Предстояние. Памяти Учителя

К пятилетию кончины

***

 

«Духовность — это то, что отозвалось в душе порывами милосердия». Так сказал незадолго до ухода Михаил Петрович Лобанов. Мне передала эти слова супруга его, наперсница и друг, хранитель огромного наследия - лобановского достояния – Татьяна Николаевна Окулова (Лобанова). Эти трагические правдивые слова девяностолетнего старца, как слова молитвы – проникновенной музыкой и тайной подсказкой для жизни звучали – не отпускали всю долгую дорогу в ночи из Екшура до самой Москвы, до метро Котельники. И даже в ночном московском метро я всё связывал с ними, вспоминал, процеживал сквозь сито этих слов воспоминания о нём. Его улыбку, жесты. Ненавязчивые, но всегда глубочайшие напутствия и советы при прощании.

Вот и теперь, даже покинув этот мир, он давал мне совет. Теперь уже через близкого и дорогого человека. Супругу. Так что же такое жизнь? В самом деле, "Луковка" Достоевского? Но как же сурово, жестко и безжалостно противостоит нынешний мир всем им, классикам нашим: и Достоевскому, и Лобанову, и Астафьеву, и Абрамову, и Распутину… И Бунину, и Куприну. И Льву Толстому даже! Этот «новый мир» противостоит всей нашей русской культуре. Той русской культуре, которая объединяла наши малые народы воедино. И в СССР, и раньше. И весь мир читал на русском Гамзатова и Айтматова, Лесю Украинку и Шота Руставели. Мир осиротел, съежился. Теперь эти республики кажется, овдовели… «Порывами милосердия» по отношению ко всем людям, к читателю была во многом «та литература». Порывы милосердия, по Лобанову — это и есть любовь, сострадательная, деятельная любовь к людям. И все писания Лобанова как редчайшего её представителя. И вовсе даже и не «луковичкой» они оказались, а чем-то гораздо более важным, большим, и долгим, на века. И для мира, и для «малых народов». Но вот уже стали забывать имена великих писателей и принимать навязанные привычки и правила. Сегодня, к большому сожалению, не то и не так. И вот, в этой беспросветной тьме сегодняшней жизни, бытового и литературного «раздрая», – как яркая лампочка зажглась, как чудо: Дворец культуры в Екшуре имени М.П. Лобанова!

Несомненно и то, что он сам, покинув этот мир, оставив его несколько лет назад, - молится о нас теперь, напоминает о себе. И праведной молитвой его о своей земле и Родине, о его родном селе близ Спас-Клепиков - случился этот подарок, это напоминание о том, что мы люди. Что у нас много обязанностей, а не только права. И о том, что нужно видеть во всяком человеке, даже незнакомом прохожем – «замысел Божий», - по слову Достоевского. И любить именно этот Замысел о человеке. Любить человека несмотря ни на что, даже если «по делам его» – любить, ну, никак невозможно!

И мне всё никак не верилось, что в России даже теперь можно назвать район, улицу, Дом Культуры именем не либерального болвана или банкира, проворовавшегося мэра или чиновника, который всю жизнь свою «празднует блистательно», а именем героя, фронтовика, почвенника («русофил» –негодное слово, «русолюб» лучше). Именем человека, вся жизнь которого – Предстояние. Служение Отечеству и культуре. Учительство, литература и нравственное делание. Передача опыта и жизненного, и литературного. Бескорыстие и молитва.

Как радостно за эту победу среди бесконечной череды поражений и раздора, и неприятия друг друга, и мести, и упреков в рядах наших. И нас самих, все-таки любящих свою землю, хоть и каждый – по-своему. Когда прощались в Екшуре с Татьяной Николаевной, я с тайной радостью (не был прежде знаком с ней лично) – любовался ею. Знать, «и один в поле воин, коли ладно скроен!». Дочь фронтовика, участника обороны Сталинграда, – она, конечно, знает что почем в этой жизни. И трогательная забота ее о каждом из нас, обрадовавшихся возможности встречи и участию в освящении, открытии мемориальной доски имени Михаила Петровича, празднику и молитве за «благоденствие и чистоту» екшурского недавно отстроенного ДК…

Родные черты рязанцев, музыка хорошего чистого слова, добросердечие принимавших нашу делегацию в Екшуре. Видишь, слышишь, угадываешь в «своём» человеке всегда – своего. Глава района Николай Владимирович Крейтин, который тоже недавно покинул этот мир (как всё зыбко, непредсказуемо!) - встретил нас с нескрываемой радостью, как дорогих гостей. И эта предупредительная заботливость его обо всех и каждом – этого большого, богатырского сложения человека – была особенно мила и трогательна.

И вот Дом культуры в Екшуре имени Михаила Петровича Лобанова открыт. Дело сделано. Памятная доска (к которой в скором времени добавится – мемориальная, с барельефом писателя) – гласит: «Муниципальное учреждение культуры «Районный Дом культуры муниципального образования – Клепиковский муниципальный район», филиал № 15, Екшурский сельский дом культуры имени М.П. Лобанова 391022, Рязанская область, Клепиковский район, Екшур, ул. Красный Октябрь, д. 15/6».

Открытие памятной доски на новом ДК освятил и благословил священник отец Геннадий, один из лучших учеников Лобанова. Есть в этом глубокий смысл, нечто провиденциальное: ученик-писатель освящает Дом культуры имени своего учителя. О. Геннадий Рязанцев-Седогин – член Союза писателей России, Председатель Правления Липецкой писательской организации «Союз писателей России», действительный член Петровской Академии наук и искусств, член-корреспондент Академии Российской поэзии, лауреат литературной премии имени Евгения Замятина, протоиерей. Я время от времени открывал в полутьме автобуса подаренную им книгу, читал первое, что открывала рука, читал из его нового романа: «"Становящийся смысл" - это строящийся храм, место на земле, через которое проходит ось мироздания. Вся полнота жизни и земной и небесной вращается вокруг этого таинственного сооружения, а между тем люди, душой и телом привязанные только к земному, не замечают присутствия глубины, которая, впрочем, не умаляется от этого». Такая перекличка с книгой «Внутреннее и внешнее» Лобанова поразила меня. Рукоположенный священник, протоиерей, настоятель храма Михаила Архангела в Липецке (который построил он помощью Божией и тщанием прихожан) – взял груз со всей тяжестью его. И вот – несет опыт учителя. Дальше, в будущее.

«По делам их узнаете их». По делам учеников познается величие учителя. И тотчас вспомнилась давняя, начала 2000-х годов, переписка Лобанова, опубликованная в его книге «Твердыня духа», с отцом Федором, монахом Свято-Троицкого Александро-Свирского монастыря, который теперь, уже и сам наставник. Их дивная переписка. Разговор душ. С каким уважением, даже почтением в этой переписке Лобанов-учитель обращается в ученику-монаху. Как высоко ставил он веру, духовный сан! Переписка их исповедальна.

А нам на семинарах, уже в 1991-м он разъяснял суть атак времени. На священников, на военных-офицеров в ту "пригорбачевскую" бытность. Нападки на церковь и храмы в прессе – от «Московского комсомольца», от либералов. Он говорил так: «Во-первых, необходимо отделять саму веру от персоналий (и в героическом строю попадаются неважные воины). Во-вторых, они, священники, рукоположены. А это значит, что те, кто оступился (из священноначалия) – по иному счету сами за своё ответят перед Богом. Ответят на суровом суде иначе, чем миряне. И, наконец, ещё одно, и главное – даже из ржавого крана течёт святая вода».

...Вечер памяти Лобанова в Спас-Клепиках открыл глава Екшурского сельского поселения Олег Викторович Закалюкин. На вечере выступил глава администрации Клепиковского муниципального района Николай Владимирович Крейтин и многие другие.

Много и хорошо говорили, тревожа аудиторию самыми насущными проблемами писателей и читателей. Говорил об эстафете поколений – от Леонида Леонова, М.А.Шолохова, - которая так много значила для Лобанова. От «Русского леса» – и первой работы о нем Михаила Петровича – до последнего его романа «Пирамида». Тревожили, - потому что невозможно говорить о Лобанове и не соотносить его мировидение – с нашим взглядом на современность. И соотношение эти, конечно, не в нашу пользу. Не в пользу нынешнего времени. Не радует. Дорошенко Н.И. вспомнил именно об этом, рассказал залу - о проблемах творческого становления молодого писателя – известны ему, как мало кому другому. Кроме должности главного редактора на портале «Российский писатель», куда, конечно, устремлены вожделенные взгляды многих молодых прозаиков, критиков и поэтов (напечататься так, чтобы оценили и посоветовали старшие и опытные), он – с давних пор в СП России – ответственный секретарь по работе с молодыми авторами. Ему есть о чём сказать, чем поделиться с аудиторией.

Вспоминал Михаила Петровича и Александр Евсюков, молодой, но давно уже крепко, уверенно пишущий автор. Много издаваемый и отмеченный рядом литературных премий: им. И. С. Тургенева, «В поисках правды и справедливости», российско-итальянской премии «Радуга», дипломами «Золотого Витязя». Его рассказы переведены на итальянский, болгарский, армянский языки. Он вспоминал учителя, его опыт духовной биографии «В сражении и любви». Прочёл свой рассказ «Один», посвящённый соловецкому острову Анзер. Подписал книгу в фонд музея Екшура при ДК. А вслед за ним легко и свободно выступала и читала свои рассказы Софья Гуськова, актриса Театра Российской Армии и тоже ученица Лобанова. Она училась у М.П. с 1999 по 2004 годы. Выступали и многие другие. Читали стихи и исполняли песни на стихи Сергея Есенина.

