А Ларчик просто открывался

Вокруг крыловской басни

Выражение «А ларчик просто открывался» было мне известно с ранних лет, но к его первоисточнику я обратился лишь в довольно зрелом возрасте, притом из чистой любознательности, желая узнать в подробностях о происхождении столь расхожей фразы. Конечно, с баснями Крылова я был знаком, правда, в пределах школьной программы («Ларчик» в ней не числился). Впрочем, первое знакомство с этой басней, помнится, особого интереса у меня не вызвало. Вместо ярких выразительных образов самых известных крыловских персонажей с их чёткими действиями и живым диалогом передо мной оказался всего лишь суетящийся вокруг безответного объекта весьма самоуверенный субъект. Мне прежде всего бросилась в глаза его ничем не оправданная похвальба, может быть, потому, что к тому времени подобных типов встречать уже доводилось, и это вызывало вполне определённые ассоциации. Что же касается самогό начала басни с предложением автора «за дело прόсто взяться», то оно вообще не вызвало моего внимания. И лишь спустя не один десяток лет, наполненных множеством событий, я не только вновь обратился к «Ларчику», но и решил озаглавить задуманную мной книгу завершающей строкой этого произведения.

Для начала следует отметить, что «Ларчик» вошёл в первый опубликованный сборник басен Крылова. Между прочим, выход его после достаточно жёсткой цензурной проверки из Санкт-Петербургской губернской типографии в феврале 1809 года совпал с сорокалетием автора. Конечно, столь позднее достижение им реальной возможности обрести прочное место в литературе имеет весьма весомые причины, если учесть, что первые публикации своих (кстати, даже не подписанных) басен автор видел на журнальных страницах, когда ему ещё и двадцати не исполнилось. Впрочем, выяснение этих причин в рамки настоящего обсуждения не вписывается.

Что касается непосредственно интересующей нас басни, то впервые она была прочитана самим автором почти за два года до выхода сборника на вечере у князя Шаховского, весьма влиятельного театрального деятеля, и затем опубликована в издававшемся им же журнале «Драматический вестник». Нелишне заметить, что журнал этот создавался не без участия самогό Крылова, уже имевшего значительный опыт в таком деле. Если же возвратиться к упомянутому сборнику, включавшему двадцать три басни («Ларчик» был в нём шестым по счёту), то его появление стало достаточно значимым событием для петербургской общественности: тираж книги (1200 экз.) разошёлся мгновенно. А обитатель литературного Олимпа В.А. Жуковский вскоре отозвался обстоятельной статьёй «О басне и баснях Крылова»; он даже особо выделил пять, по его мнению, лучших басен из опубликованного сборника (правда, «Ларчик» в их число не вошёл).

Следует, далее обратить внимание на одно весьма существенное обстоятельство. Дело в том, что сам баснописец никогда не отрицал заимствования сюжетов подавляющего большинства своих творений у других авторов, в частности, Лафонтена и Эзопа. По крайней мере лишь три-четыре из помещённых в упомянутый сборник басен можно отнести к целиком оригинальным; «Ларчик», безусловно, входит в их число. Стало быть, Крылов не только выявил явную злободневность обнаруженной им проблемы, но и нашёл в окружающей действительности весьма подходящие средства для создания на этой основе целиком самобытного сюжета.

Что касается смыслового стержня басни, то это, конечно же, беспощадное обличение ложной мудрости. Носитель её – «Механики мудрец» изначально убеждён в своей самодостаточности, веря во всемогущество усвоенных им теоретических знаний. Однако после полного провала попыток применить их на практике от его безграничной самоуверенности не остаётся и следа. Более того, в ходе своего лишённого всяческого смысла «труда» он вообще превращается во всеобщее посмешище. Нельзя, однако, не обратить внимания на то, что саму Механику, а вовсе не гóре-мудреца наделяет автор именем собственным. К сожалению, столь многозначительная деталь, имевшаяся в обсуждаемом выше издании, в нынешних публикациях чаще всего опущена, то ли по небрежности, то ли с умыслом (судить не берусь). А ведь это волей-неволей наводит на мысль, что именно Механика признаётся здесь косвенной виновницей драматической ситуации, в которой оказался её незадачливый адепт; впрочем, такая трактовка требует отдельного, достаточно обстоятельного анализа.

