Сравнивая русский язык с английским
В былые годы мне довелось ознакомиться с результатами работы, в которой поиск основ общественного мировосприятия проводился посредством анализа частотных словарей самых распространённых мировых языков. Значимость такого подхода, по крайней мере для России, находит достаточно весомую историческую поддержку уже потому, что в православном церковнославянском лексиконе само понятие народа (целостной общности) выражалось именно словом «язык», между тем как словом «народ» именовалось всего лишь множество людей. Вполне уместен здесь и вывод выдающегося философа Владимира Соловьёва: «Ум народный творит для себя язык по образу и подобию своему».
Что же касается упомянутой работы, то её авторы исходили из того, что в наиболее употребительных словах любого языка выражены самые устойчивые изначальные свойства бытия в их восприятии тем или иным народом. И оказалось, что таковыми являются служебные слова, без которых не могут обойтись люди в каждодневном своем общении. Так, в «Частотном словаре русского языка» (изд.1977г.) самым употребительным словом оказался предлог «в». Отсюда, на первый взгляд, достаточно спекулятивный, однако же, заслуживающий серьезного внимания вывод: русский язык в течение, по крайней мере, последнего тысячелетия, исподволь внушает каждому, для кого является родным, что всё в мире внутренне соединено. Кстати, это подтверждает и оказавшийся на втором месте соединительный союз «и».
Вполне уместно, исходя из такой позиции, привести для сравнения результаты анализа частотного словаря английского языка, учитывая его неуёмное стремление доминировать в современном мире и, прежде всего, в науке (последнее нашими научными кругами уже давно воспринимается, как должное). Нетрудно догадаться, что первое место здесь по употреблению прочно занимает (каждое 13-е - 14-е слово) определённый артикль «the» (на втором месте предлог «of»). Стало быть, отражено в этом языке совсем иное мировосприятие, в котором важнейшей является вещная определённость. И этот артикль, выражающий обострённый интерес к вещи, обеспечивающий её обособленность, если хотите, индивидуальность, в русском языке не просто отсутствует, но даже взявшие здесь на себя его различительную функцию местоимения и частицы в своей суммарной частоте оказываются всего лишь на втором месте. Впрочем, артикли имеются во всех основных западноевропейских языках. Выходит, мыслить «по-русски» – это значит подсознательно связывать всё в мире в единое целое, проявляя тем самым, истоки символического образа мышления в недрах народного самосознания; ну, а мыслить «по-европейски» – так же неосознанно, без какой бы то ни было рефлексивности, предполагать самоутверждённость каждой вещи, выделяя само её бытие, как факт, как феномен.
Между прочим, Владимир Соловьёв ещё в середине XIX века в фундаментальном труде «Философские начала цельного знания», следуя своему вышеприведённому тезису, решил выявить пределы познавательных возможностей английского языка в сравнении с русским. Проникать для этого в дебри лингвистики ему не понадобилось – стоило всего лишь обратить внимание на то, что в англоязычном мире реальность сама по себе (т.е. realitу) полностью исчерпывается наличием «вещи» (thing): «нéчто» - something («некоторая вещь»); «ничто» - nothing («никакая вещь»); отсюда вполне закономерный вывод философа: «what is no thing is nothing of course».
Результат подобного мировосприятия выражен, на мой взгляд, с достаточной полнотой, в реплике одного из героев романа известного американского писателя прошлого века Роберта Уоррена «Потоп» (ниже, естественно, приводится перевод):
«Вы можете воспринимать личность только в точке, вернее, как точку пересечения бесчисленных линий, идущих внутрь и наружу. Личность равна точке, из которой... И точке, к которой... То есть ничто. Вот к чему мы пришли в наше время».
Нетрудно, вдобавок, убедиться, что здесь об ущербности такого мировосприятия свидетельствует даже трактовка точки. Следует также в связи с содержанием вышеприведённого монолога добавить, что Соловьёв отмечает подобное усечение и по отношению к cамомý личностному началу. Судите сами: вместо русского «нéкто», «никтó», где оно ясно выражено местоимением «кто», в английском языке обнаруживается всего лишь somebody («некоторое тело»); nobody («никакого тела»). Окончательное же резюме автора после проведённого им анализа таково:
«…англичане вследствие грубого реализма, присущего их уму и выразившегося в их языке, могли разрабатывать только поверхность философских задач, глубочайшие же вопросы умозрения для них как бы совсем не существуют».
