1
Название «Нижний Новгород» города моего,
Нижегородские «Мальвы» мы делаем для СВО.
Новая САУ готовится выйти сражаться в поля:
словно Будённого конница,
ужас пещерный суля.
Слышали про «Буревестник» Горьковское НИИ?
Я там была, мы вместе как-то «гоняли чаи».
Рей до небес, Буревестник! Взвейся, как знамя Z!
Лишь небеса – для песни.
А земля – для побед.
БАЗ 6610 – это «Вощины» ход,
тысячи километров может ехать вперёд.
80 оборотов скорость её по шоссе,
пушка её стальная держится на фрезе.
Есть у нас боекомплекты, танки есть, РСЗО,
гранатомёты «Корнеты» у города моего!
(Я бы оставила Горький имя ему! Нижний-град –
значит, низовье Волги, значит, мальвовый сад!)
«Мальвы» - цветы живучие, отроду много лет,
ибо стреляют кучно, Левиафану в хребет.
Хаос пещерный, шкурный не овладеет землёй.
В оранжерее «Антея» «Мальвы» цветут зимой!
2
В цехе было грязно. Морозило,
по бетонному полу текла эмульсия,
пятнадцатилетняя Анна Пекосина
загружала детали тяжёлыми брусьями.
В деревянных колодках, как будто на паперти
по две смены стояли: война – время девичье.
Никакой деликатности – бабы по матери
посылали, кто в гриву, кто в хвост, а кто в темечко.
В сорок первом году не до цветиков-лютиков,
слушай, я оболью краской лютики-цветики!
И стояли девчонки-подростки, в беретиках
да в фуфайках, а руки у них, словно прутики.
И вот этими прутиками в синих жилочках
мастерили детали к снарядам по-Горьковски
для арты на заводе.
И все тогда жили так.
Весь народ мой так жил, словно Анна Пекосина.
И голодные, грязные, взмокшие, блёклые
на муке, отрубях, рыбе, хлебе без корочек.
Не хочу сейчас сравнивать, в бок тыкать локтем я
Но какие цветы?
Себя чувствую сволочью!
Первый цех возведён был за месяц сверхпланово,
к маю сорок второго сто пушек подённо
выпускали с конвейера! Ах, Анна, Анна,
пушка весила тонну.
Ибо Левиафан полз над нашей землёю
и глядел он в глаза старикам, бабам, детям.
А у Анны потрескались пальцы от соли.
Либо пальчики, Анна!
А либо бессмертье!
«Зося»- 34, как Йорика череп,
прочь фашня, прочь бандера, прочь нечисть нацбата.
И распухшими пальцами крепит к шпалере
Анна: С Восьмым марта!
3.
Искандер Зулькарнайн, покоривший восток Македонский!
Он носил украшенье двурогое в память Геракла.
И шли русы за ним, топот слышался до ночи конский.
Сколько русов? Их – тьмы через свет, через огнь, в море мрака.
Весь доспех: только копья да медные крышки щитовы!
Искандер Зулькарнайн, покоривший восток, шёл бок о бок,
русов много, бесчисленно, райских, красивых, суровых,
у них мягкая поступь, и слух, и острейшее око.
Красной шерсти плащи да черпак на спине возле сбруи,
а шлем русов, что чаши стальные на рыжих затылках,
перья иволги в шлеме, поющие песню лесную,
несогласным – беду,
а согласным – несут дружбу пылко!
Никогда, никогда русы не согласятся на иго!
Александр Македонский и есмь Искандер, царь востока!
Это словно Ахилл, но без пятки в мозолях, ушибах,
это словно орёл, возлетящий на крыльях высоко!
Александр Македонский, что туша слона, так огромен,
он из «дивьих» людей, с гор Урала, а также Кавказа,
Искандер, Искандер в устье Дона, вблизи Черноморья,
«род славянский притёк там, где очи слепит солнце царства» …
Что такое война? В ней зловонье и ангелов стая,
два в одном, разделить невозможно на чёрных и белых.
Это песня Шамана «Я – русский» и песнь его «Встанем»,
Чернышевский «Что делать?»
Приэльбрусье и гниль серных ванн на болотах Тамани,
заантичность и сразу же век двадцать первый в границах
двадцать пятого века. «А что же с тобой?» —спросит мама,
Александр Македонский – есмь птица!
А ещё Искандер есть, он комплекс ракетный, что косит
неприятелей стены, бетонные дзоты, подвалы,
это грозный, смертельный, во истину праведный комплекс,
в гиперзвуке запалы.
4
Мой город, любимый! Со мною постой
у памятника, что пророс в высоту.
