Символ как основа миропознания
В обычный бытовой лексикон слово «символ» явно не вписывается, – даже само его звучание вне связи с контекстом вызывает интуитивное ощущение чего-то возвышенного, далёкого от повседневного, суетного. И оказывается, что это неспроста, поскольку именно оно является ключевым в формировании основ целостного мировосприятия. К великому сожалению, знание об этом до настоящего времени остаётся для общественного сознания тайной за семью печатями, хотя разгадана она была Алексеем Фёдоровичем Лосевым почти сто лет тому назад.
Поскольку лосевского определения символа мы с вами касались ранее при обсуждении понятия механизм, мне остаётся лишь напомнить, что, по Лосеву, это соотнесённость внутреннего с внешним при их взаимной смысловой тождественности. На первый взгляд, здесь нет особых расхождений с трактовкой нынешней науки: символ в её сфере представляет собой установленное по предварительной договорённости знаковое обозначение чего-то внутреннего, обладающего неким смыслом, т.е. его условное внешнее выражение. Короче говоря, это термин, обязанный своим появлением исключительно рациональной составляющей человеческого разума.
В несколько ином ракурсе видится природа символа при подходе, который выражен в Толковом словаре живого великорусского языка Владимира Даля:
«СИМВОЛ - сокращенье, перечень, полная картина, сущность в немногих словах или знаках. Символ веры, исповеданье всей сущности или основ её, в перечне».
Во введённом на Втором Вселенском соборе (381г.) и утверждённом на Четвёртом Вселенском соборе (451г.) Символе веры нет и быть не может какой-либо условности, поскольку краеугольным камнем фундамента христианской веры служит абсолютное, стало быть, безусловное доверие к этому священному документу – свидетельству Истины.
Впрочем, в словаре Даля нашлось место и для толкования символа, принципиально не отличающегося от используемого наукой:
«Изображенье картинное, и вообще чертами, знаками, с переносным, символическим, иносказательным значеньем. Держава символ власти. Весы символ правосудия. Кулак символ самовластия. Треугольник символ св. Троицы».
Сама эта разность в толкованиях свидетельствует о двойственности мирского и сакрального, сохраняющейся в общественном сознании. Здесь, правда, речь идёт лишь о русском языке, который в течение целого тысячелетия формировался в лоне Православия.
В протестантстве, между прочим, двойственность эта была целиком преодолена, что и выразил, будучи глубоко верующим протестантом, с полной непререкаемостью выдающийся немецкий физик Макс Планк в своём докладе «Религия и естествознание» (1937г.):
«Так же, как в армии и вообще в любом сообществе, перед которым стоят высокие задачи, в религии совершенно необходимы символы и церковный ритуал. Они обозначают самое высокое и наиболее достойное почитания, созданное силой обращённого к небу воображения. Однако никогда не следует забывать, что даже самый священный символ имеет человеческое происхождение».
Вернёмся, однако, к Лосеву. Отправной точкой его поисков послужило весьма простое и притом неопровержимое утверждение, что всякая вещь есть именно она сама. Эту самость он предлагает именовать «сáмое самό», причём данный неологизм становится центром его дальнейших столь же простых, подчас сугубо житейских суждений, свободных, по выражению автора, «от философских предрассудков». Да и вправду свой начальный анализ он проводит вне каких бы то ни было философских категорий. Что же касается самóй вещи, то можно дать ей сколько угодно определений, перечислить множество её свойств, как-то изобразить или мысленно представить, наконец, просто ткнуть в неё пальцем, но при этом самость вещи (сáмое самó), создающая её индивидуальность, неповторимость, так и останется скрытой от очей ума тайной:
«Вещь определима только сама из себя – вот постулат абсолютной индивидуальности вещи. Но это значит, что вещь не определима никак».
Если вы сами в ходе мысленного анализа попытаетесь ответить, как когда-то Лосев, на вопросы: что такое ваше собственное Я, или же окружающий вас мир, наконец, что или кто есть Бог, то легко убедитесь в справедливости его умозаключения, и вам вслед за ним придётся признать, что лишённое всяких признаков сáмое самó, к чему бы (или к кому бы) оно ни относилось, непознаваемо и дологично. стало быть, сверхмыслимо, вышемыслимо. Причём, обратите внимание, признания этого требует обычный здравый смысл, то есть мысль, опирающаяся на некий интеллектуальный опыт, а вовсе не слепая вера.
