С нами Бог

 

 

Не побежден бывай от зла, но побеждай благим злое.

Рим.12.21.

 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

 

ПОЛОЗОВ Яков Анисимович, слуга Патриарха, лет 35-40

НАТАЛИЯ Васильевна Друцкая-Соколинская, его жена, лет 20-25

НЕКТО В ЧЁРНОМ, брюнет с резко седыми висками, лет 25-75

ФИЛОСОФОВ Дмитрий Владимирович, публицист, художественный и литературный критик, 32 года

ВИТТЕ Матильда Ивановна, жена главы Совета министров Российской империи, 53 года

ГИППИУС Зинаида Николаевна, поэтесса, драматург, литературный критик, 35 лет

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ Александр Александрович, Ярославский губернатор, 56 лет

ДУРЛЯЕВ Фёдор Иванович, предприниматель, активист Ярославского отделения Союза русского народа, 50 лет

КАЦАУРОВ Иван Николаевич, глазной врач, председатель Ярославского отделения Союза русского народа, 50 лет

САМАРИН Александр Дмитриевич, московский губернский предводитель дворянства, обер-прокурор Святейшего синода Российской Империи, профессор богословия, 49 лет

КАРТАШЁВ Антон Владимирович, обер-прокурор Священного Синода Временного правительства, профессор богословия, 45 лет

АГГЕЕВ Константин, священник, председатель Учебного комитета при Священном Синоде Временного правительства, 49 лет

ЕГОРОВ Иоанн, священник, активист обновленчества, 35 лет

БОЯРСКИЙ Александр, священник, активист обновленчества, 40 лет

ДЗЕРЖИНСКИЙ Феликс Эдмундович, секретарь ЦК ВКП(б), председатель ВЧК, 45 лет

ЛАЦИС Мартин Янович, партийный и хозяйственный деятель РСФСР, 40 лет

ТРУФАНОВ Сергей Михайлович, в монашестве Илиадор, 42 года

КЕМЕЙА, алеут 22 года

НУНАК, алеут 25 лет

АНЫЛГИ, алеут, 50 лет

АПАЯ МИНЛУ, алеутка 40 лет

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК в куртке студента, 18 лет

ГОЛОСА, СОЛДАТЫ.

 

 

ПРОЛОГ

 

1. АЛЯСКА. 5 НОЯБРЯ 1901 г. НОЧЬ, ДОЖДЬ СО СНЕГОМ.

Байдарка-игах КЕМЕЙА, уворачиваясь от льдин, пересекает реку Юкон-Квихпак. КЕМЕЙА и НУНАК гребут.

 

КЕМЕЙА, поёт:

- Ира-ира, мы сильные, смелые.

Ира-ира, нас не запугать.

Ира-ира, мы сильные, смелые.

Ира-ира, светит наша звезда.

Ира-ира, нас не победить...

Эй, Нунак, видишь огонь? Я тебя точно привёл. Это огонь у дома Анылги.

 

НУНАК:

Кемейа, расскажи ещё про Доброго отца Тихо. Что ещё ты слышал?

 

КЕМЕЙА:

Говорят: он видит Небо, которое выше неба. Ещё говорят: он знает тьму, что ниже подземной тьмы. У Доброго отца Тихо глаза в сердце, такими он смотрит. Такими он тебя сразу знает. Насквозь, как будто ты тонкий лёд. Один охотник спросил Доброго отца Тихо: «Разве есть где вечная радость? Какая она?» Добрый отец ответил: «Вечная радость похожа на шкурку белого калана. Если мудрый человек увидит такую, он всё, что имеет, отдаст за неё без жадности. Однако, если не всё отдаст или станет жалеть отданное, то не найдёт радости вечной».

Ира-ира, нас не запугать.

Ира-ира, мы сильные, смелые.

Ира-ира, светит наша звезда...

 

НУНАК:

Кемейа, ещё расскажи про Доброго отца Тихо.

 

КЕМЕЙА:

Говорят: в нём огонь солнца. Ещё говорят: если человек прячет зло, то, когда Добрый отец Тихо рядом, оно сгорит в дым. А ещё один охотник спросил Доброго отца: «У меня три сына, но младший не желал слушать меня, он взял гарпун и лодку, и ушёл из моего дома кочевать один. Забыть мне его?» Добрый отец ответил: «Терпи и жди: младший сын узнает горе и голод, отчего повзрослеет и станет умным. Тогда вернётся. В тот день ты отпразднуешь полноту своего рода. Ты сваришь много мяса, позовёшь соседей и скажешь «мой сын был мёртвым, и стал живым». Будете бить в бубен и петь добрые песни».

Ира-ира, нас не запугать.

Ира-ира, мы сильные, смелые...

 

НУНАК:

Кемейа, ещё скажи...

 

КЕМЕЙА:

Дальше пусть Анылги говорит. Он знал Доброго отца, принимал его как гостя в родовом улягамах-доме. И теперь Анылги верит в Бога, в которого верит Добрый отец. Я этого Бога не знаю, и тебе не расскажу ничего. Я своих богов кормлю, как их мои предки кормили. И мои боги мне тоже помогают - летом уток и казарок ловить, зимой нерпу и калана добывать. Я ими доволен: я сыт, мои дети сыты, зачем другие?

 

2. КОСТЁР ПОСРЕДИНЕ ЗЕМЛЯНКИ-УЛЯГАМАХ АНЫЛГИ.

АНЫЛГИ, КЕМЕЙА и НУНАК. В глубине АПАЯ МИНЛУ вышивает и тихонько поёт. Песня «тыния»: d83-87

 

КЕМЕЙА:

Алынги-тойон, снег второй день падает, пора по нерпу выходить.

 

АНЫЛГИ:

Мои сыновья завтра пойдут. Старшие мои. Всё для них готово: лодки, гарпуны, солонина. Я и Паналык здесь остаёмся - женщин и детей оберегать. Говорили люди: этой луной атапаски вошли в наши земли. Смотреть за домом надо. Оберегать маленьких надо.

 

КЕМЕЙА:

Всё так, всё так.

 

НУНАК:

Алынги-тойон, расскажи мне! Расскажи: почему ты оставил старых богов? Расскажи: почему ты веришь новому Богу Доброго отца Тихо? Что ты выгадал? Какую теперь пользу имеешь? Кто он такой, этот Добрый отец?

 

АНЫЛГИ:

Много, очень много вопросов сразу. Даже осенняя ночь коротка для всех ответов.

 

НУНАК:

Алынги-тойон! Прости меня! И, очень прошу, отвечай: я с реки Ном, я две луны плыл через море инуитов, я две луны шёл через земли чугачей и эзяков. Пришло лето и ушло лето. Всюду я искал следы Доброго отца, много петель проплыл я меж островами и натропил меж горами. Хорошие люди помогали, и вот я здесь, я в твоём доме. Прошу, Алынги-тойон, ответь мне: почему ты веришь новому Богу?! Очень тебя прошу, Алынги-тойон, скажи: почему ты веришь, а Кемейа нет?

 

АНЫЛГИ, помолчав:

Добрый отец Тихон рассказывал мне: «Было время, когда Бог-Христос сошёл с Неба на землю и сказал рыбакам: «Вот вы достаёте из моря сеть и лучшее собираете в мешок для своего дома, а мелкое выбрасываете. Теперь вы будете ловить не рыб, а людей. Ловить для Небесного дома, где вечный праздник. Ловить будете всех, но не все годятся в Небесный Дом. Не всем откроются двери Небесного дома. И горе тем, кого не впустят, не посадят вокруг очага, такие снаружи будут рыдать и скрипеть зубами вечно». Я спросил: а кого впустят в Небесный дом? Добрый отец Тихон ответил: тот, кто верит в Бога-Христа. Только тот, кто верит, тот и есть крупная рыба.

 

НУНАК:

Алынги-тойон! Твой новый Бог - тоже злой? Почему сыны Неба не впустят Кемейа на вечный праздник к очагу Небесного дома?

 

КЕМЕЙА:

А я сам не хочу туда! Мои старые боги кормят меня. Я сыт, мои жёны сыты, мои дети сыты. Не нужны мне другие боги.

 

АНЫЛГИ:

Кемейа тебе ответил. Рыбаки ловят всех, но не всем это нужно. А почему ты, Нунак, так далеко шёл задавать свои вопросы? Что, ты стал недоволен своими богами? Они больше не помогают твоему гарпуну? Песец из ловушки убежал? Твоя жена долго болеет?

 

НУНАК отворачивается, вытирая слёзы:

Всё хуже, Алынги-тойон. Всё намного хуже... Дым... в глаза...

 

АНЫЛГИ:

Нунак, это не глаза твои плачут от дыма, это сердце твоё слезится от боли. Не стыдись, не отворачивайся, открой нам: что за боль вела тебя по морю и горам четыре луны? Зачем ты искал следы Доброго отца?

 

НУНАК, спиной:

Дым... в глаза...Дым... Той зимой море замёрзло далеко. Нерпа ушла, морж ушёл. Лёд толстый. Рыбу не достать. Птицы улетели. Пурга много дней по всей земле. Потом мороз. И вновь пурга. Всё, что заготовили летом, съели. Собак съели. Начали голодать. Мы каждый день кормили богов. Камлали. Кончилось еда - свои вены резали, своей кровью идолов мазали. Но пурга не стихала. И тогда боги сказали: убейте стариков, не надо их кормить. Мои мать и отец... ушли в пургу. Ничего не изменилось. Дети плакали, сначала громко, потом тихо. Пока совсем не ослабели. Боги сказали: убейте младших, не надо их кормить. И ... я вынес свою Илу на мороз. Свою маленькую-маленькую Илу... Свою пуховую уточку... Свою быструю рыбку... Свой зелёный листочек... Я закрыл ей глаза ладонью, чтобы она уснула одна... Я больше не верил богам. Вернувшись, я сжёг идолов... они горели и воняли. А на следующий день мы убили оленя. Не было и не будет мяса горше того. Мы пережили зиму. Но теперь моя маленькая Ила каждую ночь возле меня. Это стоит её душа-ангиак... И мои отец-мать ... тоже приходят. И у всех глаза закрыты. Как их теперь открыть?.. как открыть?..

 

АПАЯ МИНЛУ поёт громко.

 

АНЫЛГИ:

Нунак, мой Бог-Христос не злой: Он не велит никого убивать за еду. Он совсем запрещает убивать людей. Он говорит: отдай последнее слабому, отдай еду стариками и детям, и лучше умри сам, но не убивай. Мой Бог-Христос и сам умер за других людей. Умер за нас, всех нас. Умер на три дня, и вновь ожил. И ушёл на Небо. И теперь все, кто верит Ему, живут всегда.

 

КЕМЕЙА:

Разве ты теперь не умрёшь?

 

АНЫЛГИ:

Для тебя, Кемейа, умру. Но для Бога-Христа не умру. И ты, если поверишь Ему, так же не умрёшь. Мы, кто верим Богу-Христу, для друг друга не умираем.

 

КЕМЕЙА:

Как это? Нет такого. Все умирают. Все. Не верю - нет такого.

 

АНЫЛГИ:

Ты сам всё про себя решил.

 

НУНАК поворачивается:

А я... я тебе верю. Алынги-тойон! Я - тебе - верю!

 

АНЫЛГИ:

А я верю Доброму отцу Тихону. А Добрый отец Тихон верит Богу-Христу. Ты веришь мне, потому что видишь меня. Я верю Доброму отцу Тихону. Потому что Добрый отец Тихон видит Бога-Христа. У него глаза в сердце и он видит, как Бог-Христос зовёт к себе всех больных, слабых, старых и малых, он видит, как Бог-Христос берёт к себе все наши болезни, и голод, и неудачу. Бог-Христос даже смерть нашу берёт себе, и мы, христиане, не умираем. Мы живём с Богом-Христом вечно.

 

НУНАК:

Все? Все не умираем? А как моя Ила?!

 

АНЫЛГИ:

Все. И твоя Ила у Бога-Христа живёт. Потому что Бог-Христос сам есть любовь. И всех, кого мы любим, и все, кто нас любит - все-все мы как большая рыба, все мы идём гостями в Небесный дом. Так говорит Добрый отец Тихон. А он видит Бога-Христа. Он ведёт нас в Небесный дом.

 

НУНАК:

Помоги мне, Алынги-тойон. Помоги мне догнать Доброго отца ... Тихо... хо-на.

 

АНЫЛГИ:

Он далеко теперь. Десять дней уже уплыл вниз по реке. Наверное, уже в Икогмюте, или дальше.

 

НУНАК:

Скажи, куда он направился? Я догоню! Алынги-тойон, я догоню Доброго отца! Тихо-на!

 

3. НОЧЬ. ДОЖДЬ СО СНЕГОМ.

 

НУНАК гребёт на байдаре, продираясь меж льдин:

Ила не умерла. Ила не умерла. Мы не умираем. Бог-Христос, мы все не умираем! Бог-Христос, мы не умираем!! Не умираем!!

