ДНЮ ВОЛОНТЁРА ПОСВЯЩАЕТСЯ
Не в рифмы слова и не в ритм нынче строчки:
- Вернитесь, ребята, вернитесь, сыночки!
Вяжу я из шерсти овечьей носочки,
они для того, чтоб вернулись обратно.
Носки помнят дом.
Где ромахи и мята.
Они помнят песню из недр Сталинграда.
Носки вас согреют тепло и упорно
- носки волонтёра!
Резинка тугая там, где голенище,
они облегают вручную, вслепую.
Как в песне – «где ты проходил», я целую,
целую песок, камни и корневище
страны всей моей!
Все дубовые корни.
Страны всей моей смолянистые кряжи.
Целую следы ваши! Свет будет горний.
Носками целую. Овечьею пряжей.
Вернитесь, ребята, живыми обратно!
Затылочки ваши армейски побриты.
Аптечки, жгуты, сигареты, калашник,
повязки, бельё – все родимые наши.
Лишь вы мне – элита!
Как Симонов буду строчить каждый день я,
что «Жду», что у «детской кроватки не сплю я»,
вяжу, как пишу шерстяное творенье,
как вязью священной, рисунки, что руны.
Они обереги.
Они, как спасенье.
Молюсь я ночами. Молюсь каждый день я.
И снова ночами.
И снова. И снова.
Стою на коленях.
Глаза ваши синие, серые, карие – вы все золотые мне.
Все!
Чем отдаривать
мы, женщины, сможем за ваши геройства?
Какой нашей жизнью? За кровь вашу, кости?
За ваши раненья сквозные Христовы?
Эй, враг, ты носков волонтёровых бойся!
Они – осиянные и обережные,
на них, как иконы, рисунки прилежные.
В них столько девичьей-старушечьей нежности:
носки волонтёрские связаны бережно.
Там ниточка к нитке.
Узор там к узорочью.
Враги, вы нас бойтесь! Сволочи!
Коняги да птицы старинные ввязаны,
дома, города, вся страна наша русская,
ещё заклинанья глубинные бязевы,
как Феникс, что помнит свой пепел без устали.
Так мы помним родину, что Атлантидова.
Носочки с секретом. Молитвами.
Вернитесь! Со всех войн столетних с османами,
супротив ордынцев, полков бусурмановых,
с Великой отечественной – не убитыми!
Носки мною связанные
- мною свитые!
Дороженьку помнят до дома обратно.
Вернитесь, ребята!
Уже все уплыли ладьи, что ушкуйские!
Уже корабли все проплыли армейские!
И атомные наши лодки, что лучшие.
И Ноев Ковчег песни певший библейские.
Прошли, пронесли флаги красно-армейские,
прошли-пронесли флаги наши советские.
Роднее нет вас в нашем мире. Вы – близкие!
Без вас жить немыслимо…
Носочки, носочки, мои волонтёрские!
Скажите вы им – слов моих всего горсточка:
Мы ждём вас обратно.
Вернитесь, ребята!
БАБУШКИНЫ ПОЛОВИЧКИ
Ничего не осталось. Совсем ничего.
Ни тарелки, ни фартука, ложки, платочка.
Лишь цветастый застиранный половичок,
крепко сцепленный ниткою – белая строчка.
О, тряпичный мой путь от окна до двери
коммунальной квартиры по улице Стачек!
Говорил же Иосиф и другой говорил,
что «из комнаты не выходи», возвращайся!
Домотканые тёплые половики,
каждый коврик, что праздник, что Пасха, что эрос.
Моя бабушка Нюра. В четыре руки
мы клубки с ней плели, как эпоху, как эру.
Из старья, из тряпья. Из рубашек и брюк.
О, какие мы делали ленты цветные,
как стрекозы, как бабочки. И возле рук
это плавно взлетало, порхало вокруг;
открывался старинный пахучий сундук
и ложилось на дно. В память, в явь и во сны. И
накорми наше море большим кораблём!
