В предисловии к первому посмертному изданию стихотворений Татьяны Глушковой «Не говорю тебе прощай...» (М. Молодая Гвардия 2002), известный писатель и критик Валентин Курбатов отмечает, что она удерживала в своем творчестве «классическую традицию и народность на должной их русской высоте». Думается, эта особенность таланта Татьяны Михайловны, обладающей твердым бескомпромиссным характером, обернулась для нее весьма драматично. Неслучайно, она запомнилась нам непримиримой, непредсказуемой, своенравной и вдохновенной. Запомнилась тем, что не давала своим современникам почивать на лаврах. От неизбежных при этом наветов, гонений и непонимания ей приходилось искать убежище в русской и мировой классике. Поэтому неудивительно, что в день своего рождения 21 декабря 1977 года, она пришла в Центральный дом литераторов, где в Большом зале открылась дискуссия под мирным, казалось бы, названием «Классика и мы». Эта дискуссия имела для Глушковой столь значительные, если не сказать роковые последствия, что умолчать о ней здесь невозможно. Дело в том, что выхода из данной дискуссии, по сути, вылившейся в противостояние сторон, у нее в дальнейшем не будет. Более того, приходится признать, что продолжением этой литературой баталии станет расстрел Белого Дома, о чем Татьяна Михайловна напишет в своих лучших стихах.
То, что прозвучало на той, судя по всему, эпохальной дискуссии, всячески искажалось и замалчивалось впоследствии. Вот почему надо выразить признательность Сергею Станиславовичу Куняеву за составление материалов об этом событии в книге «Классика и мы», вышедшей в московском издательстве «Алгоритм» в 2016 году. В итоге этой публикации прояснилось многое из, казалось, навсегда утраченного. Самое удивительное, что писательская дискуссия, проведение которой предполагалось ограничить одним вечером, неожиданно приобрела мегастратегический масштаб и глубину. Произошло это во многом благодаря вступительному слову Петра Васильевича Палиевского (1932 – 2019).
Он особо отметил, что в классике заключены все ценности живого мира, вследствие чего она не устаревает во времени и неизбывно, из поколения в поколение, питает души людей. Напротив, авангард, не имея своих корней, своего внутреннего содержания, цепляется за классику и пытается ее интерпретировать на свой примитивный лад. При этом вопрос об истинном призвании классики невидимо снимается и заменяется плакатностью. Так под видом новаторства осуществляется таинство вероломного выхолащивания национальных творений при прямом и безнаказанном нарушении всех авторских прав усопших, но в то же время бессмертных писателей. По существу, эту заложенную в подтексте выступления Палиевского мысль поддержал в ходе дискуссии Семен Машинский, напомнив слова Н.В.Гоголя о том, что в литературном мире нет мертвых.
В своей речи Палиевский показал, что сама природа авангарда, созданного для «умелого захвата общественного мнения» с целью управления людскими массами, в корне враждебна классической культуре. Аргументированных возражений не последовало. К слову, это была отнюдь не первая победа Палиевского. В 1966 году в журнале «Знамя» № 4 он опубликовал статью «Мера научности», где начисто разгромил авангард, нахально претендующий на замену собою якобы устаревшей классики. Эта статья привлекла внимание величайшего мыслителя ХХ века Алексея Федоровича Лосева (1893 – 1988). По словам его соратницы Азы Алибековны Тахо-Годи: «Петя Палиевский вошел в круг самых близких Лосеву друзей». Все выше сказанное объясняет, почему именно Палиевскому было предоставлено вступительное слово.
Вслед за ним речь Станислава Юрьевича Куняева прозвучала как гром среди ясного неба. Он призвал не считать русской классикой античеловеческие стихи, и в первую очередь Эдуарда Багрицкого. Его тут же обвинили в субъективности и предвзятости Анатолий Эфрос, Евгений Евтушенко, Александр Борщаговский, Евгений Сидоров. Поддержали Палиевского и Куняева Вадим Кожинов, Михаил Лобанов, Юрий Селезнев, Сергей Ломинадзе, Вячеслав Куприянов. Разгорелась нешуточная пря. В ней мог бы принять участие и ровесник века Олег Васильевич Волков, который едва ли не тридцать лет провел в сталинских лагерях и ссылках. По свидетельству Вадима Валериановича Кожинова, именно Волков первым в узком кругу озвучил идею проведения дискуссии «Классика и мы». Однако в то время у него была репутация «недобитого барина». Естественно, что он остался в тени.