Между тем, завершив анализ, направленный «вглубь», автор предпринял попытку выяснить, каким образом можно всё же выявить это сáмое самό, которая оказалась весьма удачной. Дело в том, что любая вещь может быть воспринята по-разному, поскольку само существование её допускает бесконечное множество интерпретаций. Лосев, исходя из этого, делает вывод, что ей изначально присуща выразительность (о чём, у нас, кстати, уже однажды шла речь), так что всякая интерпретация вещи оказывается ни чем иным, нежели внешним выражением её непознаваемого сáмого самогό.
Именно на этом этапе исследований Лосева и появляется «символ» с его приведённым выше определением. Причём совершенно ясно, что здесь он нисколько не связан с какой-либо условностью, приписываемой ему человеческим разумом. Более того, такой естественный символизм, выявленный Лосевым, оказывается целиком в русле православной святоотеческой традиции. Дело в том, что согласно утверждению выдающегося византийского мыслителя седьмого века прп. Максима Исповедника, исходившего из того, что всё в мире есть тайна Божия, и символ Слова (Логоса), познание мира есть путь раскрытия этого символизма. Причём, сам он заявляет о наличии в мире двух планов – духовного (умопостигаемого) и телесного (чувственного), который служит его символом:
«Мир умопостигаемый находится в чувственном, как душа в теле, а мир чувственный соединен с умопостигаемым, как тело соединено с душой. Оба мира составляют единый мир, как из души и тела составляется один человек».
Нетрудно убедиться в том, что лосевское определение символа целиком вписывается в откровение православного святителя. Более того, в том, что Лосев был достаточно хорошо знаком с его наследием, нет ни малейших сомнений. Однако он не только не ссылается на него, но и вообще обходится без малейшего намёка на связь своего исследования с какими бы то ни было вероучительными началами. Конечно, в этом нет ничего удивительного, если учесть, что лосевские искания и прозрения пришлись на период разгула воинствующего материализма, жестокими репрессиями пресекавшего любую религиозную крамолу. И в столь враждебной для проявления православной мысли атмосфере богоборчества Лосев нашёл возможность, опираясь на нехитрое, казалось бы, сочетание двух местоимений, выразить сугубо нетеологическими средствами сами начала мистического богословия Восточной Церкви.
Итак, главным, притом, парадоксальным выводом автора, следующим из докатегориального анализа сáмого самогό, является его немыслимость, требуемая между тем самой мыслью. То есть для неё оно на веки вечные останется тайной. Причём, суждения Лосева не ограничились рассмотрением лишь одной, отдельно взятой вещи. Дело в том, что своё собственное сáмое самó имеет любая совокупность вещей, располагающаяся всевозможными способами в пространстве и времени. Так что вполне закономерным становится обобщающее заключение, предложенное Лосевым: во-первых, все вещи вместе образуют единое конкретное целое, которое с полным правом можно назвать абсолютным всем; во-вторых, это абсолютное всё имеет абсолютное сáмое самó; наконец, в-третьих, каждая отдельная вещь, так же, как и все вещи, взятые вместе, есть не что иное, как символы этого абсолютного сáмого сaмогó. Отсюда завершающий вывод Лосева:
«Всё существующее (логика с её категориями, природа с её вещами и организмами, история с её людьми и их жизнью, космос со всей его судьбой) есть только символы сáмого самогό, или абсолютной самости, т.е. только одни символы абсолютной самости и существуют».
Вообще-то, после столь исчерпывающего и безальтернативного умозаключения неопровержимым становится утверждение, что само познание сводится в своей основе к раскрытию вселенского символизма, где внешнее изначально является носителем тайны внутреннего. Но имеет ли это непосредственное отношение к рассматриваемом в предыдущем разделе предельно конкретном представлении о вселенной? Вписывается ли оно в космос со всей его судьбой из лосевского перечня? Ведь в нём речь идёт обо всём существующем, но каков критерий истинности именно такого представления? У Лосева имеется, правда, серьёзное уточнение: «всякий символ абсолютной самости смысловым образом обоснован в своём существовании», но его для ответа на поставленный вопрос явно недостаточно.
И тут я предлагаю вновь обратиться к прп. Максиму Исповеднику. Заявляя, что мир в сущности един и один, он продолжает:
«Ибо весь умопостигаемый мир таинственно и символически (“в символических эйдосах”) отображается в чувственном, – для тех, кто умеет видеть».