Я не смогла бы так – по кресту
да и гранитной
не быть мне сестрой.
Город ракет. Город РСЗО
и ПВО в самый горький свой час.
Люди советские – их ремесло
было таким: исполнять госзаказ.
Просто послушайте: время пришло,
это у нас сейчас приоритет
дом да машина, в сберкассе бабло.
У них по-другому. У них иной свет.
(Я разрываюсь на сотни лет,
я воспаряю в земную кору…)
Люди оставили в жизни свой след.
Слушай!
Тебе говорю.
Слушай про город мой – город ракет,
слушай про время, которого нет,
слушай про наших советских людей,
памятник им у «Алмаза-Антей».
Даже Курчатов сам говорил:
- Люди-таланты,
они из светил!
Люди особенные. Они
были в КБ у Еляна в те дни.
Слушай.
И слушай.
И слушай меня!
И мой отец был таким же точь-в-точь.
Не было дня. Просто не было дня,
чтоб не гордиться им. Я – его дочь!
Дочь я – советских времён. Родилась
в День артиллерии! То есть – ракет!
Чувствуешь связь, нет, ты чувствуешь связь
с временем, больше которого нет?
Но по делам будем нашим мы жить.
Слушать заветы стальные его!
Видишь, война набрала виражи?
Нам очень нужно сейчас ПВО!
5.
Сим победиши
(Николай Огарёв)
Это, наверное, сюр. Сплетённые ветви цепко
в виде сетей над Волгой - огненною и снежною.
Мы не стреляем по мирным. Мы не стреляем по церкви,
залп производит точно РВНС орешником.
Залп производит точно, цель – это братец Каин,
чтобы ЮжМаш сломался в точности, как занозы!
Залп производит точно, это не нож и не камень,
это не путь с базара, где покупал абрикосы!
Нет, ты сажал орешник в жирную, чёрную почву?
Видел ли ты когда-то рыжие, в снеге, цветы?
Слышал, как трескались почки? Видел, летят, как точно
повдоль полей журавлиных, видел когда-нибудь, ты?
Лучше убить два раза всяческую заразу,
чем «оставлять её живу» в наших огромных степях!
Как отцветёт «Орешник», «Тополь» примется сразу.
Далее «Бук» с «Тюльпаном». Сим Победиши так.
6.
У этих мальчиков седых,
где молоко по-над губою.
«Война – есть дело молодое»,
война моложе молодых.
И если ты хоть раз держал
холодный ствол у автомата.
Война – не дело. Это шквал
для полководца и солдата.
Война, скажу я, это – мир,
который будет непременно,
война – есть дело молодых,
стареющих за час примерно.
Им, кто подписывал контракт
в госпиталях читать стихи мне.
Они такие молодые,
что, словно в бездне миокард
внутри меня, растёт грядой,
шершавится мой стих прилежный.
Так, словно бы в лесу орешник,
цветёт такой же молодой!
***
Снова Христовую музыку слышу
из цикла «РЕЧЕНИЕ О НАШЕЙ РЕЧИ»
1.
Всем славянским наш русский язык, словно мних,
всем славянским – языческим, скорбным, лихим,
он родился из них, рядом с ними, до них,
сам себя изваял, сам себя обточил,
сам себя пригвоздил.
Аз, есть кто? Аз кто есть?
Нарождённая в потугах из вещих дней,
я – лишь звук, облачённая в маленький крест,
в старой купленный лавке за триста рублей.
Изваянный, серебряный, русский язык!
Это ты сквозь растёшь колыбельки моей.
До рожденья в меня с молоком ты проник,
отправляясь за тридевять чёрных кудрей.
И уральские женщины в детстве меня
убаюкивали твоей песнею – спи!
И роняли, что бусинки, – как не ронять? –
прямо под ноги мне
твои чудо-пути!
Твои кони да филины в русской резьбе,
эти мамы-Софии да колокол-царь,
Так хочу я к тебе,
вся хочу я к тебе,
мои первые песни и первый букварь!
Ты – мой шёпот, мой, сон, о любви разговор!
Дрон, летящий по небу, разить чтоб врага.
И никто не посмеет сказать, что я – вор,
обыщите, разденьте меня донага.
У расстрельной стены сотню лет простоять,
сотню дней, словно ночь,
сотню дней, словно лет.
Сколько раз приговаривали меня,
и выписывали волчий волку билет.
Если я говорю, на тебе, – всё любовь!
Даже ненависть та, что ко мне, есмь – любовь!
Вставлен ты, в мой родящий от века, живот,
вставлен ты в мою пряную, красную кровь!
И никто не помеха, никто не петля.