 

4. РЕКА СТАНОВИТСЯ ОКЕАНОМ. ВЕТЕР - ШТОРМОМ. ЭТО УЖЕ ПАРОХОД ПЕРЕВАЛИВАЕТСЯ ЧЕРЕЗ ГИГАНТСКИЕ ВОДЯНЫЕ ГОРЫ.

 

НЕКТО В ЧЁРНОМ читает газеты и бросает на ветер:

 

В Одессе «ночью пятнадцатью выстрелами из револьвера убит старший унтер-офицер одесского отделения жандармского полицейского управления Ефимов, и тяжело ранена находившаяся у него на руках его трехлетняя дочь. Стреляли два ученика железнодорожных мастерских из мести за то, что они уволены будто бы, по доносу Ефимова от службы»...

«В бытность в Монте-Карло Гапон вошёл в сношения с одним японским атташе, предложившим ему дать крупную субсидию в 2 миллиона рублей на революционное движение. Японцы начали следить за Гапоном, узнали о его непрерывных сношениях с известным Рачковским, и пришли к заключению, что Гапон совместно с другим лицом хотел совершить крупное мошенничество»...

 

В Париже «В полдень вынесен приговор кассационного суда, гласящий, что автором бордеро был Эстергази, а не Дрейфус и что приговор военного суда отменяется без передачи в другой состав суда; следовательно, Дрейфус объявляется невиновным и не будет судиться в третий раз». На это лондонская «печать единогласно поздравляет Францию с окончанием дрейфусовского процесса и отдаёт должное Пикару. Франция может гордиться окончательным торжеством правды и совести над небывалым скандалом».

 

«Роза Люксембург после 4-месячного тюремного заключения освобождена под залог в 3 000 руб. Местной администрации пришлось оказаться от своего намерения судить её военным судом, в виду последствий "внешних воздействий"».

 

«Число жертв, погибших за истекший год, определяется в 1100 человек убитых и в 1640 человек раненых, не считая казнённых по приговорам судов. Из этого числа террору революционному подверглись до 75 генералов, ген.-губернаторов и градоначальников (убитых и раненых); 410 лиц убитых и 453 раненых из полицейских и военных чинов. Кроме того, было более 90 неудачных покушений. Со стороны полиции и войск было убито 416 человек и ранено 836»....

 

 

 

ПЕРВЫЙ АКТ.

 

КАРТИНА ПЕРВАЯ. МОСКВА. АВГУСТ 1922 г.

ДОНСКОЙ МОНАСТЫРЬ. КЕЛЬЯ СЕМЬИ ПОЛОЗОВЫХ.

 

1. ПОЛОЗОВ, НАТАЛИЯ.

Яков Анисимович ПОЛОЗОВ мечется на постели, вскрикивает. Его беременная жена НАТАЛИЯ Васильевна Друцкая-Соколинская сидит рядом, смачивает полотенце в тазике и холодит мужу лоб.

 

НАТАЛИЯ:

Яша, родной мой. Сила моя и крепость. Стена необоримая. Приходи в себя. Возвращайся, вернись, родной. Приходи. Ты необходим. Всем нам необходим.

 

ПОЛОЗОВ вскрикивает.

 

НАТАЛИЯ:

Что? Больно? Где? Голову не поднимай, не надо... Родной мой, хороший мой, как же тебя измучили, душу истерзали. Но, ничего, ничего, мы все за тебя молимся - всё вернётся, всё заживёт. И Святейший трижды уже заходил. Ждёт, когда в память придёшь. Он тогда тебя сам причастит.

 

ПОЛОЗОВ:

Голова горит... голова!

 

НАТАЛИЯ:

Да, родной, да, хороший?

 

ПОЛОЗОВ:

Голова в огне. В огне... - Стонет. - Где я? Где?! Всё красное... - Привстаёт. - Всё в огне... огне!!

 

НАТАЛИЯ:

Тихо, милый мой, тихо. Не вставай, не вставай, тебе рано. Лежи. И боль побыстрей пройдёт, скоро, скоро полегчает.

 

ПОЛОЗОВ:

Красное! Всё в огне... Где я?.. Кто я?..

 

НАТАЛИЯ:

Ты - Яков Анисимович, ты дома. У нас, у себя дома, в комнатке. А комнатка в Донском монастыре, где мы подле Святейшего.

 

ПОЛОЗОВ:

Подле Святейшего... Не... не помню себя. Всё красное... Воды. Водицы подай!

 

НАТАЛИЯ поит, поддерживая голову Полозову:

Попей. Осторожно. Яша, ты мой Яшенька. Яков Анисимович Полозов.

 

ПОЛОЗОВ, оторвавшись от кружки:

А ты кто? Кто?

 

НАТАЛИЯ:

Твоя жена. Наталия Васильевна. В девичестве Друцкая-Соколинская. Ну? Милый?

 

ПОЛОЗОВ, напившись, падает на подушку:

Жена... Лицо твоё мне знакомо.

 

НАТАЛИЯ:

Конечно, знакомо. Я твоя жена Наталия, твоя Таша. Вспоминай, вспоминай: я - жена, ты - муж. Мы - дома. И, видишь, у нас скоро будет ребёночек. Потрогай. - Кладёт ладонь мужа себе на живот.

 

ПОЛОЗОВ:

Ты жена... Ребёночек... Комната в Донском монастыре. А тюрьма?.. Я же переведён в тюремную больницу...

 

НАТАЛИЯ:

Не вставай. Не надо, родной.

 

ПОЛОЗОВ:

Голова... Да, я же в больнице, я - заключённый Полозов! И все кричат. Все! Все! Все! Кричат ... сумасшедшие... Сотни сумасшедших! И голова горит, так горит.

 

НАТАЛИЯ:

Милый мой. Родной мой. Лежи, лежи.

 

ПОЛОЗОВ:

Камеры забиты, все в страхе. Мужики ревут, бабы воют. И день и ночь... Все в страхе... И красное, всё красное!

 

НАТАЛИЯ:

Яша, родной мой, всё позади. Святейший писал прошения в Чека, я писала, и тебя освободили. Под подписку о невыезде. Ты теперь дома. Всё, дома. Со мной, с нами. И не поднимайся. Тебе нельзя. Тебе лежать ещё нужно. Лучше вспоминай, вспоминай: почему наш дом в монастыре? Почему Святитель тебя так любит? И я тебя люблю, тебя, моего большого, сильного Яшу.

 

ПОЛОЗОВ:

... твоего Яшу... А Святейший меня зовёт ... мой Иаков!

 

НАТАЛИЯ:

Да! Всё так. Всё так. Родной мой, он тебя называет: мой Иаков. И как он молился за тебя, и сколько просьб и пояснительных в Чека написал. За тебя - за своего Иакова.

 

ПОЛОЗОВ:

Он молился...

 

НАТАЛИЯ:

Сам знаешь: он все дни молится. И все ночи напролёт. За весь народ русский. За всю Россию. Нашу бедную Родину. А как же? Ведь он Патриарх всея России.

 

ПОЛОЗОВ:

Тюрьма. Больница... Арестанты кричат, их бьют. Орут, воют. В страхе... И вонь, вонь.

 

НАТАЛИЯ:

Патриарх молится Господу за каждого. За дворян и крестьян, за чиновников, за рабочих и солдат. За каждую бабу, каждого мужичка, старика ли, молодца. Деточек. День и ночь. День и ночь. И за тебя особенно. Заходил дважды, а ты в бреду был, потом ещё раз заглянул - а ты уже устал и заснул.

 

ПОЛОЗОВ:

Заходил....

 

НАТАЛИЯ:

Трижды сегодня, как только тебя привезли. А как по другому? Ты же самый давний и самый добрый служка Святейшего. Помнишь? Ещё с Америки, когда он только-только епископом стал. Он туда приехал, а ты уже там церковный сторож. Всё и всех знаешь. Ты помнишь Америку?

 

ПОЛОЗОВ:

... Нет... прости.

 

НАТАЛИЯ:

Как же, Яша? Как же? Ну? Северо-Американские Соединённые Штаты! Ну? Это, когда вы осиротели, твоя старшая сестра тебя в Америку отправила. С коммерсантами из Ковно. С местечковыми торговцами. Ну?

 

ПОЛОЗОВ:

Торговцами? Из Ковно?

 

НАТАЛИЯ:

Как же! Торговцы тебя бросили. И ты прибился к русскому храму. Сторожил, двор мёл. За хлеб. Вспоминай! Ну, милый. Яша, ты же сам рассказывал, ты сам мне всё рассказывал. Как владыко присмотрел тебя и взял келейником, потому что ты, хоть и молод был, но сильный и терпеливый. А ему такой помощник в поездки понадобился. К индейцам в Канаду. И к алеутам на Аляску. Ну? Ты же сам мне рассказывал, столько рассказывал. Как вы плыли на пароходе по штормящему океану, волны качали, с ног валили. Как дальше на байдарах по большим рекам поднимались. Потом где на лошадях, а где и на собаках. И пешком. По горам и лесам. Яша?.. Ладно, лежи. Я тебе обратно напоминать буду. Всё, как ты мне рассказывал:

Юкон - большущая такая река. Как наша Волга под Астраханью. Только быстрая и даже летом ледяная. Вы медведей там в лесах видели. Великанов - гризли. И волков. И песцов. Но это в тундре. А болота там какие, помнишь, ты рассказывал: цветастые, сплошь в мелких озёрах. И комары, комары - рты забивали, не продохнуть. Но алеуты вас всегда очень ждали. Как-то БУДТО заранее знали, что вы к ним идёте. Они уже давно не верили ни англичанам, ни французам. Но русским верили. Сердцем открывались вам. Стыдно таких обижать. А их обманывали, спаивали коммивояжёры... И священники наши там такие скорби мыкали, такие подвиги несли вдали-то от цивилизации. Как же было к ним не приехать, не прийти? А помнишь, какой смешной случай вышел? Когда-то давно алеутам святитель Иннокентий перевёл «Отче наш» со словами «рыбу дай нам на каждый день», вместо хлеба насущного: у алеутов-то хлеба раньше на столе не было. И вот они, когда услышали от вас в молитве другие слова, обвинили вас в новой ереси. Вы - еретики! Улыбаешься? Хорошо, это очень хорошо. А помнишь, ещё ты очень смешно рассказывал, как вы с владыкой из Сан-Франциско перебирались в Нью-Йорк. Что ты не проследил, зазевался, и на вокзале чемодан с саккосами исчез. Украл кто-то. Ты тогда упал на коленочки в ужасе, а владыко только рукой махнул: мол, что ж, мой Иаков, теперь поделать? буду служить в ночной сорочке. Хорошо там две наши монахини жили, успели к первой службе облачение пошить. Не в цвет, но успели.

 

ПОЛОЗОВ:

Да... Да, точно, было так. И он, правда, звал меня: мой Иаков!.. Да, и не рассердился...

 

НАТАЛИЯ:

Ну, вот, вот! Слава Тебе, Боже! Вспоминай, вспоминай! Ты - Яков, Иаков. Яшенька... Ты - сильный. И терпеливый. Потому что добрый-добрый. Когда по докладной кафедру в Нью-Йорк перевели, что ты про земляков, карпатских переселенцев рассказывал? Про русин-униатов? Их же много тогда в Америку разом прибыло. С Галича, Жидачёва и Самбора. Американский ксёндз, поляк, не успевал всех окормлять. И на них сразу местные сектанты набросились. И мормоны, и баптисты, и методисты всякие. Целыми семьями с пути сбивали. Святейший, тогда ещё владыко, попросил тебя организовать ему встречу со стариками. И ты тайно переговорил с одними, с другими - из Бостонских поселений, из-под Питсбурга. Католики прознали, пытались тебя побить. Да ты сильней оказался. И вот раз за разом старики к вам приезжали, до утра со Святейшим беседовали. И - чудо! Начали униаты в Православие возвращаться! Помнишь, ты рассказывал, какие же у них службы сердечные пошли. Благодатные. Со слезами. Весь народ - бабы, мужики, детки - все разом и улыбались, и слёзы размазывали. Искренние люди крестьяне, настоящие христиане. Господь их принял. А за ними и греки к вам потянулись. Чехи. Моравы. Даже ирландцы! Храмы строились, монастыри, братства и сестричества открывались. Святейшему ни дня покою не было: с поезда сразу на дилижанс, с коней на пароход. Да и встречно ходоки и делегаты: кто газету православную затевает, кто богадельню замыслит. Все, все к тогда ещё владыке: благослови, подскажи, помоги... И его на всех хватало. Только подумать: принял пятнадцать приходов, а оставил семьдесят пять. А ещё он от священства требовал, что бы у всех неславянских народов службу на их языках вели. На английском и сам иногда служил.

 

ПОЛОЗОВ:

Точно так. Я не любил на английском, но помалкивал. Кто бы меня спрашивал? А потом? Что с нами было после? Ты говоришь, а я всё видеть начинаю. Муть, красная муть из головы уходит.

