О расследовании гибели Императора Михаила II

 

Часть первая.

Часть вторая.

Парижские скандалы начала 30-х годов

Если события предыдущих лет, связанные с темой «Похищение» и расследование гибели Императора Михаила II, можно было проследить по архивным документам, то интересующая нас история в последующие годы, вероятно, надежно скрыта в фондах секретных ведомств разных государств. Судить о них можно только по отрывочным публикациям СМИ, которые своим содержанием быть может когда-нибудь вдохновят романистов и конспирологов.

Начнем с того, что последний человек, пытавшийся системно заниматься изучением обстоятельств гибели Михаила II – бывший Судебный следователь по особо важным делам при Омском Окружном суде Н.А. Соколов, так и не продолживший после 1922 года свое дело под №23-1919[1], еще в ноябре 1924 года был обнаружен мертвым в Сальбри на западе Франции. Ему было всего 42 года, и точная причина смерти так и не была установлена. С этого времени «Пермское похищение» стало темой только для газетных статей…

Прошло шесть лет. В Париже объявился сам «организатор убийства Михаила Романова» – Гавриил Ильич Мясников. Удивительно, но никакая «белая эмиграция» не преследовала его за содеянное. Он ходил по тем же улицам, в те же магазины, посещал те же кафе и читал те же парижские газеты и журналы на русском языке. Может быть никто не знал о его делах? …

Такого быть не могло, так как еще в июле 1919 года сестра Председателя ПОЧКФ.Н. Лукоянова – В.Н. Карнаухова назвала Н.А. Соколову фамилию «Мясников»[2]: «Не помню числа и месяца, пришел как-то в комитет входивший в состав чрезвычайной следственной комиссии большевик Мясников, человек кровожадный, озлобленный, вряд ли нормальный. Он с кем-то разговаривал и до меня донеслась его фраза: «дали бы мне Николая, я бы с Ним сумел расправиться, как и с Михаилом». Мне самой казалось более вероятным, что Михаила Александровича они тоже убили».

Да и сам Гавриил Ильич, жаждущий «славы Герострата», еще летом 1921 года решил «убить двух зайцев»: намекнул на свои заслуги перед революцией и попытался поднять свое имя до уровня руководства страны. Вступил в политическую полемику с В.И. Лениным и, в нарушение всех правил Устава партии, издал брошюру, где среди прочих оппозиционных материалов поместил свою переписку с Председателем СНК РСФСР. В одном из критических писем он написал^[3]: «Если я хожу на воле, то потому, что я коммунист пятнадцать лет, который свои коммунистические взгляды омыл страданиями, а был бы я просто слесарь коммунист, того же завода, то где же бы я был? В Чека, или больше того, меня бы «бежали», как некогда «я бежал» Михаила Романова...»

Лидер большевиков пожурил Мясникова, попытался разъяснить ему текущую политику РКП(б), но «герой» зарвался и стал создавать оппозиционную «Рабочую группу». В следствие чего, 20 февраля 1922 года был исключен из РКП(б). Однако, опираясь на авторитет среди местного пролетариата, продолжал вести пропаганду в Мотовилихе и соседних районах. В 1923 году, еще надеясь на здравомыслие Мясникова, центр отправил «пермского трибуна» на работу в советское посольство в Германии. Однако тот при первой возможности сбежал обратно в Россию. В марте 1923 года в Москве Г.И. Мясниковым, В. Кузнецовым и П.Б. Моисеевым был сформирован центральный орган «Рабочей группы» — «Временное центральное организационное бюро». А еще в феврале они составили и начали распространять, размножив на гектографе, «Манифест Рабочей группы РКП(б)».

В апреле 1923 года XII съезд РКП(б) постановил, что: «Противопоставление Советского государства, опирающегося на союз рабочих и крестьян, интересам рабочего класса и диктатуре партии является ныне главнейшим агитационным орудием всех врагов партии и принимает в их руках явно контрреволюционный характер»[4]. После этого к делу подключились чекисты. Прецедент стал первым случаем применения ОГПУ во внутрипартийной фракционной борьбе. Были сделаны соответствующие выводы и в отношении пермских последователей. «Мясниковщина» стала одной из причин ликвидации пермской «губернской» власти и превращения ее в «окружную». Одновременно в партии и органах государственной власти развернулась борьба с оппозиционными настроениями, пошли чистки. Осенью того же года «герой революции» был арестован, провел три с половиной года в заключении: сначала в Вятской (Орловской), затем в Томской тюрьме. Весной 1927 года был освобожден и сослан в Ереван. 7 ноября 1928 года он на ходу выпрыгнул из поезда «Ереван—Джульфа», маршрут которого проходил вдоль государственной границы, переплыл р. Аракс и оказался в Персии, а затем в Париже.

Здесь и начался новый этап «расследования похищения Михаила Романова» – журналистский. Он оказался связан со скандалом, в котором стал замешан «политический эмигрант» Мясников, написавший некую рукопись…

В «свободном» Париже Гавриил Ильич решил продолжить свою политическую деятельность и усовершенствование «рабочего марксизма». Но для этого ему нужны были деньги. Заработать их Мясников полагал писательским трудом.

Между тем во Франции находилась и графиня Н.С. Брасова, которая готова была заплатить за информацию о смерти мужа.

Чтобы пояснить историческую подоплеку сложившейся ситуации, сошлемся на публикацию самарского этнографа и политолога К.И. Серебренитского, который пишет[5]: «Через месяц после ареста мужа Наталия Брасова успешно провела крайне сложную операцию: спасение сына. Датский дипломат полковник Крамер на месяц укрыл Георгия у себя на квартире, на Сергиевской улице. А потом, пользуясь своими полномочиями – члена комиссии по возвращению военнопленных, — сделал фальшивые документы, согласно которым семилетний мальчик стал сыном пленного австрийского офицера Зилльдорфа. Его няня, англичанка мисс Ним, взяла на себя роль матери ребенка. А самого офицера изображал датский капитан Соренсен. Если бы обман был раскрыт, то все трое были бы – в то шалое и беспощадное время, — расстреляны на месте, как шпионы.

Но все завершилось благополучно. Георгий Брасов был в мае 1918-го доставлен в Берлин. Оттуда его повезли в Копенгаген. Там его ждала бабушка, Императрица Мария. Несмотря на то, что люто ненавидела мать юного Брасова… (…)

После исчезновения великого князя в июне 1918-го Наталья Брасова была арестована. Четыре месяца она пробыла в тюрьме, — в самый разгар массовых расстрелов. Ее обвиняли в организации побега последнего Императора. Но и здесь она не растерялась. Хитростью графиня оказалась в тюремной больнице.

И оттуда – совершила побег, которому любая уголовница позавидовала бы, — в ночь, переодетая сестрой милосердия. Затем она добралась до Киева, который тогда был занят германскими войсками. И даже сумела вывезти часть драгоценностей, зашитых в одежду. В декабре 1918го она отбыла из России навсегда: ей была предоставлена каюта на британском военном корабле».

Стоит отметить, что Н.С. Брасова германским командованием принималась именно в соответствующем ранге, о чем свидетельствует сводка РОСТА за 21 октября 1918-го года[6]: «Как нам сообщают, в Киев приехала жена бывшего великого князя Михаила Александровича графиня Брасова. После побега Михаила Александровича из Перми она была арестована в Петрограде. Впоследствии после ряда хлопот друзей графине Брасовой удалось выехать из пределов России и она направилась в убежище «бывших людей», в Киев. В германской Орше Брасова была встречена с большим почетом местными германскими властями. Для следования в Киев ей был предоставлен офицерский вагон».

О том были ли при ней какие-то драгоценности, можно судить по более поздней публикации в парижской эмигрантской газете «Возрождение»:

«Английские газеты сообщают, что в Лондоне пущен в продажу розовый бриллиант, подаренный персидским шахом Екатерине Великой в 1780 году и который принадлежал российской императорской фамилии. Газеты сообщают, что в Англию бриллиант был привезен кн. Брасовой, супругой вел. кн. Михаила Александровича, которая вывезла его из России, зашив в платье. Кн. Брасова и продала этот бриллиант тому лицу, которое ныне выставило его на рынок. В Лондоне считают, что это самый прекрасный розовый бриллиант в мире. Он весит 12 карат и оценивается в 2.000.000 франков»[7].

Пребывание Брасовых в Европе исследователь из Самары описывает так:

«Наталья Брасова появилась в Великобритании. Она арендовала старинный тюдоровский, и красного кирпича, особняк в городке Уодхерст, в Сассекс. На Пасху 1919 года к ней был доставлен, в сопровождении все той же мисс Ним, из Копенгагена – сын.

Уже в 1926-ом году Наталья Брасова была весьма обеспокоена финансовыми обстоятельствами. Вывезенные из России невероятными усилиями драгоценности были на исходе. Замок Нетуорк был продан. И, похоже, дом в Уодхерсте она уже не в состоянии была оплачивать.

Георгий Брасов уже с сентября 1919 года был отдан в колледж Сент-Леонрадс-колледж (St Leonards-on-Sea College); на следующий год он поступил в Хэрроу, (Harrow School), — одной из знаменитых английских Old Schools. Что вполне соответствовало его происхождению. Но, увы, было не по средствам.