Русские сарафаны, замечательные светлые лица. Праздник, даже при многочисленности приглашенных и присутствовавших в зале, получился камерным, уютным, почти семейным. Из родных в зале присутствовали: брат по материнской линии Николай Агапов, дочь Михаила Петровича – Марина Могутина и его внук Глеб, сказавший много хороших слов об открытии Дома культуры.

Впечатления остались самые добрые. И не только потому, что здание ДК на родине Лобанова так ново, так чисто и уютно: построен и оборудован корпус - на перспективу, с широкими возможностями показа фильмов, цифровыми технологиями, возможностями. Для встреч с писателями от СП России, желающими поехать в Екшур. С будущими посланниками, которые пойдут теми же дорогами от ДК Лобанова, к храму. Теми путями, где хаживал Михаил Петрович. Сердце утешалось в Екшуре этим милым мягким гласным рязанским протяжным наречиям. Так много «е» и «а». Округляют, бегут словеса, катятся. Освежают интонациями. Удобряют речь рязанцы метким народным словечком. Метафорой, пословицей. Щедро, даже с избытком порой. Так заметны, памятны мне эти говоры с детства. Особенно в присказках и поговорках.

Я впервые в Спас-Клепиках. Припомнились записи Михаила Петровича «Из памятного», где он говорит в раздумьях о своей родине – из поездок, с чужбины. Записывает он из какой-то азиатской страны примерно так: дождь, дождь и дождь. Несколько дней. Включил телевизор. Там прыгающая цветная обезьяна. Скорее выключить. Почему так просится душа домой, на родину, в чем дело? А дело в том, что память здесь, на чужбине – пуста. Не цепляется, не может ухватиться сердечная память, за события. Там – на родине – всё узнаваемо. Увидел куст – там бегал в детстве босиком. Там всегда помнится сокровенно, как – вон у тех кустов – мама обморозила ноги, когда рубили дрова в лесу. Все цепляет, все тревожит на родине и наполняет воспоминаниями душу. За границей же, среди пальм – нет родовой памяти. Оттого и тянет так домой, к полноте сердца. Записываю его мысли по памяти, но суть именно такая…

…Теперь и я побывал в тех местах его родных, о которых он говорил с такой любовью. Здесь он родился, здесь жил. К этой земле так сердечно был привязан… «На родной сторонушке – рад своей воронушке», метко замечали в народе. Даже и вороне-«воронушке», и то рад. Михаил Петрович если и отъезжал за границу, то всегда ненадолго, и стремился скорее вернуться домой.

…Как поразительно талантлив наш народ, наша земля. Километров в тридцати – тридцати пяти от дома Есенина (если напрямую) – родина Лобанова. Они оба учились в Спас-Клепиках. Ходили одними тропинками, купались (с небольшой временной разницей: Лобанов родился в ноябре 1925 г., а Есенин ушел в декабре того же года) – в одной реке. И она недалека от ДК, эта река Пра. Как это удивительно, как выразительно богата наша Почва! В какой Калифорнии или в каком предместье Альп возможна такая корневая система, такой «симбиоз» таланта и добра. Два крыла. С одной стороны, есенинские порывистость, чувство, необычайная «моцартианская» легкость слова. Афористичность: «Жить надо легче, жить надо проще, всё принимая, что есть на свете…». Яркость и свежесть и в жизни, и в литературе. И другое «крыло» – и жизнь, и служение русскому делу – Михаила Петровича Лобанова. Мудрость, центризм. Государственность. Глубокая Православная вера, имперское мышление с акцентом на сбережение народа. Сдержанность и взвешенность. Есенинская задорная «удаль забияки и сорванца», и «…я более всего весну люблю…», с лобановским безразличием к славе полнейшим, с идеей нравственного вдумчивого воспитания и поддержки человека труда. С определенной ясно и не раз выражаемой им идеей сохранения народа – главного достояния. Русский лес по Л. Леонову – народ, который необходимо сберегать. Два крыла, без которых не может состояться полёт.

«Да полно! – думалось иногда, – понимают ли вполне там, в Екшуре, памятную доску Кому, какой Личности они открыли? И возможно ли писателям под эгидой СП России и впредь «разрабатывать» эту «систему Лобанова» – посещать ДК и культивировать память о нём? И дом его на родине. Ведь это поистине мечта, если задуматься: вечера поэзии Есенина в ДК Лобанова! Или вечера другого прозаика, поэта, критика. Мудрого и талантливого, созвучного талантам Лобанова и Есенина. Не всё – улицам Марка Захарова да «Центрам зарубежья» Солженицына – столбовую дорогу, да вот и в Москве. Даже и в Москве – особенно. Зачин есть, начало состоялось в этот день, 12 декабря 2019 года, на Рязанщине. Но есть и реальная возможность – народному движению переименований – дойти и до Москвы. С таким вот размахом думалось мне. И бежали за окном автобуса таинственные как моя мечта, блики света.

…Есенинские строки «…лицом к лицу лица не увидать» - стали крылатыми. Через десятилетия восславили поэта, которого замалчивали долгие годы. Уверен, что рано или поздно Россия вернется к подлинному осмыслению и переосмыслению наследия писателя, критика, публициста Михаила Петровича Лобанова. Ярчайшей личности. Переписка его с В.И. Беловым, В.П. Астафьевым, В.Г. Распутиным – многожды цитируется, и издается. «Капитан Тушин», «боец на передовой» – по слову Юрия Павлова. Так жил, таковым и ушел. Последние годы были особенно тяжелы. Быть может, если бы он продолжил преподавание в Литинституте и дальше, то – и дни жизни продлились бы. Уверен, дело всей его жизни: обучение, воспитание (вос-питание духовное) молодёжи было прервано. Намеренно. Кто, по чьему замыслу и умыслу – вынудил его, профессора, руководителя творческого семинара кафедры творчества Литературного института с 51-летним стажем, заслуженного работника Высшей школы России, почетного работника культуры города Москвы, написать в августе 2014 года это «заявление» на имя и. о. ректора? Эту «просьбу» «в связи со сложившимися обстоятельствами» освободить его от занимаемой должности руководителя творческого семинара «по собственному желанию». «Просьбу», ознаменовавшую наступление для Литинститута новых времен после ухода с поста ректора Б. Н. Тарасова и так дорого стоившую ему – фронтовику, наставнику с более чем полувековым преподавательским служением. С любовью к делу, к своим «семинаристам» и – их любовью к нему, с его абсолютным литературным слухом... Горько.

Я часто беру его книги с дарственными надписями. И разговариваю с ним через его строки. С живым. «Василию Килякову, который собирался впопыхах, а оказался на Олимпе. Город Владимир 2 апреля 1996 года. Прием в СП России». Такая вот, с юмором, дарственная надпись на его книге «В сражении и любви». Вся жизнь его – сражение и любовь. Любовь к людям. Порывы милосердия. Оставалось ощущение, что он отдаёт всего себя, без остатка: с такой величайшей жалостливостью он воспринимал окружающих. С таким состраданием. Не соотносил себя с людьми, как теперешние «волчата-писатели» «с их плебейской, мутной и безотрадной прозой» (его выражение), а именно жил, проживал судьбу каждого ученика. Он набирал семинары, искал талантливых. Талант был главным критерием его оценки. Его добротой пользовались. Я знаю, что он давал деньги ученикам и ученицам, конечно, без отдачи. И узнал, понятно, не от него… Да разве только это!

О его всепрощении ходили легенды. Никогда не забыть, как он здоровался. Крепко, внимательно брал за руку. Глядел прямо в душу. Не выспрашивал, но каждое слово он видел. Именно видел, а не только слышал… Или такая дарственная запись на книге «Твердыня духа»: «Дорогому Василию Килякову с сердечной благодарностью за внимание к моей литературной работе, что меня и трогает, и воодушевляет. Ваш Михаил Лобанов 21 апреля 2011 года. Литинститут». Как это цепляет! А теперь особенно, до дна души. Дарственная на его книге «Оболганная империя» – не для широкого читателя. Строки горьки и суровы, но с написанным посвещением не поспоришь.

Он был твёрд. Не «умел быть твёрдым», а именно был таковым. Мягким же казался только от любви, даже нежности к людям. Но жесткость была для него не характерна. Помню, как он подписывал мне «Оболганную империю» с некоторой застенчивостью умудренного человека, для которого борьба – всё-таки не самое главное в жизни. А главное – Литература (Литература, которую, ещё во время дискуссии «Классика и мы» в 1977 году он, единственный из писателей, по словам Юрия Павлова, трактовал через категорию тайны как высшей потребности души). Культура. Творчество. Чувство родины. Принимать Человека как «сколок» образа Божьего – вот что было важным в его жизни. Понять эту тайну Божью – Человека. Разоблачив, преодолеть эту пропасть между величием и низостью человеческой. И в себе, и в других. И помочь в этом делании всем. Да разве же разоблачению этой тайны – не стоит посвятить жизнь, и в самом деле?! Величие человека – в его мечте, в стремлениях сердца.