 

НАТАЛИЯ:

Слава Тебе, Боже, слава тебе! Слушай, слушай: потом вас в Ярославль перевели. Через океан плыли, через Ламанш, по Балтийскому морю в Петербург. И оттуда на древнюю кафедру. Помнишь, как вы в Ярославль прибыли? Как они владыку встречали? Звон колоколов, цветы. Губернатор Римский-Корсаков на перроне со свитой. Священство, офицеры, дворяне, купечество, мещане, крестьяне. Детишки с цветами. Как вы после Борисоглебский монастырь посещали, великоростовские святыни?

 

ПОЛОЗОВ:

Русская земля. Матушка наша. Помню! Я, правда, уже сам помню...

 

НАТАЛИЯ:

Вот и слава Богу. Богородице, христианом помощнице, Твое предстательство стяжавше раби Твои, благодарно Тебе вопием: радуйся, пречистая Богородице Дево, и от всех нас бед Твоими молитвами всегда избави, едина вскоре предстательствующая.

 

ПОЛОЗОВ:

Помню, помню, как думал, не нацелуюсь её, Русскую землю... Не наемся глазами - ведь перед этим весь океан слезами осолил.

 

НАТАЛИЯ:

Яша, ты вспоминай, вспоминай: что и как с вами тогда приключалось...

 

ПОЛОЗОВ:

С нами... А ты? Ты тогда где жила?

 

НАТАЛИЯ:

А я в том же самом девятьсот четвёртом с дядей и кузинами летом гостила в Санкт-Петербурге. Подумать забавно: ведь мы ещё тогда с тобой могли встретиться. Только я совсем-совсем маленькой девочкой была.

 

ПОЛОЗОВ:

Да, встретиться... могли. Только ты-то княгиня. А я крестьянский сын.

 

НАТАЛИЯ:

Я была просто маленькая девочка. А ты - путешественник, уже всю Америку объехал. Океаны прошёл. Моря и горы. Я о таком лишь у Жюль-Верна читала. А помнишь, лето в том году стояло жаркое-жаркое. С короткими ливнями.

 

ПОЛОЗОВ:

Да. Да, душное. Парно было в Кронштадте. Мы же два месяца документы синоду сдавали. Отчёты о проделанной работе. А ещё Государь владыку принимал... Как он волновался, всё проверял: ладно ли я у клобука намётки отутюжил. Это уже перед самым Ярославлем.

 

НАТАЛИЯ:

Вот и вспомнил! Яша, родной мой, ты всё сам вспомнил! - Ловит, целует руку. - Я верила, ждала. Не вставай, я подам, что хочешь. Пить? Вот. Милый мой, ты всё вспомнил! Я верила, что ты вернёшься. По молитвам Святейшего вернёшься.

 

ПОЛОЗОВ:

Русская земля, русская... хлеб-соль наш... - Стонет. - Голова. Опять схватило...

 

НАТАЛИЯ:

Сейчас, родной. - Мочит полотенце, кладёт на лоб Полозову. - Ты не тревожься. И не всё вспоминай, а только хорошее. Только хорошее. Или поспи. Поспи.

 

ПОЛОЗОВ:

Голова... Таша, миленькая, я, правда, посплю? Чуток, совсем чуток...

 

НАТАЛИЯ:

Поспи Яша, поспи. А я рядом буду. Всё время рядом.

 

ПОЛОЗОВ:

Ты моя Таша, жена моя. А я ... я сплю.

 

НАТАЛИЯ, поправляет покрывало:

Слава Богу. Опомнился. - Прикладывается головой Полозову на грудь. - Петербург. Боже, как давно это было. Как в сказке... Невский проспект с каретами и авто. Исаакий в голубях. Летний сад с памятником Крылову - такая смешная мартышка в очках!.. Куда не едем - всё такие величественные здания в ровную-ровную линейку... Атланты и кариатиды - словно бы живые, смотрят подозрительно. Смешно и грешно: как на Аничковом мосту мы с кузинами зачаровались чугунными скульптурами: я, малявка, всё разглядывала лошадей, а кузины-то, уже почти девушки, - юношей. Они вообще мною тяготились и постоянно секретничали на французском и немецком. Милые, как будто их секреты были никому непонятны: поскорее выйти замуж и поселиться на Васильевском. Выйти обязательно за морских офицеров. Такие смешные. Ладно, было и серьёзное, торжественное. Дядя вывел нас на Мариинский балет, на «Щелкунчика». Мы не спали от перевозбуждения. - Напевает мелодию Вальса цветов Чайковского. - А ночи-то белые... Ночи или длинные-длинные вечера? Чудо, чудо город. Каналы пахнут рыбой, тёмная вода тяжко плюхает в гранит... Чугунные узорные ограды. За ними стриженные деревья. Как в сказке...

 

ТЕМНО, ТОЛЬКО БЛИКИ ИЗ ПЕЧИ. ТИХО ЗВУЧИТ «ВАЛЬС ЦВЕТОВ» ЧАЙКОВСКОГО.

 

НАТАЛИЯ:

И вдруг террорист убивает министра Плеве. Буквально рядом с нашей гостиницей, на Измайловском. Мы три дня не выходили на улицы, а потом уехали. Оборвалась наша сказка.

 

«ВАЛЬС ЦВЕТОВ» ЗВУЧИТ ГРОМЧЕ.

 

НЕКТО В ЧЁРНОМ встаёт в свет, читает газеты, перекрикивая музыку:

Всё тихо-мирно. На станцию Петербург-Главный Царскосельской железной дороги прибыл министр путей сообщения князь Хилков и управляющий железной дорогой Мельников. Они осмотрели новый поезд, произведённый на рижском вагоностроительном заводе. Поезд предназначен для переездок Петербург-Павловск, оформлен с роскошными салонами, по последнему слову техники.

Известный поэт КаДэ Бальмонт покинул на целый год Россию. Вчера он уехал в Мексику. На днях должны выйти две новые его книги, между прочим, одна под названием «Литургия красоты».

А что в Москве? Вчера вечером Литературно-художественный кружок праздновал своё новоселье в новом роскошном помещении на Большой Дмитровке; Открылся кружок небольшим, но блестящим концертом. Специально приехавшая из Петербурга для открытия кружка Комиссаржевская прочитала из новой драмы Горького «Дачники» и на бис «Песнь о буревестнике»; впечатление и успех были огромны.

Всё тихо-мирно. Только на пароходе "Тотеямамару", прибывшем во Владивосток, приехал из города Фукуока Японец Хонодо-Низко. При осмотре его багажа таможенным надзором, по словам "Восточного Вестника", был обнаружен чемодан, набитый 3-рублевыми фальшивыми кредитными билетами. Хонодо-Низко успел незаметным образом скрыться, но в тот же день был задержан. Хонодо-Низко объяснил, что фабрикация этих денег происходит в Японии.

 

 

КАРТИНА ТРЕТЬЯ.

САНКТ-ПЕРЕРБУРГ. 15 ИЮЛЯ 1904 г.

 

1. ЛЕТНИЙ САД. УВИТОЕ ЗЕЛЕНЬЮ БЕРСО. ИГРАЕТ ДУХОВОЙ ОРКЕСТР. На скамеечке сидит Матильда Ивановна ВИТТЕ. Перед ней туда-обратно нервно вышагивает Дмитрий ФИЛОСОФОВ.

 

ВИТТЕ:

Дмитрий, Дима, ну почему вы так красивы? Прелестно красивы.

 

ФИЛОСОФОВ:

Матильда Ивановна, ну не надо! Вы не о том, вы опять меня сбиваете.

 

ВИТТЕ:

Это вы, Дима, сбиваете. Успокойтесь! Перестаньте мельтешить. У меня от вас голова кругом! Ещё эта музыка. Не переношу военные марши. А вы танцуете вальс?

 

ФИЛОСОФОВ, не останавливаясь:

Матильда Ивановна, это не важно. Не важно.

 

ВИТТЕ:

Как это - не важно? Это как так, Дима? Что, вам моё самочувствие не важно? У меня голову ломит, а ему не важно. И оставьте по батюшке - какая я вам ивановна? Нас здесь никто не слышит.

 

ФИЛОСОФОВ:

Ваше?.. Как же, мне ваше самочувствие - важно. Я о другом, о другом. Я о том, что ... э...

 

ВИТТЕ:

Э..?

 

ФИЛОСОФОВ, остановился:

Эээ....

 

ВИТТЕ:

Эээ..? Фу, о чём же? Попробуйте же успокоиться!

 

ФИЛОСОФОВ:

Э! Да не могу, не могу я никак успокоиться. Не могу. Но я благодарен вам, Матильда э... Матильда. Благодарен, что вы пришли на эту встречу, а нам теперь важно переговорить. Я ведь получил новое назначение, новые возможности. И потому я должен был увидеть вас, чтобы ... и вот...

 

ВИТТЕ:

И вот?..

 

ФИЛОСОФОВ:

И вот... мне вы нужны! Я знаю, знаю: вы мне уже помогали, и теперь поможете.

 

ВИТТЕ:

Милый, какой вы милый, Дима. Право, ну почему вы так красивы? Присядьте рядом.

Вы же знаете, как я обожаю вашу маму. Анна Павловна - сила, богатырь, она пример всем нам, женщинам. Создать в России первый Женский союз! Как её за это в Европе приветствуют, как принимают.

 

ФИЛОСОФОВ:

Я не могу во всём с вами согласиться. Меня моя мама своей деспотией лишила детства.

 

ВИТТЕ:

Сильная мама - слабый сын? О, как это знакомо. Но у сильной мамы бывает сильная дочь. Это обо мне.

 

ФИЛОСОФОВ, сильно жестикулируя:

Матильда Ивановна. Матильда, я хотел бы прояснить некоторые тенденции последних событий. Тенденций, которые я чувствую, но ... не всё осознаю.

 

ВИТТЕ:

Дмитрий, я вам приказываю: сядьте рядом! А то вы опять сейчас начнёте бегать. Садитесь поближе и рассказывайте. Что так волнует?

 

ФИЛОСОФОВ, присаживаясь на край скамьи:

Вдруг новые возможности, понимаете? Новые возможности: я теперь главный редактор в «Новом пути» - Перцов окончательно сдал мне журнал. Окончательно.

 

ВИТТЕ:

Вы теперь редактор «Нового пути»? - Придвигается к Философову. - Дмитрий, Дима, я поздравляю! Я знала это, я это совершенно точно знала.

 

ФИЛОСОФОВ, отстраняясь:

Благодарю. А что вы знали?

 

ВИТТЕ:

Что вы достойны! Вы родились лидером, не вам жить на подхвате.

 

ФИЛОСОФОВ:

А! Да-да, это вы правы. Правы. Но! Столько вопросов сразу. Мне нужна подсказка. Ваша мудрая поддержка, как раньше. В чём моя проблема? В людях. Конечно, все проблемы всегда в людях. В этот год Мережковские откатились в чисто литературный отдел, пусть, они продолжат эстетскую битву с брюсовским «Скорпионом». А вот Розанов открыто ревнует. И не только он. Матильда, помогите: в один момент на мне сошлось столько косых, завистливых взглядов.

 

ВИТТЕ:

Ди-има! Вы - сильный. Вы - лидер. Я в вас совершенно уверенна.

 

ФИЛОСОФОВ:

Да-да, это вы правы. Искренне благодарю. Но ... всё так сложно.

 

ВИТТЕ:

Чего сложного-то?

 

ФИЛОСОФОВ:

Вот первый, главный вопрос: что мне делать с мистической, с богословской основой журнала? Ведь Розанов, отвечающий за этот раздел, не имеет позиции, у него полная всеядность: то Вячеслав Иванов, а то священник Флоренский. Но нельзя же печатать всех и всё без своей оригинальной линии.

 

ВИТТЕ:

Чем вам помочь?

 

ФИЛОСОФОВ:

Ах, если бы восстановить былые Религиозно-философские собрания! Чтобы опять интеллектуальная соборность была, синкретизм духа времени. Как много мы тогда сделали, как много раскачали, потрясли. Конечно же, благодаря Сергею Юльевичу и владыке Антонию! Без них ничего бы не произошло. - Поднимает палец вверх. - Что там? Никаких надежд на возобновление собраний?

 

ВИТТЕ:

Что там? Дмитрий, вы же знаете: мой супруг сейчас в почётной ссылке. Что такое председатель комитета министров? Декоративная фигура. Всё всегда решалось и решается в Александровском дворце. Но туда нынче даже владыку Антония ограничивают в доступе. Там теперь всё новые - теперь Долганов Гермоген да Феофан Быстров в чести. Теперь народность в моде. Кокошники и сапоги. Конечно, мы не сдаёмся. Вот и новый торговый договор с моими дядями в Германии даёт нам большой шанс. Но! Пока Витте старательно отталкивают от Государя. Всё этот черносотенный погромщик Плеве - куш а бэр унтэрн фартэх! Так говорила моя мама.

 

ФИЛОСОФОВ:

Матильда Ивановна. Простите, Матильда! Я ничего не понимаю в политике, но верю: ваш супруг под э... вашей мудростью! вернёт себе власть. Вы же, вы ... такая женщина.

 

ВИТТЕ придвигается:

Какая? Какая я, Дима?