Конечно, нельзя не учесть, что столь критический вердикт был вынесен целых полтора столетия тому назад. Но, как оказалось, автор его уже тогда обратил внимание на проявление схожих тенденций и в сфере мировой науки: в стремлении к отказу от углубления самогó процесса познания, о чём он заявил в своей речи «Три силы»:
«…для ума человеческого теоретический интерес заключается не в познании факта как такового, не в констатировании его существования, а в его объяснении, то есть в познании его причин, а от этого-то познания и отказывается современная наука».
Но ведь точь-в-точь такой является и нынешняя мировая наука, причём, именно при утвердившейся англоязычной гегемонии, чего, между прочим, во времена Соловьёва не было и в помине, хотя деятельное участие в выборе её пути англичане, несомненно, принимали давным-давно: достаточно упомянуть Дэвида Юма, Джона Милля, Герберта Спенсера. Истиной в последней инстанции служит для неё именно факт во всей полноте своего наличного бытия (включая свидетельства о нём): подлинных условий и обстоятельств его появления, практической реализации, документального подтверждения. Причём, непререкаемая объективность именно такого мировосприятия удостоверяется понятием actual, как гербовой печатью. Вот и выходит, что именно в английском языке мировая наука нашла самые благоприятные условия для своего успешного развития, особенно после того, как решительно отказалась от принципов, которыми руководствовалось классическое естествознание. Мне трудно судить, подойдёт ли в этом случае известная пословица: «С кем поведёшься, от того и наберёшься», зато: «Два сапога – пара», думается, в самый раз.
Кстати, Соловьёв упоминал и actually, правда вскользь, как редко используемый у англичан в его время эквивалент понятия действительность. Зато в наше время значимость этого понятия в англоязычной среде, судя по словарям, трудно переоценить. Я даже выбрал из них ряд выражений, свидетельствующих об особенностях восприятия действительности в англоязычной среде, причём, в сферах, далёких от самóй науки:
actual state of things - фактическое положение дел
аctual figures - реальные цифры
actual size - натуральная величина; фактический размер
аctual numbers - наличный состав
actual president - нынешний президент
actual sin - индивидуальный грех
actual grace - благодать Господня
В нашем лексиконе слово актуальный (в словаре Владимира Даля оно ещё отсутствует) к настоящему времени также приобрело определённую весомость, но смысл его от английского «actual» существенно отличается: оно представляет собой всего лишь вполне определённую оценку нашего отношения к тому или иному проявлению действительности (событию, феномену, факту): насущный; важный в настоящее время; злободневный. Впрочем, в первом томе словаря Ушакова, изданного ещё в 1935 голу, именно этот смысл уже оттесняется на второе место, на первом же совершенно с ним не вяжущийся: существующий в действительности, осуществлённый с добавлением пометки: «противоп. потенциальный (науч.)». Конечно, это была одна из первых попыток набиравшего силу сугубо научного подхода вторгнуться в отлаженный организм русского языка (здесь я употребляю слово организм, а не система, без каких-либо разъяснений, оставив их на потом).
Что же касается этого сáмого сугубо научного подхода, то, как выяснилось, – «не всё ладно в датском королевстве», когда всесилие того же actual оказалось под вопросом. Прежде, чем подойти к существу того, что вызвало появление непреодолимо «узкого» места, считаю уместным напомнить, что в прошлом веке с лёгкой руки Эйнштейна, провозгласившего критерием истинности свободные конструкции ума, наиболее амбициозные его коллеги начали применять к выявлению устройства микромира неизвестное дотоле конструирование теоретических моделей с помощью свободно выбранных самими авторами принципов и понятий (позже нам с вами предстоит рассматривать это достаточно детально). Началось формирование нового образа мышления в фундаментальной науке, который превратился в неотъемлемое достояние последующих поколений учёных. Правда, его основатели всё же устанавливали определённые ограничения столь явному произволу: любую ненаблюдаемую величину (отсутствие факта, как такового) требовалось безжалостно изгонять из теории – и это было вполне логично.
Произошло, однако, нечто непредвиденное, когда потомки творцов новых принципов и понятий в ходе своих экспериментов столкнулись с неопровержимыми (в их понимании) доказательствами существования множества элементарных частиц, требовавших систематизации в какой-либо мало-мальски приемлемой теории, к примеру, с необходимостью признать существование невидимых переносчиков фундаментальных взаимодействий. Всё это вынуждало признать, хотя и без особой огласки, упомянутое ограничение неправомочным, тем самым сводя на нет значимость «Его величества» – факта – единственного неоспоримого свидетельства признанной наукой, и стало быть, объективной истины.
