Григорий Иванович Носов был директором Магнитогорского металлургического комбината. И теперь можно только удивляться, какую он взвалил на себя ношу с первых же дней войны. Потому как от его умелого руководства, знаний всех литейных тонкостей и перевода предприятия на военный лад зависела во многом судьба самого фронта.
Но мне хотелось бы поведать лишь об одном эпизоде, который тоже был связан с Григорием Ивановичем и остался на долгие годы в памяти нашего Карьера.
Ведь мы являлись неотъемлемой частью Магнитогорского комбината. И глина, которую у нас добывали и отправляли в Магнитку, использовалась в мартеновских печах для выплавки стали.
Как-то в раннем карьерском небе вдруг показался небольшой самолёт. Покружил некоторое время над забоями и бараками и, удалившись к стоявшей чуть в стороне от сплошных огородов водокачке, опустился там прямо в степи. Находившийся неподалёку от огородов комендант Китаев сразу же опрометью кинулся к нему. «Вы кто такие? - строго бросил он лётчику и вылезавшему из кабины довольно крепкому подтянутому мужчине. - Предъявите документы,.. а иначе придётся вас задержать».
Но спрыгнувший на землю гость не испугался столь внезапного напористого тона нашего коменданта. А, напротив, только поглядел на него с некоторым удивлением и, чему-то слегка усмехнувшись, произнёс: «У вас как на передовой! Не шибко-то и прорвёшься». И почти следом же добавил более твёрдым повелительным голосом: «Носов я... и давай лучше веди меня к своему начальству». Однако вести Китаеву его никуда не пришлось. Потому как к самолёту уже бежали со стороны конторы начальник Карьера Гуров Фёдор Порфирьевич и ещё несколько его помощников.
Прилёт Носова к нам оказался совсем не случайным. Дело было незадолго до начала Курской битвы. И из Москвы по-прежнему поступали команды увеличить выпуск броневого листа для танков. Причём новейшего образца... И все блюминги и прокатные станы работали на пределе. А тут вот несколько раз подряд произошёл сбой с поставкой карьерской глины.
И Носов был крайне недоволен всем этим. Потому и прилетел сам разобраться во всём непосредственно на месте.
Он обошёл вначале все цеха, побывал в забоях и, увидев там разбитых по бригадам и рубивших глину особыми балычными ломами забойщиков, попросил повести его ещё в столовую. А здесь попробовал свежих щей из общего котла, побеседовал кое с кем из десятников и только после этого обронил конторским:
- Норму выполняете... и с питанием вроде бы неплохо. А отчего же глина не поступает к нам в срок?
- Вагонов не хватает, - принялся тут же объяснять Гуров. - Телеграфируем во все края... и везде один и тот же ответ.
- И какой же?
- Отправляем, мол, регулярно, - продолжал тем же спешным голосом Гуров, - но застревают где-то из-за слишком перегруженной дороги.
Носов сдвинул брови, потупился и некоторое время как бы что-то прикидывал про себя.
- Ладно, - выдохнул он наконец с той же решимостью. - Будем спрашивать с путейщиков... Обстановка на фронте такова, что нельзя допускать ни малейших промедлений.
С тем и улетел назад в Магнитогорск. А буквально через сутки на карьерский перегон в Бускуле подали целый состав. Да и начальнику Карьера Гурову прислали распоряжение забирать на станции все пустые вагоны, чтобы ни один из них не отправляли в Магнитку без глины.
Ведь тогда каждый второй танк, каждый третий снаряд были из магнитогорской стали. И совсем недаром имя Григория Ивановича Носова, главного и бессменного здешнего руководителя в эти тяжелейшие военные годы, пользовалось такой же известностью и уважением, как и всех других самых легендарных прославленных полководцев.
НА БУСКУЛЕ
Я уже говорил об отправлявшейся в Магнитку для мартеновских печей огнеупорной глине. Но у меня в памяти всплывают чаще всё-таки совсем иные картины. Как мимо наших землянок проносились теплушки с солдатами да платформы с пушками и танками. В тамбуре последнего вагона виделся и сопровождавший часовой с винтовкой. В зимние уральские стужи непременно в валенках и тёплом овчинном тулупе. Всё это направлялось куда-то в западную сторону. А в конце войны и позже везли назад к Магнитогорску такие же разбитые танки с пушками на переплавку. И когда какой-нибудь из составов останавливался для заправки водой, то к нему мигом устремлялись все самые шустрые подростки. Подбирали валявшиеся по платформам гильзы от патронов, повреждённые фляжки и клинки. А однажды наткнулись в танке и на сгоревшего почернелого танкиста с пистолетом в руках.
Провозили иногда также спрессованный в твёрдые нарезанные брикеты жмых от семян. Или, как называли его в простом народе, макуху. Наши матери выменивали её у кого-нибудь из паровозников за молоко. А потом долго приберегали и давали нам по каким-нибудь праздникам.
Получали один раз в месяц и керосин для самодельных ламп с фитильками. А во время прикуривания нередко использовали кремень с ваткой. Махорку выращивали на огородах и отсылали вместе с вязаными рукавицами на фронт. Наша уполномоченная по сбору налогов Зобниха отвозила её нередко в Троицк раненым. Сдаст на кухню в госпитале оставшееся мясо, масло, творог, а махорку уж сама разнесёт по палатам.
Огороды были почти у каждого... Раскапывали до сорока соток только под картошку. А капусту засаливали целыми бочонками. Причём собирались сразу по две-три хозяйки к кому-то из соседей и нарезали ножами. Потом идут к следующим... И надо честно сказать, народ наш в ту лихую годину был действительно спаянным. Помогали друг другу чем могли... Нам, например, дед Рузанов (наша землянка примыкала к ним вплотную) постоянно отбивал косу. Пока уж старший брат не подрос и не научился этому сам. Удалось сделать ему и собственную телегу для перевозки сена. Пустив на оглобли и опоры по бокам березовый подлесок, а колёса выпросив у кого-то в колхозе от старого заброшенного комбайна.