Ибо ты мне – стихи, то есть ты сюр и сор!
Ибо ты мне и плаха, и ты – приговор
к высшей мере!
И ты же помилуешь мя!
2.
Вот музыка моей страны! Не хнычь.
Огромная, как будто вздох ребёнка.
Она, что Летопись, что клич, что плач, кулич,
струна на скрипке рвётся тонко.
И пальцы в кровь. Утешься, вот Она!
И пляски скоморохов, дудки, гусли.
Но если вдруг в беде твоя страна,
то музыка огня сквозит над Русью
седой равниной. Всплески канонад.
Прочь, сука, враг, из русского прочь дома!
А музыка сражений - Сталинград!
А музыка блокады – Ленинград!
И скорби музыка, как птица, невесома.
Я стала солью, что от слёз на треть,
женою Лота оглянувшись в город…
Ему до пепла удалось согреть
вот это Мёртвое бессолнечное море.
Сейчас война там. Вопли из земли.
Извечное – мы стали семенами!
И женщин мёртвых ноты проросли
и стали музыкой, огромной, что цунами.
Отцами, матерями чёрных плах.
И чёрным солнцем.
Музыка повсюду.
Как ангел, что в аду святой в крестах,
как демон, что в раю подвержен блуду.
Не буду я.
Не буду я.
Не буду!
Мне музыка – инфарктом миокарда.
Я буду слушать Летова и Юту,
в часах песочных стрелки рвут минуту
до взрыва, что убьёт нас, до снаряда.
Вот музыка. И деревце с обрыва
летящее, чтоб утопиться сдуру.
И только смерть беззвучно молчалива,
уткнула пальчики в клавиатуру…
3.
Моя русская речь это – горлом слова,
моя русская речь это – горлом звучание.
Моя русская речь это – криком молчание,
н она, хоть и вырвали горло, жива!
Нет, вы видели, как мир рождает словарь?
Из ларцов, из кульков, из мешков, самоваров?
…Мне за десять копеек купили букварь
во сельпо «Канцелярских товаров».
Засыпала я с ним, под подушкой примяв,
Научи меня жизни. А, впрочем, как будет…
Эти аз, буки, веди, помилуйте мя,
Вы – поющие мне, вы мне – сущие люди!
А какие средь вас по всю ширь типажи!
«С» - страна,
«в» - вельможа,
«ц» - царь,
а «я» - ясли.
Обними меня, речь, и со мной полежи,
просто так обними. Ни за что. Тихо. Ясно.
Доказательство Бога – есмь взгляд, что воздет,
и планеты Всея Материнские руки,
и, конечно же, слова негаснущий свет,
колыхание рта, выводящего звуки.
4.
По головам двухсотых, грязи, гнили
да с песней Юлии Чичериной и Бродским,
они за родину, за матушку-Россию
на направленье Курском-Белгородском.
А есть вторая Русь, что глубь колодца,
вода стоячая,
лежачая.
Ей словно
всё побоку, ей естся-пьётся, мнётся,
танцуется-поётся-шьётся-жнётся
и дышится на всё устало-ровно.
Я не могу на них смотреть. Мне стыдно
за это равнодушие. Вот едут
они на тачках. И стоят, как едут.
Едят, как едут. Пьют и тоже едут.
И в телефоне проживают сиднем.
Но час придёт. Тот страшный, грозный час.
И будет так: уже не отсидеться.
Нет двух сердец, а есть одно лишь сердце.
Нет двух Россий. А есть одна у нас.
Ужель не видишь? Родина внутри.
И всё смешается «в разворошённом быте»!
Как при врагах горят монастыри,
горят дома, границы. Встань и выйди!
Вот Курские иконы продают
на рынке не Черкизовском, хохлятском
по восемь гривен скопища Иуд
их продают, что кур, что сало, яйца.
Хочу пальнуть. Ружьё взять и пальнуть!
Мне мёртвые кричат: да! Ты сумеешь!
…Я завтра выступаю на аллее,
плююсь стихами.
Даже страшно.
Жуть!
В Москве сначала. В Брянске. В Ярославле,
на фронте после. Фронт сейчас везде.
Смешалось всё: укропы и османы.
Нет двух Россий, прибитых на гвозде.
А есть одна!
Она сошла с Креста.
Пространство мы расширили всей Русью.
Достаточно куражиться под Курском!
По Белгороду бить «огнём хлыста»!
Мы встанем, не жалея живота!
И ты, гуляющий, и пьющий, и едящий!
И ты, хулящий, равнодушный, что образчик!
Коснётся всех. Иначе пустота.
Коснётся всех! Царя, дитя, шута.