Среди рвущихся к микрофону была Татьяна Глушкова. Но слова ей не дали. Тем не менее, она не остыла, и по горячим следам дискуссии написала весьма обширную статью «Традиция – совесть поэзии». Эта тема рассматривалась ею на том основании, что любое обсуждение поэзии между критиками, так или иначе, сводилось к разговору о традиции, которая то и дело предстает глубоко спорной «туманностью». «Читая нашу критику, – сетует Глушкова, – совершенно невозможно понять, хоть приблизительно, сколько у нас поэтических традиций». По ее мнению, получалось «слишком уж много! Неограниченно много». Исходя из такого положения, она приходит к мысли о невыясненности самого понятия традиции в литературе. Более того, исследуя аномалию множественности традиций, Татьяна Михайловна невольно открыла широкую, впечатляющую панораму весьма противоречивых процессов, происходящих в русской литературе и особенно в поэтической сфере. Такое положение, скорее всего, указывает на скрытое наличие в обществе системы ложных маяков, приводящих к хаосу мнений.
В итоге кропотливого анализа литературоведческих высказываний, она пришла к выводу, что традиция поэзии заключает в себе «дух целостности, цельное, а не разорванное, неряшливо растекшееся мироощущение; постоянное ощущение связи мировых процессов, связи времен даже в катастрофические эпохи». Но самое точное и краткое определение поэтической традиции ею дано в названии этой статьи. Так Татьяна Глушкова вошла в русское литературоведение.
Как поэт она заявила о себе в 1971 году, когда в московском издательстве «Советский писатель» вышла ее первая книга стихов «Белая улица». Поскольку Татьяна Михайловна принадлежала к поколению детей войны и более двух лет прожила с бабушкой на захваченной немцами территории в селе под Киевом, то и многие ее стихи пронизаны духом военного лихолетья.
Среди них:
А он был тоже окруженцем,
тот стародавний соловей,
который солнечным коленцем
остался в памяти моей.
А он был тоже небогатый,
и он был тоже сиротой,
когда пылающие хаты
всю ночь светили за рекой…
А некоторые стихи из этого ряда даже перекликаются с нашим временем:
И выпало нам дивное богатство –
все, что любили, разом потерять,
и в чистом поле беженцами зваться,
и в теплом пепле – родину искать…
Пространство судьбы с ее неповторимым голосом в стихах Татьяны Глушковой как бы рождается из образа неизбежной и всегда непредсказуемой дороги:
В тот ранний час, когда пришла беда,
едва жива, я вышла на дорогу.
Июлем выжжена, белым-бела,
она упала к самому порогу…
Не случайно, тема дороги, явно или неявно, присутствует на всем протяжении ее поэтического творчества. А точнее, с того времени, когда она четырехлетней малюткой ступила на нее, чтобы пойти, как покажет будущее, из одной оккупации в другую, не менее жестокую. Именно так Татьяна Глушкова восприняла Перестройку и последующие события в стране. Отсюда, естественно, напрашивается мысль о том, что Белая улица и дорога, которая белым-бела, привели ее к Белому Дому по воле самого Провидения.
Когда Тане было 13 лет, умерли ее родители, ученые-рентгенологи, из-за смертельного переоблучения. От раннего сиротства девочка рано повзрослела. Стихи начала писать еще в киевской школе. Благодаря этому, вошла в круг творческой молодежи, где в 1959 году познакомилась с московским поэтом Сергеем Козловым (1939 – 2010). Вскоре они поженились. В то время в Киеве открылся новый детский журнал «Малятко», для которого Сергей Козлов написал свою первую сказку «Как солнце разбилось». В том же году эту сказку опубликовал и всесоюзный журнал «Огонек».
В 1960 году Татьяна Глушкова поступила Литературный институт в Москве на заочное отделение в семинар Ильи Сельвинского. Во время учебы она работала экскурсоводом в Музее-заповеднике А.С. Пушкина «Михайловское» под началом легендарного хранителя Пушкиногорья Семена Степановича Гейченко (1903–1993). А ее Сергей, поступивший вслед за ней в тот же Литературный институт, только на очное отделение, окончил его в 1965 году и приехал в Михайловское к жене. Поначалу он был зачислен на работу гвоздодером, а затем Гейченко дал ему должность экскурсовода. Именно в Михайловском Сергей Козлов написал свой первый сборник философских сказок «Правда, мы будем всегда?». В него вошла и сказка «Ежик в тумане», которая принесла писателю мировую известность.
Поэт Наталья Сидорина, дружившая с Татьяной Глушковой, не без основания предполагает, что образ Ежика в тумане был навеян Сергею туманной речкой Соротью и его женой, которая всегда отличалась некоторой колючестью. В одной из своих сказок Сергей Козлов писал: «Ссорьтесь медленно, чтобы успеть помириться». И действительно, до поры до времени ему удавалось успеть помириться со своей непростой Татьяной. Но в 1970 году их ссора закончилась разводом. Несмотря на это, она до конца своих дней посвящала ему стихи. Он пришел к ней на помощь, когда она тяжело заболела. Он возил ее в Хмелиту, на Смоленщину, в родовое имение А.С. Грибоедова в связи с тем, что она работала над романом в стихах «Грибоедов». Свой писательский архив Татьяна Михайловна оставила Сергею Козлову как литературное наследство.