Прошу обратить внимание на несколько необычную концовку фразы. Дело в том, что греческое είδος переводится всего лишь как вид, наружность. Однако древние греки, по утверждению Лосева (непревзойдённого знатока античности), были убеждены, что глазами можно мыслить, поэтому слово это означало ещё и мысленную предметность, не нуждаясь в каких-либо разъяснениях. Зато они потребовались жившему уже в другую эпоху византийскому святителю. С учётом всего этого можно вполне уверенно отнести именно к такому «символическому эйдосу» обсуждаемое представление о вселенной, до поры до времени пребывающей в ранге потенциальной, т.е. скрытой. Причём, необходимым и достаточным условием для осмысления её реального проявления является возврат в научную картину мироздания феномена дальнодействия.
Парадокс, однако в том, что краеугольным камнем фундамента нынешней академической науки является отрицающий его принцип близкодействия. Между тем существование такой умопостигаемой вселенной, обладающей, исходя из её формы, как центральной симметрией, так и предельно жёсткой структурой, возможно лишь при наличии связи её центра с любой точкой периферии, осуществляемой лишь по одному-единственному радиусу-направлению, то есть прямолинейно, и, главное, мгновенно. И хотя факт дальнодействия, т.е. мгновенной (вневременной) коммуникации, устанавливался экспериментально, притом многократно в сфере самóй науки, он всё ещё упорно ею отвергается.
Обоснование единоначалия в лосевском неологизме
Несмотря на то, что предыдущее обсуждение было вызвано необходимостью разобраться всего лишь в проблеме умозрительной модели вселенной, оно, благодаря обращению к исследованиям Алексея Лосева, позволило выявить совершенно новый, притом исключительно плодотворный путь познания. И вновь, в который раз, вы получили возможность убедиться в неиссякаемой мощи русского языка, его благотворной роли в познании основ мироздания; я, конечно, имею в виду словосочетание сáмое самó. Причём для выявления значимости неологизма Лосева, в отличие от ключевых слов, требовавших детального рассмотрения истории их происхождения, достаточно обычного грамматического анализа. Несмотря на это, я утверждаю, что он является выдающимся открытием автора в стихии русского языка, значимость которого выходит далеко за пределы лингвистики.
О самóй причине, побудившей Лосева прибегнуть к помощи языковых средств речь шла в предыдущем обсуждении, поэтому повторять её нет смысла. Если же иметь в виду целеполагание учёного, убеждённого в истинности вероучительных основ, то оно сводилось к необходимости обойтись в работе, целиком посвящённой Господу и Его творению, без упоминания имени Творца. У самогó Лосева, между прочим, подобные попытки раньше были. Так, в его первой фундаментальной работе «Философия имени», где проблеме символа, кстати, также было уделено значительное внимание, к ним можно отнести «апофатический икс», «первосущность», «Другое» (с заглавной буквы). Однако все они представляют собой всего лишь иносказание, чего для «символического эйдоса» (мысленной предметности) явно недостаточно.
Между тем лосевское «абсолютное сáмое самó» является совершенно иным. Прежде всего оно достаточно надёжно защищено от атак воинствующих атеистов уже тем, что никак не может быть отнесено ими к Богу, как Личности: «оно», соответствующее форме среднего рода «само», воспринимается лишь как «что», но никак не «кто». (сравните: «что такое “оно”»? и «кто такой “Он”»?) Тем не менее, к нему могут быть отнесены именно те качества, которыми обладает форма мужского рода. О них мы узнаём из смысловой характеристики местоимения «сам» по словарю Ожегова:
- воплощённый, олицетворённый;
- именно он, не кто иной, как он;
- своими силами, без помощи или требования со стороны.
Относительно имеющейся здесь же характеристики «сáмое», которое, как и «самó» является определительным местоимением, отмечается, что, находясь при прилагательном, оно образует его превосходную степень, а при существительном указывает на крайнюю степень количества или качества. В лосевском неологизме происходит, по существу, соединение обеих названных характеристик. Наконец, в том же словаре изложен смысл прилагательного абсолютное, предшествующего сочетанию двух местоимений:
- безусловный, ни от чего не зависящий, взятый вне сравнения с чем-нибудь;
- совершенный, полный.