…Что за тайна – он сам? Откуда вообще в русском народе: эти вспышки-явления великих праведников и святых? Эти таланты из недр народных? Эти явления Духа? Среди нищеты, кромешного голода рождается в селе Иншаково в рязанской глуши мальчик. Под крышей из дырявой щепы или соломы, продуваемой всеми ветрами. Мальчик, который сам находит и выбирает, что ему прочесть, чтобы сформировать и «огранить» характер. Пишет первые рассказы в четырнадцать лет. А после войны, фронта, уже студентом, посылает последнюю краюху хлеба родным, матери и малолетним сводным братьям. В пять лет он остался без отца (мать, имея двоих детей, вышла замуж ещё раз – за вдовца, у которого было и своих пятеро, чтобы родить ему ещё четверых). По свидетельству родных, он сам, младо-воин, еле-еле стоял на ногах от постоянного недоедания. А средний сводный брат Валентин, иногда путаясь, называл его папой. В письмах ему он так и писал: «Остаюсь, твой сын Валя…»

Что и как он читал в то время, о чем размышлял? И что это было за время, дальнее, почти былинное, когда к семерым – среди беспросветного труда и недорода, голода – рождали ещё четверых? И жили! И при этом – гордость его, Лобанова, за нацию, за «цементирующую все народы и республики» силу. "Русский лес". Лес человеческий. И что это – порода? Любимое слово его и высшая похвала поступка или писателя: «Настоящий русак!» С 90-х годов я слышал эту его похвалу подвигу того или иного человека, писателя, совсем нечасто. Мало кого он удостаивал таким званием, произнося эти слова. И как же оскорбляло его нынешнее засилье и эта дикарская "игра" – война на литературном поле – ныне живущих, повторяю, молодых «волчат» в литературе и в жизни.

Помню, с каким недоумением – может же такое вообще случиться – передал он мне однажды через студента Андрея Тимофеева книгу «Десятка». В которой разве только Захар Прилепин не выпустил матерный рассказ, избежал этого. Как он, мастер литературного слова, был поражён, изумлен! Будто при нем поругали его святыню.

Литература была для него на втором месте среди святынь. И вдруг такое… Что же оставалось? Ему самому написать разгром на этих "волчат"? Тем самым давая им рекламу своим именем? Он выбрал другой путь – в противовес бездарям и циникам из «Десятки» выпустил сборник своих выпускников «В шесть часов вечера, каждый вторник». В этом сборнике под эгидой Литинститута он собрал прозу многих своих дипломников. В июле 2013 года книга вышла в свет (помощницей в литературной работе была супруга Татьяна Николаевна). И это был достойный ответ. Сверх того – явная, «чистая» победа через книгу - в этом споре о нравственности. Не заочно, а делом – в этом весь М. П. Лобанов. Ответить, дать отпор. Но ответить – нравственно, достойно. Сопротивляться всячески «просвещенному мещанству» и особенно – не просвещенному.

Начав читать книгу выпускников с первого рассказа, которым стал «Хозяин» Алексея Серова, я искренне радовался, какая удача! И горевал – ну что такое тысяча экземпляров сборника! Как разогнать облака таким тиражом… Серов – талантливейший светлый писатель. Этакий «анти-сенчин». Читаешь и внутренне обмираешь, но не от тревожной беспросветной мути нашей «житухи» под либеральный аккомпанемент "елтышевых" или "десяток", а – от перспективы хоть и далекого, но света. В этом рассказе рабочий – по самой своей сути и по своему нравственному устроению – не только побеждает новых заводских «приватизаторов», а оказывается сверху, хозяином и положения. Рачительным и подлинным директором по самой сути своей - и самого завода, и порученного дела. И одновременно - подлинным и деловым работником, а не рвачом, не устремленным к прибыли «денежным мешком». Эти денежные мешки по обналиченным векселям купившие всё производство – едва ли не угробили завод. Спасает завод простой рабочий. И здесь опять: «Внутреннее и внешнее» - твердь Лобанова. (У Михаила Петровича есть статья, которая так и называется: «Внутреннее и внешнее»).

И этот сборник выпускников Литинститута — выстрелил! На презентации в Литинституте тогдашний ректор Борис Николаевич Тарасов назвал его «беспрецедентной книгой». Высоко оценил его известный публицист, критик, тогда - зам. главного редактора «Наш современник» (увы, ныне тоже ушедший) А.И. Казинцев. С сочувствием отозвался о книге в своей статье «Остров надежды» - духовно чуткий писатель (по лобановскому определению) А.Трапезников («Литературная Россия») и «Независимая газета». А вот как отозвалась выпускница Литинститута (автор рецензии в журнале «Наш современник») Е. Злобина: «…Эта книга поразительна. Она вызывает шок. Представьте, что вы жили себе и жили долгие годы, думая, что всё происходящее вокруг – точно и верно, и вдруг оказалось, что всё это время на самом деле вы висели в пространстве вверх ногами и вдруг вернулись в нормальное положение. Читали-читали книги и журналы, будучи уверены в том, что имеете дело с Литературой, а, оказывается, всё это время вам подсовывали пустые погремушки, в которых за шумом, трескотнёй фраз и расчетливым позированием – нет ни мысли, ни глубины, ни художественной правды. Вот одна настоящая книга – и горы литературного глянца, которыми вы напичканы, рассыпаются в пыль». На сайте «Российский писатель», в альманахе «Артбухта» (Севастополь – Москва) – отмечали лучшие писатели России и по содержанию, и по оформлению – этот сборник называли его «более чем достойным...». И, конечно, справедливо.

Псевдолитературе, так называемым «Десяткам» (это явление — новые «десятки», новые «успешные писатели», вошедшие, по М.П., в дьявольскую систему обогащения – «а ля Д.Быков» (с его патологической «брезгливостью к жалости») – книгой «В шесть часов вечера каждый вторник» - был дан хороший урок! Как говорил сам Михаил Петрович: «Есть литература и псевдолитература». И этой «новой», «демократической», денациональной, авангардистской литературе (по его же словам) – конечно же, - явно не по нраву пришёлся выход этой книги. Им глубоко ненавистны традиции великой русской литературы, не отделимой от этики, духовности, как основы слова, от постоянной социальной ответственности. Однако, - этот «междусобойчик», «стаи» «литературных дельцов» нынче стали запускать, загонять и даже и в вузовские или школьные учебники (о чем писал М. П. Лобанов в своей книге «Оболганная империя» (2008) – статьи «Подавать знак своим. О псевдоучебнике по истории русской критики и прочих псевдо», «Память войны»).

Но кто же широко прорекламирует книгу, настоящую литературу – и как пример, именно «В шесть часов вечера, каждый вторник», - послушайте, под редакцией самого М.П. Лобанова! – теперь это наше общее достояние… Почему не предложить её, нравственно выверенную, чистую, - для прочтения школьникам и студентам. Что, «Болонская система» не позволяет?). Почему не представить её - на телевидении, на страницах других, центральных изданий? Кто сегодня заинтересован в издании настоящей литературы, как же безответственно, бессодержательно мы живём! Кто же даст «большому кораблю большое плавание»? Нам - Сальникова да Гузель Яхину подавай! Зачем нынешней Москве сборник, составленный из дипломников Лобанова? Ведь в «споре о нравственности» — книга «В шесть часов вечера, каждый вторник» - рассказы именно о внутреннем делании – явный удар по «соросятам». В шесть часов вечера каждый вторник Михаил Петрович Лобанов – вёл уроки по мастерству, преподавал студентам Литинститута. Как говорил сам наставник наш в своём Слове для участников презентации сборника: «Пусть эта проникновенная книга напомнит вам в будущем весеннюю пору вашего творчества с его свежестью чувств, открытостью взгляда на мир, стремлением к чему-то высшему».

Лобанов был убежден, что: «…признание, значение этой выдающейся книги - только возрастёт со временем. Слишком она контрастирует, "ставит на своё место" господствующую игру в литературе, агрессивность авторского самоутверждения, жизненную, духовную, нравственную немощь. Не важно, что не каждый из этих тридцати двух авторов (представляющих только последний период истории семинара -- начало XXI века), не важно, что не каждый из них «выйдет в писатели». Ведь главное здесь – убедительное свидетельство того, какое обилие молодых талантов, подтверждающих, что Россия несмотря ни на что - жива, её творческая молодёжь противостоит злу и насилию, всему разрушительному, что русский язык по-прежнему объединяет людей разных народностей из нашей некогда единой великой страны».

В книге, которая противостоит бескорневой «антикультуре», – и вместила рассказы выпускников Лобанова: русских, башкир, татар, белорусов, украинцев – образы нашего времени во всём его многообразии. И - тотчас с такой жалостью, до «судороги щёк» (по-Есенински) – вижу сегодня, вспоминая учителя, и удивляюсь: вот ищут днём с огнём русскую идею: как её определить? Ответ – в одном слове: «Лобанов»!

По Лобанову – мир внешний, мир грубой материи – требовательный и беспощадный… Но не этот мир грубой силы или власти – не он окажется решающим. Мир внутренний, невидимый – вот тайна, и смысл, и соль. Откуда же и как он пришел к такому убеждению, как выстрадал, что внутреннее важнее и прочнее? И пронёс это убеждение через всю долгую, почти в целый век, дистанцию всей жизни. Тайна Благодати, которую он держал за семью замками.

ТВ, ютьюб демонстрируют нам сегодня чиновников, "партийных бонз" и кругозор их познаний удивляет. Золотые столичные мальчики, которые в жизни своей ничего тяжелее ложки не поднимали. Передвигаются исключительно на такси. Этакое жонглерство словом "интеллектуалов" без приложения души. Совсем другое дело – знания, добытые трудным путем страданий, сомнений. Выстраданные, кровью омытые. На "пикировку и непризнание", на слом и удар проверенные.