Мы в этой мельнице. Мы все. Ты. Я. Она.
И я бы рада – всем по Одиссее.
И я бы рада – угодить бы всем нам.
Но так не будет. Или же – страна,
а либо в хлам разбитая Помпея.
5.
Прости меня, братко…
Прости, что не объяснила, как идти по дощечке – шатко,
бычок так вот шёл и качался. Ну, хватит качаться!
Прости меня, братко, тебя обманули: ты счастлив!
Смешно разбирать нам ошибки, просчёты, что нас подтолкнуло,
как люди – порой – попадают под нож, саблю, дуло,
как люди порой ошибаются мнением, бездной, дорогой,
всем скопом, страной государством во многом.
Но как мне достать из груди твоё кровное, братское мясо?
Ты сам его в дар положил, сам подкрался!
Вот также подруге на третьем я курсе в Свердловском училище
дала погулять свою куртку из кожи. Как выращу
себе я такие наряды? Подруга уехала,
прости, что не смела сказать я: «Верни куртку с мехом мне!»
Итак, Каин-братко, про камень, пещеру, святилище,
всё словно бы вновь повторяется: куртка, училище…
Смотри: золотые колосья, поля со пшеницею,
а ты – поле минное мне,
меня кличешь волчицею.
Я даже привыкла. Не вздрагивать. Даже привыкла не ёжится.
А хочешь загадку скажу про кольцо и про ножницы?
Обычно в такие минуты извне, ненароком
Светлова стихи вспоминаю «убивший тебя под Моздоком».
и тот итальянец, пришедший убить словно снова.
читаю Светлова!
И травы, и травы, и травы, и чёрные земли.
Не надо, мой братко, не надо на самом-то деле.
Устала держать каравай для тебя с русской солью,
устала держать я на блюде пшеничное поле.
Устала тебе объяснять я, что хватит, что хватит:
что руки раскрыла, но гвозди не надо вбивать мне!
6.
До двух тысяча двадцать второго года,
горчащего так, словно бы перец чили,
от девяностых годов до исхода
вас сорок лет по пустыне водили.
Цвели абрикосы, и пахла липа
дымом снаряда и плотью снаряда,
похожего в точности на еврозапад,
в вязких пустынях больного Египта
шли вы и шли. А младенцы рыдали,
шли вы и шли, как всегда, по спирали.
Смертно стреляли, а вас подстрекали
воры, разбойники, тати и швали.
А у нас избы, у нас кони-совы,
цивилизация, Храмов основы,
памятник Пушкину, памятник Далю.
Шли вы и шли, словно бы вас прокляли!
Мясо и мясо на поле, телес нет!
Также, как выхода нет из пустыни.
Есть лишь дорога одна – тропкой тесной
к вашей Всея Руси мать-Украине.
Цивилизация – это, как море,
что не расступится без Моисея,
40 вы лет проблуждали в угорьях,
выход один – из Рассеи в Рассею.
Чтобы ни ваши, ни наши не гибли,
вы выходите скорей, выходите
из прокажённого Богом Египта,
от коченеющих в глине могилок.
6.
…звучали дудка, скрипка, виолончели,
звучало в классическом стиле скерцо.
Я верю в тебя, я так, Господи, верю.
А ночью болело сердце.
И утром болело. Под вечер болело.
Да и сейчас так болит. Точно так же.
Ибо Христова мелодия слева,
и в неё сердце в груди моей ляжет!
Если ты – воин, бери свой калашик,
а стихоплет, всё равно, на – ружьишко!
Нас призывает Христово адажио,
так призывает, что больно слишком.
Или не слышишь? Не видишь? Не внемлешь?
Вновь то литовцы, то финны, то шведы!
Снова пришли утоптать нашу землю,
русского снега и хлеба отведать!
Сели в «Пятёрочке» и, - ну глумиться!
Ели и пили и заново ели.
Дудка, да скрипка, да виолончели,
нет, не звучали, нас рвали – в частицы!
Рвали уста – там кричали девицы,
рвали нам глотки до самой столицы,
ибо горели дома, сад, молельни!
Не по одним по Луганским, Донецким,
укры стреляли по Курским и Брянским…
Бог на Кресте всею кожей разделся,
как же так можно стрелять по гражданским?
Разве мы – цели?
…Снова Христовую музыку слышу,
с каждой секундою звуки густели.
…жалкая – я,
и, конечно же – серая,
просто расколотая – я, не целая.
Тише, прошу я, потише…
Дудочки, скрипки да виолончели,
это Христовые всем инструменты.
Это нам масло топлёное книжек.
Ибо играть буду.
И буду петь я!