Пока же, справедливости ради, нельзя не отметить, что всему этому предшествует общее замечание автора о присущем людям, не исключая и его самогó, совершенно не оправданном мудрствовании, избавиться от которого можно, если «за дело прόсто взяться». Здесь «просто», стоящее под ударением, выражает рекомендуемую автором жизненную позицию, необходимую для успешного выполнения дела, требующую, однако, не отвлечённого теоретизирования, а живой гибкости ума, способности «догадаться» именно там, где следует. Лишь после такого вступления, заодно представляющего собой мораль басни, автор знакомит нас с персонажем, начисто лишённым этих качеств. Совершенно не осознавая отсутствия таковых, он полностью полагается на имеющиеся у него знания, нисколько не сомневаясь в их всемогуществе, что и пытается доказать на деле. Всё вместе это и обусловило его неспособность решить возникшую проблему (как теперь принято говорить), а значит, бесполезность обладаемых им знаний. в данном конкретном случае. Само же её решение, детально выраженное последней строкой: «А Ларчик просто открывáлся» представляет собой подлинный апофеоз всего произведения. Причём ключевым, несомненно, является в ней слово «открывался» (именно оно под ударением), а вновь появившееся «просто», выполняя здесь, казалось бы, достаточно скромную роль, в действительности создаёт безупречную логическую связь: правильность общей установки – простота подхода к делу подтверждается реальной простотой конкретного действия – достаточно всего лишь приподнять крышку Ларца.

Прежде, чем уделить внимание самóй Механике, следует учесть, что у Крылова она неотделима от действующего персонажа. Вначале это обнаруживается в сочетании «Механики мудрец», выражающем нескрываемую иронию по отношению к нему. Вторично же, по воле автора, это подтверждает уже сам «мудрец», причём, одно лишь окончание его монолога «В Механике и я чего-нибудь да стóю», произносимое с пафосом, позволяет выявить малопривлекательные черты характера закоренелого честолюбца, непомерную его гордыню: здесь и откровенное самолюбование, и чванство пополам с напыщенностью, и заурядное хвастовство. Но если то, что касается столь малосимпатичной фигуры, видно, как на ладони, о самóй Механике этого пока никак не скажешь. Механик, безусловно, органично вписывается в сюжет басни, будучи идеальным аллегорическим образом, Механика же таковым здесь, вне всяких сомнений, не является. Приходится предположить, что Крылов использует её в своей басне в качестве символа, выражая в этом собственном имени сущность науки вообще, её смысл, какими они воспринимаются им самим и его соотечественниками.

К вопросу об истории понятия «механика»

Подобное предположение, чтобы не быть голословным, нуждается в достаточно убедительной аргументации. Поэтому придётся поначалу обратиться к появлению самого понятия «механика», приводящему к древним грекам, с учётом особенностей их мировосприятия. Вот выписка из греческо-русского словаря Вейсмана, издававшегося в России во второй половине XIX века: «μηχανικóς - изобретательный хитрый. 2)позднее: механический, касающийся до машин; μηχανική, подр. τέχνη, механика».

Конечно, возникает вопрос: почему свойства, присущие лишь человеку, позднее, если быть более точным, со времён Аристотеля (IV в. до Р.Х.), греки стали связывать с машинами? Попытаться узнать, в чём тут дело, можно из сочинения «Механические проблемы», принадлежащего перу одного из учеников Аристотеля, где автор отмечает, что своим искусством человек может побеждать природу, идти против природы. Причину, по которой ему приходится поступать именно так, разъясняет следующий фрагмент:

«Во многих вещах природа действует вопреки потребностям нашим, она имеет свой образ действий, не подлежащий изменчивости условий, а нужды наши меняются весьма разнообразно».