 

ФИЛОСОФОВ, отстраняясь:

Вы мудрая.

 

ВИТТЕ придвигается:

И всё? Только мудрая? Что, я совсем уже некрасива?

 

ФИЛОСОФОВ, отстраняясь, падает со скамейки:

Вы... Вы очень... красивы. - Встаёт. - Вы очень замечательны...

 

ВИТТЕ:

Не ушиблись? Экий вы неловкий.

 

ВСТУПАЕТ ОРКЕСТР.

 

ВИТТЕ:

О, слышите? Это же Эмиль Вальдтейфель! Вальс «Марианна». Потанцуем? Или вы, шалунишка, предпочитаете Кекуок? То-то.

 

ФИЛОСОФОВ

Матильда ... Ивановна. Мне вовсе не до шуток.

 

ВИТТЕ:

Мне уж тем более. Не бойтесь, никто нас не увидит. Чур, только поведу я. - Подхватывает Философова за талию, медленно ведёт в музыку, кружит. - Так, так. Шассе, поворот. Шассе. Поворот. Дима, это же вальс в два па.

 

ФИЛОСОФОВ, вяло откидываясь, но не вырываясь:

Я слышу. Слышу.

 

ВИТТЕ, танцуя ведущую партию:

Слушайте и другое. Главное: сейчас Плеве только и поёт Государю о скорой русской победе. Поэтому Японии нужны несколько успехов. Шассе, поворот.

 

ФИЛОСОФОВ, танцуя послушно:

При чём тут японцы? Мы же о революции духа.

 

ВИТТЕ:

Этой бедной России для развития реформ следует испытать несколько военных неудач. Тогда руководящие круги разом утеряют заносчивость. Станут сговорчивее.

 

ФИЛОСОФОВ:

Я ничего не понимаю в политике. Избегаю её.

 

ВИТТЕ:

Ах, Дима, какая у вас ямочка! И губки бантиком. Дима, запомните: поражение внешнее порождает революцию внутреннюю. - Отпускает Философова. - Что вы так дёргаетесь? Пусть террор ужасен, но без него невозможны гуманные перемены. Оглянитесь: затхлая российская косность требует встряски. Право, стыдно вам такое объяснять. И, вообще, вы точно с нами?

 

ФИЛОСОФОВ, оправляя галстук:

Я? Разве я против перемен? Но! Если это будет только мужицкий бунт, только мятеж телесный, без восстания духа... Поймите: бунт ради хлеба - совсем не то, не то, для чего я тружусь. За что страдаю. Такая революция не моя. - Начинает ходить взад-вперёд. - Сколько уже выстрелов и бомб? И что? Каков результат? Ответная каторга... Цензура. Опять же кровь... Каков смысл в пролитии крови на мостовую?

 

ВИТТЕ:

Кровь - высшая жертва. Всегда. Везде. Как же без неё? Без неё ничего не случается.

 

ФИЛОСОФОВ, взмахивая руками:

Нет! Нет! Если стрелять, то нужно стрелять идеями, бомбить идеалами, нужно выжигать суеверную тьму факелом разума! Обновления в свободном духе - вот чего жаждет наша рабская Россия. И только мы, философы и поэты, только мы этот час приближаем. Мы - избраны на это. Мы - пророки и вожди в новый мир!

 

ВИТТЕ:

Дима. Дмитрий! Да успокойтесь вы, наконец! Опять мельтешите.

 

ФИЛОСОФОВ:

Революция духа - это уничижение церковных догм, избавления от монашества и разгром консистории! На их обломках мы возведём новую, свободную церковь. Церковь духа! Ну, и что толку выводить профанов на улицы? Потеря времени и сил.

 

ВИТТЕ:

А вы, кажется, забываетесь. Забываетесь! Кто тут кому и чем обязан? Это вы, вы, Дмитрий, мой должник. И Сергея Юльевича. Не вам учить меня.

 

ФИЛОСОФОВ, замирает:

Матильда Ивановна... простите, Матильда! Да разве я забыл? Нет! Я только хотел ... я же только сказать хотел...

 

ВИТТЕ:

Вам бы лучше только слушать. Только молча слушать. Ясно, что этому физиологическому антисемиту Плеве смерть неминуема. Но ещё нужно как-то убрать, стереть в порох пса Победоносцева - алэ цейн золн дир аройсфалн, нор эйнэр зол дир блайбм - аф цонвэйтик. Так говорила моя мама. Вы чего отвернулись?

 

ФИЛОСОФОВ:

Что вы? Что вы, Матильда?! Я слушаю. Слушаю...

 

ВИТТЕ:

Слушайте. И, я надеюсь, вам совершенно ясно, насколько теперь этот разговор только между нами? - Оглядывается. - Станьте ближе.

 

ФИЛОСОФОВ оглядывается, приклоняет голову к Витте:

Да-да. Матильда, простите, я весь внимание...

 

ВИТТЕ ещё раз оглядывается:

Тихо! Ти-хо. - Прижимается щекой к Философову. - Ах, ну почему вы так красивы? Губки бантиком. Не дёргайтесь, я больше не собираюсь шутить: если вы кому хоть слово, хоть одно словечко - вам смерть! Золст лэбм - обэр нит ланг.

 

ФИЛОСОФОВ:

Да-да, так говорила ваша мама.

 

ВИТТЕ:

Что? Поклянитесь в молчании.

 

ФИЛОСОФОВ, правая ладонь на грудь, большой палец оттопырен вверх:

Клянусь! Я же понимаю. Я же ценю доверие. Клянусь: ни-ко-му!

 

ВИТТЕ пригибает Философову голову:

Вот и хорошо. Итак, схороните в себе: Сергей Юльевич и преосвященнейший Антоний Вадковский параллельно готовят петиции к Государю. Верноподданнические. О преобразованиях в Церкви, ибо Русская Церковь в параличе, и ей необходимо обновление. Прежде всего - скорейшее восстановление патриаршества. Вы понимаете? Дмитрий, вы точно всё понимаете? Когда Вадковский станет Патриархом, а Витте вновь возглавит Правительство, тогда и будут вам ваши философские собрания. Много чего тогда будет, много чего...

 

ФИЛОСОФОВ:

Так это же... А оно возможно?

 

ВИТТЕ:

Весьма. Весьма влиятельные люди в этом заинтересованы.

 

ФИЛОСОФОВ:

И ... когда?

 

ВИТТЕ:

Время не важно. Год-два-три-пять. Главное, будет вам ваша революция духа.

 

ФИЛОСОФОВ:

Матильда, да вы ... Вы! Да такая двойная сила просто сомнёт фарисейство. Как шторм, как цунами! Это же конец вековому ханжеству! Это свобода от мертвечины аскезы, это свобода и духа и плоти!

 

ВИТТЕ оглядывается:

Тсс... Тихо вы! Пожалуйста, держите себя своими руками. Вам сейчас много доверяется.

 

ФИЛОСОФОВ:

Матильда, вы ... мой гений, мой серафим, вы - посланник будущего! Вот когда грянет религиозный ренессанс в России! Настаёт эпоха пророков. Наша эпоха. Теперь мы будем пасти народы! Мы - пророки! Поэты и философы. - Встав на одно колено, целует Витте руки, кладёт их себе на голову. - Благословите нас, Матильда!

 

ВИТТЕ отнимает руки:

Ти-хо. Встаньте же. Не нужно экзальтаций. Это планы великого будущего, в которых вы тоже теперь есть. У вас теперь тоже есть будущее.

 

ФИЛОСОФОВ:

Да! Такой свет впереди!

 

ВИТТЕ:

Но, нужна работа. Потребуется контроль над общественной мыслью. Наш полный контроль. Вы, же Дима, вы же ... отныне наш?

 

ФИЛОСОФОВ:

Да, да! Я принимаю, я согласен! Всем сердцем, всей душой я ваш. Ваш!

 

ВИТТЕ:

И вы согласны, что для ускорения преображений нужны потрясения? Вы знакомы с Горьким? Не морщитесь, Горький, конечно, дубина, но эта дубина в наших руках. Его теперь свели с отцом Гапоном. Вот уж где динамит закладывается, такой динамит!.. Однако, вижу, для вас это лишнее.

 

ФИЛОСОФОВ:

Максимка не мой автор. Его сапоги всмятку и капуста в усах для пошлых балаганов.

 

ВИТТЕ:

Забудьте. Запомните другое: вы, как главный редактор, должны вести через журнал последовательную пропаганду освобождения мысли от догм. У нас есть достаточно газет, есть кому раскачивать народную веру в батюшек, играющих по ночам в покер на лепты вдовиц. И в миллионщиков-архиереев с незаконнорождёнными детьми по заграницам. Но нам нужна интеллигенция, нужна элита ума, вожди. Нам нужны профессора, учителя, адвокаты, общественные трибуны. Для них-то вы и будете прокладывать путь к вашей революции духа.

 

ФИЛОСОФОВ:

Я с радостью! Ведь проблема Церкви есть, прежде всего, проблема плоти, ибо что такое Церковь, как не Тело Христово? Тело! Именно - те-ло... а монашество это извратило...

 

ВИТТЕ:

Тихо! Не сбивайте меня! Иначе я что-то забуду или перепутаю. Итак, запоминайте по пальцам: Розанов и Тернавцев своё уже отработали, привлекайте новых авторов - есть же Сергей Булгаков, Карташёв и этот ... Глинка. Бердяева избегайте, он всегда и к вашим, и к нашим. И Мережковские нам - вам! - больше не нужны. Они, ну, право, совершенно неуправляемы. Что ещё? Кажется, теперь всё сказала.

 

ФИЛОСОФОВ:

Я и сам готов к резким переменам в журнале. Хотя ... с Дмитрием Сергеевичем сложно.... Я не во всём разделяю его учение о Третьем завете и церкви Духа, об Иоанновой церкви после церкви Петровой. Но, при этом, мы равно понимаем неизбежность обновления русского христианства, неизбежность освобождение русской веры.

 

ВИТТЕ:

Что за чушь? Что за русское христианство? Как это оно русское?

 

ФИЛОСОФОВ:

Ну.... Просто у меня с Мережковским есть некий духовный резонанс. А вот Зинаида, да, да.... Её всё более навязчивое опекунство пугает меня.

 

ВИТТЕ:

Вас, Дима, кажется, всякая женщина пугает. Кстати, как ваш кузен Дягилев? Вы видитесь после того скандала его ревности к Мережковскому?

 

ФИЛОСОФОВ:

Матильда Ивановна! Пожалуйста! Не будем это обсуждать.

 

ВИТТЕ оглядывается:

Не будем, не будем. Хотя свобода имеет право быть у всех и во всём. Мы же не ханжи. Обсуждая, никто ни кого не осуждает. Как резко потемнело. И оркестр снялся. Неужели дождь будет?

 

ИЗ ГЛУБИНЫ БЕРСО ВЫХОДИТ НЕКТО В ЧЁРНОМ. ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ В НЕСКОЛЬКИХ ШАГАХ.

 

ВИТТЕ:

Однако, мне пора. Постойте здесь, подождите три минуты. Три минуты никуда не двигайтесь, пока я не выйду из берсо. Адьё, мон шер ами. - Протягивает руку. - Дима-Дмитрий, вы просто дьявольский красавчик.

 

ФИЛОСОФОВ, целуя руку:

Прощайте, Матильда Ивановна. Я вам так благодарен, так благодарен.

 

ВИТТЕ:

И впредь обходитесь без записок. Хоть Витте к вам не ревнует, но ... пользуйтесь телефоном: мы живём в двадцатом столетии. И помните о смерти.

 

ФИЛОСОФОВ:

Конечно же, буду. Помнить. И молчать. Ступайте, я даже глаза закрою.

 

ВИТТЕ УХОДИТ ПОД РУКУ С НЕКТО В ЧЁРНОМ.

 

ФИЛОСОФОВ:

Кто это?.. Какой-то странный, страшный тип. Как же я ненавижу бояться.

 

 

2. ЛЕТНИЙ САД. БЕРСО. К ФИЛОСОФОВУ со спины подходит Зинаида ГИППИУС.

 

ГИППИУС:

В стране, где всё необычайно,

Мы сплетены победной тайной.

 

ФИЛОСОФОВ нервно оборачивается:

Зинаида! Конечно ты...

 

ГИППИУС:

Но в жизни нашей, не случайно,

Разъединяя нас, легло

Меж нами тёмное стекло.

Так о чём же это, Дима, вы поклялись молчать?

 

ФИЛОСОФОВ:

Зинаида! Ты подслушивала? Подслушивала!

 

ГИППИУС:

И подсматривала. Так о чём ты обещал молчать этой ... madame?

 

ФИЛОСОФОВ:

Как подло!

 

ГИППИУС:

Ого! Словечко. Я же совершенно не нарочно. Вы так разгорячились, так раскричались, что просто я не могла пройти мимо. Но, и помешать не захотела. Вам, главный редактор, что, выдавали инструкции по журналу?

 

ФИЛОСОФОВ:

Причём журнал? У нас была деловая встреча.