В 1927-ом Наталья Брасова перебралась в Париж. Там она заняла весьма скромную квартиру на улице Берлиоза. Через год к ней прибыл Георгий. смог продолжать учится – также в весьма престижном заведении, в Школе на Скалах, (l’école des Roches), в городке Верней сюр Авр (Verneuil-sur-Avre), в Нормандии.

Наталия Сергеевна не собиралась навеки спускаться в недра, в мир обычных людей. Происхождение ее сына – теперь в этом сосредоточены были все ее надежды. События в России обрушили все витиеватые конструкции старых законов о престолонаследии. Политика была настолько изменчива, что и при меньших возможностях у многих кружилась голова. А тут – сын последнего Императора, от престола не отрекавшегося.

Наталия Брасова сделала первый скромный ход на шахматной доске большой политики: она признала власть Императора в изгнании, Кирилла. Тот отозвался благодарно: в 1928 году он пожаловал Георгию Брасову титул князя, его мать стала княгиней. Правда, это были, увы, — весьма эфемерные титулы, но так или иначе – это было возвращение в Большую Политику. Пусть и несколько карнавальное. Наталия очень ревностно следила за тем, чтобы об этом титуле никто не забывал. С годами Георгий, худощавый светловолосый юноша, все более напоминал отца, — и обликом, и, особенно – характером. Как и у великого князя Михаила, — у него были совсем простые привычки, спокойный нрав, и – совершенное отвращение к политике, к амбициозным проектам всякого рода. В его британской биографии сказано: «To George’s amusement, the idea of him claiming the throne was circulated during his lifetime».

А разговоры об этом нагнетались вокруг него – все чаще. Русская эмиграция становилась – иной: генералы старели, терялись в непривычном мире, растрачивали остатки авторитетов. Все большее влияние обретали те, кто покинул Россию в юности, — те, на ком держалась белая Армия, — штабс-капитанство, как именовали газеты, это поколение. Они были – романтичны, а монархизм оставался самой романтичной доктриной — из всего политического спектра (наряду с большевизмом, разумеется). И этим поколением вполне мог быть востребован молодой вождь — Императорской крови.

К этому времени Наталья Брасова снова ощущала – как дрожит под ногами финансовая почва. При всем своем несомненном уме и силе характера, она совершенно не могла – одного: жить по средствам. После переезда во Францию Брасова снова написала в Копенгаген императрице Марии: просила не оставить внука, если средства к существованию иссякнут. Императрица-бабушка не ответила, как обычно. Но, когда она умерла, — в 1928 году, — выяснилось: ее состояние, — то, что ей выделил король Дании, — по завещанию разделено на три части: поровну между семьями дочерей и сыном Михаила. И Георгий Брасов неожиданно получил довольно значительное наследство…»[8].

Кроме этого, Великая княгиня Ксения Александровна, князь Георгий Брсов, его мать графиня Н.С. Брасова пытались отсудить у Финляндии «Санаторию Халлила»^[9], у Польши: имения «Клобуцки», «Котин», «Большая Вренчица», «Островы», дом в Чехонстовы на общую сумму в 10 млн злотых^[10]. Однако не смогли выиграть суды, так как имение «Санатория Халлила» «по Дерптскому миру передано в собственность Финляндского государства»[11]. А судьба польской недвижимости, уже находящейся в собственности польской казны, которая не собиралась с ней расставаться, в конечном итоге была определена решением особой коллегии Верховного суда из семи судей, которая приняла в свою пользу следующее решение: «Имуществами, пожалованными по смыслу ст. XII Рижского мирного договора, являются все имущества, пожалованные б. российскими царями, хотя бы и без политической цели»^[12].

Между тем анализ, газетных статей и событий показывает, что особенный финансовый недостаток Н.С. Брасова начала испытывать после гибели своего сына, разбившегося на автомашине 21 июля 1931 года около бургундского города Сэнс, департамент Ионн, примерно в 120 километрах к юго-западу от Парижа. Что на самом деле явилось причиной трагического дорожно-транспортного происшествия: техническая неисправность рулевого управления, отсутствие водительского навыка или диверсия, не известно…

Некоторые исследователи связывают гибель «князя Брасова» (Георгия Михайловича Романова) с его гипотетической возможностью признания наследником Престола, как сына Императора Михаила II. Ведь через 15 дней у него должно было состоятся совершеннолетие, что ему – последнему из выживших потомков императора Александра III по мужской линии – давало некоторое право представлять себя, как наследника Престола. И в списке заинтересованных в его гибели сторон, ОГПУ при СНК СССР, которым руководил интеллектуал В.Р. Менжинский, занимало далеко не первые позиции …

Между тем публикации в эмигрантской газете «Возрождение» за 1930-начало1931 годов приводят к выводам о том, что законное право имеет и еще одна версия: значительная сумма могла быть уплачена Г.И. Мясникову за покупку сведений о судьбе Михаила II, что осталось «тайной сделки».

Авторы специально не комментируют эту тему, а только представляют читателю некоторые февральские публикации[13] парижского издания:

«ХIII отделение Парижского исправительного суда. Зала полна. Слушается ряд маленьких дел. Наконец, в четвертом часу дня настает очередь дела, которое уже раз откладывалось. О нем краткие сведения приводились «Возрождением» несколько раз.

Это дело состоит из двух частей: убийца Великого Князя Михаила Александровича, Мясников, бывший председатель Пермского комитета коммунистической партии, живущий в настоящее время в Париже, предложил через некоего Палкина, перекочевавшего тоже в Париж, сотруднику «Возрождения» Н.Н. Алексееву приобрести дневник Мясникова, где описываются последние часы жизни и смерти вел. кн. Михаила Александровича. При передаче в кафе Палкиным документов и после получения им 1750 франков Палкин подменил бумаги, показанные им ранее Н. Алексееву, и заменил их связкой старых газет.

Н.Н. Алексеев подал на Палкина жалобу в полицию, обвиняя его в мошенничестве. В ответ на это Мясников предъявил обвинение Н.Н. Алексееву и Палкину, обвинение в краже у него со взломом важных для него документов. Встречное обвинение Мясниковым Н.Н. Алексеева явно имело целью запутать его в неприятную историю.

… (…) Начинается допрос участвующих в деле лиц.

Палкин объясняет, что он три года находится во Франции. Теперь не работает, пользуется пособиями от советского консульства, на это живет. Допрашивается через переводчицу, русскую даму. Доставлял Алексееву документы и сообщал ему информацию. Из слов его вытекает, что в кафе около Одеона 4 ноября 1930 года он действительно получил от Алексеева 1750 франков и передал ему связку, в которой были газеты. Но Алексеев не проверял содержимого в связке, «так что никакого подмена» он, Палкин, «не совершил».

Затем суд переходит к возбужденному по частному обвинению Мясникова делу о мнимой краже у него документов Палкиным и Алексеевым.

Палкин отрицает свое участие. Он говорит, что не крал документов. Председатель указывает, что на дознании Палкин сознался в этой краже. Тогда Палкин меняет свое объяснение: да, он был у Мясникова в номере и взял документы «вместе с Алексеевым». По словам Палкина, Алексеев взял документы, сказав, что просмотрит их, и унес с собой.

Алексеев: Я никогда не был у Мясникова и никогда не видел его. Из дальнейших объяснений Алексеева видно, что он четыре года работает в качестве сотрудника в газете «Возрождение».

… Мясников: Был на работе, вернулся домой. Усмотрел кражу документов. Заподозрил Палкина и Жигулева (?). Украденные документы составляли до тысячи страниц. Это книга, написанная в тюрьме в России.

Суд интересуется, что это была за книга, написанная Мясниковым.

Мясников: Книга называлась «Критика теории и практики союза большевиков и Коминтерна». Об убийстве Михаила Александровича дневника не писал.

Суд переходит к допросу свидетелей…

А.К. Осипов, сотрудник газеты «Возрождение», рассказывает о знакомстве Алексеева с Палкиным. Палкин являлся в редакцию, приходил предлагать свои услуги, обещал доставлять документы и информацию о деятельности советских представителей за границей. Палкин говорил о своих хороших отношениях с Мясниковым, который был известен эмигрантам как убийца вел. кн. Михаила Александровича. Он предложил доставлять документы Мясникова. 6 октября Палкин был в редакции и принес документы, взятые у Мясникова с его ведома. Это была связка смешанных между собой в кучу бумаг. Свидетель обратил внимание, что среди этих документов были написанные Мясниковым письма Сталину и Зиновьеву. Среди них были два письма (в копиях) Саулу Абрамовичу, издателю американского социалистического журнала. В этих письмах Мясников предлагал дать подробные сведения «о бегстве и об исчезновении Михаила Романова». Имелись бандероли «Правды», которая присылалась из Москвы на имя Мясникова. Имеются также сведения, что Мясников в сношениях с ГПУ.

… Палкин получал от Алексеева в разное время мелкие суммы. 3 или 4 ноября Алексеев пришел и рассказал мне о том, что он, Алексеев, стал жертвой мошенничества. В то время, когда Алексеев платил «за консомацию», Палкин подменил документы.