Отсюда со всей очевидностью следует, что человеку для удовлетворения своих потребностей приходится действовать, подчас, вопреки природе, и ему не остаётся ничего иного, как прибегнуть к использованию собственных средств, то есть изобретательности и хитрости. Конечным же результатом его целенаправленных действий и является нечто новое, ранее не существовавшее в природе, а именно, μηχανή – орудие [труда], сооружение, машина [имелась в виду осадная, театральная] согласно всё тому же словарю. Стало быть, в этих искусственных созданиях и вправду находят реальное воплощение сугубо человеческие качества. Убедиться, что дело обстоит именно так, позволит пример из нашего быта: чтобы уберечься от дождя мы открываем обычный зонтик. В нём, безусловно, воплотилась изобретательская мысль автора, а защитив нас своим изделием от воздействия природного явления, он ещё и перехитрил саму природу. В нынешних категориях это вполне можно считать адекватным ответом человека на вызов со стороны природы.

Будет вполне уместным уделить здесь же внимание и τέχνη, упоминаемому в выписке из словаря. Для древних греков в нём содержалось нечто общее, относимое нами к понятиям наука, искусство, ремесло. Но ведь помимо этих значений оно в переносном смысле обозначало у них, опять-таки, хитрость, ловкость, а подчас и просто средство. Стало быть, в значении этого слова содержалось вовсе не отражение реальности в понятиях – предмет науки, не выражение действительности в образах – область искусства, и не сфера материального производства – ремесло. Зато сам собой напрашивается следующий вывод: древние греки отождествляли чисто человеческие качества, заключавшие в себе возможность полезного их использования, с результатами реализации этих возможностей благодаря целенаправленному образу действий. Преодоление такого достаточно архаичного мировосприятия было осуществлено Аристотелем в его учении о потенции и энергии.

Что же касается дальнейшей судьбы самогό слова μηχανική, то оно от греков перешло к римлянам, надёжно закрепившись в латыни вместе со своими производными «mechanicus» - механик и «mechanismus» - механизм. Следует обратить внимание на то, что здесь весьма благоприятную перспективу для роста его значимости создавало понятие «ratio» - разум, чьё смысловое содержание обусловлено такими понятными нам словами, как воззрение, мнение, вывод, способ, план, расчёт. И уже из латинского оно попало в языки народов стран, формируемых в период Средневековья на территории Западной Европы и твёрдо следовавших устоям Римской Церкви вплоть до Реформации. Так что в трактовке его теперь полностью отражались результаты многовековой рационализации западного христианства, отделившей истину веры от истины знания, чему вполне уместно уделить здесь внимание.

Принято считать, что такая тенденция зародилась в XII веке, оформившись позднее в концепцию «двух истин»: истины знания, познаваемой человеческим разумом (ratio) и, стало быть, доступной ему, и истины веры, сохранявшей свою мистическую (иррациональную) природу. В действительности это была всего лишь развилка на пути, избранном ещё в первые века христианства отцами Римской Церкви: они исходили из того, что Божественная сущность может открываться человеку в естественных понятиях. Блаженный Августин (V в.), которого не без основания считают духовным предтечей протестантизма, стремится составить понятие о Боге, исходя из сообразности человека Богу, и пытается открыть в Нём то, что находит человек в собственной душе, сотворённой по Его образу, то есть первым прибегает к психологическим аналогиям, подключая, тем самым, человеческий разум к самим истокам веры.

Неудивительно, что должно было наступить время, когда такая тотальная рационализация вошла в неустранимые противоречия с мистическим опытом, ибо в нём решительно отвергаются любые попытки постижения Бога разумом, а религиозные переживания, которые порождает беспредельная к Нему любовь, противопоставляются каким бы то ни было понятиям. Эти противоречия и были разрешены благодаря признанию существования двух взаимонезависимых истин.