И вот в этой, откровенно говоря, безвыходной ситуации оказалось, что именно английский язык способен спасти положение, выступив в роли непререкаемого толкователя научных терминов. Чтобы «и волки были сыты, и овцы целы», потребовалось всего лишь несколько расширить трактовку самогó «сакрального» понятия. И вот в обиходе физиков с некоторых пор наряду с «actual» («действительным», т.е. наблюдаемым по факту) стало набирать значимость понятие «virtual». Причём, следует отметить, что процесс этот начался задолго до того, как появление Интернета привело человечество к необходимости считаться с наличием виртуальной реальности. К настоящему же времени оба эти термина стали не просто равноправными, но и целиком взаимозаменяемыми. Это означает, что однозначность смысла определений: фактический - возможный - мнимый - эффективный (все они в нынешних словарях переводятся одним и тем же словом «virtual») представляется вполне естественной для обитателей англоязычного пространства, при очевидной неприемлемости такого толкования для мало-мальски грамотных носителей русского языка (по крайней мере, условность подобного сопоставления для них остаётся очевидной).
Что же касается специфически научной среды, то в ней, по крайней мере, в фундаментальной физике, практическая подмена реального мира виртуальным осуществлена давно, притом, окончательно и бесповоротно. А поскольку она традиционно остаётся ведущей, пора понять, что нынешний путь развития мировой науки, воспринимающей мир «по-английски», направлен прямиком в глухой гносеологический тупик, откуда нет возврата.
«Всю-то я вселенную проехал...»
Реальной альтернативой столь катастрофической перспективе является решительная смена нынешней естественнонаучной парадигмы. Поскольку это потребует отказа от ложных стереотипов, т.е., по существу, перемены мысли, неоценимую помощь сможет оказать использование поныне невостребованного потенциала, хранящегося в глубинах современного русского языка, имеющего богатейшую многовековую историю. Если же говорить конкретно, то я твёрдо убеждён в том, что начало самóй этой смены должно быть положено обращением к слову вселенная. Ведь присущая ему образность даёт вполне достаточные основания для осмысления его в качестве естественного вместилища содержимого тварного мира. Стало быть, интерес к происхождению этого понятия, к многовековой истории его в русском языке, является вполне законным.
Начнём с того, что в старославянском языке оно было структурной калькой с греческого οἰκουμένη, страдательного причастия от глагола οἰκέω «обитаю, населяю, живу». Сам глагол въселити мог употребляться не только в значении «поселить» но и «сделать населённым, заселить кем-либо». Таким образом, вселенная буквально – «заселённая, обитаемая». Уже в старославянском языке причастная форма подверглась субстантивации, т.е. превратилась в имя существительное. Из старославянского данное слово было заимствовано древнерусским языком. В письменных памятниках XI–XVII вв. оно встречается в значениях:
- земля со всем, что на ней есть, что населяет её;
- населённый край, страна.
В старинных текстах есть разные варианты написания – с одной и с двумя -н-. Вариант с одной обычен для старославянского языка, а в русском со временем устоялось написание с удвоенной буквой, по аналогии с полными страдательными причастиями с суффиксом -енн-
«Почив же преподобный Венедикт с вечера мало, воста на молитву, предваряя час полунощный, и стоя при оконце и моляся, внезапно узре свет небесный велий, и нощь паче дневного света просветися: а еже чудеснее, якоже сам отец послежде поведа, яко мнехсе рече, всю вселенную аки бы под едину солнечному лучу собравшуюся зрети».
Четьи-Минеи св. Димитрия Ростовского на 14 марта;
изданы в Киеве, в 1714 году.
Уместно отметить, что, войдя в русский язык из церковнославянского целое тысячелетие тому назад, слово это осталось в нём точно таким же до наших дней (кстати, помимо русского, из языков славянской группы ещё и в болгарском).
на белорусском сусвет
на болгарском вселената
на боснийском svemir
на македонском универзумот
на польском wszechświat
на сербском универзум
на словацком vesmír
на словенском vesolje
на украинском всесвіт
на хорватском svemir
на чешском vesmír
Что касается его содержательности в сугубо научном плане, то для начала предлагаю вашему вниманию фрагмент речи профессора Императорского Московского университета Андрея Михайловича Брянцева «Слово о связи вещей во вселенной»:
«Через вселенную разумеем мы не планету какую-нибудь, не землю, нами населяемую, не солнечную систему, но все планеты, все солнца, кратко сказать, все ограниченные вещи, не токмо самые существа, но также определённые сих содержания по времени и пространству…».
Если учесть, что произнесена эта речь в 1790-м году, нетрудно будет, думаю, согласиться с достаточно высоким, на то время, уровнем научной мысли в России.