У свидетеля сложилось впечатление, что Палкин действовал по соглашению с Мясниковым. Палкин все время выступал посредником от имени Мясникова. Палкин старался войти в сношение с Алексеевым, а не Алексеев с Палкиным.

… Т. И. Амиров (сотрудник «Возрождения»)

– Палкин приходил в редакцию «Возрождения» раз пятнадцать. Палкин предложил от имени Мясникова «интересные» документы. Алексеев платил ему мелкие суммы.

… Ю. Ф. Семенов

– Палкин летом 1930 года несколько раз приходил в редакцию и имел одно свидание со мной. Он называл себя оппозиционером, утверждал, что работает против Сталина. Ему будто бы нужны были деньги на журнал оппозиционного характера. В деньгах я ему отказал, а относительно доставления информации направил его к Алексееву, указав, что Алексеев занимается этим делом в газете. Затем я слышал от Алексеева, что Палкин [за] мелкие суммы доставляет информацию. … Однажды Алексеев сообщил, что Мясников - убийца вел. кн. Михаила Александровича, - продолжает Ю.Ф. Семенов, - предлагает доставить документы об этом преступлении. Редакция газеты не могла отнестись равнодушно к подобного рода предложению. Несомненно, что вел. кн. Михаил Александрович был убит распоряжением советской власти. Документ этот представлял громадную важность и интерес, а потому я поручил Алексееву, через Палкина, получить эти бумаги. При переговорах с Алексеевым Палкин сказал, что Мясников пишет мемуары и готов их продать в расчете по 1 фр. 50 с. за строку. Общая сумма по мнению Палкина должна была составить 1750 фр. Затем мне Алексеев сообщил о своем свидании в кафе. По словам Алексеева, он проверил, прежде чем платить деньги, документы, развязал пачку и прочел среди записей место, где заключалось описание убийства Великого Князя. Но связку эту Палкину удалось подменить в то время, когда Алексеев платил по счету. Палкин пытался проделать такое же мошенничество с одним французским журналистом.

…(…) Председатель интересуется вопросом: почему Палкин считал возможным получить 1750 фр. за связку газетных бумаг?

Первым говорит защитник интересов Мясникова, адвокат Марсель Кан. Он требует от имени своего доверителя 50.000 франков убытков за похищенные у него документы. Он признает, что нет оснований для обвинения Алексеева в краже. Но есть данные для обвинения в укрывательстве. Адвокат Мясникова указывает в конце своей речи на разницу между Алексеевым и Мясниковым.

– Вы,– обращается он к Алексееву, – занимаетесь агитацией, а он, – указывая на Мясникова, - слесарь и пишет философские мемуары.

… Затем выступает защитник Палкина Шанпи.

Адвокат Шанпи:

– Настоящее дело – дуэль между Мясниковым, бывшим председателем исполнительного комитета в Перми и русским белым журналистом Алексеевым. Со стороны председателя исполнительного комитета, коммуниста более чем странно обращаться за защитой к буржуазному правосудию. Обратите внимание только на одно сопоставление чисел. Мнимая кража, совершенная у Мясникова, произошла 3 октября, а он дожидался 17 ноября, чтобы потребовать ареста Палкина. Совершенно ясно одно, что Мясников пользовался Палкиным для торговли документами, и своими доходами делился с Палкиным. Мясников пытался выманить деньги, предлагая купить мемуары не одной редакции «Возрождения». Имеются точные сведения, что вдовствующая супруга покойного вел. князя Михаила Александровича, проживающая в Париже графиня Брасова, получила такое же предложение от Мясникова, который с нее требовал уже 100.000 франков.

Адвокат Мясникова Марсель Кан протестует против этого заявления.

Шанпи продолжает свою речь:

– Мясников хотел обратить в деньги свои мемуары. А теперь при помощи французского правосудия хочет обратить в деньги другую свою аферу. Ведь у Мясникова, как бы ни рассматривать его дело об убийстве вел. князя, на руках кровь, так как он был председателем партийного комитета в Перми.

… Адвокат Н.Н. Алексеева Эрлиш:

– Мошенничество Палкина несомненно. Я требую 1750 франков в пользу Алексеева, у которого они выманены мошенническим способом. Алексеев сперва выступил как свидетель и жалобщик, а потом уже появилась жалоба Мясникова на мнимую кражу. Этим обвинением хотели нанести удар Алексееву. Дело ясное. Как вам покажется такое положение? Алексеев подает жалобу в мошенничестве на Палкина: «Я вор и укрыватель, и я же, Алексеев, подаю жалобу в мошенничестве на соучастника в этой краже!» Ведь против Алексеева единственная улика – это заявление Палкина, сообщника и товарища по оружию Мясникова. Обратите внимание на то, что сказал Палкин. Он утверждает, что обмошенничал Алексеева из мести к нему. А мстит он ему за то, что Алексеев не возвратил части документов. Мы хорошо знаем, что такое «председатели партийных комитетов» в России. Мы отлично знаем, на кого они работают. Мы знаем, кто предал Францию и по чьей вине затянулась война на целый год, в течение которого гибли на полях сражения французы. Там, в России, большевики убивали тех, кто был верен союзникам.

– Вы, – обращается Эрлиш к Марселю Кану, – только что сказали про подозрительные сцены в редакции «Возрождения». Я бы вас спросил, что делается в находящихся в Париже учреждениях, с которыми как с хозяевами был связан этот человек? (показывает на Мясникова). Алексеев – моряк, офицер, отец и два его брата расстреляны большевиками, и вы дадите удовлетворение вот этому человеку? (показывает на Мясникова). Завтра такой приговор с восторгом пропечатают во всех Московских газетах.

Жан Эрлиш обращается к Мясникову:

– Нет, лучше возвратитесь обратно в ГПУ!

(Гром рукоплесканий в публике. Председатель призывает к порядку).

Перед судом появляется юрисконсульт графини Брасовой, адвокат Роббер Левел и подтверждает обращение Мясникова к гр. Брасовой с предложением купить у него мемуары.

… Суд удаляется на совещание и через пятнадцать минут выносит приговор:

Алексеев и Палкин в предъявленном им обвинении со стороны Мясникова в краже документов оправданы. Палкин приговорен к двухмесячному тюремному заключению за обманное похищение у Алексеева 1750 франков, которые суд постановил с Палкина в пользу Алексеева взыскать. В числе соображений, поставленных в основание приговора, суд высказал мнение, что между Мясниковым и Палкиным могло существовать соглашение. Само собой разумеется, гражданский иск, предъявленный Мясниковым солидарно к Палкину и Алексееву, в сумму 50.000 франков, был отклонен. Судебные издержки возложены на Мясникова».

Стоит добавить, что еще за месяц до решения суда та же газета сообщала более подробную информацию о похищении «дневника Мясникова»[14]: «Вскользь Палкин рассказал, Мясников, нуждаясь в деньгах ведет переговоры с американскими журналистами о продаже им своих мемуаров, в которых детально описана история убийства великого князя. При этом Палкин даже сообщил несколько эпизодов из продаваемых материалов. … Мясников, по словам Палкина, категорически отказывался от непосредственных сношений с «контр-революционерами». Но отказ Мясникова от встречи с «белыми» журналистами не означал, что он не хочет продать свой материал…

В первых числах октября Палкин вызвал сотрудника «Возрождения» Н.Н. Алексеева на свидание и передал ему в кафе объемистую связку бумаг, получив за это вознаграждение. В доставленных бумагах не было прямых указаний на роль Мясникова в убийстве великого князя, но имелся ряд косвенных указаний и между прочим копии двух писем от него на имя некоего Абрама Сауловича (как мы позже узнали, Когана – издателя нью-йоркской газеты «Форвертс»). В этих письмах Мясников изъявлял согласие рассказать историю «бегства» и «исчезновения» вел. кн. Михаила Александровича, но говорил, что это сделает лишь по получении «конкретных» условий»… (…)

В начале ноября Палкин, действовавший в качестве представителя Мясникова, сообщил, что дневник закончен и что он готов его вручить. Однако он не пожелал идти с документами в редакцию газеты и назначил свидание на улице, возле метро «Одеон». Оттуда Н.Н. Алексеев и Палкин отправились в одно из ближайших кафе. Там состоялся окончательный торг. Алексеев просмотрел принесенный ему материал, действительно рассказывавший об убийстве великого князя Мясниковым и о роли в этом ряда других лиц и заплатил Палкину деньги (1750 фр.). После ухода Палкина, Алексеев заметил, что пакет завязан не тем узлом, который он только что завязал…»

В этой же статье написано, что на одном из предшествующих судебных заседаний в качестве свидетеля выступал известный социал-демократ В.Л. Бурцев, который сообщил: «Палкин несколько раз приходил ко мне. Он предлагал мне дневник Мясникова с рассказом об убийстве вел. кн. Михаила Александровича, говорил, что американцы будто бы дают за этот дневник 200 тыс. фр.» На том же заседании в качестве свидетеля выступал и «быв. адъютант великого князя Михаила Александровича» кн. Вяземский, который «со своей стороны, говорил, что был в Перми вскоре после трагедии и что Мясникова знает, как убийцу»…

Через два дня после основного репортажа из зала суда, 22 февраля 1931 года «Возрождение» вновь обращается к поднятой теме и публикует заметку-опровержение[15]: «В редакцию поступило заявление княгини Н. Брасовой, что г. Робер Левель, со слов которого адвокат Палкина г. Шанпи сообщил о предложении Мясникова продать княгине мемуары, «никогда не состоял и не состоит ни ее адвокатом, ни ее юрисконсультом». Вследствие этого отпадает и сама версия о предложении «покупки каких бы то ни было документов».