Накорми нашу сушу двором, сквером, пеньем.
Знаю: смертные все…Но не бабушка! Льном,
пряжей, шерстью и шёлком клубок за клубком
мы с ней делали то, что умеем.
Моя юность: прыщи, кашель, Летов и Цой,
моя юность: проснуться от слёз горячо.
Я не знаю, что делать с моим мне лицом:
никого, кто поддерживал, нет за плечом!
Распродали все коврики. Не сберегли.
Ничего не осталось. Совсем ничего.
Что наделали, сёстры, родные мои?
Я хотела сказать. Но молчу. Статус-кво.
Мои добрые, умные, вы мои – все.
Мои злые да глупые. Все мне нужны.
…Ткётся ниточка к нитке, что лента в косе,
ткётся жгут со жгутом на другой полосе,
на бобине, на прясле да на колесе.
Так соткали почти что уже полстраны!
А как время настанет твоё помирать:
ничего-то не нажили, только тряпьё
и, ненужных другим, колобочков гора,
но они мне дороже всего, коль – моё!
И страна, что моя, мне, поверьте, нужна.
И мой дом потому, что он кровный. Он мой!
И мой ветер неистовый, что не унять.
И сереющий холмик, поросший травой.
***
Нет, нет, ни за что, уважаемый Иосиф Бродский,
передайте Карлу двенадцатому, что не бросим!
Ибо пришиты к коже тоненькими стежками
наживо: рвётся с кровью, рёбрами, сердцем, руками.
Я не могу уехать,
я не могу остаться,
если же я на улице белой в нарядах акаций.
Не в Трускавце на курорте. Но – на разрыв боль в аорте!
Некуда ехать…В Польше слишком стальные двери…
Мир состоит из участья, верить хочу я! Верить!
Верить пусть слабо, на грошик, мизер, чуть-чуть, на каплю:
войны закончатся миром, а не распятьем – объятья!
И поцелуем в щёки, братско-по-сестрински:
- Здравствуй!
Жёвто-блакитный вольётся в белый-синий-и красный.
Пули в груди цветами вырастут из-подгрудья.
Видишь, там поле маков?
Видишь, там с мёдом улья?
Верить хочу я, верить пусть по наивности малой.
Карл был разбит двенадцатый всё-таки под Полтавой!
Гордые шведы, ляхи сколько бы не ходили,
сколько бы ни манили вас, малороссов, или
Галицких, Русь-червонных,
кельтов да венгров исконных,
лучше срастись и остаться в белые кисти акаций,
чем так всю жизнь плеваться. Бог наш един распятый,
речи, глаголы, яти!
Иже ты нас не отверзи! Снова пришей нам земли,
реки, моря, озёра, рощи, леса, апрели,
снова в едином теле наши куски империи,
наши куски кровящие, вырванные, саднящие.
Всё остальное подобия в цинковых малых надгробиях!
Если не мир, то – цинк!
Знайте, Иосиф Бродский,
друг ваш живёт на плоской,
там где арбузы, равнине! Может быть, он и милый,
но мне отсюда не видно,
я просыпаюсь – заснул он, где я засну, он проснулся!
Всё-таки лучше вместе. Вместе – это по-русски!
ВОЙНА И ТЫЛ
Дедушка Артемий Васильев
погибший в сорок втором непогибший
потому, что он часть меня. Он – место силы!
Моей русской, былинной. Стрибог, Сирин, Вишну,
он Добрыня Никитич, Алёша Попович,
Феофан Прокопович.
Часть моей родословной, которая дышит.
Дед Артемий погибший, но непогибший.
Он стоял долго в яме среди русских трупов
под Демидово. Рядом со вырванным чревом
была девушка – русские косы… в тулупе,
рядом мальчик – семи лет, похожий на древо
то ли сизой осинки (хрустело, звенело
возле деда),
а то ли подкошенной белой берёзы.
Дед (подбитые ноги) лежал долго между
холодеющими на ветру в странных позах.