Продолжим вспоминать под мемориальной доской в Екшуре. Первые рассказы Лобанов публикует в четырнадцать лет в газете «Колхозная постройка» (эти рассказы 1940 - 41-го годов были представлены в лобановской экспозиции в фойе Д.К. Их разыскали, как я узнал, старейшая сотрудница Спас-Клепиковской районной библиотеки Г.Н. Ликий и сотрудники Рязанской областной библиотеки). В 1943-м – спецкурсы под Уфой и отправка из пулеметного училища стрелком на фронт. Август того же 43-го, Брянский фронт. Курская дуга. Разрыв мины и тяжелейшее ранение при наступлении. По его собственным воспоминаниям, правую руку он, едва живой после атаки, «нёс как ребенка», от нестерпимой боли прижимая к груди. С трудом выбрался – повреждена кость. В конце войны, после увольнения из армии, этот мальчик из Иншаково, девятнадцати лет, поступает на филфак МГУ, который окончит с отличием. Однако в 1949-м он выберет не литературоведческие штудии, а совершенно иной путь. Получит назначение в ростовскую газету «Молот» – этого он и добивался.

Ростов. Вешенская. Михаил Шолохов. Первая супруга с младенцем отказывается следовать за Лобановым и съезжать от матери «на пустую кочку».

Потрясённый «Тихим Доном», он собирает материалы для исследования о великом романе. Встречается с Шолоховым, которому напоминает, что тот по матери – тоже рязанский. «Не, - ответил гордо Михаил Александрович, - нет, я казак! Во мне нет мужицкой крови». И смешно, и трогательно… И Ростовские степи, и Дон очаровали Лобанова совершенно. С трепетом из окна поезда – разглядывал он те места, где Гришка Мелехов сажал хлеб и воевал. И там, в Ростове, происходит главное событие его жизни, о котором он напишет в книге «В сражении и любви». В одиночестве, обессиленный голодом и ослабленный ранением, переживает он тяжелую форму туберкулеза. Не было сил пройти насквозь маленькую съемную комнату. Просто пройти от стены до стены. От редакции его изредка посещали, приносили немного еды. Кровь шла горлом. Необычайная слабость из-за голода, едва ли не исход. И вдруг открываются высшие, непостижимые сферы. Об этом он говорил мне, и писал гораздо позже, переосмысляя произошедшее, в той же книге – «В сражении и любви». «Благодать», - изречет, вспоминая об этой грани жизни и смерти. И навсегда это чувство останется с ним. И станет его путеводной звездой.

Кроме замечательных писателей он воспитал в «застойные» 1970-е и в начале 80-х годов, в атеистической обстановке, нескольких священников и одного архимандрита. И продолжал дело всей жизни и в 90-х, и в 2000-х. Хочется спросить у тех, кому церковь не мать и кому Бог не отец: «А вы, отцы, - так же смогли воспитать детей? Как воспитывал нас, учеников, он, наш педагог?»

Поразительно, как Михаил Петрович вызывал на себя огонь самых яростных противников русскости духа. Когда он выпускал книги, писал статьи, то - «старался уйти "в русский дух", - в чём виделось наиболее действенное противостояние разлагателям России». — («Твердыня духа», стр. 462). Говорил независимо. Мог -- или промолчать, или просто просидеть какое-то время в тишине, чтобы отдышаться? Нет, никак. И вот «Просвещенное мещанство» – уже 1968 год. А Яковлев (доносительский опус «Против антиисторизма», 1972) раскрутил это своё «возмущение» М.П. Лобановым - до Андропова. И -- то, что возмущало его, высокопоставленного «бровастого» чиновника, - он же, А. Яковлев, как это не удивительно, - поставит: помимо всего прочего -- целью своей жизни и впредь: приспособленчество, мещанство, жажду наживы и благоденствия. Таковым и останется в нашей памяти этот «Прораб перестройки», который с 1958 по 59 годы – стажировался в Колумбийском университете США. Он же заявит в 2005 году, цинично и развязно: «Несмотря на нищих в переходах, на войны на окраинах, на беженцев, на новых русских со всеми их прелестями – сегодня страна лучше, чем 15 лет назад»… Он был хорошо устроен, мог позволить себе выпады самые разнузданные и циничные. («А. Яковлев. «С ничтожествами из ямы не вылезти»)… Да разве только он…

Михаил Петрович пишет честно по просьбе автора свои мысли по повести Михаила Алексеева, «Драчуны». И опять - виноват только Лобанов… М. Алексеев в недалёком будущем принимает журнал «Москва», становится главным редактором. Михаил Петрович – опять в опале.

Это теперь переписывают историю. Вернее пытаются переписать. «Заговор молчания» официозных СМИ (как выразился один из учеников М. П. – в связи с его кончиной). Демонстративное равнодушие «прогрессивной общественности». Такое впечатление, что определенным кругам хотелось бы вычеркнуть из нашей истории имя выдающегося мыслителя и великого патриота России.

«Доставалось, достаётся мне за эту "русскую духовную стихию"», — говорил сам Михаил Петрович (в статье «Убеждение» из последней своей автобиографической книги, вспоминая и тёплые слова Вадима Кожинова о Лобанове, назвавшего его «наиболее полнокровно — из всех известных мне моих современников — воплотившем в себе русскую духовную стихию» – «Наш современник», 2015, № 11). И добавлял: «Лично меня это нисколько не удивляет, надо же расплачиваться за свои убеждения, за которые мне достаётся с обеих сторон».

Фронтовик Михаил Лобанов имел в виду не только открытых своих оппонентов. Речь шла о имевшем место сознательном замалчивании имени «признанного патриарха отечественной патриотической мысли» (газета «Завтра», 2013 г.) иными «записными патриотами» (по его выражению, – теми, кто «о себе — на первом месте»). О «переписывании истории патриотического движения с "выбрасыванием" Лобанова, истории его жизни и более чем полувековой борьбы» («Перечёркивание моего имени в русской литературе, того направления в ней, которому я верен» – М.П. Лобанов. Его слова, боль последних лет жизни писателя, участника битвы на Курской дуге).

У истоков русской национальной линии стали записывать свои имена совсем другие люди, большие чиновники. И эти подтасовки смешны. Их легко прочесть и просчитать. Уже не Лобанов, а другие вдруг оказывались записаны в новые времена в «первые патриоты»... Те, которые благоденствовали тогда, когда он, в вынужденной своей внутренней эмиграции, взялся за любимых русофилов Аксакова и Островского. Но и здесь его новый взгляд на известные вещи – был из ряда вон, и книга «А. Н. Островский» в «ЖЗЛ» (1979) «вызвала целую бурю» (критик Юрий Павлов), подвергаясь остракизму за православную духовность и религиозность. А в 1994-95 годах работа над книгой «Сталин. В воспоминаниях современников и документах эпохи». Именно в эти годы ненависть к фигуре Сталина была в апогее. Искусственно разжигались: гнев и ярость народа, которая подпитывалась нарочито устроенной бедностью, голодом большинства. Даже нищетой во всех смыслах этого слова, включая Библейский.

После выхода его книги о Сталине, он сам однажды сказал мне: «Если бы раньше прочитал твой рассказ „Сиделец“, Василий, то непременно поставил бы его, как и живые страницы отца Дмитрия Дудко о Сталине в свой сборник. И всего-то дел, как старик-сиделец у бабки водки выпил, но как живо это написано! В коротком рассказе – суть и слом мировоззрения целой эпохи». (Конечно, я был счастлив. Выше похвалы для меня и быть не могло. Даже и не оттого, что он увидел «руку» молодого тогда литератора. А – посчитал строки рассказа достойными своей книги. Казалось, он увидел и во мне – бойца. Стрелка. Позже рассказ был опубликован и получил премию газеты «Гудок». Получается – и я выстрелил не «в небо», а в цель).

В самое жестокое для страны время 1991-96 гг. студенты учились у него стойкости, «непробиваемой» выдержке. «Стоической», но - в православном понимании стоицизма (если такой симбиоз возможен). Для не православных она не объяснима. Самое суровое время, если отсчитывать от окончания прошлой войны – это 91-96 года. И какой раскол (без всякого «кипения веселого») был тогда в стране! Кто-то ушел в бандиты. Кто-то – охранниками в ЧОП-ы. Россия была в разоре. В этом, похоже, и состояла подлинная суть горбачевской «перестройки с ускорением».

Встали прокатные станы в Электростали – городе тяжелого машиностроения. Военный завод «почтовый ящик», где я работал, «переквалифицировали» под той же вывеской «изделия» (военный термин оружия, боевых машин) – на кастрюли и гусятницы. Не считая бандитизма, три дороги оставались нам, молодым. Или в милицию, но туда-то и попасть на самую захудалую должность было не просто. Да и годиков было за тридцать. Или опять же – в охранники. Или – на рынок. И это с техническим и высшим образованиями… Один из моих друзей так и поступил. Окончив «Бауманку», встал на рынке у прицепа со стиральными порошками. Вот такое «своё дело» открыл он. Купил на складе – продал на рынке. А работа его с нанотехнологиями по напылению графитом и теплоизоляции, прорывная, как потом оказалось, - стала никому не нужна.