Можно было бы остановиться на этом официальном утверждении, если бы 2 января 1932 года та же газета не опубликовала следующую заметку: «Проживающий в павильоне 7, аллея де Пэн, в Булоне на Сене, русский Мясников заявил местному комиссару, что в его отсутствие у него из павильона совершена кража со взломом, причем похищено бриллиантов и драгоценных вещей на сумму до 25 тысяч франков. Полиция производит дознание»[16]…

«Философия убийства …» Г.И. Мясникова

Нет никакого сомнения в том, что в «парижском скандале» участвовали «агенты ОГПУ», Иностранный отдел которого к тому времени стал мощнейшей разведывательной службой, так как получил многотысячную человеческую базу для вербовки своих агентов. В результате Революции и Гражданской войны многие выходцы из России разъехались по всему миру, оказались без средств к существованию и искали любую возможность для обеспечения своей жизни и возможного возвращения на Родину.

Достаточно сказать, что:

– А.М. Жигулев, у которого Г.И. Мясников работал мойщиком окон, был «мутной фигурой»: являлся редактором-издателем «Бюллетеня Заграничного бюро оппозиционеров и советских граждан, добровольно покинувших СССР» (1929-1930), газеты «Путь труда», органа Заграничного бюро оппозиционеров (1930), переименованной в «Оппозиционную правду» (1930-1931), сотрудничал в Обществе русских инженеров, выступал с докладами о положении технической интеллигенции в Советской России, и, не смотря на это, в 1947 году вернулся в СССР;

– «Арсений Палкин» официально получал пособие от советского торгпредства;

– Н.Н. Алексеев, заместитель главного редактора газеты «Возрождение», бывший мичман Гвардейского экипажа, принимавший участие в Гражданской войне с самого ее начала в составе Добровольческой армии, уехавший из Советской России в 1922 году, также имел «мутную» общественно-политическую репутацию и в кругах «белой» эмиграции считался одновременно агентом ОГПУ и французской тайной полиции.

А Г.И. Мясников для советских спецслужб оставался значимой фигурой. Они должны были превентивно «опекать» его, фиксировать контакты и … изымать документы «щепетильного» содержания. Одним из этих документов мог быть «дневник».

О том, что «дневник Мясникова» не выдумка «провокаторов ОГПУ» свидетельствует и публикация корреспондента «Возрождения», известного русского журналиста А.Я. Гутмана (Гана), который в том же январе 1932 года выпустил большой очерк об убийстве Михаила II «Пермское злодеяние»[17], содержание которого ложно в деталях, но в общем виде впервые достаточно подробно передает истинную картину пребывания Михаила Александровича в Перми и организацию его «похищения».

Для нас интересным моментом в этой публикации является описание эмоционального поведения Мясникова и его слова о реке Каме, которые автор очерка подает именно как строки из мясниковского «дневника»: «Вот маленькая страничка исповеди Мясникова, сделанной им через несколько дней после убийства: «День выдался удивительно теплый и солнечный, какие бывают редко в Каме в это время. День этот казался мне буквально целой вечностью. Ежеминутно я вынимал часы, меня сильно лихорадило, не помогала и водка. Моментами меня брало сомнение: зачем нужна была вся эта церемония с инсценировкой побега, почему надо делать исключение для Романова, затрачивать столько сил и труда, да еще рискуя провалиться, когда можно было провести это дело обычным путем через аппарат чеки, поступить так, как мы поступаем со всеми буржуями. В Пермской тюрьме сидит несколько сот офицеров, купцов и священников, которых нетрудно пришить к делу и заодно и с ними покончить. Я роптал на Москву, все еще продолжающую делать непонятную мне политику, которую я считать лишним сентиментализмом. Во время революции надо рубить...»[18].

По эмоциям, стилю и используемым оборотам этот фрагмент идентичен и является концентрированным содержанием переживаний Мясникова, расширенно им изложенных в "Философии убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова"[19] (те же темы: река Кама, время, часы, эмоции-сомнения, самоубеждение и т.д.), которая, как считается «официально», была им написано не ранее 1935 года.

Сегодня мемуары Г.И. Мясникова некоторые исследователи считают абсолютно достоверным ключевым документом, описывающим «похищение Михаила Романова». На самом деле их можно рассматривать только в комплексе всех имеющихся свидетельств. Ибо не так прост был их автор …

Публикаторы мемуаров Б.И. Беленкин и В.К. Виноградов в предисловии пишут: «Кому предназначалась «Философия убийства...», к какого рода читателю апеллировал автор? Для чего вообще затеял Мясников свой капитальный труд? Несмотря на то, что наши рассуждения по этим вопросам носят вероятностный характер, предпримем все же попытку назвать причины появления рукописи, попробуем выяснить авторские намерения. К сожалению, на сегодня именно парижский этап жизни Мясникова (1930-1944) остается наиболее темным. Поэтому выяснить все обстоятельства рождения «Философии...» (1935) трудно. Попробуем все же прояснить некоторые из них.

Если бы разговор шел о классических мемуарах, то на поставленные вопросы следовало бы ответить однозначно: автор решил подвести итоги. Написание подобных мемуаров Мясниковым было бы вполне объяснимым, и дальнейшая судьба такой предположительной рукописи (прижизненная публикация, ящик письменного стола, архив КГБ, банковский сейф и т.д.) не была бы принципиально важной. Но в случае с «философией убийства...» побудительные мотивы возвращения в прошлое вступают в противоречие с логикой мемуариста. Ведь по всем правилам игры, тем правилам, которых «исторические фигуранты», подобные Мясникову, неукоснительно придерживаются всю жизнь, таких текстов они не оставляют. Или не могут, или не хотят, или не успевают. (…) Но в том-то и загадка, что мемуар-исповедь никак не вписывается в «игру Мясникова», совершенно неясно, как собирался он подключить к этой игре историю с убийством великого князя, как собирался ее использовать...(…)

Для адекватного понимания остальных слов подследственного надо помнить: представление Гавриила Ильича об отсутствии «антисоветского» в его творчестве, в контексте тогдашней эпохи, было весьма своеобразным. И тут он не хитрил. Посылая свою рукопись Сталину в 1940, Мясников ничего иного, как продемонстрировать свою лояльность, не предполагал. Но мясниковская «демонстрация лояльности», по сути, — очередной вызов властям. Впрочем, вызов — практически все его действия. Иначе он не умел... Любому здравомыслящему современнику Мясникова было бы очевидно: чтобы получить прощение от режима и безопасно вернуться на родину, «Философия...» никак не годилась. И если автор все же рассчитывал заработать с ее помощью политические дивиденды, то приходится признать его полнейшую наивность... Самое большое, чего он мог бы добиться, — спровоцировать нападение на себя какого-нибудь монархиста-мстителя. Мы не располагаем достоверными сведениями о намерениях Мясникова опубликовать свою «исповедь» по-русски на Западе¹. К тому же содержание рукописи, уже по иным, чем для Советского Союза, причинам, никак не годилось для эмигрантской публики... Возможно, рукопись была позже подготовлена для издания на французском языке. Но для подобного утверждения мы не располагаем нужной информацией… (…)

Что бы ни происходило в жизни Мясникова в 1934-1935, можно уверенно заключить: «Философия...» должна была стать очередным вызовом не только эмиграции, но и советским властям, и всем местным «левым», наконец, вызовом самому себе. Именно после 1934 сумма обстоятельств, о которых мы знаем, требовала предъявления доказательств его, Мясникова, побед... Конечно, «Философия...» не предназначалась для ящика письменного стола. Абсолютная самоуверенность (одна из основных черт автора) скорее всего вытеснила на периферию вопрос о судьбе рукописи»[20].

В начале 90-х Б.И. Беленкин и В.К. Виноградов провели огромную исследовательскую работу по изучению личности Г.И. Мясникова, его биографии, выявлении документов в ЦА ФСБ России и описанию их. Исследователи совершенно справедливо приводят примеры, свидетельствующие о преувеличении Мясниковым своей роли, его хитрости и обмане должностных лиц, о его психическом складе личности, как «явлении пограничном, близком к «клиническому случаю», однако при этом делают противоречащий вывод о том, что «мясниковский текст — это, среди прочего, развенчание излюбленного многими мифа о некоем централизованном тайном заговоре (в нашем случае — против членов семьи Романовых). Все было грязнее, примитивнее и безнравственнее. Центр не без чувства глубокого удовлетворения наблюдал, как амбициозные большевистские «удельные княжества» повязывают себя по рукам и ногам кровью своих жертв. Как будто бы в первые месяцы существования советского государства центр удерживал власть отчасти благодаря именно разнообразным местным инициативам (и в области экономической, и в военной, и в сфере чисто карательных мероприятий). Те же Ленин и Свердлов прекрасно знали, как на практике соотносятся друг с другом «официальный курс» и «линия на местах»[21].