Именно таким был путь рационализации христианства, на котором началом познания оказался сам человек, а естественным средством познания, включая самогó Бога, стало понятие, то есть не что иное, как представление человеческого разума, получившее от него своё наименование. Это и определило единственный путь познания тварного (т.е. сотворённого Богом) мира: от познающего разума – к познаваемой вещи. На этом пути поиски Бога очень скоро вытесняются весьма результативными попытками постичь закономерности и связи в самóм мире, сравнительно легко поддающиеся логико-понятийному анализу в присутствии абсолютно бесстрастных свидетельств измерений.

Итак, жаждущий действия разум к концу Средневековья обретает желанную свободу. В эпоху Возрождения началась реализация этой свободы, Реформация значительно её активизировала, и вполне закономерным на таком пути стало осознание человеком себя в качестве мыслящего субъекта, для которого окружающий мир служит прежде всего познаваемым объектом. Серьёзную метаморфозу претерпевает при этом смысл самой истины. Поскольку по мере развития протестантского мировосприятия следование Божественному призванию (лютеранство) или вера в Божественное предопределение (кальвинизм) не только не мешают верующему стремиться к удовлетворению своих всё возрастающих земных потребностей, но, наоборот, поддерживают это стремление, разум в поисках истины приобретает весьма определённую ориентацию. Провозгласивший «союз опыта и рассудка» Френсис Бэкон (ХVII в.) уже прямо заявляет: «Истина и полезность суть ... совершенно одни и те же вещи».

Далее наступает апофеоз интеллектуальной мощи человека – эпоха Просвещения, стержнем которой в сфере естествознания становится классическая механика. Следует обратить внимание на то, что основатель её – Исаак Ньютон не ограничивается открытием фундаментальных законов и созданием универсального аппарата математического анализа, но и, будучи глубоко верующим, находит место для обсуждения в сфере натуральной философии (т.е. физики) самогό Бога. И к началу XIX века именно классическая механика остаётся основой формирования естественнонаучного мировосприятия в странах христианского Запада.

О судьбе понятия «механика» в России

Предпринятая попытка выявления связи понятия механика с историей западнохристианского мира побуждает осуществить то же самое и по отношению к России. И коль скоро основное внимание было обращено на древнегреческую основу этого понятия, более полезно начать с выявления исторической связи русского языка с древнегреческим. Сделать это весьма несложно, обратившись к конкретному историческому событию – принятию Киевской Русью христианства по византийскому (православному) обряду в 988 году при князе Владимире. А поскольку всё, связанное с христианским вероучением, как в письменной, так и в устной формах, было на греческом, именно оно обусловило безальтернативность поворота русской языковой культуры к греческой.

Начался он с восприятия церковнославянского языка в процессе использования уже имеющихся переводов с греческого благодаря трудам Кирилла и Мефодия необходимой богослужебной литературы. Это были книги Нового Завета, выдержки из Ветхого Завета, труды Отцов Церкви IV – VIII вв. Таким был благотворный скачок, по существу создававший письменную культуру Древней Руси. Вполне естественным при этом стало активное развитие древнерусского литературного (книжного) языка, о чём убедительно свидетельствует «Повесть временных лет», создание которой Нестором Летописцем относится к концу XI – началу XII столетия. Уместно привести фрагмент этого фундаментального труда, в котором автор, завершив похвалу Ярославу Мудрому, как продолжателю дела князя Владимира, переходит к оценке значимости книжного дела (здесь всё ясно даже без перевода на современный русский):

«Сий же Ярославъ, сынъ Володимерь, насѣя книжными словесы сердца вѣрныхъ людий. А мы пожинаемь, учение приемлюще книжьное. Велика бо полза бываеть человѣку от учения книжнаго; книгами бо кажеми и учими есми пути покаянию, и мудрость бо обрѣтаемь и вьздержание от словесъ книжныхъ».