Нищета, отчаяние! Безгонорарные публикации, пустая читательская публика в Москве. Даже в Москве… На улицах и рынках, на вокзалах и лотках сплошь – мешочники и лавочники. Жизнь они полностью подмяли. Торгаши взирали с лотков на прохожих, как пауки из щелей выслеживают мух. Паленой водки – море разливанное. Пляски на блатные мотивы М. Танича с блатной же подтанцовкой, и тустеп-чечёточка. «…Все на работочку, а мы бацаем свою чечёточку…» Милиция с удовольствием подчинилась блатной музыке во всех смыслах слова (музыка по фене – блатной разговор). И не где-нибудь, а в Государственном Кремлевском Дворце.

По телевидению чернуха, «600 секунд» и «Красный квадрат». Вознесенский воспевает подтяжки убитого Листьева Влада. Точно так же, как некогда воспевал подтяжки Высоцкого Владимира. Дались ему эти подтяжки! «За что боролись», - как говорится. Тот, кто открыто вывалил напоказ духовную помойку, – то есть, был занят тем, что через ТВ за большие деньги – пронимал до озноба картинками разложения, разводил крыс и культивировал пороки. Он – был убит и растерзан этими самыми выросшими и натасканными крысами. Е. Ханга кривлялась в заставке на Т. В. К её программе, - как мастурбирующая мартышка – кривлялась на заставках для юношества по ТВ, а на передачах своих объясняла, что в мужеложестве и лесбиянстве нет никакого порока: «Это заложено в самой природе».

Отец мой, преподаватель электротехники, однажды смотрел-смотрел, подошел и плюнул в «голубой экран». Актер Филатов начитывал «Федота-стрельца, удалого молодца» и всё фотографировался с кошечками, собачками – какая прелесть! Страна летит в тартарары – а они, наши актеры, всё с кошечками да собачками… Удивительный конформизм.

И вот из далекого пригорода, из самой Электростали я ехал, шёл по метро, по этим улицам великого града Московского, превращенного в помойку, мимо угрюмого памятника Пушкину, с немым укором склонившего и выю, и главу, шёл к Литинституту. Каждый вторник, в шесть вечера. К Лобанову. На семинары.

В душе – смятение. Столько ропота и недовольства… А главное – зачем жить?! «Василий, пиши». «Ты должен, обязан писать, несмотря ни на что. Пиши из себя, своё». Он словно отмывал, отстирывал и бережно отжимал наши души. И они снова вспыхивали, как «ландыши», - по есенинскому слову… Духовная баня.

Этот жест его искалеченной на фронте правой руки, жест вперед, как бы отдающий всего себя – разве его забудешь?! Он как будто отдавал нам, отнимая что-то от себя, быть может, снова последнее. Как прежде, мальчишкой - инвалидом Отечественной войны, посылал свой паёк младшим братьям, так теперь он делился с нами хлебом своим духовным. Как и прежде, в военное и послевоенное время, отдавал последнее сводным братьям, так и теперь – ученику-«семинаристу» Василию Килякову.

Вижу его, как держит очки за дужку. Плечистый серый рябенький пиджачок. Отеческий взгляд с таким порой состраданием, от которого сжималось сердце, – таким, что и не передать словом. Всех выслушает, а затем взвешенно, с высоты огромного опыта, даст свое заключение. И тогда такие тончайшие пружины жизни становились отчетливо скрипучи, слышны и зримы. И оторопь брала тогда: как же я-то этого не заметил? И вроде бы знал и видел то же, что и Лобанов. Но – не так цепко смотрел, что ли… Акцентировать, обобщать не умел? Прошел мимо. И за «пустяки» почёл многое, за что-то не достойное внимания. А вот он, Лобанов, посмотрел и – увидел. И это оказалось важным. Обобщающим. Он словно с другой стороны показывал предмет, со стороны совсем неожиданной. И тогда мы, ученики, обмирали от внутренней радости, от понятого, раскрытого нам во всей полноте Предмета.

«Предмет, предметность». Он любил это слово – Предмет. Предмет, как Божье изделие. Предмет как фактура – не выдуманное, а пережитое. Божье попущение или же – веление. Пережитое, обдуманное, внутренним жаром опаленное. Высказанное на бумаге – становится полновесным и только твоим. Честно заслуженным собственным Опытом в сотворчестве с Демиургом. Это и есть Предмет. А опыт необычайно дорог и необычайно важен писателю. Но всё не осмысленное до Предмета, не понятое, так и останется всего лишь попыткой разглядеть. Слово благодатное, лобановское, слово большого художника. Любое, - и грубое и тонкое, он чувствовал. Надо возвращаться, возвращаться как можно чаще к его наследию. Бывать на его родине, непременно.

Строг он был и к себе, и к «писательскому цеху» необычайно. Как метко и со знанием дела он оценивал: два-три слова по существу – и все в цель, в самую десятку. Как пристально наблюдал он – до самых мелочей. И слова, и поступки взвешивал всё на тех же весах: нравственность, вера, любовь. И как же русские писатели дорожили его мнением!

В. П. Астафьев просил его написать предисловие к своей книге "Последний поклон". Его переписки с В.Г. Распутиным, В.И. Беловым – бесценны... Уверен, не было писателя, который не желал бы, чтобы о нем написал сам Михаил Петрович Лобанов. Даже среди либералов: пусть изругает, но хоть упомянет имя автора в печати – уже удача. С содроганием думаю, сколько потеряла литература оттого, что он, из-за травли и идеологических «разносов» партийными бонзами и либеральной прессой, – был загнан в «ЖЗЛ». Но вот – написал «А.Н. Островского», «С.Т. Аксакова», – и опять промыслительный подарок. Это – не просто биографии "русофилов", любимых писателей. Они связаны, навечно стянуты с насущным временем, через «идеологическую борьбу между либералами, западниками и почвенниками».

Издавна тлела эта война и необычайно ярко вспыхнула в начале 90-х. И всё же – литература превыше этого… Выше только сам Христос. Размышляю: возможно ли наверстать теперь то, что недосказано было им о современной литературе? Сколько не открытых им имен так и ушли, не обозначенные им. В неизвестность. Сколько талантливого народа из глубинки не получили благодатного помазания маслицем на лоб от него, от его искалеченной на фронте десницы. Но разве его в том вина? Будь шире его аудитория, как расцвела бы наша литература! А среди всех, могли быть, как говорят в народе, – «набольшие». Не узнаем теперь о них никогда. И кто же посмел принять от него заявление «об уходе»? Однако он оставил нам свой, лобановский ключ к постижению «литературы и жизни», - вот об этом Явлении и просим теперь говорить.

"Дух, Духовность… Русский… Нельзя!»… Так решили А. Яковлев сотоварищи… Хотелось спросить хитроумных закопёрщиков «перестройки»: а почему, собственно, нельзя? Однажды в 1992 году я не выдержал и, удивленный тем, что он и так страдал от наскоков этого самого А. Н. Яковлева, сказал ему возмущенно: «Неужели кого-то обидит, если я скажу прямо и просто: я – русский? В России. Послушайте – вот даже в Германии. Не где-нибудь, а в Германии только что объединённой – и там, едва ли не на каждом столбе висят обращения: «Немцы». И никто не срывает эти листы-обращения. Не давит и не теснит за эти призывы, не преследуют. И это в Германии, в той Германии, которую через страшную кровь едва-едва удалось разделить и огородить стеной за их воинственность и национализм! Удивительно! Не обижает это обращение к нации ни аусзидлеров, ни поздних переселенцев и эмигрантов в Германии. Хотя никто не забыл, к чему привел этот их тевтонский аппетит с идеей «сверхчеловечества». А СССР и Россия теперь вынуждены всё время контратаками пробавляться. Ни чихни, ни вздохни – в ответ на любые агрессии и войны. Всё, что было захвачено нами со времен Наполеона, – всё мы «вернули». Вернули и Германию. Точнее, отдали США и Западной Европе. Александр Павлович, государь наш, в своё время – дошел с казаками до Парижа, помолился на бульваре Сен-Жермен, и вернулся назад. И казачков вернул. (Я имел в виду в том разговоре молитву царя в день Светлого Христова Воскресенья с православным своим русским воинством в земле иноплеменника, на месте казни Людовика XVIII, описанную Н.А. Шильдером). Или – Берлинская стена, которую по отмашке Горбачёва позволили разрушить. Ушли из Берлина, из Прибалтики... Тоже всё оставили. Да разве только это... И вот: «я – русский» в самой России – не скажи. Толерантность или нетерпимость? Или просто предательство?. », - так говорил я М. П. Лобанову. А в ответ услышал: «… "Ах, Родина, какой я стал смешной! На щёки впалые летит сухой румянец… Язык сограждан стал мне как чужой. В своей стране я словно иностранец…" Всё это было. Всё это уже было, Василий».

...Лобанов выслушивал нас. Он знал, что в августе 92-го радиостанцией «Немецкая волна» за литературный конкурс, объявленный «Дойче Велле» в газете "Труд", я был приглашен в Германию и два месяца учился языку в Гете-институте. Учился у «носителей языка». Акцентам, так сказать. Такая была объявлена мне «награда». И вот этот интересный «подход» немцев: обучить лауреата-писателя своему языку, показать свою культуру русскому молодому писателю. Это же не просто посыл. Тут всё с дальним прицелом: влюбить в себя, очаровать… Сытостью, удобством, довольством. Вот- де: что там тебе твоя Россия, киндер-писатель. Голодная прихожая Европы… Вот, смотри как надо жить и разумей. Такие «акценты» я сразу уловил. О них же говорил и «великий» - в понимании немцев Ханс Магнус Энцербергер на выступлении в «Гёте-Центре». (Вот откуда пошли и наши: «Сахаров-центр», «Гоголь-центр»… От поклонников-подражателей Европе. (Они увидели лакированную поверхность западной куклы, поверили навскидку, сразу). Таковы «акценты». А мы и свой язык на уроках в школах и ВУЗах сокращаем. Может быть, мы уже завоеваны?