Рассмотрим этот момент более подробно.

Еще в декабре 1905 года Г.И. Мясников получил сильнейшую черепно-мозговую травму, затем был многократно избит в тюрьмах, при пребывании в Орловском централе наблюдал галлюцинации. Вероятно, это нейропсихическое неблагополучие прогрессировало и отразилось на его поведении и принимаемых решениях. В результате всего у него сформировалась эгоцентрическая, высокоакцентуированная, психопатическая личность, видевшая «только себя в революции», но при этом обладающая широким кругозором, талантом ритора, хитростью и развитым интеллектом.

Со стороны многим казалось, что Мясников обладает «независимостью суждений», «левизной», «оппозиционностью», на деле выражавшися в нарушении партийной дисциплины, безответственном уходе с ответственных постов и т.д. Неадекватность его действий очевидным требованиям ситуации проявилась уже в 1908 году. Публицист Е.П. Жирнов пишет[22]: «Он знал, что многих его товарищей сослали в Тюмень, и отправился именно туда. А добравшись, повел себя, мягко говоря, неразумно. Большевик П.П. Ермаков вспоминал о тех событиях 1909 года: «В ноябре прошли групповые аресты ссыльных. Отчасти виновником их был бежавший из Иркутской губернии Мясников… Он вел себя провокационно — ходил по квартирам ссыльных мотовилихинцев без всякой конспирации, что и послужило причиной арестов». Сын одного из арестованных тогда — писатель Ю.В. Трифонов констатировал: «В тюрьме Мясникова свои же избили до полусмерти, и за дело». Сам Ганька об этом обстоятельстве предпочитал не упоминать и сообщал: «В 1910 году в Александровской пересыльной тюрьме собирается вся социал-демократическая тюремная фракция и судит меня… Выносят оправдательный приговор».

Неадекватно его поведение и в других ситуациях:

– в январе 1918-го он – делегат III-го Съезда Советов, введен во ВЦИК. Я.М. Свердлов предлагает Мясникову перебраться в Петроград, но тот уклоняется от этого и уезжает в Мотовилиху;

– в июле 1918-го он – Заместитель председателя ПОЧК, уклоняется от работы и берет направление на работу в УралЧК, уезжает в г. Екатеринбург. Поняв, что здесь находится на рядовых ролях, сбегает и оттуда. Очень характерно описывает его поведение И.И. Радзинский^[23]: «Через несколько дней появляется Мясников, Гаврила Ильич Мясников. И все прояснилось. А с этим Мясниковым надо сказать так было. Это попутно я так. Держать в Перми больше было нельзя, потому что он там терроризировал, пользуясь своим влиянием среди рабочих и подходом, получилось так, что он за всех, невозможен был в коллективе, он нетерпим был буквально. И получилось так, что областной комитет и решил отозвать оттуда в Екатеринбург. Он тогда еще был послушный. Мы были с ним в хороших отношениях, и я, и Горин. Поэтому, когда он появился, заехал он к нам. “Ты что?” - мы его спрашиваем. “Иди к нам в коллегию”. Он то, да се. Он так принял молча сие приглашение. Ну сел. Ну мы его понимали, что работать он не будет у нас, это ясно было. Он у нас тут среди людей, с которыми он знаком, фордыбачить не будет. С ним так и было. Делать он ничего не делал, ходил в валенках, усы у него были закручены. Руки в карманы и подшучивает, остроты отпускает везде, веселый был. Просидел он у нас после назначения неделю, полторы и говорит: “Скучно”. “Поеду – говорит,– к Саше Борчанинову”. Борчанинов, это так очень крупный подпольный работник, человек с неоконченным высшим образованием. Он был в военных организациях подпольных партии. А в это время он сражался на фронте, как раз на Уфимском. “Посмотрю, что там делалось, надо там что-нибудь организовать”. Договорились, что он поедет на пару дней. А нету его, уехал – и нету, и ничего о себе знать не дает»;

– летом 1919-го он – комиссар 16-й дивизии фактически дезертирует с фронта.

Е.П. Жирнов сообщает[24]: «После очередного прорыва противником фронта трибунал приговорил к смертной казни нескольких тыловиков, причем, вопреки существовавшим порядкам, ни их привлечение к ответственности, ни приговор не были согласованы с политическим комиссаром дивизии. Мясников 12 июня 1919 года отправил протест против преследования «стрелочников», а не истинных виновников неудач в Реввоенсовет 8-й армии, который заканчивался так: «Заявляю, что больше не буду служить не только в качестве политкома, но и вообще в рядах Красной Армии. Заявляя это, прошу немедленно выслать мне заместителя». Его демарш очень походил на дезертирство, за которое в то время могли казнить. Но член ВЦИК Мясников после этого спокойно и беспрепятственно уехал в Пермь. … (…)

«Он, — писала Н.А. Аликина[25], — выступает в цехах, перед рабочими в Перми, рассказывает о перспективах построения новой жизни и не устает критиковать "верхи", которые все делают не для рабочих, а против них». Его речи, как тогда говорилось, находили горячий отклик в сердцах уставших от голодной и тяжкой жизни рабочих. А их поддержка только раззадоривала Мясникова. Он находил все новые и новые факты обюрокрачивания, самоснабжения и прочих нарушений и не уставал о них говорить во время своих выступлений. Он предложил издавать приложение к губернской газете «Красный Урал», где публиковать все поступающие критические сообщения и письма трудящихся. Руководители губернии, само собой, с этим не согласились. Недолго руководивший Пермским губернским комитетом партии видный большевик Е.М. Ярославский, вернувшись в Москву, настаивал на переводе Мясникова на другую работу, подальше от поддерживавших его рабочих»;

– в октябре 1920 г. он по распоряжению ЦК РКП(б) направлен на работу в Петроград, где вступает в конфликт Г.Е. Зиновьевым. Весной 1921 года возвращается в Пермь, назначен на должность помощника директора Мотовилихинского завода;

– 15 июля 1921 г. кандидатура Мясникова не прошла в состав Мотовилихинского райкома партии. Поняв, что «время его уходит», Гавриил Ильич начинает всерьез задумываться о создании своей фракции, от лица которой он мог бы выйти на соответствующий уровень и «повести за собой». Готовит статьи в «Правду», которые попадают к В.И. Ленину. Руководитель партии, полагая, что общается с разумным человеком, 5 августа 1921 г. пишет Мясникову, жившему в это время в Москве в гостинице «Метрополь», большое письмо[26] с разъяснениями и предлагает работу в Центральной контрольной комиссии (ЦКК). Письменный ответ «вождя мирового пролетариата» стремительно возвышает Мясникова в своих глазах и в глазах мотовилихинских рабочих. Однако вместо того, чтобы остановиться, Гавриил Ильич «закусывает удила» и развивает бурную антипартийную деятельность;

– в конце 1921-1922 годов деятельность Мясникова достаточно лояльно рассматривается партийной комиссией. Е.П. Жирнов пишет[27]: «Комиссия по расследованию деятельности Мясникова, созданная по решению Организационного бюро ЦК еще 29 июля 1921 года, резко активизировала свою работу. 18 ноября 1921 года с ее подачи членам Политбюро предложили ознакомиться с брошюрой Мясникова, а его самого отправить на работу в Наркомат внешней торговли. Он в очередной раз отказался, и 1 декабря 1921 года ему уже в приказном порядке предложили начать трудиться в Главном лесном комитете. Но Мясников не сдавался, и после того, как члены Политбюро ознакомились с его письмом к соратнику, где он продолжал настаивать на своей правоте, его 8 декабря 1921 года обвинили во фракционной деятельности, запрещенной партией, и создали для разбора его ошибок комиссию высокого уровня во главе с членом президиума ЦКК А. А. Сольцем. 15 февраля 1922 года комиссия завершила свою работу. В ее решении перечислялись все грехи Мясникова и в итоге говорилось: «Комиссия находит, что т. Мясников явно и неоднократно, нарушая партийную дисциплину, порвал совершенно с партией и использовывает (так в тексте.— "История") пребывание в партии лишь для облегчения борьбы с ней и ее решениями, пытаясь организовать в нарушение постановления Съезда особую в ней группировку». Вывод был сам собой разумеющимся — исключение из партии. Но Политбюро, утвердив его 22 февраля 1922 года, предоставило Мясникову право через год просить о восстановлении в рядах партии»…

Итак, образ «Дон Кихота пролетарской революции», «оставившего заметный след в истории большевистской партии как мужественного идейного борца с руководством партии»[28], преобразуется в деятельность нездорового человека с параноидным и (или) истерическим расстройством личности[29], возникшем на фоне многочисленных черепно-мозговых травм, пытающимся организовывать жизнь «под себя», не взирая на объективную составляющую событий, в том числе и угрозу для себя самого.

