1
Соло Юрия Нагибина было сильным…
Словесно моделируя Англию времён Шекспира и Марлоу (героем повествования был второй), он делал это так, что читатель мог пройти по тем дорогам, почувствовать тончайше переданную атмосферу времени, эхо эпохи: столь удалённых, что тогдашних людей мы, перегруженные информацией прошедших веков, представить может с трудом.
Цикл рассказов Нагибина «Вечные спутники» пропитан шаровым раствором культуры: будь то Верди и Италия его жизни, или Хемингуэй, действующий под вымышленным именем; но главным, конечно, оставался великий русский Пантеон: от Пушкина до временных отрезков современности: двадцатого века…
Язык Нагибина густ и сочен, он цепок и крепок: он жаден до бессчётных деталей мира, всех колоритных его подробностей: которые хочется удержать в избытке - не дай Бог что-нибудь потеряется…
Уже в одном из первых его рассказов «Зимний дуб» особенности стилистические проявились чётко, ярко; и дуб, прописанный, как персонаж, возникал колоссальным явлением мира, уходящим в шаровые небеса.
Много психологической тонкости, изощрённого понимания людей разветвлялось в повествованиях писателя, охватывавших, казалось, все нюансы тогдашней, такой отличной от нынешней жизни…
Как играли высверки чувств в рассказе «Срочно требуются седые человеческие волосы»!
Люди прописывались с той мерою достоверности, что позволяла ощутить их плотнее, нежели реальных – по жизни – соседей.
А вот – «Машинистка живёт на шестом этаже»: рассказ о возможности достижения внутренней гармонии, когда скудость внешнего мира и собственное серьёзнейшее увечье не мешают пребывать в состояние вечной высокой радости: здесь снова открывались небеса культуры, которые и давали человеку жизнь, вливали в него сияющие бездны.
И опять – язык туг, как гроздья винограда.
Было в словесных построениях Нагибина, в покрое его фразы нечто от Андрея Платонова: писателя, поразившего в самое сердце сердца многих: корневым своим, немыслимым, фатальным и космическим языком; но Нагибин, очевидно испытав влияние старшего собрата по ремеслу, выработал свою, совершенно непохожую ни на кого стилистику.
Она мощно проявлялась и в «Дневниках» - произведение абсолютно художественном, вывернутом в мир яростно, неистово, с перцем, с собачьим сердцем.
Всё без прикрас – словно такая цель владела писателем.
Всё и давалось – без прикрас, камуфляжа, на факте: голом, как стыд, и язык бушевал, как взорвавшееся пространство.
Яркое наследие Нагибина сияет и сейчас – жалко, немногие способны почувствовать это сияние.
2
Своё, переплетённое с платоновским: так воспринимается проза Нагибина; своё, оригинальное, веское – очевидно: прекрасные образцы русской стилистики выпеваются… или выливаются млеком каждого абзаца; нечто, идущее от платоновской густоты и перенасыщенности, ощущается во фразах определённого покроя. Или построения.
«Срочно требуются седые человеческие волосы» – и алмазом прорезанные отношения людей возникают на мутноватом стекле реальности, где одиночество как естественная мера вещей.
Один из рассказов – ярких, удачных, крепких, вещных.
У Нагибина – гроздья рассказов, иные из них благоухают духовными ароматами, представляя панорамы мира знакомого, но подсвеченного изнутри так, как другой бы не смог: через свой мир и своеобразие видения яви.
Сколь чудесен зимний дуб! Как раскрыт он – гигантским серебряным сердцем простора!
Сколько природной щедрости перешло в прозу Нагибина, обогащая и питая её; сколько московских переулков, исполненных трепетом детства и юности, пыльных, чудесных, милых, не сохранившихся, поют и переливаются красками в замечательных рассказах.
Повествование о жизни, исполненное мастерства – жизнь Нагибина; и как твёрдо, густо, грустно проявляются жизни выдающихся и великих людей в книге «Вечные спутники»; как оживают картины старой Англии в рассказе о Марло, как плещет звуками и красками Италия Верди!
И были «Дневники» Нагибина – книга столь же скандальная, сколь и монументальная; исполненная страсти и парения, яда и счастья: всего, что мешается в человеке на протяжении отпущенных ему сроков.
Можно восстанавливать картины литературной Москвы того времени по дневникам; можно читать иные части, как вынутые из собрания сочинений рассказы; но крутой взвар блюда, что готовил писатель всю жизнь, весьма вкусен, хотя и чрезмерно прян.
Поэтизировал ли Нагибин жизнь?
Он, безусловно, знал её в большинстве, если не во всех проявлениях – от войны до успеха, от тяжёлого пьянства до свинцовой скорби; он знал, что цель жизнь сама жизнь, и значит, даже будучи прозаиком, нельзя не поэтизировать роскошный, щедрый, красочный, печальный, избыточный дар.
3
Мера откровенности выбирается каждым писателем самостоятельно, но дневники часто не предполагают широкую читательскую аудиторию; тем не менее, дневники Нагибина стали бестселлером.
Разумеется, термин этот имеет весьма условное отношение к качеству литературы, однако, в случае с Нагибином, составляющие сошлись: в дневниках он предлагает художественный уровень, не уступающий лучшим образцам его прозы.
Они художественны – дневники – в высшей мере, подразумевая под художественностью выразительность; они заострены и полемичны; они начинены информацией, которой хотелось бы поменьше: больно неприглядна людская изнанка.
Нагибин не щадит и себя, представая со страниц человеком капризным, тщеславным, сильно увлечённым материальной стороной жизни; не щадит и тех, с кем сводили его тропы судьбы – иные портреты кажутся гротескными, однако, вчитываясь, понимаешь, что это не гротеск, о нет! скорее – наждачный реализм.
Жёстко и правдиво.
Обо всём, что видел в жизни – а видел Юрий Нагибин очень много: от трагедий войны и худших проявлений человеческой сущности до небесных мерцаний и парений, какие даёт литературной творчество.
Эпоха воссоздаётся кропотливо, с огнём и перцем, с собачьим сердцем, с иронией и сарказмом; эпоха передаётся мощно с той характерной для Нагибина стилистикой, исток который, без намёка на подражание, берётся в необычайной прозе Андрея Платонова…
Эпоха была велика.
И дар Нагибина не мал.
Именно такой, какой требуется, чтобы живописать прожитую эпоху.