 

ГИППИУС:

Как же: деловая встреча с Матильдой Исааковной Витте. В берсо. Под оркестр.

 

ФИЛОСОФОВ:

Она - Ивановна.

 

ГИППИУС:

Ах, оговорилась с отчеством. Так я и в её фамилиях всё время путаюсь. Кто нынче она: Лисаневич? Нурок? Витте? Тихо-тихо, куда это ты?

 

ФИЛОСОФОВ:

Я... Я не готов, не в настроении сейчас с тобой разговаривать.

 

ГИППИУС:

Погоди. Только пару вопросов, пока дождь не начался. Постой! Дмитрий, ты уже месяц не только не ходишь к нам, скрываешься, но даже не отвечаешь на мои письма.

 

ФИЛОСОФОВ:

Я... я не знаю, что со мной делается. Как только соберусь, решусь к вам - так начинаю выдумывать повод, чтобы не идти. Какой-то страх, глупый страх.

 

ГИППИУС:

Дима, успокойся. Присядем. - Садится на лавочку.

 

ФИЛОСОФОВ:

Я постою. А Дмитрий Сергеевич знает, что ты здесь?

 

ГИППИУС:

У нас с Мережковским друг от друга секретов не бывает. Итак, я жду объяснений.

 

ФИЛОСОФОВ:

... Я вас с Дмитрием Сергеевичем уважаю, обоих, вы это оба знаете, чувствуете. С вами тесно связаны очень значительные минуты моей жизни. И я высоко ценю ваш совокупный ум, ваши слиянные знания и интуиции.

 

ГИППИУС:

Да сядь же! Три минуты. Просто объясни, почему ты пропадаешь?

 

ФИЛОСОФОВ, присаживается на край скамьи:

Хорошо, скажу прямо, как другу: когда дело касается редактирования очередных публикаций, через доработки ваших с Мережковским статей и стихов как-то всё чаще проглядывает ... ненужная мелкость писательского самолюбия, уязвляемого всякими несогласными с вами мнениями. И я начинаю удаляться, внутренне убегать. Мне страшно в вас разочароваться. Не хочу одним утром вдруг увидеть вас ... в личине чуждых мне и противных людей...

 

ГИППИУС:

Вот! Наконец-то откровенность. По дружески. Благодарю. Только откуда, Дима, откуда, от чего вдруг такое высокомерие к нашему «мелкому писательскому самолюбию»? У вас, господин редактор, голова закружилась от обещаний этой ... плутократки?

 

ФИЛОСОФОВ:

Оставь, Зинаида. Не переводи тему.

 

ГИППИУС:

Дима, право, очень похоже, что она тебя уже поработила. Не отмахивайся! Ты же явно ею подавлен. О, да, конечно, эта Эсфирь владеет гипнозом. И сексуальной магией: как легко она завлекает мужчин себе в рабство. Даже ты не устоишь. Или уже не устоял?

 

ФИЛОСОФОВ:

Зинаида! Я не намерен выслушивать пошлые, отвратительно пошлые вымыслы.

 

ГИППИУС:

Какие вымыслы? Я же слышала собственными ушами: она тебе запретила нас печатать. За какую цену?

 

ФИЛОСОФОВ:

Я главный редактор, и сам решаю, кого печатать или не печатать. Кого и что. Разговор был совершенно о другом. И... как ты не понимаешь, куда опять двигаешься? Ты ищешь окончательного разрыва наших отношений? Ревность не только унижает ревнующего, но, главное, она отвращает от него. Физиологически отвращает.

 

ГИППИУС:

Физиологически?.. Вот оно что. Поэтому ты избегаешь нас ... меня? Что ж, это уже совершенно явный признак чёрной магии. Отворота, порчи по-народному. Дима, только ты совершенно, абсолютно не прав: я не ревную, а - защищаю тебя.

 

ФИЛОСОФОВ встаёт:

Всё. Зина, прав я или не прав, но факт остаётся фактом, с которым я не могу справиться: мне физически отвратительны воспоминания о наших сближениях. До ... болезнени желудка.

 

ГИППИУС встаёт:

Это вроде того, чего запрещает Церковь: грех жить втроём? Или для них, монахов, я, женщина, навсегда от дьявола? Вечный позор пола. Но тебе же не отвратителен Мережковский! А мы, мы-то с ним - одно, мы единое! Цельное. Значит, и с тобой, Дима, мы тоже единое.

 

ФИЛОСОФОВ:

И вовсе я не о грехе! Это условность, мораль преходящая. Пол - это условность, которая отомрёт. Рано или поздно, но все будут равны. Что сегодня грех, то завтра станет нормой. Нормой для всех - в новом мире не станет ни мужчин, ни женщин. Моя мама на это жизнь кладёт, за что ей всеобщее уважение либералов всего просвещённого мира.

 

ГИППИУС:

Более того! Придёт время, когда нас не только не осудят, но и в пример возьмут. Но и я не о том, я тоже о другом: Дмитрий, почему ты готов нас сейчас забыть, именно сейчас? Когда стал главным редактором. Ведь мы столько сделали вместе, мы столько наработали! И на Философских вечерах, и в печати мы всегда были вместе, всегда рядом, заодно. Мы своими сердцами разжигали эти сырые поповские дрова, мы всеми силами раскачивали их давно протекающий всеми щелями трухлявый Ноев ковчег, толкали его на перекаты. И у нас получалось, у нас многое получалось, потому что мы были вместе. А теперь ты решил нас бросить.

 

ФИЛОСОФОВ:

Ты как-то всё переворачиваешь. Я вовсе не так думаю. Не так вовсе...

 

ГИППИУС:

Дима, прошу - опомнись, не верь обещаниям ... той шлюхи! Да! Именно!

 

ФИЛОСОФОВ отмахивается:

Грубость. Пошлость. Не то, всё не то! Нет!

 

ГИППИУС:

Или ты вправду думаешь, что ты ей ... им нужен? Что они ценят твой ум, твой гений? Да тобой просто пользуются. До поры. Дима!

 

ФИЛОСОФОВ закрывает ладонями уши:

Говори, что хочешь. Говори, мне всё равно.

 

ГИППИУС:

О, эта ... эта! Сама - никто, пяти рублей за ночь не стоит, но - да! конечно! - за ней её дяди-банкиры. И в Германии, и в Америке. Дяди, всё её дяди! Они ещё поставят Витте диктатором, поставят. Они всегда своего добиваются. Но ты, Дима, ты-то лишь пешка в их игре. Ты - не из них, и ты лишь потеряешь друзей за пустые обещания.

 

ФИЛОСОФОВ:

Зина, не демонизируй того, кого и чего не знаешь.

 

ГИППИУС:

Что я не знаю? Ты думаешь, она Эстер, жаждущая пурима? Мы с Мережковским любим и ценим евреев, ненавидим черносотенцев, но здесь-то другое. Тут не боль за гонимый Израиль, а бабская отместка за то, что в свет не впустили. Израиль для неё только ширма. А вот её дяди-мордохеи, те - да, да! Те всех под нож пустят. По трупам, по горам трупов пройдут ради своей корысти. Банкирам всё в прикуп - и подкуп, и террор. И наша философия свободы.

 

ФИЛОСОФОВ:

Мне всё равно! Я буду молчать. - Закрывает ладонями рот.

 

ГОЛОС ЗА КУСТАМИ:

Новости! Свежие новости! Покушение! Убит министр внутренних дел Плеве! Новости! Покушение! Бомбой на Измайловском, близ Варшавского вокзала разорван Плеве! Новости! Убийца задержан!

 

ФИЛОСОФОВ:

Что? Ты слышала?.. Плеве убит?

 

ГИППИУС:

Вот уже... уже убит. Как я говорила.

 

ФИЛОСОФОВ:

Как она говорила...

 

ФИЛОСОФОВ пытается уйти.

 

ГИППИУС ловит его за руки:

Куда? Стой! Стой! Стой! Я... мы с Мережковским любим тебя! Мы же действительная земная троица! Очнись, Дима! Обнимает, прижимается. Да ты же погибнешь без нас. Сам знаешь, что погибнешь. И знаешь - как. О, я вижу, вижу: ты уже, уже мертвец!

 

ФИЛОСОФОВ брезгливо вырывается:

Зинаида! Зина! Если я погиб, то меня уже не спасёшь. Если я ещё не погиб, то почему вы думаете, что у вас монополия моего спасения? Поправляет галстук: Нет ли тут опять главного вашего порока - гордыни? Мне пора.

 

ГИППИУС, перекрывая дорогу:

Дима! Мы же дали клятвы, мы же прошли прошли обряд, тайный обряд тройственного венчания - ещё не остыли наши красные тоги, и теперь мы трое необратимо навсегда - семья, мы же теперь и на веки единая церковь плоти. À partir d'aujourd'hui, pour le meilleur et pour le pire, dans la richesse et dans la pauvreté ... пока смерть не разлучит нас.

 

ФИЛОСОФОВ отворачивается:

Говори что желаешь. Мне всё равно.

 

ПОШЁЛ СИЛЬНЫЙ ДОЖДЬ.

 

ГИППИУС раскрывает зонт:

Иди же сюда. Иди! Промокнешь, простудишься.

 

ВСТАЮТ РЯДОМ ПОД ЗОНТОМ.

 

ГИППИУС кладёт голову на плечо Философова:

В стране, где всё необычайно,

Мы сплетены победной тайной.

Но в жизни нашей, не случайно,

Разъединяя нас, легло

Меж нами тёмное стекло.

 

ФИЛОСОФОВ:

А я буду молчать...

 

ГИППИУС:

Разбить стекла я не умею.

Молить о помощи не смею;

Приникнув к тёмному стеклу,

Смотрю в безрадужную мглу,

И страшен мне стеклянный холод...

 

ФИЛОСОФОВ:

Я буду молчать... Молчать!

 

ГИППИУС:

Любовь, любовь! О дай мне молот,

Пусть ранят брызги, всё равно,

Мы будем помнить лишь одно,

Что там, где всё необычайно.

Не нашей волей, не случайно,

Мы сплетены последней тайной...

 

Услышит Бог. Кругом светло.

Он даст нам сил разбить стекло...

 

 

КАРТИНА ТРЕТЬЯ.

МОСКВА. ДОНСКОЙ МОНАСТЫРЬ. 21 АВГУСТА 1920 г.

КЕЛЬЯ СЕМЬИ ПОЛОЗОВЫХ.

 

ПОЛОЗОВ сидит за столом, привязывает к новой зыбке верёвки. Рядом НАТАЛИЯ обшивает кружевом чепец для младенца.

 

НАТАЛИЯ:

И что? Не стал же Антоний Вадковский Патриархом. Умер до войны даже.

 

ПОЛОЗОВ:

Господь прибрал. Зато Витте попредседательствовал в Совете министров. И протащил Высочайший Указ о свободе вероисповеданий. Всем сектантам затвоты вскрыл. А тот Манифест от 17 октября с Государственной Думой? Опять же он, Витте.

 

НАТАЛИЯ:

Как же Государь уступил? Должен же был видеть, кто перед ним.

 

ПОЛОЗОВ:

Кабы только перед ним. А справа? А слева? За спиной? Давили-то на Государя сразу со всех сторон. Даже как бы от самой Церкви: разом тридцать два священника, хоть и без подписей, но в газетах потребовала обновленчества: сравнять в епископстве белое священство и монашество. К ним враги организовали волнения среди семинаристов. И уже на всё это сверху кладёт первенствующий член Священного Синода, митрополит Санкт-Петербуржский прошение о Соборе.

 

НАТАЛИЯ:

Как же у них всё слажено тогда было.

 

ПОЛОЗОВ:

У них всегда всё отлажено. Что до потопа, что после Вавилона. Рабы исполняют волю своего хозяина. Поэтому врагам договариваться не надо, их дело только выполнять, что сатана от них потребует.

 

НАТАЛИЯ:

Если не подумать про дьявола, не понять. Точно ты объяснил.

 

ПОЛОЗОВ:

Ну что может безграмотный мужик барыне-княжне объяснить? То не я, то Святейший говорит. В прошлый раз, до первого домашнего ареста, когда мы у митрополита Макария, что с Алтая, в Николо-Угрешском монастыре гостили, Макарий уверял, что это сам Господь Государю мысль вложил стоять против довременного Поместного Собора, с избранием Патриарха. Что сие было великое его, Государя Николая Александровича, истинно духовное прозрение: «Личности нет»! Царствие небесное Царю нашему и семье его мученической, и близким его, и верным соподвижникам, что с ним пострадали. Так Государь и сказал подгонявшим - нет среди вас личности! А, ведь правда, личность-то тогда ещё, ох, как далеко находилась. Ещё в Америке своего срока дожидалась.

 

НАТАЛИЯ, складывая иголки и нитки в мешочек:

Смотрю на Святейшего - то тайно, а то и явно плачу. Как он исхудал, одни косточки. Ветром качает.

 

ПОЛОЗОВ:

Выгорает он. За грешный наш русский народ. Сердцем выгорает. Когда служим литургию, порой покачивает его под ризами, видно, что одной своей великой молитвой держится. И Духом благодати.