Обратите, однако, внимание, на то, что, следуя неукоснительно научному подходу, профессор воспринимает вселенную со стороны (по существу, как наблюдатель), добросовестно пытаясь перечислить всё, что в неё входит. Принципиально это нисколько не отличается от того, что сможет поведать нам сегодня о вселенной самый авторитетный популяризатор науки, хотя подробностей наберётся, что называется, «воз и маленькая тележка». Это, конечно же, станет несомненным и неопровержимым доказательством внушительного расширения диапазона человеческого разумения за прошедшее время, но не более того. А теперь прочтите, причём, по возможности, повнимательней, строки, вышедшие спустя полвека после вышеупомянутой речи из-под пера русского поэта Фёдора Николаевича Глинки:
Все сущности вместив в себе природы,
Я был её устами и умом;
Я в ней читал все символы, все буквы,
И за неё я с Богом говорил…
Она, немая, чувствовала только,
А я один владел двумя дарами:
В устах носил алмаз живого слова,
А в голове луч вечный истин, мысль!..
Я постигал непостижимость время
И обнимал сознанием пространство…
Я утопал в гармонии вселенной
И отражал вселенную в себе.
Ну что, впечатляет? Вы скажете: «Так это же поэзия, у неё свои законы». Совершенно верно. Но ведь здесь автор всего лишь применил эти законы в меру своего поэтического дара, чтобы выразить, с одной стороны, восприятие нерушимой целостности вселенной и её изначальной соустроенности; с другой, – осознание собственных с ней отношений, воспринимаемых им самим как нерасторжимое единство. На более подробный разбор этого поэтического откровения отвлекаться не стану, усматривая в нём прежде всего свидетельство глубокого просветления авторской мысли.
Зато далее, после столь яркой демонстрации, что называется, «высокого штиля», мне придётся обратить ваше внимание на известную, пожалуй, каждому песню «Всю-то я вселенную проехал», по поводу слов которой предлагается следующее разъяснение: «Народная переработка стихотворения Ф.Н. Глинки». С самим стихотворением мне до сей поры, к великому сожалению, ознакомиться не удалось, однако, само участие автора в переводе вселенной на, прямо скажем, бытовой уровень меня нисколько не удивило. А верный житейской мудрости Козьма Прутков в своих «Плодах раздумья», словно в противовес действиям его героя заявляет: «Полезнее пройти путь жизни, чем всю вселенную».
Вообще-то к использованию предельно обобщающих образов русскому фольклору, как говорится, не привыкать: чего стóит, к примеру: «Обойди весь белый свет, …» и т.д. Между тем вселенная принципиально от них отличается своей изначальной конкретностью. И к выводу о том, что именно в таком качестве нашло своё законное место слово вселенная в стихии русского языка, пришёл известный историк и этнограф середины XIX века Афанасий Щапов. Подбирая для него равнозначные понятия из греческого и немецкого языков, он находил, что русский язык крайне беден абстрактными понятиями. Так, мол, и видишь мужика, занятого обычным, вполне конкретным делом, – вселением в жилище. Но ведь и вправду – здесь конкретность действия сомнений не вызывает, а само слово вдобавок выявляет свою изначальную динамичность, сохраняемую множество веков.
После констатации столь важного факта, встанет, естественно, вопрос, как именно выглядит это самое жилище, предназначаемое для вселения в него мира вещей. И речь пойдёт о сфере, центр которой всюду, а окружность нигде. Именно такая модель мироздания позволяет воспринимать изначальную его целостность в зримой геометрической форме. Причём, обратите внимание, особенности существования структурных составляющих этой модели свидетельствуют о том, что ей присущи всюдность и вечность, стало быть, она лишена пространственно-временных ограничений тварного мира. Пребывание её в арсенале мировой научной мысли в течение многих веков, безусловно является исторически оправданным, и само изъятие оттуда в эпоху европейского Просвещения – не что иное, нежели следствие прельщений помрачённого гордыней человеческого разума. Нам предстоит с вами многократно обращаться к ней, и вы, надеюсь, сможете убедиться в безальтернативности такого обращения.
Возвращаясь к замечанию Афанасия Щапова, упоминавшему при подборе понятий, равнозначных русскому вселенная, немецкий язык, считаю, что самое время уточнить: в нём таковым является Universum от латинского (как и у большинства языков народов Западной Европы), в котором universum – мир, точнее мировое целое, а universus, согласно Большому латинско-русскому словарю: 1) общий, всеобщий; 2) весь, целый, взятый в совокупности. Естественно, всё это полновесная абстракция, столь ценимая в традиционном научном подходе. Правда, результаты его использования на пути освоения этого мирового целого, мягко выражаясь, весьма неоднозначны, а кое в чём, просто плачевны. Для космологии, в частности, ощущающей себя сегодня на переднем крае, они были к тому же предсказаны ещё в 40-е годы прошлого века православным просветителем Владимиром Николаевичем Лосским:
«Ненасытимый дух познания, безпокойный ум Фауста, сосредоточившись на космосе, разбивает слишком узкие для него небесные сферы, чтобы ринуться в безконечные пространства и в поисках синтетического познания мира в них затеряться».