Но влияние сформированной за тысячелетие эпохи античности греческой языковой культуры не ограничивалось одной лишь сферой письменности в русскоязычном пространстве. Вот что пишет наш выдающийся филолог и историк культуры Сергей Аверинцев:

«…русская самобытная речевая стихия пошла навстречу эллинистическому красноречию, чтобы уже навсегда слиться с ним в нерасторжимое целое. Это слияние – константа русской литературной культуры».

Обращает автор внимание и на сходство словообразовательных двукорневых моделей. Действительно, чего стόит, к примеру, καλοκάγαϑια древних греков – воплощение эстетического и этического идеалов (καλός – прекрасный, άγαϑός – благородный); применительно к человеку это означало соединение внешнего с внутренним (физического совершенства с высокой нравственностью). И хотя в русском языке такое понятие не сформировалось, одно лишь άγαϑόν, выражавшее, помимо приведённой значимости, ещё и такую фундаментальную категорию, как благо, дало возможность образовать в нём многочисленное (до двух десятков) семейство глубоко содержательных слов: благосклонность, благополучие, благодарность, благопристойность и т.д.

Вместе с тем следует обратить внимание на весьма важную деталь – исторически обусловленную избирательность по отношению к осваиваемому иноязычному лексикону. Для воспринявшей основы христианского благовестия в его ортодоксальной форме Древней Руси это был язык Евангелия, богослужебных текстов, язык восточных Отцов Церкви. И ему, несомненно, были чужды такие понятия, как μηχανική, τέχνη, отражавшие с позиций языческого мировосприятия результаты взаимодействия человека и природы с использованием присущих ему изобретательности и хитрости, о чём говорилось выше. Ведь здесь господствовал Божественный Логос, а не сугубо человеческое «rario», вообще отсутствовавшее в языке древних греков.

Именно это объясняет неприемлемость для языка сохранявшей верность духу и букве Православия России в течение многих веков понятия механика. Поэтому нет ничего необычного в том, что такое беспрецедентное событие, как установка в начале XV столетия в московском Кремле первых механических часов, не стало поводом для появления в его лексиконе самогό этого слова, или хотя бы производных от него. И насколько был тогда далёк русский язык от такого «пополнения», нетрудно убедиться, ознакомившись с описанием этого события в Троицкой летописи:

«В лето 6912, индикта 12, князь великии Василеи Дмитреевич замысли часник и постави е на своем дворе за церковью за святым Благовещеньем. Сии же часник наречется часомерье; на всякии же час ударяет молотом в колокол, размеряя и разсчитая часы нощныя и дневныя. Не бо человек ударяше, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако створено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухещрено. Мастер же и художник сему беяше некоторые чернец иже от святыя Горы пришедыи, родом Сербин именем Лазарь. Цена же сему беяше вящьше полувтораста рублев».

В столь образном пространном описании нетрудно обнаружить явное сходство с трактовкой древними греками μηχανή (вымысел, хитрость), о чём ранее шла речь. Между тем того, что хотя бы напоминало само это созвучие, в летописи нет и помине. А ведь для жителей европейских стран, где башенные часы начали устанавливать всего на каких-то полвека раньше, слова mechanismus, mechanicus не были чуждыми изначально. К тому же здесь на первом плане оказывались вовсе не человеческие качества, а анализ и оценка конечного результата, то есть внутреннее устройство (схема) и возможность использования (полезность). Во всём этом и выражается характер мировосприятия, в котором истина знания равнозначна истине веры, о чём уже шла речь.

В православном вероисповедании отсутствовали условия для появления двойственности истины, – первопричины грядущего торжества «ratio», – поскольку сохранялась ориентация на святоотеческие традиции, их придётся коснуться чуть позже. Именно это создавало общий фон мировосприятия, для которого рациональность Запада, выражавшаяся, конечно же, и в языковой стихии, оставалась глубоко чуждой. Так что, несмотря на исключительную способность русского языка обогащать свой словарный запас за счёт иноязычных слов, он оставался свободным от латинизмов вплоть до петровских времён.

