РОЖДЕСТВО –25
Сладко-то, сладко: Господь наш рождается!
И над Россиею ясельки овчии,
станешь ты мамочкой, русскою мамочкой,
Дева-Мария, вселенская доченька!
Станешь считать нас всех-всех – миллионы!
Мордою тычутся звери в сарае:
овцы – из пряжи вязать носки воинам
да перевязывать раны нам рваные!
В Ясиноватском районе бабахало,
в этот момент начались схватки сильные.
Уж натерпелись, намаялись страхами,
больше не страшно, а невыносимо нам!
И на колени я перед Мариею:
- Обереги. Ибо люди там. Наши там!
А Рождество всходит сном над Россиею,
а Рождество да с войной перепахано.
Ближе к земле опускалось с кроваткою,
а наш малец был накрыт маскхалатами
и маскировочной сеткой защитною,
бабками в дальней Сибири пошитою!
Как я люблю тебя, маленький, маленький,
ножки и ручки твои цветом розовым,
Ты, как Россия весь пахнешь берёзою,
мамой, овечками, валенком.
Слюнки пускаешь, к иконочке тянешься,
это Твоё, мой хороший, распятие…
Всё начинается лишь, баю-баюшки,
щечки целуем твои конопатые!
***
Так случилось, казалось бы, единичный случай.
Вышла бабушка, красный в руках её флаг.
Невысокого роста, малестюнного, в брючках,
а поверх – фартук. Ходят вот именно так
на высоком холме в православную церковь,
чтобы свечку поставить. Как нынче без свеч?
- Обозналась, Ивановна!
Очи померкли.
- Не топчи флаг, гестапо! –
Послышалась речь.
Ах, кровинка моя, надо быть осторожней
со святою водою и ладанкой Божьей!
А Россия всегда побеждает. Тем паче
вышла бабушка, цветик мой, мой одуванчик!
Что же стало с тобой?
И зашлось моё сердце.
Провалилось как будто в тревожную жалость.
- Забирайте еду.
Закричала поспешно.
…Что же с этою бабушкой всё-таки сталось?
Говорит: «не умру. Ибо не умираем мы»
по дождю и по снегу, рождённому, ясному!
Там команда футбольная имени Каина,
а у нас
Емельяна да Стенюшки Разина!
Чем кончается сцена про бабушку с флагом?
Я твержу об одном, хоть живой бы осталась!
Мне бы очень хотелось увидеть, однако,
её после войны краем глаза хоть, малость!
СЕРАФИМ САРОВСКИЙ
Вот этими дорогами и тропами
суглинными да смёрзшимися в ком
ходили праславяне мои, топали,
мордва, марийцы, муромы рядком.
Долины рек Суры, Серёжи, Мокши
у Старой Пустыни, Ветлуги, Городца,
чем я могу порадовать их – прошлых,
их – мудрых, беззаветных и хороших?
Шёл Серафим Саровский припорошен
метелью так, что не видать лица.
По этим тропам, втоптанным до праха,
до гибели, угля, цветов измятых,
налево – поле,
а на небе – птаха,
в любви весь рот – прикладываю вату.
Не надо говорить сейчас ли, ныне,
что позабыли мы свои святыни,
худое слово, что врагу в копилку,
худой поступок ковыли степные
разносят по округе, как опилки.
У нас врагов скопилось – целый список,
у нас врагов скопилось – список чёрный.
Мы помним род свой жарко и упорно,
мы помним племя от и до, и выше.
Кругляш, истёртый, солнца? Не брешите!
Поля в бурьяне да поля в полыни?
Нет, нет, поля ромашками расшиты
роскошными, славянскими, большими!
Послушай civil war и оставайся!
Такого нет: народ весь – горсть старушек.
Дорогой этой – золотой да царской
ходили наши предки со оружьем.
Шёл Серафим Саровский – Святый, Святый!
Коль ухо приложу к земле, то чую:
гудит земля! Россия, Птиче, Мати
идёт себе в лаптях,
калошах, чунях!
***
….вырывая из сердца свой город до камня!
Не спасая себя. Подарив своё имя
всем кострам инквизиций, кто печь, а кто пламя.
Я теперь лишь идея, крыло, струйка дыма!
Перекрыты артерии в складках зажимы.
Прорываться пытаюсь зерном, васильком ли,
меня в люльке качает земля одержимо,
как родиться в овечьих яслях, на соломе,
в непорочном зачатье? Где тёплые овцы
свои морды просунули, дышат! Как дышат!