На этом я считаю целесообразным прервать на время обсуждение, вызванное обращением к слову вселенная, имея в виду, что, в последующих обсуждениях оно будет встречаться нам достаточно часто. К тому же явная полезность апелляции к истории формирования ключевых понятий русского языка побуждает к необходимости сделать на этом пути следующий шаг.
Русское слово у истоков динамического равновесия
Этот шаг начнём с обсуждения той самой буквы русского алфавита, которая, будучи предлогом, оказалась определяющей для самих основ мировосприятия. Конечно же, это буква в, придающая вполне определённую направленность действию в начале слова, выражающего его. Впрочем, само предыдущее обсуждение происхождения слова вселенная служит прямым подтверждением именно такого вывода.
Здесь придётся обратиться к истории самой буквы В, которая присутствует и в кириллице, и в латинице. Однако, если в латинице она читается как [b], то в кириллице – как [в], хотя в обоих случаях была заимствована из греческого алфавита. А всё дело в том, что произошло это в разные периоды: в древнегреческом эта буква произносилась как взрывной [b] и называлась «бета» (от финикийской буквы «бет», то есть дом); такой она и была заимствована Древним Римом. А вот в поздневизантийском греческом (именно тогда создавалась славянская письменность) звучала уже как зубно-губной фрикатив [v] и называлась «вита».
Между прочим, Сергей Есенин в книге «Ключи Марии», увязывая начертание этой буквы с намерением человека искать свою собственную сущность, излагает следующую трактовку:
«Пуп есть узел человеческого существа, поэтому, определяя себя и ощупывая,человек как-то невольно опустил руки на эту завязь и получилась буква В».
Не берусь обсуждать его подход, однако нельзя отрицать того, что выбор именно такого начертания вполне может выражать на подсознательном уровне мировосприятие того, кто произносил соответствующий ему звук. И вообще трудно сомневаться в том, что интуиции направленности извне вовнутрь были фундаментальной составляющей архетипа носителей праславянского языка.
Что же касается русского языка, то к важнейшей его особенности на многовековом историческом пути следует отнести непоколебимую стойкость по отношению к использованию «в» как незаменимого участника выражения вселенского принципа динамического равновесия, о котором пойдёт речь позже.
В этой связи сначала хочу напомнить о не поддающейся логическому анализу динамике точки – неустранимой двойственности «конца»-«начала», остроумно обыгранной Козьмой Прутковым: «Где начало того конца, которым оканчивается начало?» А после этого с полной убеждённостью заявляю, что в русском языке эта двойственность неопровержимо выражена словом «вот». Не стану разбирать здесь разноречивые суждения о месте, выделенном ему современной грамматикой русского языка. Во стократ более важным является само место, которое по праву издревле занимало предшествующее ему слово в устном общении до появления в русской лексике всё той же точки – слова, которое, как вы уже знаете, происходит от древнерусского – тъкнути. Впрочем, именно «вот» и по сию пору является словесным выразителем этого простейшего действия – общеизвестного жеста указательного пальца. Ответ же на предлагаемый при этом вопрос и конкретный, и, по существу, исчерпывающий:
Где этот человек (предмет, документ и пр.)? Вот он где.
Каков этот человек (предмет, документ и пр.) Вот он каков.
Но если с историей происхождения слова точка всё вроде совершенно ясно, – она, как говорится, на виду, то со словом вот всё не так просто. Я, однако, не стану излагать различные версии специалистов, да это и ни к чему, а приведу лишь ту, в которой утверждается, что вот – сугубо русское образование. Впрочем, судите сами (ниже приведены переводы вот на языки славянских народов):
на белорусском вось
на болгарском ето
на боснийском evo.
на македонском овде
на польском ото
на сербском ево
на словацком tu
на словенском tukaj
на украинском ось
на хорватском evo
на чешском tady je
Между тем исходное общеславянское слово имело форму «ото», в котором, утверждают лингвисты, междометие «о» срослось с указательным местоимением «то». Что касается приведённых выше данных, то они свидетельствуют о произошедшем в дальнейшем разбросе в языках разных народов – отходе от первоначальной формы (она, как видите, сохранилась лишь в польском языке). Можно, впрочем, ещё добавить, что в современном украинском языке ближайшее к ней «отóж» означает «итáк».