Говорят, что война, что война – мясорубка.
Там жутко.
Дед лежал третьи сутки.
А затем пришли наши. Нашли и достали.
Положили его на носилки и сани.
Повезли. Замотали жгутами, бинтами
и накрыли тулупом от девушки, в талии
чуть зауженном. «Ей ни к чему. Вам нужнее!»
Так несли моего дорогого, родного
неумершего деда вдоль сизой аллеи,
вдоль сожжённого напрочь села. Не умею
я читать! И писать! И кричать не умею
оттого, что меня ещё нет. Стану позже.
Я из деда погибшего встану сильнее,
я из бабушки плачущей встану добрее,
я из мамы, отца из родни деревенской
стану женской!
А сейчас год, когда – раздорожье.
И когда дед сражался, чтоб мы с вами – были!
Чтоб фашисты не лезли к нам Господи, Боже!
В нашу родину, чтоб не стреляли в затылок!
И поэтому, люди, так важно в тылу, чтоб
мы держали весь фронт, заслонив своим телом,
и сейчас это важно! Не «в ясти, не втуне,
не глаза позакрыв». Принимайтесь за дело!
Тыл – он важен. Пока вы живые, вставайте!
Никаких Новогодних вам празднеств, Рублёвки!
Будет нам москалёво, всевечно и ватно.
Всем – как Троица.
Всем – как картина Рублёва,
одинаково.
…Деда несли на носилках,
может час, может семь минут, десять ли, пять ли,
мне его бы висок, там где тонкая жилка
чуть рукою, подушками пальцев погладить!
Он живой был. Он есть. И он здесь. И он рядом.
Он везде. И нигде. Смерть, ну где твоё жало?
Ой-ё-ёй, мой родной, что убит был снарядом.
Я во сне глажу щёку – ну, ладно, ну, ладно…
Чую запах сирени, дождя, краснотала…
***
От родни не сбежишь, от дедов, от прадедов, пращуров.
Вот дед Артемий ладит венцы для избы,
вот прадед Иван лыко вяжет, кошницы, сулящие
урожаи да прибыли. Вижу, как морщатся лбы!
Как они без меня, там теперь в этих травах и росах схоронены?
Как лежат в клеверах, медуницах, в огромной земле?
Потому что от них во мне чувство огромное родины,
эти вязкие корни в древесной, глубокой смоле.
Сотворите меня! Собирая из семени семя,
из лучей, огневиц, колыбелей, из млека зерно.
Человек – это поле. В него в это полюшко сеют,
ещё бабы во двор выходили с холстиной, со льном.
Различаю слова. Хоть не знаю я слов – чёрный лён мой,
а ещё светлый лик, рвущий душу на белом холсте!
Обдирая ладони корой я, хочу быть достойной
этих прожитых жизней
и неба вверху, на гвозде.
Из запекшихся русских я жизней в родильной рубахе,
на исконном я, на нутряном, на святом, на родном,
отвечаю отцу, не боюсь ни мытарства, ни страха,
и крещусь я как прадед, покуда не грянет вдруг гром.
Сколько выжглось до мя, до хребта и до косточек склизких,
до безумнейших чрев в красоте, в простоте, наготе?
Приходила орда, глад и мор приходили – жгли, мяли,
но страшнее всего выжигало детей изнутри.
Собирали меня да из этих вот звёзд, этих далей,
бересты, туесов, балалаечных всхлипов, ярил!
Мне без ваших приглядов, без ваших дозоров нелепо.
Не пойму тех, кто может про наши берёзы судить.
Выпекали меня из таких лихолетий-столетий
и, как яблоко я, что у яблони прямо в груди.
Вы мне снитесь ночами. Вот папа однажды приехал
и привёз нам конфеты с названьями «Глобус» и «Мир»,
и кошницу, а в ней: шишки, кукла, халва и орехи.
Мне, ещё не родившейся, он про добро говорил.
ДЕНЬ ПАСПОРТА
Подтверждение. Паспорт. А лучше, наверное, справка.