Но тяжелее всего было с похоронками... У нас в Бускуле почему-то называли их «выключками». Разносить по дворам же начали вскоре после объявления войны. Обычно кто-нибудь из работников сельсовета брал с собой сердечные капли, нашатырный спирт в пузырьке и отправлялся. А детворе перед тем, как сказать всю правду, сунут ещё по конфетке. Сразу не говорили,.. потому что боялись как бы чего не случилось. Да только бабье-то сердце не обманешь, чуяло оно нависшую беду при первом же виде кого-то из сельсоветских. Вот и падали многие прямо на землю без чувств, вскрикнув и всплеснув лишь перед осиротевшими детьми руками.
Бывало, вслед за отцом приносили такую же похоронку и на сына. А то и на двоих... Ведь не было, считай, ни одной семьи, где бы кто-то не погиб или не вернулся искалеченным.
На станции в Бускуле долгие годы работал кассиром Коровин. С деревянной култышкой вместо ноги... А Мухин вернулся слепым и, когда сошёл с вагона, долго притрагивался к каждому из детей руками. Запомнилось мне возвращение и Чечина Сергея Антоновича. Нашего соседа, а затем и моего крёстного,.. потому как он прибыл уже с Японской и на ногах у него выделялись ботинки с обмотками.
А крестил всю нашу соседскую детвору в 1946 году, сразу же после войны, приехавший из Троицка батюшка по фамилии Максимов. (Он потом перебрался к нам и жить в Бускуль). Собрали всех девчонок и мальчишек к стоявшей несколько на отшибе землянке Карташовых. И принялись заводить по очереди и окунать в большой медный таз с водой.
- Во имя Отца, Сына и Святого Духа, - приговаривал крепкий бородатый гость.
И хорошо помню также, как мы вновь затем оказались на улице. Как раз на горячем уже солнцепёке,.. сбоку от выделявшейся своей белой глиняной крышей карташовской землянки. Тогда как поверх остальных росла густая высоченная трава. Но нам было не до этого, потому что все наши помыслы после купели потянулись к чему-то высокому и благостному.
И хотя церкви везде были закрыты, но всё равно ходили славить под Рождество, распевая величальные колядки и разбрасывая горсти зерна по углам. А на Пасху пекли вкусные душистые куличи, красили яйца и христосовались, как в былые времена.
И такое продолжалось до самых пятидесятых,.. пока снова после некой послабки военной поры не вернулись прежние веянья, и не стали всё так же запрещать не только крестить младенцев, но даже молиться вместе со своими родителями.
КАЛЕКИ
В город Троицк я попал впервые где-то между 1947-49 годами. То есть после окончания второго или третьего класса. Меня взяли с собой приезжавшие к нам погостить две младшие сестры матери. Жили они в Кустанайской области вместе с моими дедушкой и бабушкой. В Троицке же надо было делать пересадку и несколько часов ждать другого поезда.
И вот до сих пор помню кирпичный вокзал с двумя ёлочками на перроне. А с другой стороны вокзала такой же небольшой сад, где между кустами акаций сидели с узелками поджидавшие поезда пассажиры. Вслед за садом начиналась тропка, которая спускалась ниже к самой реке Уй. А сразу за мостом размещался базар... и меня поразили тогда пуще всего сидевшие вдоль всей этой тропки калеки.
Кто без руки, кто с осиновой деревяшкой вместо ноги... Все они просили милостыню. И все сплошь фронтовики! Ведь война только недавно закончилась. И подавали им совсем не монеты, а в основном варёную картошку, яйца или ломоть хлеба. Тогда хоть уже и вольного (карточки были отменены в 1947 году), но всё равно отпускавшегося не больше буханки на руки. И эти несчастные калеки вызывали у меня какую-то особую жалость. Тут же в привокзальном саду я наткнулся и на слепого с баяном. Бывшего не то танкиста, не то артиллериста. Он сидел под высоким тенистым тополем, а вокруг него толпился народ. Вытягивая сиплым натужным голосом песню о том, как потерявший в бою сразу обе ноги и руку («нету правой руки, нету ног») боец отослал всё-таки письмо жене, в котором признался ей чистосердечно об этом, но в ответ получил отказ. Что, мол, она не может его таким принять. Потому как молодая и ей хочется ещё «попеть с кем-то и потанцевать».
Но вот маленькая его дочь не соглашается с матерью.
А внизу лишь видны каракульки,
Этот почерк совсем был иной.
Это пишет родная дочурка,
И зовёт она папу домой:
«Милый папа, не слушай ты маму,
Возвращайся скорее домой,
Этой встрече я так буду рада,
Буду знать, что ты рядом со мной.
Буду нежно катать на коляске,
Буду нежно тебя целовать,
В жаркий день от жары и от пыли
В гамаке буду тихо качать».
После этого куплета многие женщины не выдерживали. Начинали всхлипывать и вытирать слёзы краем платка. А мне тоже врезались отчего-то больше всего именно эти слова. И я затем не раз вспоминал свою столь непростую поездку к дедушке с бабушкой.
У многих из нас отцы не вернулись с фронта, сложив головы и оставшись лежать неведомо в каких краях. Но сколько же ещё было этаких вот сирых и искалеченных горемык! Доживавших свой век по разным вокзалам, среди поездов и так же, как в прежние стародавние времена, изливавших лишь в песнях свою трагическую непоправимую судьбу.