В древнерусском языке слово это прошло довольно сложный путь: вначале в нём перед гласной появляется «в» (т.е. «ото» сменяет «вóто»), неопровержимым доказательством чему служит следующий диалог дипломатического характера:
«И рѣша ноугородьци Святославу: „Въдай ны Володимира". Онъ же рече имъ: „Вото вы есть"». [«И сказали новгородцы Святославу: “Дай нам Владимира”. Он же ответил им: “Вот он вам”»].
Нетрудно прийти к выводу, что «Повесть временных лет», откуда взят фрагмент, была написана в то время (начало XII в.), когда «вóто» ещё не лишилось конечного безударного гласного, чем, в конечном счёте, и завершился процесс его оформления в привычное нам «вот», причём, произошло это, по-видимому, гораздо позже.
Казалось бы, на этом обсуждение можно было бы и завершить. Но дело в том, что я руководствуюсь мыслью об изначальной целенаправленности этого процесса. Действительно, само появление «в» с его неустранимой динамичностью существенно дополняло указательное местоимение «то», наделяя исходное «ото» гораздо более глубоким смыслом. Однако конечная цель была достигнута лишь после превращения его самогó в «от», представлявшего в древнерусском языке, как и «в», вполне самостоятельный предлог. Динамика его, правда, была прямо противоположной по своей направленности, как это выражено, к примеру, в «Слове о Законе и Благодати», датируемом серединой XI века:
«И въ едино время вся земля наша въславе Христа съ Отцемъ и съ святыим Духом. Тогда начать мрак идольский от нас отходити и зоре благовериа явишаяся…». [«И в единовременье вся земля наша восславила Христа с Отцом и со святым Духом. Тогда начал мрак идольский от нас удаляться и занялась заря благоверия...»].
В свете всего, изложенного выше, вполне правомочным становится следующий вывод: соединение двух служебных слов, каждое из которых имело свою собственную значимость, привело к образованию ещё одного, придав ему форму выразителя неустранимой двойственности. Короче говоря, я готов отстаивать убеждение в том, что словом вот в древнерусском языке выражался интуитивно воспринимаемый его носителями характер изначальной двойственности оснований самогó мироздания, т.е. именно то, что мы с вами обсуждали, рассматривая точку. Но ведь в те времена, о которых я сейчас веду речь, точка использовалась лишь в качестве знака препинания в памятниках письменности. Так что в обычном речевом общении слово «вот», относящееся к чему-то конкретному, вполне заменяло абстрактный геометрический образ.
Не могу не отметить, что характер этих интуиций, нисколько не связанных непосредственно с христианским благовестием, тем не менее целиком совпадает с откровениями одного из весьма почитаемых Восточных Отцов преп. Максима Исповедника (VIIв.), изложенными на греческом, о Божественных «логосах», которые подобно лучам расходятся от Божественного средоточия и снова собираются в нём. А через тысячу с лишним лет точно такие же представления выразит уже на вполне современном русском Алексей Константинович Толстой (кстати, один из «родителей» Козьмы Пруткова):
И вещим сердцем понял я,
Что всё, рождённое от Слова,
Лучи любви кругом лия,
К Нему вернуться жаждет снова.
И жизни каждая струя,
Любви покорная закону,
Стремится силой бытия
Неудержимо к Божью лону.
Между тем двойственность, интуиции которой выражал древнерусский язык, относилась не только к началам мироздания. Именно она оказалась неотъемлемым компонентом сознания творца самогó языка, характер связи которого был с предельной ясностью выражен Владимиром Соловьёвым (напоминаю: «ум народный творит себе язык по образу и подобию своему»). Более того, глубина его собственного осмысления напрямую проявилась в уже упоминаемой мной речи «Три силы», где, анализируя особенности динамики истории человеческого сообщества, русский философ обнажил взаимоисключающие противоположности деспотии Востока и индивидуализма Запада. А его вывод о месте и роли России, о её историческом предназначении, сделанный целых полтора столетия тому назад, не только остаётся в силе, но ещё и обогащается сегодня новым содержанием.
Возвращаясь к судьбе «вот», необходимо отметить всё же редкое его использование, длившееся, по-видимому, довольно долго. К примеру, всем известное: «Вот тебе бабушка, и Юрьев день!» относится лишь к концу XVI века. Гораздо позже им стали заменять весьма ценимое в древнерусском языке «се». Пушкин, правда, отображая петровскую эпоху в поэме «Полтава», предпочёл этого не делать:
И се – равнину оглашая,
Далече грянуло «ура»:
Полки увидели Петра.
Впрочем, пушкинские персонажи «Арапа Петра Великого» слóва «вот» не избегают, однако встречается оно в их диалогах всё же не слишком часто.