А вот как оценил происходившую при этом перемену Пушкин в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова», опубликованной в 1825 году (кстати, самогό Крылова в ней он называет «истинно народным поэтом»): «В царствование Петра I начал он [русский язык] приметно искажаться от необходимого введения голландских, немецких и французских слов». Обратите внимание: сам Пушкин, тем не менее, признаёт необходимость такого введения, сопровождавшего петровские преобразования. Более того, в изложенной здесь же характеристике Ломоносова, названного автором «сподвижником Петра», выражена его нескрываемая симпатия к нему:

«Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник…».

Нетрудно убедиться, что в перечисленные здесь профессии и таланты Ломоносова механик вписывается вполне естественно, и отказ от такого латинизма просто невозможен.

Между прочим, большинство слов, сконструированных Ломоносовым, используются до сих пор: атмосфера, барометр, вещество, горизонт, градусник, движение, диаметр, квадрат, кислород, кислота, манометр, метеорология, микроскоп, минус, наблюдение, насос, оптика, опыт, периферия, поршень, предмет, преломление, равновесие, селитра, сферический, термометр, упругость, формула, частицы, чертёж, явление. Также Ломоносов ввёл фразеологизмы: гашёная известь, земная ось, полюс магнита, предложный падеж, преломление лучей, удельный вес и другие.

Современник Ломоносова – поэт, переводчик и филолог Василий Тредиаковский заменил английское слово «арт» на искусство – производное от старославянского искусъ, что означало испытание, проба, попытка (сейчас мы видим обратное явление – навязывание слова арт). Благодаря Тредиаковскому в язык вошли слова общество, достоверный, вероятный, беспристрастность, гласность, дальновидность и др.

Между тем Карамзин, будучи современником Пушкина, и активно убирая из русского языка излишние для него старославянизмы, поступает совершенно по-иному, излагая в своей «Истории государства Российского» событие, упоминаемое в цитируемой выше Троицкой летописи, следующим образом:

«В 1404 году Монах Афонской горы, именем Лазарь, родом Сербин, сделал в Москве первые боевые часы, которые были поставлены на Великокняжеском дворе, за церковию Благовещения, и стоили более полутораста рублей, то есть около тридцати фунтов серебра. Народ удивлялся сему произведению искусства как чуду».

Используя в приведённом описании вполне соответствующий началу XIX века литературный язык и сохранив при этом стиль летописи, автор находит, тем не менее, необходимым предложить вместо вроде бы всем понятного «механические часы с боем», довольно искусственное для этого случая сочетание «боевые часы». Оно, конечно же, не имело ни малейшего шанса войти в число неологизмов Карамзина, ставших неотъемлемой частью словарного состава русского языка. И хотя в своих произведениях он вовсе не гнушался заимствованиями, увязывая их при необходимости с русскоязычными нормами (аудитория, гармония, момент, кризис, симметрия, интересный и т. д), механика с её производными была им, как видите, отвергнута.

Не могу напоследок не привести ещё одно соображение, объясняющее изначальное отторжение русской языковой стихией всего, что связано с самим понятием «механизм». При этом я опираюсь на утверждения Алексея Лосева, первое из которых гласит, что бытие всякой вещи, как и мира в целом, предполагает их выраженность – абсолютную явленность внутреннего (идеи, смысла) во внешнем; сама же соотнесённость внутреннего с внешним при их взаимной тождественности является символом. Второе же относится непосредственно к механизму, идея которого сводится всего лишь к методу объединения всех его частей, (к примеру, каждая шестерёнка механических часов служит элементом общей схемы – и только); стало быть, механизм вовсе не символичен., а всего лишь схематичен.

Между тем русский язык с древних времён выражает именно символический образ мышления, изначально присущий его носителям, принципиально отличая их, тем самым, от образа мышления народов, формировавших западную цивилизацию. Впрочем, всё, связанное с проблемой символа, является настолько важным, что позже понадобится посвятить ему отдельное обсуждение.