 

НАТАЛЬЯ:

Сегодня опять на него набрасывались? Ты промолчал. Зря, я всё равно от других узнаю.

 

ПОЛОЗОВ:

Да что там! Как обычно, попугали только. Нас-то вокруг Святейшего человек двадцать шло, а пьяных солдат и матросов с пяток. Не решились они на действие. Только затворами полязгали да поматерились. Господь Святейшего боронит.

 

НАТАЛИЯ:

А я и за тебя боюсь, когда ты один уходишь.

 

ПОЛОЗОВ:

Миленькая. Не думай себе ничего лишнего. Я всегда выхожу из монастыря только по благословению. Под молитвенной защитой. И опытный уже, хвост сразу отрываю. Захожу к дружку-сапожнику на Мытной, как бы на чаёк, а у него с кухни запасной проход во второй подъезд. Оттуда - дворовым садиком. И возвращаюсь к нему так же незаметно. А на Мытную выхожу, как бы чуток подпивший. - Встаёт, показывает - Так вот, так и покачиваюсь по всему Серпуховскому валу. Ровно комаринскую приплясыва: Да то не лёд трещит, и не комар пищит... То кум до кумы судака тащит! - Наклоняется к НАТАЛИИ - Миленькая. Всё по благословению, не придумывай себе.

 

НАТАЛИЯ:

Пьяного ты хорошо умеешь. - Ерошит мужу волосы. - Очень похоже. Со знанием дела... А ещё мне кажется, что и Государыня Александра Фёдоровна тогда много помогала Государю. Мудрая женщина.

 

ПОЛОЗОВ:

Тогда ни кто уже помочь не мог, кроме Бога. Тогда все уже одурели. Ошалели, да очумели. Кто с кем, кто за кем, но - лишь бы против Царя. Лишь бы за революцию. Революцию, всем подай революцию. Тот же Горький помогал Гапону в устройстве кровавого воскресения. Поп и писатель спелись: мол, сама Церковь должна повести народ на баррикады. Человекопоклонники бесовы - как это по иностранному?

 

НАТАЛИЯ, примеряя чепец на кулачке:

Гуманисты. Но, ты знаешь, я девочкой запомнила, как дядя рассказывал: ещё когда на Императора Александра Николаевича Освободителя готовилось покушение, то уже тогда террористы искали на роль убийцы именно священника. Или семинариста.

 

ПОЛОЗОВ:

Корни у зла древние. И до Потопа, и после Вавилона.

 

НАТАЛИЯ:

Господи, помилуй нас грешных. Вроде все мы люди русские, все православные. Одни уроки учили, одни молитвы в храме пели. Причащались из одной чаши. И вот. Русские против русских уже сто лет.

 

ПОЛОЗОВ:

Миленькая, о чём ты? У Матфея писано: «Предаст же брат брата на смерть, и отец - сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое...». Брат на брата. Иуда тоже из рук Христа хлеб принимал. И в чашу одномоментно с Господом макал. Русские люди, говоришь? Так когда мы из Америки вернулись, то в Ярославле опять среди нехрестей очутились... Точь как среди язычников. Нет, хуже, куда как хуже: более половины ярославских крестьян в сектах открыто ходило. Повсюду и молокане, и духоборы. Хлысты, субботники. Бегуны и прыгуны. Опять же пятидесятники, ещё по Америке знакомые. А в городах? Если многие семинаристы просто в бессмертие души не верили, то фабричная молодёжь сплошь Христа ненавидела... У молодых вместо Бога Маркс, революция и разврат. И ведь вразумлял же Господь, тыкал носом - каждый пятый студент сифилитик... Нет, даже в думах не было покаяться. Только дай им свободу. Дай, дай! Дай! Допросились.

 

НАТАЛИЯ:

Страшно. И ведь всё страшнее, Яша. - Закрывает живот ладонями. - Беспросветней.

 

ПОЛОЗОВ встаёт, обнимает, накрывая собой:

Прости, о чём я? С нами Бог. С нами Бог, Ташенька! Дальше-то Матфей как заканчивает: «будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется». Слышишь, миленькая? - Спасётся! Претерпевший. Вот и мы перетерпим. Миленькая моя, о чём я, дурень? С нами Бог, а, к тому ж, мы с Патриархом. Мы со Святейшим. Это ли не спасение? Его-то святыми молитвами да минет нас чаша сия.

Ещё тогда, в Ярославле, народ местный всё дивился: как его на всех хватало? На всех. Ведь мы каждый приход в губернии объехали, служили по три литургии на неделе, молебнов и не сосчитать. Владыко и священство укреплял, и приходам своими деньгами помогал, не судил - советовал. И с фабричными смело встречался, и с крестьянами. Со студентами, которые потолковей, беседовал. Губернатор так даже обижался: мол, повсюду владыко успевает, а к нему лишь по великим праздникам заглядывает. Говорил, что ревнует к ответной народной любви и будет в Синод жаловаться. Шутил, конечно. Спаси его Господи, сохрани от всякого зла и лиха - хороший, душеобильный человек Александр Александрович. Где-то он сейчас?

 

 

КАРТИНА ВТОРАЯ.

ЯРОСЛАВЛЬ. 28 ФЕВРАЛЯ 1907 года.

НА МЕТЕЛЬ ПРОЕЦИРУЮТСЯ ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ КИНОКАДРЫ. ХОР - переложение для мужского хора архимандрита Матфея "С нами Бог" музыки священника Василия Зиновьева.

 

ГОЛОСА ИЗ МЕТЕЛИ:

- Господа! Господа, вы читали? - «В самом непродолжительном времени ожидается прибытие в столицу бывшего алеутского и северо-американского архиепископа Тихона, назначенного на древнюю ярославскую кафедру. С прибытием нового ярославского и ростовского владыки, будет решён вопрос о назначении преемника в далёкую Америку».

 

- Да у нас в Ярославле «Ночью свыше ста чинов полиции произвели обыск в духовной семинарии, захвачена нелегальная литература. Высланы на два года в Вологодскую губернию владелец книжного магазина «Знание», учитель гимназии Меньков и студент Казанский».

 

- Господа, да политика давно уже прописалась в алтаре. Вот пишут: «все консистории получили предписание Синода зорко следить за деятельностью священников подведомственных им приходов, в особенности же за деятельностью сельских священников, и в случае обнаружения чего-либо крамольного немедленно увольнять их или переводить в самые отдалённые глухие приходы».

 

- Так как иначе, если «Вопрос о созыве всероссийского церковного собора, по-видимому, отложен на неопределённое время. Таково, по крайне мере, впечатление, которое произвела на лиц, близко стоящих к духовному ведомству, поездка 26-го января в Царское Село митрополита Антония, московского Владимира и киевского Флавиана. Мотивировка: недостаток средств у Святейшего Синода».

 

 

КАРТИНА ТРЕТЬЯ.

1. КАБИНЕТ ГУБЕРНАТОРА. ЗА ВЫСОКИМИ ОКНАМИ СНЕГОПАД.

Александр Александрович РИМСКИЙ-КОРСАКОВ сидит за столом. Перед ним в почтительной позе томится Фёдор Иванович ДУРЛЯЕВ.

 

ДУРЛЯЕВ, декоративно покашливая:

Снега нынче затяжные. Как бы на дорогах людские замерзания не начались: где леса спилили, всё замело, верстовых столбов не видно совершенно. Под Рыбинском уже семья пропала.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Господи, прости! Но я этого болвана полицмейстера самого как-нибудь в Сибирь отправлю. Что за докладные сводки? Каша с окрошкой. Для него сам губернатор, что ли, должен за всеми уголовными чудаками по уездам следить? У какого попа сено украли, у какого землемера сани?.. И тут же рядом - Лондон вновь собирается к нам Минея Губельмана и Якова Свердлова с Менжинским заслать, якобы источники самые верные. А ещё, мол, два месяца назад эсеры меня окончательно приговорили. Право, запутал: где сани? где Лондон? А я вот цел-невредим. Занимался бы табачной фабрикой и студентами-толстовцами. Явно зреют волнения.

 

ДУРЛЯЕВ:

У ротмистра Гинсбурга нет системного мышления. Даром, что немец. Никогда, как вы изволили справедливо заметить-с, не может отделить важное от неважного. Зато у него жена-с умница чрезвычайная. И красавица. Наградил же Господь петуха лебедицею.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Так пусть она мужний мундир наденет, и я её на службу приму. То-то суфражистки возликуют. Боюсь только, не удовлетворятся. Потребуют, чтобы я тоже свой мундир Людмиле Павловне передал. А он ей не к лицу цветом.

Кстати, Фёдор Иванович, колокола замолкли - обедню закончили. Где Кацауров?

 

ДУРЛЯЕВ:

Доктор педант, явится в назначенную ему минуту-с. А пока позвольте вопрос, Александр Александрович? Между нами, не для газеты: что про новоназначенного архиерея слышно? Архиепископа Тихона. Из Америки ведь едет, как бы не из либералов. Знамо дело - американские билли о правах и равенствах. Республика сектантская, и о дворянской чести отродясь не слышала. Наше Православие там экзотика, не более. Потому среди дикарей только и распространяется.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Гм. Прислали мне секретное резюме. Деятельный владыко: перенести архиерейскую кафедру из Сан-Франциско в Нью-Йорк с новым викариатством из-под нашего елейно-неподъёмного Синода, ох, не легко! На Аляске побывал, в Канаде. Кроме полусотни новых храмов, в Пенсильвании поднял монастырь, в Миннеаполисе семинарию, газету запустил. Нет, там не только алеуты-язычники, но и местные протестанты обращены в истинную веру. И униаты-русины. Даже католики. Представь себе: галичане сотнями семей оправославились, а это, Фёдор Иванович, очень дорогого стоит.

 

ДУРЛЯЕВ:

Галичане из-под поляцких ксёндзов ушли? Да это же наш человек! Наш! Такого нам и надобно. Очень надобно. После отца Илиадора, - хоть вы его и не любили, - но, согласитесь, мы тут в последние годы осолились, подрастеряли силушку. Атеизм уже нагло в каждой подворотне семечки лузгает, в каждом гимназическом ранце порнография с прокламацией треплются. Эх, забрали нашего Илиадора, какие мне передовицы выдавал! А сейчас народец поотсырел, в небо глаз не поднимает, одним днём все живут. Пьют, воруют, развратничают и бездельничают. Как перед потопом. Или хлыстовствуют. Нужен нам новый проповедник, новый апостол Руси нужен! Иначе развернутся хляби небесные, но не водой - огнём Русь за блуд её духовный теперь зальёт, кровию омоет...

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Золотые слова, прямо на первую страницу. Аршинными буквами. Да синим цветом.

 

ДУРЛЯЕВ:

Александр Александрович! Что я не так сказал?

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Сказал-то всё так. Только нам ли, грешникам, других грешников обличать? И пугать потопом. С себя бы начать.

 

2. ДЕЖУРНЫЙ открывает двери. Входит Иван Николаевич КАЦАУРОВ. Проходит к столу и, как бы не замечая Дурляева, с полупоклоном пожимает руку сидящему Римскому-Корсакову.

 

КАЦАУРОВ:

Александр Александрович, моё почтение! Как просили, явился сразу после обедни. Хотя супруга в недоумении: что за нужда в её именинный день меня вызывать?

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Здравствуйте, милейший Иван Николаевич! Простите, простите, прошу покорно передать мой поклон Марии Дмитриевне, но день нынче за год, время на вес золота. Не стойте, располагайтесь на стуле, на каком удобно. Разговор для меня важный. Для всех нас важный.

 

КАЦАУРОВ, выбирает стул, садится подальше от Дурляева:

Весь внимание.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Мне, как лицу чиновному, официально не дозволительно вторгаться в дела Союза русского народа, но, понятно, я в личное время провожу предварительные консультации по поводу подготовки в нашем Ярославле губернского съезда. И по заочной переписке с некоторыми авторитетными членами организации решено предложить вам, как председателю, проведение съезда Союза назначить на середину декабря, Рождественским постом. Что бы без разносолов и излишеств, в строго рабочем порядке.

 

КАЦАУРОВ:

Одну минуточку! Пожалуйста, поясните: эти ваши «авторитетные члены организации» есть только члены дворянского собрания? Или же инженеры и доктора в переписке тоже участвовали? О представителях рабочих ячеек даже боюсь спрашивать.

 

ДУРЛЯЕВ молча разводит руками, гримасничает.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Иван Николаевич, мы с вами не первый год знакомы. Революцию пережили. Как славно мы тогда осаду губернаторского сада выдержали, никто не дрогнул. Все плечом к плечу стояли. Вы же не просто председатель, вы - самый наш авторитетный человек. Русский человек. И вы теперь мне такие упрёки выставляете.