Ее посмертный сборник «Не говорю тебе прощай», по сути, открывается циклом стихотворений «София Киевская». Вслушиваясь в голоса Древней Руси, Татьяна Глушкова в заключительной части цикла говорит от лица сына Великого князя Ярослава:
Как примирить враждой разъятый мир,
привычное людское разобщенье,
чтоб главы величавой Византии
признали гордое величье храма,
что в Киеве стоит, отцом построен?
Решенья нет… О, неужели,
глаза затем лишь, чтоб повелевать,
рука затем, чтоб сечь упругий воздух?
Так долг велит… А лучше строить храмы…
С этого цикла, который стал дипломной работой Татьяны Глушковой, и началось ее противостояние антихристианским установкам официальной власти и тем, кто обслуживал эту власть, включая руководителя литературного семинара Илью Сельвинского. Именно он заблокировал дипломную защиту Глушковой. И неизвестно, когда бы она стала обладательницей диплома с отличием, если бы не заступничество живого классика Сергея Сергеевича Наровчатова (1903 – 1993).
Читая «Софию Киевскую», диву даешься тому, что Татьяну Глушкову называли красной, даже красно-коричневой. Да, она глубоко переживала распад своей Родины под названием Советский Союз. Она оплакивала павших защитников Белого Дома в цикле стихотворений «Всю смерть поправ». Но это вовсе не означает, что ею двигала красная идея. Она неизбывно чувствовала глубинные корни России. Наталья Сидорина вспоминает, как Татьяна Глушкова в разговоре о Пушкине заметила, что Александр Сергеевич ясно осознавал: Царь – Помазанник Божий. А в наши дни это мало кто понимает. Тем не менее, среди защитников Белого Дома, наряду с красными и белыми, были монархисты. Кроме того, были люди из разных концов страны: из Петербурга, Омска, Иркутска, Харькова, Киева, Одессы, других городов и весей. Они приехали на призыв вице-президента Александра Руцкого защитить Дом Советов. Некоторые из них прибыли с детьми. Как, например, женщина из Молдавии, которую там выселили на улицу с двенадцатью малышами и подростками. Многодетная мать пыталась найти защиту в Верховном Совете. Она могла погибнуть с детьми при обстреле Белого Дома, поскольку орудийный огонь открыли без предупреждения на рассвете, когда все еще спали.
Потрясенная расстрелом людей в центре Москве на глазах у всего мира, Татьяна Глушкова писала:
И Все Святые, что в родной земле
за все тысячелетье просияли,
у наших павших в головах стояли,
и луч желтел в необоримой мгле…
………………………………………
Катились слезы по щекам моим,
темнило горе лик моих сограждан.
Но с каждым павшим в листопаде страшном
был наш союз отныне нерушим.
И нету мощи, чтобы одолеть
ту крепь – коль встанут мертвые с живыми,
единого Отечества во имя
готовые вторично умереть.
В творчестве Татьяны Глушковой нередко возникала антитеза жизнь –смерть. Однако, после событий октября 1993 года эта антитеза только усилилась. В стихотворении «Сороковины» она пишет:
Всю смерть поправ своею краткой смертью,
повергнув в гибель недругов лихих,
одну – под всей крутой небесной твердью –
узрят они Россию во благих.
И ты молись, дитя в промерзлой шубке,
и ты, старик, – за правнуков своих:
в крови, во гладе, веткой на порубке –
воспрянем, воссияем во благих!...
Другая антитеза верность – предательство, мучила Татьяну Глушкову на протяжении всей жизни. Рассматривая образ Сальери в маленькой трагедии Пушкина, она приходит к мысли, что вкрадчивый завистник, отравив Моцарта, в первую очередь предал себя и свое призвание.
Именно так Татьяна Глушкова восприняла письмо 42-х деятелей культуры, которые, прячась друг за друга, обратились к Б.Н. Ельцину с призывом до конца расправиться с защитниками Верховного Совета, вплоть до закрытия оппозиционных изданий. Так они предали самих себя и свое дарование. Как это ни горько, среди подписантов позорного письма 42-х от 5 октября 1993 года стоят и знаковые имена: Дмитрий Лихачев, Виктор Астафьев, Даниил Гранин.
Оплакав павших защитников Белого Дома, Татьяна Глушкова опубликовала серию статей в журнале «Молодая Гвардия» с критикой ослабленного патриотического движения. Более того, она предложила термин «номенклатурный патриотизм», не понимая, что наступило время не разбрасывать, а собирать камни. Тем не менее, светлый и мужественный образ поэта, критика и публициста Татьяны Глушковой навсегда останется с нами.