Если после проведённого анализа попытаться, как говорится, навскидку, выделить главное, что выражает лосевский неологизм, то следует прежде всего обратить внимание на то, что самó – форма единственного числа, и ничто на свете не в состоянии её изменить. Но ведь это есть не что иное, нежели утверждение абсолютности единоначалия. И в христианском вероучении именно это всеохватывающее добытийное единоначалие воплощено в имени Бога-Отца. Причём на вопрос о его непостижимости для человеческого сознания, то есть тайны самогó одного, Лосев отвечает следующим образом:
«Одно, если оно есть только одно, т.е. ни от чего не отличается, – совершенно непознаваемо, неименуемо, выше бытия и сущности, выше смысла».
Попытаемся проанализировать обоснованность такого умозаключение. Все мы, конечно, знакомы с числом «1» – началом натурального ряда чисел, используемого, прежде всего, как средство счёта. Оно проявляет единичность всякой счётной вещи (существующий во многих языках неопределённый артикль означает именно это). В русском языке артиклей, конечно, нет, но когда мы говорим, предположим: «точка», то, естественно, подразумеваем – одну точку (одну вещь).
А теперь пришла очередь подумать о самόм одном: не о единице счёта, не о слове, не о точке, а именно об ОДНОМ. И здесь нас с вами постигнет неудача. Его невозможно отличить от чего-либо, с чем-либо сравнить. Оно не умещается ни в человеческом сознании, ни в самóй вселенной (ведь она уже сама по себе тоже одна). Не будучи величиной, не имея формы, ОДНО вообще оказывается вне пределов человеческого сознания, но, тем не менее, остаётся неотъемлемой принадлежностью какой бы то ни было вещи, именуется в любом языке, обнаруживается буквально во всём. Остаётся вслед за Лосевым констатировать наличие парадокса, демонстрирующего несостоятельность интеллектуального опыта. Результатом этого может быть лишь безоговорочное признание существования не подлежащей разгадке тайны неуничтожимого вселенского принципа единоначалия, по-разному проявляемого в различных областях постигаемой и осваиваемой человеком действительности. В истории развития человеческого сообщества оно выразилось в единоличной форме правления: монарх (греч. μóνος - единственный; αρχή - начало); в философии это категория Первоединого (по Лосеву); в материальном мире – точка; в математике – единица; в искусстве – первообраз.
Азы школьной алгебры, казалось бы, безконечно далеки от богословских догм, между тем выражение n0=1, где нуль означает отсутствие значимого порядка мерности, свидетельствует о результате свёртки любого числа n в «единицу», то есть именно о неуничтожимости единоначалия, как, впрочем, и самогό бытия. Это значит, что неразрешимая для человеческого ума тайна действительно явилась нам в математическом выражении, но не более того. К сожалению, путь развития знаний, включая математические, привёл к тому, что истинный смысл этого выражения всё ещё остаётся чуждым общественному сознанию. Дело в том, что он всё ещё трактуется как результат вычитания одинаковых показателей степени двух чисел с одним и тем же основанием при делении их друг на друга [25:25 = 2(5–5=0)=1]. На мой взгляд, данный пример убедительно свидетельствует о наличии реальных возможностей для вытеснения секулярности (обмирщённости) из самих основ миропознания.
Вернёмся к оставленной на время сферической модели вселенной. Никто не станет отрицать наглядности самóй сферы, однако здесь неустранимую условность наглядности придаёт то, что центр её всюду. А ведь обитаемая нами реальная вселенная-то одна, стало быть и центр у неё должен быть один-единственный, причём, совершенно ясно, что это лишённая пространственной мерности точка.
Выход из этого, казалось бы, глухого тупика, обнаруживается в трудах выдающегося христианского богослова Кузанского (XV в.), подтверждающего именно такую трактовку реальности:
«В множестве атомов одна и та же точка пребывает так же, как в множестве белых вещей – одна белизна».
Впрочем, если здесь автор прибегает к ассоциациям сугубо зрительного характера, то нам с вами нетрудно понять, что такое сохранение единоначалия становится вполне объяснимым с учётом существования дальнодействия; саму же точку представить в качестве центра такой сферы и того проще. Причём, хотя увязывать при этом рассуждения с каким-либо сакральным началом вообще не требуется, вполне уместно воспользоваться советом всё того же богослова:
«Открой очи ума и увидишь, что Бог во всяком множестве, поскольку Он в единице, и во всякой величине, поскольку Он в точке».