 

КАЦАУРОВ:

Простите. Но ответьте, пожалуйста.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Да дело-то только начинается! Каждому забот хватит. Переговоры необходимо проводить со всеми активистами всех сословий, и в кратчайшие сроки. Для чего господин Дурляев здесь - через его газету удобно массы оповещать. Вас же лично прошу - прошу! не поручаю! - организовать скорейшую выработку повестки губернского Съезда. С подключением господ Иванова, Красивского и Кругликова. И, вот, господина Дурляева тоже. И не кривитесь.

Встаёт.

Право, что за эготизм! Столыпин окончательно свернул влево, упорно разрушает основу основ русской жизни - крестьянскую общину, разрубает, дробит хребтовой класс России. Ведь только подумать: отменить товарищескую круговую поруку - да это же на Руси дело принципиально невозможное. Мы, русские, не на римском праве, а на византийском выросли, у нас не персона составляет сообщество, а соборность определяет личность. Похоже, наступила пора ставить перед Его Величеством вопрос о смещении премьера и правительства.

И для этого нам, русским монархистам, сегодня нужно продемонстрировать единство, монолитность. А вы, два наших лидера, что там! - всероссийских лидера, не можете сойтись меж собой. Мало нам столичных боданий Дубровина и Пуришкевича, местные добавляем.

Выходит из-за стола с листком бумаги.

И помолчите минуту! Ваши слова? - «объединение русского населения без различия сословий и состояний, для поддержания порядка и спокойствия в стране, в помощь правительству»? Ваши, Иван Николаевич? Так не оставляйте их просто словами, подтвердите действием.

 

Встаёт и КАЦАУРОВ.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Помолчите минутку! Вот Фёдор Иванович попросил моей поддержки в примирении. И я, искренне уважая вас обоих, прошу здесь, без лишних свидетелей, объясниться. Высказать упрёки, выслушать встречные аргументы. И пожать руки.

 

КАЦАУРОВ:

Гм. Хорошо, я понял. Мой вопрос: зачем вы, господин Дурляев, свою полнейшую чушь в нашей общей партийной газете печатаете? Ваши капиталы в её издании не дают вам морального, именно морального права превращать общее дело в частное. Мы партия, у нас есть принципы. И обязанности. А если отрицать партийную дисциплину, то ... всё и пойдёт как в столице... кто куда.

 

ДУРЛЯЕВ:

Гм. Встречный вопрос: господин Кацауров, извольте высказать претензии поконкретней. С примером. Где и какая чушь?

 

КАЦАУРОВ:

Да в каждом номере! Ладно, если бы вы только подбирали материалы своевольно. На то вы и главный редактор, но почему столько непроверенных слухов, столько сплетен? Что за названия рубрик: «некто сообщает», «стало как-то известно»! Кто этот «некто»? Откуда «известно»? А вашу рубрику «из разговоров» честнее будет назвать «одна баба у колодца говорила».

 

ДУРЛЯЕВ:

Пример чуши? Пример-с извольте!

 

КАЦАУРОВ:

Вот тот же Максим Горький. Ладно, идейный противник, враг Монархии и Государства, принципиальный ненавистник всего русского. Но, увы вам, он признанный беллетрист, которого читают многие тысячи, и против него не надо опускаться до старушачьих визгов.

 

ДУРЛЯЕВ:

Пример-с!

 

КАЦАУРОВ:

Александр Александрович, позвольте последний номер? Вон он, у вас на краю.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ подаёт газету «Русский народ»:

Извольте.

 

КАЦАУРОВ разворачивает, находит, читает:

Благодарю! Вот: «Горький вошёл пайщиком в Московский Художественный театр и стал ставить там свои пьесы - театр стал приходить в упадок и предприятие грозило прахом. Заправилы театра разошлись с Горьким, поехали заграницу и успех снова вернулся к ним.» ... И далее: «Он сошёлся с одним из богатейших людей купеческой Москвы - этот человек застрелился».

 

ДУРЛЯЕВ:

И где же здесь сплетни? Факт на факте! Логическая авторская версия цепочки событий, имевших место в жизни. Александр Александрович, но это всё чистейшая правда: Горький всегда и для всех, с ним связавшихся, приносил беду. Горевестник.

 

КАЦАУРОВ:

Вы, господин Дурляев, это нарочно?

 

ДУРЛЯЕВ:

Что?

 

КАЦАУРОВ:

Надо мной издеваетесь? Где тут «чистейшая правда»? С партийной трибуны «Русского народа» тиражировать сплетни... Недостойно. От нас отвернутся интеллигенты.

 

ДУРЛЯЕВ:

Нет, господин Кацауров, ничего не «не-до-стой-но»! Да я о ваших интеллигентах даже в мыслях не держу, они ваше поле, ваш урожай. Я-то думаю и буду думать о простом рабочем люде, о том, чтобы простой русский народ пребывал в бдительности. Чтоб не расслаблялся. Революция нами зашиблена, но не добита. И готовность к немедленному отпору грабителям нужно поддерживать в простом народе любыми средствами, если не желаем повтора. Что там к отпору! - на упреждающий удар народ пора поднимать. И выставлять врага на посмешище никак не лишне. Смех бодрит, вселяет уверенность в своей правоте.

 

КАЦАУРОВ:

Какая бдительность? Какой смех? Из-за вас, из-за этой вашей ... небрезгливости в средствах от Союза русского народа отвернутся лучшие умы России.

 

ДУРЛЯЕВ:

Напугали! Страшно!

 

КАЦАУРОВ:

Мы потеряем уважение мыслящего класса. Наших национальных вождей. И что тогда? Неужели вы думаете, что паства что-то может без своих пастырей?

 

ДУРЛЯЕВ:

Да кто они, эти ваши лучшие умы? Где они были в пятом году? С красными бантами по бульварам фланировали? И завтра не они выйдут на борьбу с жидомасонами. Они будут только скулить и рефлексировать. А простой народ вновь встанет за Русь грудью.

 

КАЦАУРОВ:

Разве общество без лидеров не толпа? Без высокообразованных, учёных и творческих лидеров? Но, только людям, воспитанным на Хомякове, Аксакове и Леонтьеве, нельзя рассказывать, что...

Читает: «Заправилы театра разошлись с Горьким, поехали заграницу и успех снова вернулся к ним». - Отбрасывает газету. Римскому-Корсакову - Прошу прощения, Александр Александрович, мы уже имеем среди союзников несовместимость трудящихся классов и дворянства, так мало того! Теперь вот и интеллигенты отколются. Из-за пошлости.

 

ДУРЛЯЕВ:

Православие, Самодержавие и Народность! Народность, господин Кацауров, народность! Это её, народность, вы называете пошлостью?

 

КАЦАУРОВ:

Да у вас псевдо-народность! Кукольная народность, из папье-маше, раёк ярмарочный. И потому я утверждаю, что такое ваше заигрывание с низшими, умственно неразвитыми слоями есть скрытое презрение к этим самым слоям.

 

ДУРЛЯЕВ:

Кто тут кому говорит о презрении?! Уж кто что, а у меня даже язык не повернётся назвать наш святой, многострадальный народ-богоносец «неразвитыми слоями»! Какая спесивость!

 

КАЦАУРОВ:

Какой балаган! Ширмачество с Петрушкой-Рататуем.

 

ДУРЛЯЕВ:

Ну, это уже явный перебор! Я с народом в девятьсот пятом ... я с простыми рабочими и крестьянами в пятом революцию давил. За великую русскую идею. Перебор-с!

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Господа, господа, прошу вас...

 

КАЦАУРОВ:

Мы же тогда все там были, все рядом стояли. Да что было, то прошло. Теперь вы нашу великую русскую идею опустили, до «бей жидов, спасай Россию» снизили. Теперь вы ... мы ... просто ... хамов рупор.

 

ДУРЛЯЕВ:

Александр Александрович!!

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ встаёт меж спорящими:

Прошу, господа! Ну, что же это такое? Мы же русские люди, мы же все здесь союзники. Патриоты. Монархисты. - Указывает на портрет Императора. - На нас смотрят. - Указывает на окно. - С нас берут пример.

 

ДУРЛЯЕВ:

Да я ничего, я вовсе и не обижаюсь на господина доктора. Хотя ему, как председателю Ярославского отделения Союза русского народа, для объективности надо бы читать и первую полосу партийной газеты! А там.... - Вырывает газету у Кацаурова. - Вот, высшей пробы интеллектуал Кругликов, ему хотя бы внемите: «... хозяевам земли русской, православным русским людям, не только на окраинах, но и в коренной России живётся теперь несомненно хуже, нежели дорогим гостям нашим инородцам и особенно "угнетаемой" еврейской нации...». И далее: «... мы должны противодействовать захваченной в еврейские руки прессе созданием своих газет; мы должны употребить все меры, чтобы спасти нашу подрастающую молодёжь от развращающего влияния еврейско-масонского "бунда"». И где тут кто-то что-то куда-то «опускает»? Где кто с кем «заигрывание»? Всё объективно, программно, всё для тех, кто думает. И понимает происходящее.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Правда, Иван Николаевич. Признайте за собой излишнюю горячность.

 

КАЦАУРОВ:

Александр Александрович! Простите, простите, пожалуйста. С языка слетело. Ценю вас и ваши сердечные заботы о Союзе, о нас всех. Задание воспринял, приступаю к разработке повестки съезда. Буду держать вас в курсе постоянно, и надеюсь на ваши советы. Но, простите, от рукопожатий с этим ... господином до поры воздержусь. Не готов. - Тихо: Ну, право, не смотрите так, Александр Александрович! Не готов, пока не готов, потом, в другой раз. - Громко: И позвольте, ваше высокопревосходительство, откланяться: семья за столом собралась, именины супруги.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ провожает КАЦАУРОВА до дверей:

Дорогой Иван Николаевич, целуйте ручки за меня Марии Дмитриевне, она у вас сокровище. А по делу: не томя, проведите совещание с Ивановым, Красивским и Кругликовым. И сразу же доведите результат до моего сведения. Прощайте.

 

3. КАЦАУРОВ выходит. РИМСКИЙ-КОРСАКОВ остаётся у дверей, всем видом показывая ДУРЛЯЕВУ на окончание приёма.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Вот так неловко всё получилось. Всё как всегда у нас, у русских. Гордые мы безмерно. Но, Фёдор Иванович, вы не расстраивайтесь. Мы пошумим и ... русский человек отходчив.

 

ДУРЛЯЕВ медленно подходит к дверям:

Я и не особо расстроился. Что ли я не знал, на какую голгофу вы меня призвали? Выслушивать оскорбления. И молчать в ответ. Да хоть убейся, этот человек только себя будет слушать. И слышать. Только себя.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Все мы такие. Но, я вас прошу, - не кривитесь, - очень прошу: сделайте шаг первым. Если не к примирению, то к снятию напряжения.

 

ДУРЛЯЕВ:

Если вы просите, кто ж откажет? Хорошо. Допустим, я ... напечатаю призыв к благотворительности на счёт развития отечественной глазной науки. Пусть ему на опыты в клинику пожертвуют.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Отлично. Благодарю вас за понимание.

 

ДУРЛЯЕВ:

Но - это ради вас, Александр Александрович.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Ради нашего общего дела. Русского дела.

 

ДУРЛЯЕВ:

Так, так! Конечно же, так! Всех благ, Александр Александрович. А если что - зовите! Вы же знаете: ваш покорный слуга всегда готов к вашим поручениям. К любым. Во благо Отечества. И русского дела.

 

4. ДУРЛЯЕВ уходит. РИМСКИЙ-КОРСАКОВ один.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Кто куда, кто во что! Не собрать, не сговорить. ... А снегопад-то какой.

Поворачивается к иконам.

Господи, как же я устал. Ты видишь моё неумение ... людей мирить. А люди-то, Господи, хорошие, честные, сердечные. России отдаются совершенно жертвенно. И, при этом, самовлюблённость, самомнение. До чего дошло: монархисты Царя бранят... Это же какая гордыня мир ослепила, даже самых лучших ослепила. И чем дальше, тем хуже. Группы, группочки. Каждый сам по себе, сам за себя. Свары от тщеславия ... А что делать? Любить друг друга не прикажешь. Нет такой власти у меня, нет. Да ни у кого нет, чтобы понудить любить. Хотя бы терпеть. Да я и сам такой, сам нисколько не лучше. Господи, пожалей же Ты нас, научи Ты нас своему смирению. Пошли нам Духа Святаго своего, Утешителя. Крестится перед иконами.

Пошли Ты нам пастыря на единение. Доброго. Сильного.

Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое. Победы православным государем над сопротивныя даруя, и Твое сохраняй Крестом Твоим жительство.

 

5. В кабинет проскальзывает МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК в куртке студента. Вынимает браунинг, стреляет в спину губернатора. Осечка. РИМСКИЙ-КОРСАКОВ оборачивается на щелчок.

 

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК:

Смерть царским сатрапам!

 

СТРЕЛЯЕТ ВТОРОЙ РАЗ - ЕЩЁ ОСЕЧКА.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ, осеняет себя крестом:

С нами Бог. Ты кто? Ты чего творишь?!

 

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК:

Умри, узурпатор!!

 

СТРЕЛЯЕТ. ТРЕТЬЯ ОСЕЧКА.