Самая большая заслуга Татьяны Глушковой состоит в том, что она интуитивно вышла в цикле стихов «Всю смерть поправ» на Святоотеческую Традицию, данную нам свыше во время Крещения Руси. Эта традиция, заключается в человеколюбии и стремлении к Благодати Божией как к национальному идеалу. По сути, это была Русская Национальная Идея, благодаря которой и созидалась наша держава до 1917 года.
После революции Святоотеческая Традиция была заменена на гуманистическую. Русские писатели эмигранты первой волны Николай Бердяев, Владимир Вейдле и др. указывали на то, что между православным человеколюбием в России и европейским гуманизмом существует огромная разница, поскольку последний на предполагает веры в Бога. Тем не менее, русская классика до сих пор сводится к гуманистической традиции.
В противовес этому заблуждению в научном сборнике «Контекст 1978», издаваемым под редакцией Петра Палиевского, была опубликована статья «Конструктивные принципы древнерусского календаря». Она принесла ее автору Андрею Николаевичу Зелинскому мировую известность выдающегося ученого в области литургического времени Христианской культуры. Дело в том, что в этой работе дана графическая реконструкция Великого Миротворного Круга Освященного времени с двунадесятыми праздниками, образующими основу православного литургического года, с чудотворными иконами, святыми и новомучениками. В центре этого Круга мы видим воскресшего Христа. Важно подчеркнуть, что Освященное время подчинено сакральному ритму Вселенной. Другими словами, литургический ритм непрерывен во времени. Но, если он искусственно перебивается, то этим нарушается и всеобщая ритмическая гармония, которая пронизывает весь Космос. Тогда ломаются литургические часы, прерывается Святоотеческая Традиция и рвется связь времен, что приводит к расстройству психики и сознания людей. Согласно определению Юлии Шишиной-Зелинской, культура – это литургически организованное сознание народа.
По сути, об этом писал Сергей Есенин в теоретической работе «Ключи Марии», раскрывая сакральный христианский смысл народного быта. Кроме того, он, возможно, первым открыл дискуссию на тему «Классика и мы». В книге «Златоглавый. Тайны жизни и гибели Сергея Есенина» (1995, 2005) Наталья Сидорина приводит весьма знаменательный спор.
Вадим Шершеневич, главный теоретик имажинизма, утверждал: «Аритмичность, аграмматичность и бессодержательность – вот три кита поэзии грядущего завтра, которое уже приоткрыло нам свою волосатую грудь. Национальная поэзия – это абсурд, ерунда; признавать национальную поэзию – это то же самое, что признавать поэзию крестьянскую, буржуазную и рабочую. Нет искусства классового, и нет искусства национального… Можно прощать национальные черты поэта (Гоголь), но любить его именно за это – чепуха… Любовь к родине – это плохая сентиментальность» («Кому я жму руку»).
Ответ Сергея Есенина: «Вглядитесь в календарные изречения Великороссии, там всюду строгая согласованность его с вещами и местом, временем и действием стихий…
У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова, поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния.
У Анатолия Франса есть чудный рассказ об одном акробате, который выделывал вместо обыкновенной молитвы разные фокусы на трапеции перед Богоматерью. Этого чувства у моих собратьев нет. Они ничему не молятся, и нравится им только одно пустое акробатничество, в котором они делают очень много головокружительных прыжков, но которые есть ни больше, ни меньше, как ни на что не направленные выверты.
Но жизнь требует только то, что ей нужно…» («Быт и искусство»).
В своей книге о Есенине Наталья Сидорина, приводит строки имажиниста Анатолия Мариенгофа:
Твердь, твердь за вихры зыбим,
Святость хлещем свистящей нагайкой,
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке…
При этом Наталья Сидорина отмечает, что ни один из поэтов не писал так откровенно во славу массового террора, как Мариенгоф.
В данном случае мы видим, удивительную согласованность во взгляде на русскую классику между Сергеем Есениным и участниками дискуссии «Классика и мы», прежде всего: Петром Палиевским, Станиславом Куняевым и поддержавшей их по слову и духу в своей статье «Традиция – совесть поэзии» Татьяной Глушковой.
Вместе с этим надо особо подчеркнуть, что Великий Миротворный Круг, как показал Андрей Зелинский, является неиссякаемым источником Святоотеческой Традиции.
В своих лучших стихах Татьяна Глушкова пришла к поэтическому воплощению этой Традиции. Они писала:
У поэта нет своих – ничей он.
Высшему послушен он суду…
Господи, даруй ей жизнь вечную во имя Твое!
.jpg)