Этот вывод по психологическому профилю Г.И. Мясникова нам нужен не для того, что как-то опорочить его революционную деятельность, а для того, чтобы оценить достоверность его мемуаров и парижских событий 1930-31 гг.

Подчеркнем, что ситуация в которой находился Мясников в этот период, может быть объяснена следующей динамичной моделью:

– в 1930-м Мясников оказывается в Париже с желанием продолжить политическую борьбу с ЦК ВКП(б). Он считает себя "сверхценностью", способной решить вопрос за счет продажи сведений о гибели Михаила Романова. Пишет первый вариант рукописи, в котором общие события представлены верно, но заведомо неправильно указаны действующие лица.

Проверить это из-за границы невозможно. Естественно, что многое в рукописи купируется, скорее всего упор об истоках решения о ликвидации Михаила II делался на коллективную ответственность в принятии решений;

– так как подобные моменты в официально опубликованных воспоминаниях могут повредить имиджу Советского руководства, агентами ИНО ОГПУ организуется и проводится спецоперация, направленная на дискредитацию Г.И. Мясникова и похищение рукописи, как потенциального источника морально-политической угрозы;

– какая-то часть «дневника» или восстановленный и сокращенный «дневник» все же попадают к адресату, который расплачивается драгоценностями. Драгоценности похищают в январе 1932 года;

– полученный результат не устраивает Гавриила Ильича: ни славы, ни денег, ни возможности создать свое «пролетарское движение». В 1934 году Мясников, смирившийся с очевидностью, уезжает из Парижа, нанимается на работу. Между тем его не покидает идея своей «сверхценности». Он пишет второй вариант рукописи, которым уже полагает обеспечить свое возвращение в СССР. В этом варианте закономерно «нивелирована» роль партийного руководства в организации «бегства» Михаила II, возвышена роль себя самого, указаны действительные участники и детали обстоятельств «похищения», так как это может быть легко проверено на месте, в Перми. Таким образом, в период после 1935 года вместо «дневника» появляется продуманный и осмысленный труд: «Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова».

Реализация этой модели построена на объективной значимости для Советской власти самого события, в организации которого участвовал Г.И. Мясников. Этим событием являлась ликвидация реальной политической угрозы молодой республики – легитимного руководителя России, последнего Императора Михаила II, о чем авторы рассказывали в статье «К вопросу о статусе Михаила Александровича Романова»[30]. Именно поэтому до 1923 года в отличие от других членов партии «мотовилихинскому вожаку» многое прощалось, к чему он, вероятно, привык и воспринял «как должное». Однако времена изменились, а его сознание осталось в «героическом прошлом» …

Подобная развитие ситуации хорошо укладывается в событийный исторический контекст.

В 30-е годы Гавриил Ильич неоднократно обращается в посольство СССР с просьбой о возвращении на Родину. Так, В.Ф. Сивков вспоминал: «В 1930 или 1931 году, будучи в Москве, я заходил к Е.М. Ярославскому, и он рассказывал, что получил письмо от Мясникова с просьбой похлопотать о возможности возвращения в Россию. Но при этом просил совсем не униженно, напротив, ставил условия: свободного проживания, свободного выбора работы и политической независимости. Письмо было оставлено без ответа»[31]. Были и другие обращения.

В 1940-м году Г.И. Мясников пришел на прием в Генеральное консульство СССР во Франции со своей рукописью. Вот, что написал об этом «Л. Тарасов» — советский разведчик Лев Петрович Василевский (1904-1979. В 1939-1941 годах сотрудник посольства СССР в Париже, резидент ИНО НКВД), исполнявший обязанности генконсула[32]: «Однажды во второй половине дня, когда уже заканчивался прием в генконсульстве, мне сказали, что пришел какой-то русский, назвавшийся Мясниковым, и настойчиво просит генконсула принять его, не желает разговаривать ни с каким другим сотрудником. Худой, плохо одетый человек небольшого роста не спеша вошел в мой кабинет. Глубоко сидящие, небольшие глаза, с хитрым прищуром под густыми седыми бровями, изучающе смотрели на меня. Резкие морщины на лице, длинные, зачесанные назад седые волосы и узловатые руки рабочего выдавали в нем уже пожившего и много испытавшего на своем веку человека. Держался он свободно, даже с достоинством. В руках у него была объемистая папка.

— Я Мясников‚— представился посетитель как-то многозначительно. — Мяс-ни-ков! — с расстановкой повторил он, видя, что произнесённая в первый раз фамилия не вызвала у меня никаких эмоций.

— Прошу садиться. Чем могу служить?

Посетитель улыбнулся. Прищуренные глазе хитро взглянули на меня. Он молча сел, положив папку на столик перед собой.

— Я Мясников из «Рабочей оппозиции». Слыхали о такой? — в третий раз представился он.

Передо мной сидел Мясников Г.И., один из деятелей так называемой «Рабочей оппозиции», антипартийной‚ анархо-синдикалистской группировки в РКП(б), выступавшей против линии ЦК вместе с троцкистами. В 1933 году во время чистки партии, он был исключен из ее рядов.

— Слыхал, — ответил я.— Какое у вас дело к нам?

— Собственно, личных дел у меня к вам нет. … (…)

Я не настаивал на больших подробностях и не очень верил в правдоподобность рассказанной истории о побеге. Все могло быть и иначе.

Некоторое время Мясников молча курил, глядя прямо перед собой.

— В этой папке, — вновь заговорил он, — мои воспоминания, вернее, описана вся моя жизнь. В ней не хватает только сегодняшнего дня и моего разговора с вами. Я хотел бы передать ее вам. Возьмете?

— Отчего же не взять...

— Ну, вот, собственно, из-за этого я к вам и пришел. — И он рассмеялся старческим, дребезжащим смехом. — Возьмите. Может быть, не сейчас, позже, когда-нибудь ваши историки заинтересуются и используют мои воспоминания. Да вы прочтите — увидите, себя я не очень оправдываю, других не слишком обвиняю...

Глаза Мясникова все время были хитро прищурены. Очевидно, иначе смотреть он не умел. На этом мы расстались. Я взял его объемистую рукопись. Однако отправить ее в Москву мне не удалось, и она была уничтожена со всей дипломатической почтой в первый день войны, 22 июня 1941 года в Берлине»[33].

Многочисленные обращения Гавриила Ильича в посольство СССР с просьбами о возвращении, вероятно, все-таки дошли до И.В. Сталина, который дал команду об организации суда над «контрреволюционером». В Справке, составленной в НКГБ СССР 5 октября 1944 года, когда впервые встал вопрос об этом, сказано: «Перед войной 1939 года Мясников явился в советское консульство в Париже /.../ он передал письмо на имя тов. Сталина и рукопись подготовленной им к изданию на французском языке книги». В другой, почти идентичной Справке, составленной 29 декабря 1944, эта фраза продолжена: «...которая была написана в критических тонах, в духе рабочей оппозиции и недоверия к вождям ВКП(б). Рукопись эта в день нападения Германии на Советский Союз вместе в другими документами была уничтожена в Берлине»[34].

НКГБ СССР провел соответствующую операцию «по завлечению интересующего разведку объекта». В конце 1944 советское представительство во Франции сообщило Г.И. Мясникову, что «разрешение получено». В январе 1945-го он возвращается в Москву вместе со всем своим архивом, и сразу арестовывается. Последовали 9-месячное следствие, суд и расстрел 16 ноября 1945 года. В приговоре Военной коллегии Верховного Суда СССР от 24 октября 1945 года написано: «Мясников Г.И. является непримиримым врагом советского государства, начиная с 1920 г. встал на путь организованной борьбы против Советской власти и в 1928 году, изменив Родине, бежал за границу. Находясь в Турции, установил связь с врагом народа Троцким, а затем, живя во Франции, продолжал предательскую деятельность, группируя вокруг себя разные антисоветские элементы, написал ряд статей и брошюр антисоветского клеветнического характера. Таким образом, виновность Мясникова доказана. В соответствии со ст.58 УК РСФСР Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила Мясникова Гавриила Ильича на основании ст.58-1а УК РСФСР подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего личного имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит»[35].

В материалах следствия и суда отсутствуют какие-либо вопросы об обстоятельствах «похищения» Михаила II…

 

Журналистское расследование А.Я. Гутмана (Гана)

В 20-30-х годах прошлого века вопрос о судьбе «Великого Князя Михаила Александровича» весьма интересовал российскую эмиграцию, поэтому в русскоязычных газетах то там, то тут появлялись статьи и заметки самого разного содержания. На общем фоне этих публикаций можно выделить труд российского публициста Анатолия Яковлевича Гутмана (1889-1950), писавшего в газетах под псевдонимом «А. Ган». До 1917-го он – редактор-издатель московской газеты «Коммерческий телеграф», петербургских газет «Биржевой курьер» и «Эпоха».

В 1918 оказался в Прикамье, участник Воткинского восстания (август-октябрь – издатель повстанческой газеты «Воткинский вестник»). Затем жил в Уфе (с октября 1918) и Омске (с января 1919), где сотрудничал в газетах «Заря», «Русская армия». В марте 1919 — январе 1920 — во Владивостоке, где издавал газету «Русский экономист». Некоторое время жил в эмиграции в Токио, где издавал газету «Дело России» (март-июль 1920). Затем в Китае, Берлине (1922—1923) и Париже. Сотрудник газет «Сегодня», «Руль», «Общее дело» и «Возрождение».