Зато в наше время «вот» оказалось просто-таки незаменимым в массе речевых конструкций. И уже в словаре Ожегова (1949г.) ему посвящено целых семь основных пунктов и ещё тринадцать дополнительных. Более того, всё то же «вот», благодаря заполняющим им свои речи незадачливым «ораторам», удостоилось даже сомнительной славы слóва-паразита. Тем не менее, после всего этого, а, скорее, как раз именно вследствие достаточно высокой частоты использования «вот» (сугубо служебного слова), притом с тенденцией к её нарастанию, волей-неволей возникает предположение о ненавязчивом внушении русскоговорящим (и мыслящим) о совпадении концов и начал в самих основах мироздания – фундаменте вселенского динамического равновесия.
«Никто не обнимет необъятного»
Предыдущие обсуждения, надеюсь, уже позволили вам убедиться в неповторимой образности и непревзойдённой символичности русского языка. Вот и в этот раз я прошу обратить внимание на знакомое многим умозаключение, принадлежащее весьма своеобразному автору, чья плодотворная, но, увы кратковременная деятельность на литературном поприще пришлась на 50-е годы XIX века. Это вынесенный в заголовок вывод Козьмы Пруткова из его широко известных по сию пору «Плодов раздумья». Сейчас я просто вынужден поставить именно этот «плод» в центр нашего с вами обсуждения. В том же, что он находился в центре внимания и самого автора, трудно сомневаться. Судите сами: приведя этот вывод третьим, он вскоре его повторяет (см. 44), затем воспроизводит вновь, на сей раз даже с восклицательным знаком (см. 67). Далее, будто предвидя появление оппонента, автор даёт достаточно радикальный совет своему потенциальному стороннику: «Плюнь тому в глаза, кто скажет, что можно обнять необъятное!» (см.104). Да и сами его раздумья завершаются следующим образом: «Опять скажу: никто не обнимет необъятного!» (см.160).
Надеясь выяснить, чем обусловлено столь необъяснимое предпочтение, попытаемся для начала обратиться к авторской родословной. Известно, конечно, что Козьма Прутков – коллективный псевдоним четырёх русских литераторов, превративших его в реальную личность, правда, виртуальную (хотя в те времена такого термина не было и в помине). Сами творцы отмечали две главнейшие черты своего творения: полное отсутствие чувства юмора и не ведающее границ усердие. Что касается критически настроенных современников Козьмы Пруткова, то ими образ его и само творчество воспринимались лишь как высмеивание умственного застоя и пародирование литературного подражательства. И вот спустя почти полтора века литературовед Георгий Куликов излагает принципиально иную трактовку:
«В Козьме Пруткове во всем своём блеске обнаружился русский ум, умеющий взглянуть на себя со стороны да над собой же и посмеяться».
Конечно, каждый волен соглашаться с таким выводом либо отвергать его, но то, что он не является исчерпывающим, свидетельствует всё то же упорно повторяемое автором «Никто не обнимет необъятного».
Не подлежит сомнению, что вывод этот не имеет ни малейшего отношения к мирским событиям, и авторская мысль с непреодолимым упорством многократно обращается к непостижимым для человеческого разума тайнам самих основ мироздания. Вот вам и «умственный застой»! Более того, найденная автором форма для такого обращения даёт возможность в очередной раз убедиться в неисчерпаемости познавательного потенциала русского языка. И попытку анализа этого потенциала начнём с рассмотрения глагола объять, имеющего богатейшую историю.