Я не знала дыханий таких вот сиротских,
я не знала пророческих запахов мышьих,
я не видела шерсти такой белой-белой!
Не качала беспомощно так своё тело,
не была так безбрежно, отчаянно лишней!
Здесь дощатые стены, лишь ветер, сквозь крышу
завывает метель! Но зачем же, как можно
в январе дождь со снегом, испорчен как климат!
Брут подкуплен.
А Каин, что брат, выел ложью,
метит в братьев, в сестёр. Вот вам фото, вот снимок.
Вот картина, её добывала я с дрожью
поцелуями Климта и криками Мунка,
намывала, что золото сердце под кожей.
Как же это возможно? Такое возможно?
Ну-ка. Ну-ка…
О, какое есть счастье, чтоб птицей из снов мне,
человеком во сны! Обрубая все связи.
Можно вырвать из морока, лести, из грязи,
но как смыть грязь чужую? В каком мне поклоне
и в каком мне прощенье, разбитом на части
выцеловывать из немоты сотню звуков?
И себя добывать из акульей мне пасти?
Дай мне руку!
ПЕРЕЕЕЗД НА НОВЫЙ ГОД
Не хотела переезжать!
Переезд, как пожар, как потоп, высвет мрака!
Остаётся пять дней. И мне надо за пять
всех собрать: деток, мужа, собаку.
В полосатого цвета мешках – барахло,
а в тюках – книги, обувь, посуда.
(Девяносто второй год. И из ничего
мы пытаемся вытворить чудо!)
Между чудом/не чудом и мизерным сном
пребываем мы в старой квартире.
Шкаф разобран.
Мы, как на помойке живём:
остаётся уже дня четыре!
Как назло, муж разбил нашу люстру. Стекло
не богемское. Но всё же люстра.
Я порезала руку: столь крови стекло:
можно было вампирам отлить полкило,
если б знать про такое искусство.
Тёрла пол. А его хоть ты три, хоть не три.
Мне осталось дня три.
- Не поеду! – кричала я мужу. – Отстань!
На задворках жить в доме у края,
там дедули-бабули, овраги, сараи,
просто Линч там и Тьму-таракань!
Леди Макбет уезда.
Нет, я не поеду.
Кругом, бедная, так и идёт голова.
Всё. Осталось дня два.
Узелки все завязаны в три одеяла.
Все коробки заклеены скотчем пиратским.
Словно муж Дон Кихот, ну а я Санчо Панса,
Как Франческа Петрарке.
О, как я устала.
Не забыла сервиз? (Нет. Взяла все четыре…)
Не забыла игрушки? (Все упаковала!)
Не забыла ничто. Ничего.
Рай мой вырыт.
Я любовь захватила! Любови немало!
Пело радио что-то про берег скалистый.
Я, как будто в Сибирь, а точней в сто Сибирей,
но поехала с мужем, с детьми!
Бери шире –
я не хуже жены декабриста!
РОЖДЕНИЕ ДОЧЕРИ
Откуда сей возглас? Давно мамы нет:
качается в травах она в своей люльке.
Воскликнешь коль – мама…
То выпорхнет свет
какой-то особенный тёплый да юркий.
Когда я рожала: кричала одно:
«Ой, мамочки-мама…» и губы кусала.
А рядом ещё одна женщина, льном
простынки укрывшись, простым одеялом,
и тоже рожала и громко орала…
(Тем, кто не рожал:
роды – это окно
в иное, восьмое, скажу, измеренье.
В крови, а пуповинах, во криках, в мученьях,
в молитвах
идёт бытие роддомов.)
Любовь всё приемлет. Я знаю умом,
но горло кричит рьяно, глупо, упрямо:
- Ах, мама,
ах, мамочки, мама!
А в потугах – самое страшное в них,
когда сотрясается тело до дрожи.
А рядом рожают такие же тоже
Марии,
Мадонны
с походкой слоних.
Зови медсестёр, поварих и врачих!
Но, нет, рот упрямо и не филигранно
одно только слово шептать может: «Мама!»
И я стала мамой в тот миг, когда дочь
на свет появилась.
И две медсестрички
кричали:
- Дыши!
- Не могу!
- Надо смочь!
В живот мне ладошками тыча.
Какая красивая дочь у меня!
Чернявая. Синие очи.
Она не княжна, не принцесса. Она –
она это я. Это праздник. Весна.
Красивая очень-преочень.
И вдох её первый. И плач её! Крик
младенческий самый-пресамый!
Я помню, что плакала. Просто. В тот миг.
По шее текли слёзы за воротник
рубашки в цветочек,
что вышила
мама!