В 1930 г. Ган находился в Париже и был свидетелем «парижского скандала», связанного с именем Г.И. Мясникова. В январе 1932 года в газете «Возрождение» им был опубликован большой очерк «Пермское злодеяние. Неопубликованные материалы об убийстве в. кн. Михаила Александровича»[36].

Мы уже писали, что отдельные элементы этого очерка, свидетельствуют о том, что А.Я. Гутман был в том или ином виде знаком с «дневником Мясникова». Теперь поговорим о его публикации подробнее.

В начале очерка, опубликованного в шести номерах газеты, журналист пишет: «Предлагаемый мною в предстоящих очерках материал об убийстве вел. кн. Михаила Александровича собран мной в годы гражданской войны в Екатеринбурге, Перми, Тюмени, Омске, Иркутске, Владивостоке, Токио, Нью-Йорке и... Берлине,— на длинном пути странствования от Москвы до Берлина. Очерки основаны, главным образом, на показаниях свидетелей-очевидцев, на корреспонденциях официальных и частных лиц и на архивных данных. Некоторые из давших мне показания свидетелей умерли, другие живы и поныне. Все свидетельства мною тщательно проверены, они вполне совпадают со всей картиной преступления»[37].

Следует отметить, что «общая картина» событий была освещена П.М. Быковым в книге «Последние дни Романовых», вышедшей в 1926 году, в главе XIV «Расстрел бывших великих князей»[38], которая оказалась на Западе. Несколько раз переиздавалась в 1930-м: в Свердловске, Москве и Ленинграде, а в 1934 году — даже в Лондоне. Однако в переизданном в 1930 году в Свердловске варианте фамилии участников расстрела царской семьи были вновь изъяты. Публикация А. Гана вполне могла бы быть перепроверена по П.М. Быкову многократно. Однако фамилии участников «похищения» и других действующих лиц, указанные в очерке, не соответствуют книге «Последние дни Романовых», из чего можно сделать вывод о том, что А.Я. Гутман не был с ней знаком.

Главное отличие «Пермского злодеяния» от всех иных статей заключается не в деталях «похищения», а в обобщениях, которые были сделаны «Ганом»[39]: «Применяя судебно-следственный метод, я мог бы составить обвинительный акт в следующей формулировке:

1) советское правительство после заключения Брестского мира решило «ликвидировать» семью Романовых, но не отважившись совершить убийство царской семьи в столице, предпочло возложить его выполнение на надежных агентов на Урале; для этой цели и были сосредоточены все Романовы на Урале (кроме трех великих князей, сидевших в Петербургских тюрьмах).

Между 24-м и 27-м мая председатель Пермского совдепа получил приказ, подписанный Лениным и Свердловым, ликвидировать вел. кн. Михаила Александровича и его секретаря Джонсона. Осуществление приказа возложено было на председателя Пермского областного комитета коммунистической партии Мясникова, который и привел его в исполнение в ночь на 1 июня 1918 года.

2) план инсценировки бегства узников бал разработан тем же Мясниковым, при участии членов совдепа, начальника Пермской милиции А.П. Плешкова, его помощника И.П. Барсенева.

3) Вел. кн. Михаил Александрович и его секретарь Джонсон были вывезены из «Королевских номеров» и по дороге на Сибирском тракте, где была инсценирована погоня, убиты Мясниковым и Жучковым выстрелами из наганов.

4) Тело Великого Князя было в ту же ночь отвезено на Мотовилихинский завод и там сожжено в доменной печи, а тело Джонсона брошено в заранее приготовленную яму в лесочке у тракта.

5) О выполнении Московского приказа Мясников уведомил Свердлова и Ленина телеграммой по особому шифру, имевшемуся только у него.

6) Через некоторое время Мясников убил всех рядовых участников преступления: двух милиционеров, участвовавших в мнимой погоне, кучера, возившего обреченных и Мясникова, а также и прислугу Великого Князя.

Когда было решено покончить с царской семьей

Проф. П.С. Коган, мой постоянный спутник по совместному чтению публичных лекций во время войны в Москве, на Волге, Кавказе, публично называвший Ленина, Джугашвили, Троцкого изменниками, продавшими Россию (публичный доклад о Брестском мире в аудитории Московского университета 7 апреля 1918 года), сказал мне 21 июля 1918 года в Москве, после появления в «Московских Известиях» телеграммы Екатеринбургского областного совдепа с сообщением о расстреле царя и об утверждении ЦИКом этого решения:

– Дело о Романовых ведут лично Ленин со Свердловым, у которого сосредоточена вся переписка. Все решения принимает Ленин, исполняет Свердлов. На заседании ЦИКа Ленин разыграл комедию. Екатеринбургский совдеп никогда не осмелился бы казнить царя без санкции Ленина, который давно отдал приказ постепенно ликвидировать всю царскую семью, но так, чтобы можно было центру взвалить вину на местные власти.

Пребывание Мирбаха в Москве считали в Кремле большим препятствием. Но когда, после его убийства 6 июля, Германия ограничилась минимальным удовлетворением, то было решено, что она не представляет больше опасности, и что к «ликвидации» царской семьи, таким образом, нет препятствий.

– Теперь, – закончил Коган, – вам ясно, для чего Ленин разыгрывает дурачка и инспирирует в печати, что власть на местах иногда сильнее центра и может по обстоятельствам дела действовать на свой риск.

Свидетельство Фриче

В тот же день я случайно встретил в аудитории исторического музея прив. доц. Фриче, приятеля Когана. Фриче занимал у большевиков большой пост. Я решил спросить его об Екатеринбургском злодеянии. Он подтвердил мне, что для советского правительства «вопрос казни всех Романовых лишь вопрос времени».

– Мы решили беспощадно расправиться со всеми контрреволюционерами, тем более мы должны уничтожить всех представителей царского рода. Если пока царица и ее сестра еще не расстреляны, то это вопрос чисто технический; вероятно решили пока подождать с этим, по тактическим соображениям. (Фриче, как и все в Москве, несомненно, искренно верил официальному сообщению о том, что царица и наследник находятся еще в живых, (правду знали только избранные, близкие Ленину люди).

Провокационные заметки

Рядом с сообщением об Екатеринбургском убийстве, в «Московских Известиях» печатались телеграммы о начавшемся движении в Забайкалье под предводительством есаула Семенова и о чешском движении на Волге. Этим советская власть хотела оправдать действия местных властей.

С начала мая 1918 года во всей советской столичной и особенно уральской печати стали появляться заметки явно провокационного характера. В них сообщалось о раскрытии заговоров, имевших целью возведение на престол вел. кн. Михаила Александровича. Неизменно в этих сообщениях прибавлялось, что местным властям удалось своевременно ликвидировать заговоры. Были заметки и о совершенных будто бы монархистами попытках похитить Великого Князя и увезти его. Как мы увидим дальше, эти провокационные заметки должны были подготовить общественное мнение к инсценировке бегства Великого Князя и убийстве его «при преследовании».

В издававшемся в Тюмени левоэсеровском «Знамени Труда» от 24 мая мы находим следующую заметку: «Брат бывшего царя Михаил Романов, как выяснилось при недавнем аресте монархической группы на Урале, был намечен во всероссийские императоры. Советская власть пресекает в корне всякую попытку вернуть тиранов на российский престол»...

Высылка вел. кн. Михаила Александровича из Петербурга

Так шла подготовка к убийствам. ЦИК - послушное оружие Ленина - вынес постановление, в силу коего дело о Доме Романовых было изъято из ведения чека. К тому времени чека еще не выносило смертных приговоров. Только 8 мая всероссийская чека вынесла в Москве первый смертный приговор офицерам, братьям Спиридович и банковскому деятелю Ливенштейну, обвиняемых в спекуляции акциями».

Чтобы огласить подобное, надо на что-то опираться. Исследуем смысловое содержание этого фрагмента. Сквозным образом очерка является «Мясников».

Между тем Г.И. Мясников, являясь известной и значимой фигурой, в рассматриваемый момент не являлся ни губернским партийным руководителем, ни территориальным главой Советской власти. Следовательно, в данном случае фамилия «Мясников» скорее всего имеет не конкретное, а «собирательное» и «символическое» значение, олицетворяющее собой эмоциональное авторское восприятие местных пермских руководителей Советской власти. То есть это не «достоверный» факт, а чисто «литературный прием», заменяющий неизвестные Гутману сведения о лицах, руководивших губернией, «собирательным образом».

Даты указаны публицистом по «старому стилю»: «между 24-27 мая» это 4-7 июня 1918-го, то есть тот самый период, когда пермское руководство действительно должно было получить из Москвы разрешение на проведение «спецоперации». Исследования документов, изложенные авторами в статье «Операция Пермских чекистов «Похищение бывшего великого князя Михаила Александровича»[40], подтверждают «возложение» исполнения ликвидации Михаила II именно на Г.И. Мясникова, в том числе и как на должностное лицо – «заведующего отделом ПОЧК по борьбе с контр-революцией», разработавшего «технический план» «бегства», который в целом правильно описан А. Ганом.