«Как же ты выдержал, - спросил Лобанов при первой встрече. – Я и двух недель там не прожил бы, в этом "погружении в чужбину"»…

И попал в самую точку.

Пришлось признаться, как я был поражен обилием пищи и вещей, особенно в западной части. Обилием совершенно ненужным. Излишеством, которое некуда деть. Сорок пар носков одного размера и всяческой раскраски. В это же время в нашей стране – крупа была по карточкам, по два кило в руки, мыло по куску в месяц. Водка и табак только у спекулянтов с шестизначными астрономическими ценниками.

А там – сияющие бронзовым и золотым отливом здания. Блистающие машины на промытых с шампунем шоссе.

А затем я поделился наблюдением, что при всей их сытости... Глаза у них пустые. Как пластмассовые пуговицы на пальто. Улыбки натянутые. Доброжелательность фальшивая. И я так соскучился по родине, что нашел уголок на Хайденбергштрассе с березкой и небом. Снимал ботинки и садился босиком на траву у березки, чтобы не было видно небоскребов, чтобы сердце отошло.

Ах, Рязань, Рязань моя, ах, моя Вятка… Как же я заболел ностальгией. Эта ностальгия тяжелее всех болезней даже и с COVID-19 – вместе взятых. Я купил приемник и держал его под подушкой. Частушки Трухиной на средних волнах приёмника, через треск и заунывные шумы – единственно меня лечили, помогали хотя бы заснуть.

Никогда не забыть тот взгляд, с которым он слушал. Он был чуток к людям. К ученикам в особенности. И это тот человек, который нашел и выбрал для учебы в своем мастер-классе даже и Виктора Пелевина! Разве это не демократизм, в отсутствии которого его упрекали, смели упрекать - яковлевы? Подлинный, честный «демократизм», внутренняя свобода. Казалось бы, что у них общего? Дар учителя. Не утилитарного человека.

В его духовных теплицах росли и согревались всякие, даже самые причудливые и необычные цветы. Лишь бы жила теплица среди мороза. Пусть и по-гаршински с «Attalea princeps»! Лишь бы был плод. Думаю, даже уверен, - мы увидели бы совсем иного Пелевина, если бы он доучился у Лобанова, если бы не был отчислен. Ярче, содержательней, глубже. Знали бы теперь настоящего писателя, а не полемиста, не «поп-артовца», спорщика с действительностью, пишущего «про отрезанные ноги в лётных училищах» и «пустоту». Нет сомнений. (Тех, кто выучился у Лобанова нельзя прочесть так, как читают сегодня легковесные литературные изделия: прочитал, скоротал время (не без интереса), и – тотчас забыл). Лобановское носишь годами, десятилетиями, переосмысливаешь, передумываешь.

…И ещё о Германии. Надежда Середина, студентка из Воронежа, рассказывала мне в тех же 90-х, как она сидела с правкой повести в его квартире на Юго-Западе Москвы. Вдруг – звонок в дверь: «Помощь гуманитарная».

Девица из соцзащиты уже предчувствовала радость, которую она внесет и в эту квартиру очередного фронтовика. Начала выкладывать с улыбкой кормилицы – соевое масло в двухлитровой жестяной банке, галеты, сухое молоко в огромной блестящей упаковке:

- Это от немцев…

- От кого? - не сразу понял, уточнил Лобанов.

- От немцев, говорю. Помощь благотворительная,– со снисхождением к наивному удивлению этого пожилого человека, отвечала разносчица.

- Вот немцам и отнесите всё это - был его ответ.

Вспоминал я, радуясь за Екшур, получивший Д. К. имени Лобанова, вспоминая и милые сердцу встречи с ним, на праздники. Он, как я помню, праздновал лишь День Победы, да тезоименитство. Именины – день памяти святого Михаила Архангела. Святой Михаил Архангел – Архистратиг. Глава святого воинства Ангелов и Архангелов. И праздновали мы (чаще всего) не день рождения учителя 17 ноября, а – ноябрь 21 числа. Он гордился своим именем. И Архангел хранил его. «Всю нечистую силу сверг мой святой», - сказал он застенчиво однажды. И сколько же цветов, сколько радости, фотографий и пожеланий было на таких встречах. Как теперь вижу: стаканчик из пластика в его руке. Лучистый взгляд небесно-голубых его глаз. И эти полстаканчика шампанского он пил час, и не допивал, скромно ставил на стол, принимая цветы от вновь и вновь приходящих. Тех, кто давным-давно окончил Литинститут, не забыл. И как он радовался, протягивал по-персидски руки навстречу: «О-о, Василий, Александр! Мои дорогие!»…

Скромен удивительно. Никаких подношений не терпел, не брал. Однажды один из нас, дипломников, «просачковал», не принёс преддипломную работу, что было обязательным. Тогда он догадался так, чтобы не осрамиться перед учителем: купил дорогой японский кассетник-магнитофон, записал беседу трех старух в электричке. Переписал-переложил их диалог в свою рукопись – «стенографировал», чуть подредактировал, и принес Михаилу Петровичу, выдав за «эксклюзив».

Я никогда не видел прежде учителя таким рассерженным. «Что это? – спрашивал он, возмущаясь. – Это что?» - «Повесть», - робея, отвечал студент. – «У Вас защита на носу, а вы приносите мне запись какого-то обывательского партсобрания!». Тогда студент нашёлся. Не нашёл ничего лучше, как предложить: «Михаил Петрович, а можно я Вам свой дорогой кассетник принесу. Чудо, что за магнитофон! Настоящий японец!». Взрыв ещё большего негодования потряс стены аудитории. - «Конечно, несите, да поторапливайтесь. Ваш магнитофон. Но в бумаге, в виде хорошей повести или - рассказами! Вот еще выдумал! Магнитофон!»

Однажды был я свидетелем, как заочники, собравшись во вторник, разложили ужин. Сухую колбасу, хлеб… Удивительно совпало. Все работали и учились заочно. Один – привёз горячие батоны из пекарни на Новослободской. Другой - колбасу сухую черкизовскую (он работал там в охране, на Черкизовском мясном заводе). Третий – молоко лианозовское. Пир горой. Я с удовольствием кусал, ломал, резал и жевал с моими гостеприимными друзьями. Михаил Петрович, в очках, лицом к нам, просматривал рассказы и повести к предстоящему обсуждению. Снедь была до того вкусна, что я не удержался, нарезал бутерброд, налил чаю из термоса, принес и поставил перед ним. Он молча посмотрел на меня поверх очков, и вновь углубился в чтение. Ребята поняли мой жест доброй воли по-своему. И вот уже угощением был заставлен первый стол для учителя, и мы с радостью ждали похвалы. Как же, поделиться – первое дело! Не тому ли учили нас наши родители с младых ногтей. Не тому ли и он учил он нас всегда. Каково же было наше удивление, когда, дочитав рукописи, глядя пристально нам в лица, он несколько рассерженно и деловито сказал: «Так, все? Всех присутствующих переписать в журнал. И убрать всё это! Какое-то паломничество, честное слово!»

Это его точное: «паломничество» - никогда не забыть. За ним надо было записывать, ходить с карандашом и блокнотом. Я, однажды так шутя и сказал ему. «Вам, как Гёте, своего Эккермана-секретаря надо бы. Вы греете этот мир высказываниями, как грел бы зиму огонь при открытой печи». – «Вот уж чего я не хотел бы, Василий, так это – испортить кому-нибудь жизнь обожанием своей персоны, как Гёте испортил жизнь Иоганну Эккерману. Запретил ему жениться, запретил, по сути, саму свободу и даже сам мир Божий. Ради себя любимого. Ради гениальности своей. Так мнить о себе – позорно. Будь ты даже Гёте»…

До сих пор повторяют: «диссидент Окуджава», «диссидент Вознесенский», Евтушенко, Ахмадуллина. И Василий Аксенов – тоже «диссидент». Какие же это диссиденты, с золотой ложкой во рту? Из-за границ не вылезали. Лобанов – я вижу въявь – вот кто настоящий «диссидент»! Но, во-первых – он настоящий русский патриот. Никогда не был антисоветским диссидентом, обласканным Западом (как не был обласкан, к примеру, и знаменитый священник, духовный писатель о. Дмитрий Дудко).

В поздние советские годы за правду об испытаниях, выпавших на долю русского народа, о голоде 1933 года, на него, на Лобанова - обрушился гнев другого «генсека» – Ю. Андропова, потребовавшего принять специальное постановление ЦК Партии, осуждающее статью Лобанова «Освобождение». За такое «диссидентство», за действительный русский патриотизм на Западе не платят ни славой, ни долларами, ни учеными званиями, ни докторскими мантиями, ни почётными лауреатствами (это хорошо — чувствовала — Татьяна Глушкова, говорившая о «литераторах типа М. Лобанова», которые понимали, что именно не-востребованность Западом может сделать честь русскому патриоту).

