Быть воином – жить вечно в вышине!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

***

Как на правом притоке Днепровском

у давно пересохшей реки,

нету жёстче войны нашей вовсе,

хоть ты ватою нас нареки.

 

Вот скажи: кто воюют в лиманах,

в лесополках, где мины, буйки,

алименщики да меломаны,

безработные да бедняки,

бабки толстые из Коврова,

дети, пишущие письма в полк,

мы стоим на реке в Приднепровье,

никуда, никто не ушёл.

 

Вот забили, как в девяностых

во Стамбуле мы Минские-три.

Волонтёры рыбацкие кросна

натянули и шлют гум-пайки.

 

Отделяя зёрна от плевел,

кровь с зубами выплюнув всю,

мы вросли всем хребтом в эти дебри,

прицелованные ко Кресту.

 

* * *

В меня целится – но я не вижу его! Он притаился! – снайпер!

В его окуляре я: в куртке, джинсах, кроссовках!

В небе – белая птица, наверное, чайка.

Это небо последнее! Но мне как-то неловко

обращаться к нему! Небо – на подстраховках!

Оно было, когда я в него родилась. Здравствуй, мама!

 

Ты меня ещё держишь своей пуповиной?

Она бело-прозрачная, что амальгама.

Фонтанирует. Вся из тугих парусинов.

И поэтому море вокруг меня плещет.

Это – околоплодные спелые воды.

Мы – рождённые, всё состоим из тех женщин –

журавлино, невинно. О, грех первородный!

Тех, кто были до мамы. Они в наших генах.

И они внутримышечны и внутривенны.

 

 Снайпер! Значит, и в них ты прицелился тоже?

И в ребёнка, который в утробе под кожей,

моего притаился напевного чрева.

Оно рдело! Любило! Желало! И пело

в ночь с любимым! Его помню сильное тело.

Значит, целишься ты и в него? В Русь? И правду?

Поздно, поздно вопить мне: «Не надо! Не надо!».

Пуль разрывы вокруг. Стон. Пожары. Снаряды.

 

 Мне – прожившей полжизни, мне – видевшей небо,

мне – целующей звёзды, их льдистые скрепы

неужель затаиться? И Армагеддоны

так вопят… Фонтанируют. В Зайцево – храм мой.

Я иду помолиться, прикрыв грудь и лоно.

Моя старая мама, и тётка, и братья

там живут, за чертой. Как прикрыть их синхронно?

Вы там не были!

В каждом кусте и травинке

не цедили вы детство, на этой тропинке

не пасли вы козу, белошерстную Майю!

 

Хорошо рассуждать про загадочных майя,

про кино, про правителей. Деньги и власти.

Да хоть сердце не застьте! Не рвите на части

про весну ту, что в Крыме. Про Минск. Там Иуда

щёки, спины целует! Война, как простуда

для того, кто поодаль. В глуби. За лесами.

Я иду. Продираюсь. Мне к тётке и маме.

 

Пробираюсь сквозь время. (О, как мне Коньбледно!)

Продираюсь сквозь лемех, орало. Бой длится!

Нескончаемый!

Разве вам тел наших мало,

что зарыты вот в эти поля цветом ситца?

Лязг затвора. Мой снайпер – мой враг. Помолиться

успеваю, пока не нажал на курок он.

…А малыш, что во мне, мог бы радостно чмокать,

в колыбельке лежать мог бы он краснощёко,

потаённо, глубинно, тепло, светлооко!

Богатырь мой вселенский. Он смог бы. Он смог бы

защитить нашу землю. И небо. И птицу!

 

 

***

Зачатая в жаркой любви моя Русь

во скифских степях, во шатрах на Почайне.

Дружина вовеки не дрогнет! Стояла

и будет стоять.

Ягод солнечный вкус,

замешанный с кровью, гортанью я помню!

12 век.

был объявлен запрет

на хлеб, на еду, зерновую торговлю

нам и сарацинам.

Горите в костре,

Росток, Гамбург, Веймар,

Штральзунд. Нам не внове

с Литовским князьком во вражде быть и в соре.