Использование термина «Сибирский» вместо «Соликамский» тракт может быть объяснено тем, что журналист слабо представлял географию города, и точность названий для его «литературных» целей не имела значения.

Свидетели, на которых ссылается А.Я. Гутман – действительно реально существовавшие исторические лица – московские и петроградские литературоведы – марксисты, с которыми он был знаком по издательской деятельности в Москве и Санкт-Петербурге (Петрограде):

– профессор Петр Семенович Коган (1872-1932), русский и советский историк литературы, литературный критик, литературовед, переводчик, профессор МГУ, Президент Государственной академии художественных наук, сотрудник Литературной энциклопедии. В студенческие годы увлекся марксистскими идеями. Преподавал в Москве, в том числе в училище Московского филармонического общества. В 1909 году переехал в Санкт-Петербург. Приват-доцент кафедры германо-романской филологии Санкт-Петербургского университета в 1911—1918 годах;

– академик Владимир Максимович Фриче (1870-1929), российский и советский литературовед-марксист и педагог, академик АН СССР. Профессор этнолого-лингвистического отделения (1921), председатель отделения языка и литературы (1923), профессор кафедры романо-германской филологии (1921—1925) факультета общественных наук. Профессор кафедры исторического материализма этнологического факультета (1925—1929). Действительный член НИИ языковедения и истории литературы при факультете общественных наук (1922—1925). Директор Института языка и литературы АН (1922). Член Комиссии НКП РСФСР («Комиссия Ротштейна») по коренному пересмотру преподавания общественных наук в высших школах республики (1920). Заведующий литературным отделением Института красной профессуры, зав. секцией литературы в Комакадемии. Ответственный редактор журнала «Литература и марксизм» (1928—1929). В период 1905—1907 годов входил в состав литературно-лекторской группы МК РСДРП. 7 декабря 1917 года был назначен комиссаром по охране удельных и дворцовых имуществ в Москве. В марте 1918 года — комиссар по иностранным делам Совета Народных Комиссаров Мосгубсовета (председателем которого был М.Ф. Владимирский), то есть по роду своей деятельности мог быть ознакомлен с внутренней подоплекой международных отношений, действиями в отношении собственности Дома Романовых в Москве и, следовательно, самих Романовых.

Стоит отметить и «неангажированную» позицию автора, написавшего объективную информацию про деятельность ВЧК рассматриваемого периода. Действительно, «в мае 1918 г., по данным советской периодической печати, общее количество расстрелянных ВЧК, включая 12 анархистов, составило 28 человек, в большинстве случаев это были уголовники: грабители и убийцы. Исключением было вынесение смертного приговора двум братьям, Александру и Владимиру Артуровичу Череп-Спиридович, бывшим офицерам лейб-гвардии Семеновского полка, и их биржевому маклеру Б. С. Берлисону (по другим данным, Вейлингсону) за спекуляцию в особо крупных размерах (незаконная сделка по продаже акций на сумму 5 млн рублей) и государственную измену. Они пытались продать немцам скупленные по дешевке у населения обесцененные акции Веселянских рудников на сумму 4100 тыс. рублей и акций «Чистяково-антрацит» на 900 тыс. рублей. В дальнейшем эти акции были предъявлены советскому правительству, и оно должно было бы их выкупить по номиналу, согласно условиям Брестского мира. 31 мая 1918 г. все трое спекулянтов были расстреляны ВЧК. Третий из братьев, Михаил Череп-Спиридович, позднее летом 1918 г. умер от тифа в тюрьме ВЧК. В других случаях по спекулянтским делам расстрелов не было, хотя ВЧК активно вела работу по борьбе со спекуляцией»[41].

Итак, А.Я. Гутман в этом фрагменте: представляет обобщенную аналитическую информацию, полученную из частично достоверных источников, в том числе от установленных исторических лиц; демонстрирует знакомство с материалами дознания Военного контроля (откуда вышли нигде не указанные фамилии «А.П. Плешкова, его помощника И.П. Барсенева»)[42]. Однако общее содержание «спецоперации» по «похищению Великого Князя Михаила Александровича» он должен был почерпнуть из какого-то иного источника.

Далее следует фрагмент об аресте и высылке в Пермь, в котором фигурирует ссылка на беседу автора с «британским консулом в Екатеринбурге». При этом Ган демонстрирует абсолютное незнание истинных обстоятельств прибытия высланных в Пермь и их заселения в гостиницу «Королевские номера», что свидетельствует о «фрагментарности» его знаний.

Дальнейший текст очерка носит чисто «газетную» форму подачи информации и содержит следующие группы документов:

– ссылки на опросы и допросы какого-то неизвестного нам дознания, включающие: допрос «чекиста Бородулина, допрошенного 14 января 1919 года начальником пермской государственной охраны»; опрос владельца магазина «Позовского[43]… показание дано в Перми, 6 января 1919»; опрос «помощника номерного» гостиницы «Королевские номера» «Тимофея Петровича Дербенева, крестьянина Вологодской губернии … Дано в Перми 4 января 1919 года»; опрос «старшего номерного» гостиницы «Королевские номера» «Акима Анисимовича Кобелева крестьянина с. Аскин, Бирского уезда»; опрос проживавшего в гостинице «Королевские номера» «М. Курумнаса … дано в Берлине в октябре 1922 г.»; опрос «И.В. Малых»; показания «Н.П. Сыромятникова»; «допрос в Омске 17 февраля 1919 г.» «Телеграфиста пермской почтово-телеграфной конторы Белкина»; допрос «отца Вознесенского из Усолья, Пермской губернии … допрошен военным контролем 28 февраля 1919 г.»; опрос «Арсения Садовского … от 6 июня 1919 года … товарищем прокурора Владивостокского окружного суда»; «шести показаний, данных военному контролю в Екатеринбурге, Омске и Владивостоке, имеющих отношение к убийству царской семьи», А. Ган «остановился на показании рабочего Мотовилихинскаго завода, Петра Дормидонтовича Шумилина»; допрос «члена уральского областного совдепа д-ра Сакович» (вероятно, взят А. Ганом из вышедшей в 1922 году во Владивостоке книги М.К. Дитерихса «Убийство Царской семьи и членов Дома Романовых на Урале», глава «Военно-уголовный розыск»);

– «текст телеграммы Белобородова, отправленной 12 июня в Алапаевск, обнаруженной прокурором Екатеринбургского Окружного суда 28 августа 1918 г. в Уральском областном совдепе» (документ был найден И.о. Прокурора Екатеринбургского Окружного суда А.Т. Кутузовым, но остался в надзорном деле. Известен по Фондам переписки ВЦИК[44]);

– заметка «в "Пермских Известиях" от 8 июня» – не соответствует действительности. Настоящая заметка: «Похищение Михаила Романова» имеет отличное содержание, была опубликована 15 (2) июня 1918 года;

– вольный рассказ полностью охватывающий период от отъезда Михаила Александровича из Петрограда до убийства и организации сокрытия останков в форме сожжения в плавильной печи Мотовилихинского завода.

В последующие годы на основании этого очерка за рубежом вышло несколько «исторических исследований» и публицистических произведений, рассказывающих об обстоятельствах «похищения» и убийства Михаила Александровича Романова.

Современный уровень знаний всего комплекса историко-архивных документов по рассматриваемой теме позволяет сделать неутешительные выводы:

– первая группа документов, на которые ссылается А.Ган (А.Я. Гутман), возможно, имеет отношение к материалам дознания, которое вел Пермский Военный контроль. Его руководители (полковник Н.М. Никифоров и А.Ф. Кирста) противодействовали следствию в целом и непосредственно группе Судебного следователя по особо важным делам Омского Окружного суда Н.А. Соколова. А.Я. Гуман мог встречаться с ними в Китае, где Никифоров и Кирста стали служить в железнодорожной полиции по охране КВЖД. Однако в реальности они сообщают только об обстоятельствах увода Михаила Александровича и Николая Джонсона из гостиницы «Королевские номера»;

– детали «вольного рассказа», содержащие имена участников, отдельные обстоятельства и подробности, не соответствуют истине. Однако очерк в целом верно передает общий порядок проведения истинной спецоперации ПОЧК. Из этого следует, что автор очерка где-то почерпнул общую канву событий, а затем литературно обработал их, усилив материал вставками из «документов».

Резюмируя, стоит сказать, что очерк А.Я. Гутмана (А. Гана) «Пермское злодеяние» нельзя отнести к серьезным историческим исследованиям.

Но содержание очерка хорошо укладывается в информацию о том, что перед инцидентом с подменой бумаг, ссылаясь на поручение Г.И. Мясникова, «Палкин даже сообщил несколько эпизодов из продаваемых материалов»[45] …

(Продолжение следует)

Людмила Анатольевна Лыкова, доктор исторических наук, главный специалист Российского государственного архива социально-политической истории, г. Москва

Александр Борисович Мощанский, полковник полиции в отставке, член Межведомственной рабочей группы по поискам при Агентстве по делам архивов Пермского края (2016-2019), член Пермского отделения РСПЛ