Между прочим, сам вывод о божественном всеприсутствии побуждает меня обратить ваше внимание на одну из ссылок, приводимых в ранее упоминаемой «Сфере Паскаля». Речь идёт о размещённом в самом конце романа «Пантагрюэль» французского писателя Франсуа Рабле (XVI в.) напутствии верховной жрицы оракула Бутылки её героям. Начинается оно так:
«Идите, друзья мои, и да хранит вас та интеллектуальная сфера, центр которой везде, а окружность нигде, и которую мы называем Богом…».
Хотя источником выраженного здесь неприкрытого оккультизма служит сугубо языческая среда, это, тем не менее, является прямым свидетельством упадка во Франции христианской веры, отмеченного автором в его гениальной сатире.
В заключение хотелось бы выразить надежду на то, что всё, изложенное в настоящем разделе, создаёт весомые предпосылки для достаточно глубокого осмысления единоначалия с православных позиций.
Динамическое равновесие в основах мироздания
Этот раздел позволю себе начать с непосредственного обращения к собственным соображениям минувших лет. Опыт их изложения я приобрёл в 90-е годы, читая студентам Российского открытого университета курс «Моё мировидение». Одна из его лекций, которую я назвал «Попытка осмыслить двойственность», начиналась так:
«Вот уже много лет мной владеет образ свёртываемой и развёртываемой точки. Когда я участвую в разговоре, где обсуждается некий вопрос, или просто узнаю о существовании какой-либо проблемы, я совершенно непроизвольно испытываю их на этот образ, говоря современным языком, на эту модель. Не знаю, в каком именно виде существовала реальность для Кузанского и Кеплера, но для меня необычайно образным является представление, которое разделялось ими: вселенная представляет собой сферу, чьи границы нигде, а центр – везде. Причём для меня онтологически значимыми, т. е. существующими, являются и сами радиусы каждой такой сферы – безконечное множество направлений, расходящихся от центра. Впрочем, они в то же время и сходятся к нему. Понимаете, это не может быть сведено к статическому геометрическому образу – это некая космическая динамика. Ведь подобная картина неизбежно связывается с диалектическим противоречием тождества абсолютного покоя и движения с безконечно большой скоростью (я упоминал об этом в прошлой лекции), стало быть, с некой гипотетической космической вибрацией "от центра – к центру”».
Сейчас-то я совершенно ясно представляю, что ни о какой вибрации здесь не могло быть и речи, – она возникает лишь с появлением действия, от которого точка, пребывающая в абсолютном покое, напрочь избавлена (впрочем, здесь я забегаю несколько вперёд). Что же касается совершенно ясного представления об изначальной двойственности этих самых направлений-радиусов, то оно остаётся в неприкосновенности.
Однако, если в те годы мне приходилось опираться, главным образом, на собственную интуицию, то сейчас всё обстоит совершенно по-другому. После того, как стали доступны труды православных просветителей прошлого века протоиерея Георгия Флоровского и Владимира Лосского, и я, благодаря им, приобщился к святоотеческому наследию, моё мировосприятие обрело незыблемый фундамент. Естественно это относится и к характеру символически выражаемой двойственности.
Для начала достаточно обратиться к Ареопагитикам, автор которых восходит к созерцанию Бога в мире, где таинственно совпадают в Божественном промышлении пребывание и подвижность (στάσις и κίνησις); исхождение Бога в мир – προόδος и возвращение к Себе - επιστροφή. Это дополняется откровениями прп. Максима Исповедника, утверждавшего, как вы, надеюсь, помните, что познание мира есть путь раскрытия символизма Слова (Логоса). А ведь далее он упоминает о Божественных «логосах», называемых им «вечными мыслями вечного ума», которые подобно творческим лучам расходятся от Божественного средоточия, и снова собираются в нём.
Апеллируя к творениям Восточных Отцов, я, конечно, учитываю, что само словосочетание динамическое равновесие в них отсутствует. Однако нельзя усомниться в том, что первичным выражением именно его является такой символический эйдос как центр вселенной, свёртывая в себе структуру сферы и вместе с тем разворачиваясь в безконечность пространства. Он, безусловно, обладает изначальной двойственностью (концы и начала радиальных направлений в нём, естественно, совпадают). И, конечно, вполне аргументированным становится утверждение, что динамическое равновесие, будучи присущим вселенной как вместилищу материального мира, воспроизводится в качестве вселенского принципа на различных уровнях организации самогȯ этого мира: от элементарных частиц – до галактик; от внутриклеточного ядра – до биоценоза; от индивидуального организма – до человеческого сообщества (в последнем, между прочим, это напрочь вытесняет представления об универсальности «управляемого хаоса», выявляя полную несостоятельность основанных на нём политических сценариев).