Прощение и всепрощение наше не имеет границ. Вспомнить только зав. отделом пропаганды ЦК КПСС Стукалина и зав. отделом культуры Шауро – подачу ими докладной Андропову. Вспомнить давление на Лобанова-писателя многих и многих даже очень авторитетных и влиятельных критиков, чиновников. Его тиранили хорошо устроенные замы и завы, из числа тех, кто поддерживал тогдашнего председателя отдела пропаганды ЦК КПСС А.Н Яковлева. Сколько их и сегодня не прозревших… «Слепота!» - как-то сказал Лобанов о них. «Но слепота ли, Михаил Петрович? Может, это не глупость, а измена?» - хотелось спросить его. Но он понимал, что это за слепота. И я молчал. Не хотел причинять ему боль…

За что били его? За ответственное напоминание всем о том, что именно здесь, в России – главное и свершается. Что «Дух» и «Духовность» – не фикции, не некая безгласная субстанция. А – самая насущная реальность.

Докладные записки на Лобанова. Как много их было в его жизни. Писали чиновники, писали и жаловались коллеги-преподаватели. Случалось, даже и «ученики» писали доносы. Как многое мы забыли, как много всего «простили» так легкодумно и доверчиво.

Космополиты гнали его, русского, за русскость. При этом сами никогда не бедствовали. «Перестроились» очень быстро, почти мгновенно. И мстили патриоту, да ещё и партийному. Лобанов вступил в партию в 1954. И не скрывал этого, не стыдился, не жёг партбилет на телевидении. Всегда был собой, вызывая огонь на себя. Даже не на «батарею» свою, тушинскую! Не на соратников и друзей, а на самого себя. Очень сожалел, что сняли главреда «Волги» Николая Палькина. Всю жизнь жалел. (Журнал, где дали его статью «Освобождение»).

«Вишневый омут», роман Михаила Алексеева. Жгут сады… Но вот – его же «Драчуны». И Лобанов не может не отозваться на народную беду. Он пишет про раскулачивание. И опять накинулись!…

Проханов рассказывал, как А. Яковлев, приобняв, пытался картаво выкатывая слова и иронизируя по поводу убеждений, - пытался перевербовать его, Проханова А.А., в демократы…

Лобанову он не рискнул бы и предложить такую «новую» доктрину-тактику. Ответ был бы слишком очевиден, предсказуем. Лобанова с подачи Яковлева и по велению Андропова вызывали на Лубянку. Он рассказывал: «Вошел в проходную. Сдал паспорт, получил пропуск и пошутил, сказав прапорщикам у телефона: "К вам вход копейка, выход рубль". Но кагебешник-комендант так взглянул на него, что шутка повисла в воздухе. Зайдя в каменный мешок, как в западню, он не верил уже, выйдет оттуда.

«Таскали» на Лубянку и священника о. Дмитрия Дудко, который позже приходил к нам на семинары. Невысокий, необычайной крепости и энергии священник… В широкой – «в пол» – епитрахили. Семинар в день первой нашей встречи длился часа четыре... О. Дмитрий пытливо и молодо переходил, почти перебегал от парты к парте к каждому студенту в аудитории Литинститута. Отдельно каждого спрашивал сам. И отвечал на вопросы с шутками, чем всех нас сразу очаровал. Вразумлял нас, молодых остолопов. Реагировал мгновенно. Это в его-то годы, которые принято называть «преклонными».

М.П. однажды рассказывал, как в конце 80-х годов оказался с выпускником своего семинара Женей Булиным (ныне протоиерей отец Евгений, настоятель храма Михаила Архангела в селе Загорново в Подмосковье) и Николаем Тетеновым из США в Подмосковном Черкизово, где служил в храме и проводил беседы с молодыми прихожанами священник Дмитрий Дудко. «Устали в тот день смертельно, - рассказывал Михаил Петрович. - После долгого ночного разговора – лег я на диван в небольшой комнатке батюшки, за тонкой дощатой переборкой, отделявшей нас. Так устали от переездов и выступлений, – словом „вряд до места“, как говорят, до кровати добраться бы. Проснулся вдруг от какого-то еле уловимого движения, шёпота. Отец Дмитрий подождал, пока все заснут, утомленные заботами и хлопотами дня. Встал и – молится, молится, молится…».

Затем я прочитал об этом эпизоде в его книге «Твердыня духа». И здесь он уже не говорит про усталость. Сколько скромности в этом эпизоде о «недосягаемости» священника, который по рукоположению и ответственности перед Богом - не ровня нам, мирянам, в духовном надмирном плане. Священник, который, молясь, как бы перемещается в высшие сферы – в сферы Духа. Как непритворно уважал он сан иерейский, монашество, благоговел перед подлинным старчеством. И как чужд был сам всякой гордыни, превозношения. Вот эти строки – сосредоточенная «внутренняя» сокровенная интонация его, которую, конечно, почувствует и читатель: «Уже в конце 80-х годов мы втроем — выпускник Литературного института Женя Булин (ныне отец Евгений), Николай Тетенов из США, редактор журнала «Русское самосознание», и я приехали в подмосковное Черкизово, где служил в храме Димитрий Дудко. После вечернего богослужения, трапезы с участием большой группы молодежи — духовных детей батюшки — мы отправились на ночлег. Я лежал на диване, а за перегородкой стоял отец Димитрий и полушепотом читал молитвы. Днем мы прогуливались с ним по берегу Москвы-реки, удивительно широкой здесь, разговаривали на разные мирские темы, для меня он был Дмитрием Сергеевичем, чуть ли не коллегой по литературе. И вот теперь, слушая за перегородкой молитвы отца Димитрия, я почувствовал недосягаемость его для меня, и все наши недавние дневные разговоры были как будто с другим человеком. Было уже за полночь, глаза мои слипались, одолевал сон, я со все меньшим вниманием прислушивался, а он все молился, молился, молился...» («Твердыня духа», стр. 940)

…И вот от быта – мы, ученики, - бежали к Лобанову. В духовную баню, повторюсь. Именно так. Порой жёсткую, с переменой полюсов и смыслов. Затем мгновения милосердия – зарницы. Как редко, как горестно редко радуют эти всполохи-зарницы. Приоткрывая другой мир, настоящий, подлинный. Который мы, простые смертные, видим «как бы сквозь тусклое стекло, гадательно».

Творческий конкурс в Литинститут в 91-м был, к моему удивлению, пройден сразу на два потока: к Евгению Сидорову на критику и к Лобанову на прозу. Собеседование было последним из пяти. И решающим – мастер сам выбирал учеников.

«...Так у кого же ты желаешь учиться?» - был задан вопрос на этом экзамене. По результатам творческого конкурса и этого последнего экзамена преподаватели , включая «оппонентов», пытливо присматривались к каждому студенту. В ту пору литература и сами писатели были в большой цене. Писатели были интересны, ценимы, уважаемы. Они задавали тон и направление мысли. К ним прислушивались. На них настраивались. А. Б. Чаковский – и тот собирал огромные залы. Теперь его вряд ли кто вспомнит, а тогда…

Пройдя творческий конкурс, сдав экзамены, я задумался. А подумать было о чём. Вспомнил «синтез», синтетику Сидорова, какое-то многословие, от которого в душе ничего не осталось. И полнокровные, полные энергии и жизни книги Лобанова. Конечно, я мечтал печататься. И ясно было, что Сидоров (в случае поступления к нему) может открыть широкие врата в издательства. Но не будут ли это врата адовы – либеральные? А Лобанов? Лобанов научит писать. И тебя не напечатают, наверное… И конечно, ты будешь сам биться в редакции. Такому человеку не скажешь: помоги, устрой рукопись.

- У Лобанова. Только у Лобанова, - сказал я приемной комиссии.

«Оппоненты» Мариетта Чудакова и Анатолий Приставкин недовольно переглянулись, заерзали за широким столом, крытым зеленым сукном:

- А почему?

- Я хочу быть плотником. Учеником плотника (Я намекал на Писание).

– А столяром? - парировал Приставкин.

– Столяр – это иное… Не о столярном рубанке и клее речь…

И я увидел, как он, Михаил Петрович Лобанов, сидя с краю и улыбаясь, подмигивает мне, но так, чтобы никто не мог увидеть. Тем глазом, который обращен ко мне, в мою сторону… Но так скрыто и задорно, что и мне самому стало весело. Подмигнул мне, чтобы никто не заметил! Было в этом нечто от пушкинской шутки и от есенинского озорства… Какая-то забота отца была в этом забавном подмигивании. Теперь-то понимаю, что я волновался перед столь представительной комиссией, в которой не знал и половины докторов наук и профессоров… И запомнил его заключительные слова, сразу снявшие напряжение:

- Хороший плотник, он же и столяр. И критику не оставим, и прозу подтянем. Берём!

Он учил, что литература – не забава, а сама жизнь. Точнее, ток этой жизни, её кровь – Литература (именно так, с большой буквы. Не игра в «сюр» и «пост»… А поиск самого фермента, наблюдение, способность убеждать образами). Литература – то на чем воспитываются поколения. Как на его любимом «Тихом Доне». Не случайно он и перед самым своим уходом вернулся именно к этой книге. Отними у нас классику: музыку, поэзию, прозу – и мы никто. Не нация. Не оттого ли немцы рассеивают по всему миру свои языковые центры, «Гёте-институты», перевербовывают в свою веру, добиваются поклонения своей культуре?..