Напишу: правда, правда и правдой она погоняет.
Хоть поклясться. И руку к Евангелию, что от Марка.
Я сама не люблю, если лгут: это правда такая!
Разливаю её по кувшинам, и струйка тягуче
опускается прямо на дно, там густеет янтарно,
как от Марка, Матфея, Луки и как от Иоанна
точно также втекает. Меня, неразумную, учит.
Накорми нынче всех! Мёдом диким, вкушая акриды.
А не жирной лапшою в кафе на тарелке, на плошке.
Правда то, что поэт аномален, в солярисах сдвиги
и провал. И высоты. И сказка. Своя на ладошке.
Если правда, то – матка.
А если неправда – во благо.
Я бы тоже лгала, отрекалась и прятала руки.
Но он был – белый снег! Он всё падал, на плечи мне падал!
Не слова я глотала, а ставшие острыми буквы
искровавленным ртом…Я-то знаю: меня время любит,
потому убивает оно меня честной любовью.
Всё – по правде.
По чести.
Чего же кусаю я губы?
Принимай всё, как есть. Привыкай, словно к манне, к злословью.
«Рожь, берёза, цветы-васильки», а по мне пусть так будет!
В каждой фразе. До фразы. И после всех фраз-аномалий.
Запрокидывай голову – в каждой израненной букве,
что ты носишь под кожей, хотя эту кожу сорвали.
А снега, а снега мне на плечи, как будто на крыши.
Вот теперь на виду всею правдой своей наизнанку.
И морщины на лбу. И теперь каждый виден мой прыщик,
не прокрашенный волос и видно плохую осанку.
Всё по правде, по правде и как с этой правды мне сбиться?
Отойти от частушки до гимна и праздничной песни?
Как от сказки про бабку, что ёжка, про деву-синицу,
если вдруг не смогу, не сумею вдруг если?
До Евангелия дорасти. Пусть подмогой мне будет
«рожь, берёза, цветы-васильки, снег из ваты».
Невозвратна теперь, невозвратна, вовек невозвратна.
Хоть за правду сражаюсь.
Но в ложь верят более люди.
НИЖЕГОРОДСКОЕ ВЕЧЕ
Жёны, дети, мати, свёкры, слушайте! –
Собирается так вече нижегородское.
А слова вещей правды такие колючие.
Как сглотнуть сей комок? Как уладить сиротское?
Как унять чувство вдовье, хотя и при муже я?
Как снега поднести мне к лицу, не расплакавшись?
Говорят, упразднили тебя, как ненужное,
и закат дозревает и стелется маками.
Что совсем без платка, без ушанки, берета ли.
Не Рублёвки судьбу рассказать, а Рублёва,
что за Русь, что за правду, как вытянуть репу мне,
деда, бабу позвать, внучку, кошку, корову?
Паче, вяще, светло! И светлее при темени.
Всё равно восклицаю со всеми, со всеми я.
Даже с теми, кто выжег мне правду, что строила
целых десять столетий от вече сосчитанных.
У разбитого даже стою, коль корыта я,
значит, правда нужнее сейчас вдвое, втрое ли.
Молвью жаркой омою лицо своё белое!
Правда вся состоит из простых назиданий
от того, что давно, так давно отболелое,
состоит из Бориса и Глеба в Рязани,
состоит из тех стран, что когда-то мы бросили,
то, что сниться и сниться, и будет всем сниться нам,
из моей материнской, из Великороссии,
где посты, где говения да со седмицею.
И какую мне сказку про деву, синицу ли
и какой-такой причат свести с небылицею!
«Место яко вы сильно-пресильно полюбите!» -
Честно! Если б не слёзы, то видела б больше я.
Православные, не либеральные люди мне
во сто раз всех дороже, хоть на век, два брошены.
Запорошены. Бью в вечевой, в безъязыкий я,
в оружейной палате оставленный колокол.
Также флаг наш изъяли и горны великие,
точно также страну растащили всю волоком…