А вообще-то у меня имеются серьёзные основания считать существование принципа динамического равновесия непосредственным и притом начальным проявлением Божественного смысла. Более того, прямое свидетельство этого обнаруживается в «ἐν ἀρχῇ ἦν ὁ λόγος» древнегреческого оригинала Евангелия от Иоанна, что, по существу, является незаменимым ориентиром на пути миропостижения. К сожалению, переложение с церковнославянского на современный русский «Вначале было Слово», да ещё в нынешней общеупотребительной трактовке, существенно снижает истинную значимость этого апостольского откровения. Между тем после анализа использования древними греками слова λόγος (Лосев называл его «словесным сгустком мысли») вместе с многочисленными конструкциями, куда оно входит, возникает убеждённость в том, что это и есть, по сути, смысловая стихия, соответствующая античному миросозерцанию, так что λóγος – её средоточие, и осознан он должен быть именно как смысл во всей его полноте.
У самих греков (если иметь в виду наиболее авторитетное в период эллинизма учение стоиков) Λόγος обрёл значимость универсального мирового разума, причём, в нём воплощались принципы вселенского созидания, истинного знания и должного поведения. Казалось бы, это ли не основа для глубоких аналогий с евангельским Λόγος´ом? Но всё дело в том, что основой античных учений, и стоиков в том числе, являлось всего лишь рациональное миросозерцание. Это означает, что их Λόγος, со всеми своими фундаментальными принципами, остаётся, на поверку, отвлечённым понятием, хотя в чём-то и противостоит языческому многобожию.
В христианском благовестии Λόγος также является средоточием смысла, но это уже не безликое абстрактное понятие язычников-греков (что), а Абсолютная Личность (Кто) – Сын Божий, единосущный со Своим Отцом. Вследствие этого Природа со всем содержимым оказывается, вовсе не очеловеченной, а обожествлённой – насыщенной смыслом, тайна которого, оставаясь непостижимой для человеческого разума, способна, тем не менее, как считал Лосев, «оплодотворить» любые его проявления.
Ярким и предельно наглядным свидетельством наличия этого вселенского принципа является сам характер двойственности в динамике жизнеобеспечения нашего организма: сокращении (систоле) и расслаблении (диастоле) сердца в процессе поступления в него венозной крови и выброса артериальной; в работе мембранного белка-насоса каждой клетки (выкачивания ионов натрия и накачивания ионов калия); в лёгочных альвеолах (доставка кислорода в кровь и извлечение из неё углекислоты), – именно этой цели служит привычный нам вдох-выдох. Разумеется, здесь любое нарушение динамического равновесия воспринимается как отклонение от нормы, требующее возврата к прежнему состоянию.
Что же касается принципиального отличия динамического равновесия, наблюдаемого в материальном (тварном) мире, от проявления его в божественных (нетварных) основаниях, то оно заключено в наличии временнóй компоненты (периодичности), которая в этих основаниях отсутствует, поскольку они пребывают в вечности. Причём здесь само упоминание вечности вовсе не означает отказа от сугубо научного подхода из-за того, что сама она всё ещё остаётся невидимой для науки, ослеплённой собственной самодостаточностью. Впрочем, очень скоро вы сами сможете убедиться в ненормальности (иного слова и не подберёшь) сложившегося из-за этого кризисного положения непосредственно в основаниях познания. Кстати, то же самое относится и к нынешним пространственным представлениям, ущербность которых связана с отказом нынешней науки признавать наличие в природе дальнодействия.
Весьма удобным для уяснения специфики динамического равновесия во вселенной примером служит самое обычное колебание маятника. То, что временнáя компонента его движения – период колебания, – надёжно отделяет каждый цикл друг от друга, никаких дополнительных объяснений не требует. То же самое относится и к общей форме распространения колебаний в упругой среде – волнам, изучаемым физикой; правда, здесь обычно используют частоту – величину, обратную периоду. Впрочем, волновые явления вездесущи, они обнаруживаются даже в сфере экономики.
И тем не менее сама природа колебаний всё ещё остаётся непроявленной. Между тем их первопричина, порождающая специфичность самóй динамики колебаний, заключена в совпадении начал безконечного множества расходящихся и концов сходящихся направлений в одной точке. И всё это свидетельствует не о чём ином, нежели о единстве мироздания, его изначальной нерушимой целостности.