…Однажды он пришел на семинар чернее тучи. Из лазарета больничного. Было это так. Семинар во вторник накануне отменили. Случай – редчайший. Лобанов был во вторник всегда. Вёл семинары, что называется «без дураков». (Приди я один, или любой из нас вместо 20-ти, и для одного вёл бы урок, не отпустил бы). Он два-три часа, по обыкновению своему, и так и было, - вёл бы семинар, не считаясь со своим временем. И вот – семинар отменен. Это случилось в канун дня и ночи расстрелов октября 93-го. Мобильных телефонов тогда не было, а оповещали студенты друг друга по стационарным, тем примитивным, дисковым, что работали на проводе (да и те не у каждого были. «Сарафанное радио» дополняло недостаток аппаратуры). И вот известие, горькое. Михаил Петрович лежит в клинике с серьезным диагнозом. Рецидив, обострение пораженного лёгкого с тех давних ростовских времён, боль застарелая. Лёгкие, кашель, слабость. Он периодически ложился на диспансеризацию. Но тут открывшиеся каверны. Конец сентября. Снова затемнение, воспаление плевры. И вот атака на «Белый дом» – и объявление с деканата: «Лобановцам-семинаристам собраться во вторник на семинар. Непременно». Конечно тайная радость сначала. «Значит, подлечили, значит здоров?»

И вот вошёл. Высокий. Голова по обыкновению чуть закинута назад, но в тот день более обычного, что значило, что он внутренне напряжён. Повесил гороховый плащик на вешалку в аудитории. «Все собрались?» - «Все». И вдруг – вскинув брови, стоя: «Стрельба. В столице! И это – в самом центре Европы! В Москве! По своим. По народу! Я никак не мог понять, что это…», - взволнованно говорил он нам. – «Какой позор на весь мир! Как в какой-нибудь Замбии или Бангладеш! Что происходит?!»

Оказалось, что там, в больнице (куда он периодически ложился и подлечивал легкие, с той давней болезнью по Ростову, переросшей в хроническое недомогание, мучавшее его), он, по окончании процедур вышел в холл, где любовались телевизором. В общем зале клиники было скопище народу. В стационаре смотрели "Новости". Он никак не мог понять, отказывался верить, что это будни Москвы октября 1993-го. Принял «Новости» за художественную картину. Такие вставки бывают, режиссёры, «ничтоже сумняшись», - не смущаясь, смешивают будни с фантастикой. В тот же день он покинул больницу. Не долечившись. Просто ушёл, кашляя и задыхаясь… Он и с нами говорил в тот день, подкашливая… Бледный. Серый лицом.

Но об этом мы узнали лишь спустя годы. После стрельбы по Дому Советов (он не переносил слов «Белый Дом» – этакого реверанса Америке). И я через годы снова переживаю, вспоминая об этом. В этом он весь: ушел из клиники, не завершив поправку своего здоровья, чтобы успокоить нас, своих учеников.

…Не все разделяли его убеждения. Даже не так, разделяли – но, не многие, казалось. Избранные. Не все бывало гладко и в преподавании. Произносились, слышались порой – и провокационные вопросы от студентов. И как же было стыдно за вопрошающих, за эти вопросы «с подтекстом». И жаль было его. Он отвечал им, порой, смущенно, но всегда взвешенно и доходчиво. Очень сдержанно и корректно. Явно жалея их самолюбие. Конечно, он мог ответить – отбрить так, что только держись. Но не уничтожал: тогда собеседник был бы осмеян, взбешён, затаил бы ярость. И носил бы камень за пазухой. Он вообще никогда не довлел, не давил, не навязывал своего мнения. Каждый шел своим путём…

Никогда не было любимых учеников. Как и нелюбимых. Его, будто бы, упрекают в антисемитизме. У нас учился почти шесть лет Игорь Кецельман из подмосковного города Пушкино. И ни разу не было сказано ничего обидного, что смутило или задело бы его хоть мало-мальски. Только раз Кецельман что-то «заподозрил», да и то – нашел с чьей-то лукавой подачи, верно – с домыслов неких подозрительных юнцов безусых — в адрес корневого русского писателя, прошедшего войну. (Нечто в давней периодике 70-х гг., а вовсе не в обсуждении, не на нашем семинаре). И он благополучно и уверенно окончил Литинститут. Защитился рассказами о зоопарке, где работал по окончании биофака. Впоследствии он печатался в журнале «Октябрь», в «Подъёме»…

«За всю жизнь мне так и не пришлось встретить человека, который бы с таким чутким вниманием, граничащим с отцовской любовью, относился бы к творчеству своих подопечных. Для него все мы, невзирая на лица и возраст, национальность, убеждения и на меру таланта — были учениками, его студентами, по-родственному близкими, за которых — и это ощущал каждый — он нес какую-то высшую ответственность, своим собственным примером являя нам исполнение нравственного закона. В то безбожное, полное политического лицемерия время он был для нас евангельским самарянином, который врачевал наши души, возливая на их немощи вино своей мудрости и елей любви». Прочитал недавно в журнале «Славянка» (2018, № 1) эти слова выпускника семинара Михаила Петровича 80-х годов Сергея Тимченко из его статьи «Лобановская твердь» – предисловие главного редактора к открывавшейся в журнале новой рубрике – «Лобановские чтения». Как это верно! Нёс какую-то высшую ответственность, всем примером своим являя её исполнение. «Нравственный закон» – как это точно сказано! Мудрость и такт Лобанова были как будто не от мира сего.

И вот – Екшур. И Дом Культуры в его родовом селе. Неужели что-то меняется. Неужели мы выбираемся, выходим, выдираем ноги из этого – дольше четверти века сдерживающего нас, - болота невежества и халтуры? Но попытки выдраться были и раньше. Я знаю, что Президент поздравил его, Михаила Петровича, с 90-летием. Но, прислав ему своё поздравительное письмо, сразу после этого - вылетел в Екатеринбург… открывать Ельцин-Центр… (да, ещё «награда» к этому юбилею (при полном молчании официозных СМИ) - русскому писателю, фронтовику-орденоносцу –казенный чайный сервиз с гербами, знаю, - пылился у него за городом, и по сей день не распакован и ожидает решения своей участи, в лучшем случае — отправки в будущий краеведческий музей на родине М.П. Лобанова).

...Тайна жизни всякого человека «велика есть». А Михаила Петровича Лобанова – втройне… Всё пытался найти, объяснить себе, в чем кроется эта тайна? Тайна его избранничества. В тяжкой ли боли, или – в последствиях военного ранения? Или в тяжкой болезни, мучавшей его всю жизнь, в залеченном туберкулезе? Откуда ему этот дар и наказание – боль русской души за весь свой народ? «Мужество человечности» (название одной из первых его книг). Эти мука и благодать… За тяжко прожитую жизнь: за ту муку вселенского одиночества в молодости, когда не было сил пройти от стены до стены в нанятой ростовской квартирке – дистанция длиною в долгую-долгую жизнь. Отсюда – и «Твердыня духа», отсюда – и «В сражении и Любви», и его «Памятное».

Добавить хочется, конечно, еще его «Мужество человечности», как я попробовал сказать прежде в этой статье - о нравственной стойкости, духовной крепости его, без которых боль эта его всегдашняя русская не стала бы деянием, деятельной жизненной позицией.

Бессребреник. Избранник Божий через страдания. Его сила, его корневая система помогли ему вынести то, что творилось и со страной, и с отдельными людьми. Выдержать то, чего иные и не поняли, протерпели бы, как терпит растение или животное… Он «переплавил» - в духовное. Четверть века после той пресловутой «перестройки»... Чтобы учеников вытащить и образовать. Не «образованцами» отпустить в жизнь, не «просвещенными мещанами», - а людьми вполне определившимися, - «со стержнем».

Скольких он вывел из окружения, сохранив и знамя, и честь?! Сколько их было, спасенных им душ, за пятьдесят один год его преподавания в Литинституте! Из того страшного времени «озверения», окружения, он вывел нас за руки, под руки. Никто не сел. Кто не научился писать, - и тот не пропал. Порукой тому – одно из последних его интервью, с крепким и недвусмысленным названием: «Наш народ попал в талмудистскую западню» (газета «Русский вестник» в № 5 за 2015 год – отрывок из большого интервью выдающегося писателя). Поистине «ума холодные наблюдения и сердца горестные заметы».

…Иногда живу так, как жил он. Точнее, пробую так жить, чтобы не было бы стыдно впоследствии, никогда. Пытаюсь видеть и слышать – «за» и «по ту сторону», «сквозь тусклое стекло» (по слову апостола), - как умел он. В даль духовную. Чтобы годы радовало содеянное, - чтобы, совершив тот или иной поступок в жизни или в убогом писании своём. Всегда чтобы – наперекор конформизму, удобству. (И тогда я думаю: если здесь и сейчас я поступлю именно так, а не иначе, одобрил бы меня Лобанов?)…

И как же трудно жить без компромиссов. Тогда не жизнь – а Предстояние, служение. Окопная земляная правда под высоким небом, под звёздами. И нет укрытия ни для одной мысли, ни для одного деяния, ни для одного движения души. Весь – как на сквозняке, на ветру, на морозе. Очень непросто жить так. Даже если – только временами. В этом вечном движении и кружении жизни забываешь и отпускаешь момент, как монах порой забывает о чётках. Как сложно, как архисложно жить не минутными потребностями, а вечностью, дыханием вечности. Это - как стоять в морозную ночь на камне и «молиться, молиться, молиться». Не отпускают обязанности, привязанности и дела. А как же он? А он?..

А он – жил так всегда.