В Словаре древнеславянского языка, составленному по Остромирову Евангелию, древнейшей из сохранившихся рукописных книг (1056-1057гг.), объяти означает объять, обнять, теснить, стеснять. Там же, кстати, можно обнаружить и сам корень этого слова – глагол яти, означающий брать, взять, имати (т.е. иметь). Обнаруживается здесь и слово необѦтый (Ѧ – юс малый) со значениями нетронутый, избегший, необъятный, непостижимый. Впрочем, языками славянской группы (помимо русского и болгарского) оно почему-то усвоено не было. Следствием этого и является нынешний разнобой в переводе фразы «никто не обнимет необъятного» на языки славянских народов, о чём свидетельствует приводимый ниже перечень:
на белорусском ніхто не абдыме неабсяжнага
на болгарском никой няма да прегърне необятното
на боснийском niko neće prihvatiti neizmjernost
на македонском никој нема да ја прифати неизмерноста
на польском nikt nie obejmie ogromnego
на сербском нико неће прихватити неизмерно
на словацком nikto nebude objať nesmiernosť
на словенском nihče ne bo sprejel neizmernos
на украинском ніхто не обійме неосяжного
на хорватском nitko neće prihvatiti neizmjernost
на чешском nikdo neobejme obrovské
Добавим для полноты это выражение на латыни и ещё полудюжине представителей романской и германской языковых групп:
на латыни nemo amplecti immensity
на английском no one will embrace the immensitу
на испанском nadie abrazará lo inmenso
на итальянском nessuno abbraccerà l'immenso
на немецком niemand wird das Unermessliche umarmen
на нидерландском niemand zal de onmetelijkheid omarmen
на французском personne n'embrassera l'immense
Достаточно беглого взгляда, чтобы убедиться в неоспоримых преимуществах этой фразы именно на русском прежде всего из-за смыслового тождества в ней понятий обнять – объять, выражающих конкретное действие, совершающееся по отношению к кому-то, либо к чему-то. Вместе с тем в результате субстантивации, т. е перехода в имя существительное, оба они образуют два совершенно различных понятия:
от обнять – объятье
от объять – объём
Первое напрочь связано со сферой межличностного общения, то есть с жизнью людей; второе же служит общеизвестной мерой в нашем трёхмерном мире. Причём, оба понятия вызывают ясное представление о замкнутости, поскольку мысленно обнять можно не только человека, но и что-либо другое – объёмное, конечно, при условии его пространственной ограниченности, то есть обнять можно лишь извне. Но неопровержимость афоризма Козьмы Пруткова как раз в том, что это другое границы не имеет. А коли так, то его и мысленно обнять никак не получится – тут уж ничего не поделаешь.
Ну и что, спросите вы, разве с этим кто-то спорит? Нет, конечно, само утверждение безупречно, более того, незаменимо в качестве метафоры в лирической поэзии: что может здесь сравниться, к примеру, с необъятным простором, необъятной далью – эти связки даже приобрели характер своего рода литературных штампов. А вот в арсенале науки такого понятия вообще не существует – ей пока что вполне достаточно безконечности со всем её безотказным математическим аппаратом. Да и какое могут иметь отношение к научной терминологии все эти объять, обнять? Впрочем, раз уж такая фраза появилась, то, учитывая, что она всё же логически безупречна, можно отнести её, так и быть, к разряду голых абстракций. Беда, однако, нынешней академической науки, продолжающей опираться на устаревшие догматы, в незыблемой убеждённости в собственной самодостаточности. И поэтому многое из того, о чём далее будет речь, притом сугубо конкретном, для неё просто не существует.
А ведь именно о необъятности, т.е. отсутствии границы, свидетельствует представление о вселенной, как о сфере, центр которой всюду, а окружность нигде. Кстати, стоит заодно учесть, что в таком определении есть место как для безконечного – арифметического множества лишённых пространственной мерности центров-точек, так и для необъятного – отсутствия внешней ограниченности геометрической трёхмерной формы. Стало быть, исходя из того, что вселенная и вправду именно такая, вполне можем считать вопрос с необъятностью принципиально решённым. Что же касается исторической оправданности такого представления, то в этом вообще можно не сомневаться: возникнув ещё в эпоху античности, оно благополучно перешло к мистикам Средневековья; во времена Возрождения определяло направленность творческих поисков Николая Кузанского и Иоганна Кеплера, а Паскаля, наоборот, ввергло на сáмом пороге эпохи Просвещения, в глубокий пессимизм, отвратив его от науки. Между прочим, в середине прошлого века известный аргентинский публицист Хорхе Борхес даже посвятил истории формирования этого представления очерк-обзор «Сфера Паскаля», причём сама авторская позиция побуждает уделить именно ей особое внимание.
Дело в том, что вступительная фраза очерка (ею же, по существу он и завершается) звучит так: «Быть может, всемирная история – это история нескольких метафор». То есть мысль Хорхе Борхеса не идёт далее предположения, что сама эта необычная сфера, которую вполне можно считать зримой очами ума моделью вселенной, является всего лишь метафорой. Известно, однако, что метафора – это выражение, применяемое в переносном значении, иначе говоря, приписывание, конечно же, самим человеком, смысла одного слова другому. Средство это, безусловно, незаменимо в сфере искусства. Но как быть с тем, что упомянутая «метафора» вовсе не являлась таковой для исторических личностей, перечисляемых автором, к примеру, для того же Паскаля, удостоившегося его особого внимания? То же относится к Иоганну Кеплеру и Николаю Кузанскому, которым в очерке вообще не нашлось места. А ведь именно сфера, центр которой всюду, а окружность нигде, служила для них не только фундаментом эпохальных научных изысканий, но и прямым свидетельством Божественного всеприсутствия.
Чем же в действительности является эта умозрительная модель, сохранявшаяся в человеческом сознании в течение многих веков? Ответ на это достаточно простой: метафоре Хорхе Борхеса противостоит символ.