Запрет на торговлю в пошиве, в сырье.

15 век. (А прошло три столетья!)

Ливония русским закрыла путь летом

по морю. И дальше сейчас в двадцать первом.

Ничто не меняется со времён неба.

Огромного неба. Прекрасного неба.

Мой пращур так жил. Сколь его не ломали:

запреты, наветы, эмбарго, тюрьма ли.

Хлеба колосились.

Златым на металле

вода текла в реках из Углистой дали.

Иранская Русь да Печерское плато,

что санкции нам? Вольным, гордым, богатым?

Прошедшим такое – любой бы загнулся.

А мы встали на ноги, и – в высь! Коль русские!

 

Но если к нам лезут навязчиво, гадко,

но если к нам лезут своей кока-колой,

во мне просыпается бабка-татарка,

во мне просыпается девка-монголка.

Во мне просыпается гунн и ордынец,

древлянин, да вятич, да скиф! (Значит, жив он!)

И меч я сжимаю в ладони орлиной,

и крик вырывается вдруг из грудины:

- Поди восвояси, поганец!

 

Да, я из простой из семьи, из советской!

Мой папа – блондин, в глаза синей сини!

А дед мой сражался с фашнёю немецкой,

и бабушка пешей пришла из Сибири!

 

И я бы жила в мире, но где же взять мне

и как победить до войны, что свершилась?

Во мне просыпается снова ордынец,

татаро-монгол, скиф, как было доныне!

Оружье беру я заместо объятий!

 

***

                   Герою СВО Ершову Виталию

                             посвящается

 

Он так хотел поговорить с тобой

на третий день, когда его не стало:

им пахли вещи, стулья, одеяло,

река им пахла, камушки, прибой.

 

Он так хотел прижаться головой,

плечом, рукой, небритою щекою.

На третий день мир, словно под тобой,

София-матушка течёт большой рекою

со всеми фресками. Вдоль Храма. Говори!

Блиндаж широк, стреляют скоморохи,

борцы, медведи – позывные их.

- Я вижу эру всю вдоль всей эпохи!

 

А, впрочем, не об этом: о любви!

- Я, мамочка, люблю тебя! Я – сын твой.

Люблю всё также, словно бы живой.

Или сильнее! Вот мои ладони.

Да…пуля-дура холодит внутри.

Да, пуля-дура, ей я был уронен.

 

Но не упал. Взлетел. Летать во сне

любил я с детства. Вот и полетели.

Убить нас невозможно, в самом деле,

быть воином – жить вечно в вышине!

 

***

Нет малых родин, есть одна – большая,

мне щёки лижет языком шершавым,

течёт травой, огромной – в рост два метра!

И с ней от Гродно до Баку я не прощаюсь,

от Кандалакши и до Фиолента.

 

Как нас пьянило воздухом свободы!

Когда взошёл Борис на трон под своды,

когда поверили, что заживут все вдоволь:

еда, колбасы, крупы, соль и сахар,

вода кисельная, машины, яхты.

А получилось, что? Сироты, вдовы!

 

А получилось, что делить могилы

пришлось отцов своих, пошли распилы

заводов, фабрик, руд, сребра, алмазов,

остался тракт мятежный – Аввакума,

остался Каспий, где ловить кутумов.

Пустые клятвы да больные язвы.

 

Отравленные запахом Европы

сегодня роют против нас окопы.

И лишь святые божии Софии

мозаикой своей родной, безгрешной

сияют сладко, чисто, белоснежно.

Не по кускам – я всю люблю Россию!

 

И это я пою чудно и длинно,

как детскую считалку про рябину,

и это я иду, как тот Блаженный,

с ума сошедший весь в дерьме и саже,

и это я ползу по грязной каше,

толкая скромную тележку, на коленях.

 

- Прости, прости, прости! Не в этом дело.

Она простила бы, когда сумела

соединиться в целое, воскреснув,

в одно единое, когда б совпали

там, где сибирский тракт течёт астральный,

с космическою скифской гордой песней!