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ, захватывает, выворачивает МОЛОДОМУ ЧЕЛОВЕКУ руку:

Да ты кто таков?!

Выбив пистолет, валит стрелявшего на стол.

Ты чего задумал?! Да я сейчас, я тебя как курёнка... Дурак...

 

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК сучит ногами:

Да ... здравствует ... социальная революция!..

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

С нами Бог! Экий ты дурачина! Эй! Люди!

 

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК:

- Смерть или ... свобода!.. Да больно же... больно!!

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ:

Экий дурачина! Эй! Люди! Лю-ди!! Сюда! Дурака взял! Дурака!

 

 

6. ПЫШНЫЙ СНЕГОПАД. РЕДКИЕ КОЛОКОЛЬНЫЕ УДАРЫ.

 

ГОЛОСА ИЗ СНЕГОПАДА:

 

- Покушение случилось 28 февраля седьмого года. Пули-то были с ядом, счастье, что осечки. Да и губернатор силён, сам нападавшего обезоружил и скрутил.

 

- Счастье не удача. Господь Губернатора сохранил - три осечки! Чудо, явное чудо.

 

- А кто покушался? Не толстовцы ли? Или стачечные?

 

- Помилуйте! Нет, те за непротивление злу силою. Девятого дня в главной аудитории лицея почитай шестисот молодцов под предводительством Оболенского, Кибрика, Дювернуа и Храпкова собрались. Но Оболенский всего-то предлагал студентам дать честное слово идти в народ, знакомить невежественную массу с произведениями графа Толстого.

 

- Всего-то предлагал? Ага! А тех, кто против, на выходе били. Те самые стачечные.

 

- С нами Бог. Вот только как покуситель-то проскочил? От губернатора только-только богатей-заводчик Дурляев и глазной доктор Кацауров вышли. Нешто не столкнулись в прихожей?

 

- Бесы тоже чудотворить могут. Матерь Божия, спасай нашу Рассеюшку, ой, спасай!

 

НА СНЕГОПАДЕ СЛАЙД ИЗ ФОТОГРАФИЙ СТАРОГО ЯРОСЛАВЛЯ.

ВСТУПЛЕНИЕ ФОРТЕПЬЯНО ИЗ 2-Й СИМФОНИИ РАХМАНИНОВА.

Далее оркестровая музыка звучит весь антракт.

 

 

 

ВТОРОЙ АКТ.

 

КАРТИНА ПЕРВАЯ.

МОСКВА. 11 СЕНТЯБРЯ 1917. ГОСТИНИЧНЫЙ НОМЕР НА НИКОЛЬСКОЙ.

В глубине за карточным столом сидят священники Иоанн ЕГОРОВ, Константин АГГЕЕВ, Александр БОЯРСКИЙ и НЕКТО В ЧЁРНОМ. Справа у камина Антон Владимирович КАРТАШЁВ, полуобняв Александра Дмитриевича САМАРИНА, подливает ему шампанское.

 

КАРТАШЁВ:

Не поверите, Александр Дмитриевич, но хочу поднять за вашего брата. Право, Фёдор ваш боец. Не то, что вы, проф-фессор. Нет, брат ваш не кабинетный схоласт, он сразу заушает. Чуть что - вспыхивает как шведская спичка. Пфф! И - бац! А далее под суд.

 

САМАРИН:

Разве я сторож брату моему? Он с малолетства отличался несдержанностью.

 

КАРТАШЁВ смеётся:

Ну-ну, а я ведь знал, знал, что вы так ответите: Бытие, глава четыре, стих девять. Месьё библеист-с! Ха-ха. Профессорская косточка. Так сказать, легко спровоцировать.

 

САМАРИН, выпивает залпом, промокает пену с усов платком:

От профессора слышу. Фёдор с малолетства всегда был сам по себе. Да и во взрослой жизни я ему нужен был лишь для того, чтобы перед своими союзниками покозырять родственными связями при Дворе. Очень ему любо было подсветиться около Государя.

 

КАРТАШЁВ:

Мы же все и сегодня не против монархии в принципе. Однако, уже десять лет как стало понятно, что во времена перемен на русском троне нужен другой человек. Сильный и умный. Главное - решительный. Который либо не довёл бы власть до катастрофы, либо гораздо раньше передал трон брату. Поэтому ответственность за случившееся мы полностью возлагаем на отрёкшегося.

 

За ломберным столом БОЯРСКИЙ Егорову:

Ладно, отец Иоанн, успокойся, я тоже прошу финиша. Всё тщета и ловление ветра. Аггееву: Отец Константин, брейкуй, и пойдём по чарочке.

 

АГГЕЕВ Боярскому:

С удовольствием. - Егорову - Вставай, отец, пойдём с нами. В самом деле, три часа пролетело. Время, так сказать, товарищеской агапы.

 

ЕГОРОВ:

Аз против! Игру рвать нельзя. Хоть вы затвердитесь об ошибке, но ренонс есть ренонс, и пяток взяток я приписал справедливо! Совершенно! Масть никак не утаить, всё равно рано или поздно выйдет.

 

Священники встают, смотрят на НЕКТО В ЧЁРНОМ, тот отрицательно качает головой.

 

БОЯРСКИЙ, подхватывает коллег под руки, ведёт к камину:

Зальём проигрыш. По русской традиции смирновочкой. - Карташёву - Ну, что, заждались, господа профессоры?

 

КАРТАШЁВ:

Да мы с Александром Дмитриевичем про вас и забыли.

 

АГГЕВ:

Простите великодушно, никак шелом не складывался. На полпути сбросили.

 

ЕГОРОВ:

Шипучим балуетесь? А вот мы люди русские. Разливает священникам водку.

 

САМАРИН подставляет свой фужер:

И я - русский!

 

ЕГОРОВ и БОЯРСКИЙ, наперебой:

Аминь! Вот это по-нашему. А закуси, Александр Дмитриевич, севрюженкой. Не устрица, конечно, но, что поделаешь - революция! Временные власти, временные трудности. Нет импорта, во всём местные производители. Однако, на то мы и патриоты.

 

КАРТАШЁВ вполголоса Аггееву:

Отец Константин, погода чудесная. Благослови начинать.

 

АГГЕЕВ:

Преступим.

 

КАРТАШЁВ Самарину:

Александр Дмитриевич, как вы относитесь к тому, чтобы поговорить о главной цели нашего с отцом Константином визита в Москву?

 

САМАРИН:

Правда, господа, правда, делу время. Я весь внимание.

 

АГГЕЕВ:

Отлично! Прежде всего, мы с господином Карашёвым и иными лицами имеем официальное задание от обер-прокурора Синода: правильно организовать Московское перевыборное епархиальное собрание. Вы услышали? - организовать правильно. Отцы - указывает на Боярского и Егорова - они наше усиление, ибо имеют значительные личные связи в среде местного священства.

 

ЕГОРОВ:

И его, священства, меценатства!

 

АГГЕЕВ:

Да, да, и среди попечителей храмов. Православных меценатов.

 

БОЯРСКИЙ:

И у газетчиков.

 

АГГЕЕВ:

Да, и пресса с нами.

 

КАРТАШЁВ:

Мы провели большую серию встреч. Много встреч, самых разных. И, как нам видится, наши друзья в Москве подготовлены. Понимаете? - все теперь готовы.

 

САМАРИН:

Понимаю. Все готовы. Но к чему?

 

КАРТАШЁВ:

Москва должна стать примером. Примером для всей новой Руси. Путеводительницей, так сказать, для новой русской Церкви.

 

САМАРИН:

И...? А! То есть, я правильно догадываюсь - в чём?

 

АГГЕЕВ:

Ты... вы, Александр Дмитриевич, мудрый человек. Конечно, вы догадываетесь, почему именно первопрестольной Москве предстоит обновить Церковь. Выступить лидером в том, что преобразует, оживит, омолодит русское христианство после двухвековой синодальной летаргии. Петрограду сие не по плечу.

 

КАРТАШЁВ:

Сколько мы ждали. Сколько готовились. И вот, наконец, сейчас Москве выпал шанс стать двигателем демократических реформ, локомотивом решительной модернизации. Мы же столько лет твердим о том, что пора вернуть нашей вере энергию первоапостольских времён.

 

САМАРИН:

Да, конечно, мы, москвичи, уже пятьсот лет как европейцы. Никакие мы не азиаты, как вы, питерские, нас рисуете. Мы всегда были предрасположены ... к модернизации. Да ваш Петербург родился от нашей Немецкой слободы.

 

КАРТАШЁВ:

Точно! Изумительно точно! Но... вопрос: лично вы? Готовы вы лично?

 

САМАРИН:

К чему? К чему конкретно? Произнесите же вслух!

 

КАРТАШЁВ:

Хорошо. Готовы ли вы, Александр Дмитриевич, стать лидером на новом пути? Стать лично во главе русского церковного обновления? По доброй воле и без принуждения...

 

САМАРИН, через паузу:

Давайте поподробнее. Да, мы с отцом Константином - кланяется Аггееву - имели некие предварительные беседы, но всё пока было гадательно. Я никогда не отказывался, более того, вы знаете, я постоянно выступал и много писал о беспросвете нашей клерикальной бюрократии. Ступоре нашего монашеского абсолютизма. За что и пострадал, как помните.

 

КАРТАШЁВ:

Вся Россия помнит. Какая же это была горькая несправедливость: снять с должности главного хранителя совести за эту самую совесть. Вашу смелость проповеди против Распутина и его мистической клики Россия не забывает. И не забудет никогда.

 

ЕГОРОВ и БОЯРСКИЙ наперебой:

Вы настоящий герой. Обличить Гришку - это был подвиг. Обер-прокурор Синода - развенчатель Распутина! Вы тогда предстали перед Императором, как Предтеча перед Иродом.

 

САМАРИН:

Ну, общество слишком долго шепталось. За кулисами ресторанов. В курильных залах. А кто-то должен был сказать Государю лично. Потому я решил: победить или умереть.

 

АГГЕЕВ:

Вы тогда взошли на свой крест.

 

САМАРИН:

Я понимал, вполне ясно сознавал, что меня снимут с поста обер-прокурора Синода, изгонят из столицы. Предполагал, что возможна ссылка, или что похуже. Но молчать не мог. Не имел морального права. Именно как глава Священного Синода. И потом, в гонениях, я продолжал писать, выступал с лекциями.

 

АГГЕЕВ:

Мы помним. Прекрасные выступления!

 

КАРТАШЁВ:

Блестящие статьи!

 

ЕГОРОВ, БОЯРСКИЙ наперебой:

Великолепно! Кто же не читал? Вся Россия. Весь цивилизованный мир. Сильно, очень сильно! Настоящий богослов! И ревнитель Церкви! Совесть нации! Светоч народной мысли! Вы - апостол обновления веры! Ис пола эти, деспота!

 

САМАРИН:

Что вы, отцы... Это уже лишнее. Я просто всегда делал, что мог.

 

БОЯРСКИЙ:

Здоровье героя и просветителя Александра Дмитриевича!

 

ЕГОРОВ:

Многая лета! Многая лета! Многая! Лета-а-аа!!

 

БОЯРСКИЙ Агееву:

Почему не до дна? Что, мы не люди русские?

 

АГГЕЕВ:

Прости, отче. Возьму паузу.

 

ЕГОРОВ:

Да ладно! Па-у-зу! Халтурим, отче! Проявляем недоверие.

 

КАРТАШЁВ:

Господа! Отцы! Прошу. Очень прошу. Право, дайте договорить. Очень надо.

 

БОЯРСКИЙ Егорову:

Отец Иоанн!

 

ЕГОРОВ Боярскому:

Что, отец Александр?

 

БОЯРСКИЙ:

Сказал же Соломон: вино - глумливо, сикера - буйна; и всякий, увлекающийся ими, неразумен. Однако пусть их. Бери бутылочку, и вернёмся за ломберный. Жаль, игроков не хватает. Ну да мы просто в очко перекинемся.

 

ЕГОРОВ:

Пойдём, отче. Только я и закусочки прихвачу. Пусть их, профессоров. Ибо опять тот же Соломон: от многой мудрости много скорби, и умножающий знанье - умножает печаль.

 

БОЯРСКИЙ и ЕГОРОВ возвращаются за ломберный стол.

 

САМАРИН:

Ох, отцы, отцы. Размах богатырский. Во всём.

 

КАРТАШЁВ:

И хорошо. Сейчас вот такие и нужны. Богатыри. Самсоны. Но, мы тоже вернёмся. К нашему. Итак, Александр Дмитриевич, нет нужды описывать ситуацию в Церкви до и после отречения Николая. Всё пока очень плохо. И, в то же время, всё уже очень хорошо.

 

САМАРИН:

Эти месяцы мы с отцом Константином активно переписывались, и встречались при моих приездах в Петроград. Мы постоянно обсуждали все новости, события. Положение, увы, действительно, весьма кризисно. Опасно кризисно. Но, опять, ваша правда, не трагедийно.

 

АГГЕЕВ:

Да, кризис наличествует. Как и варианты выхода из него.

 

САМАРИН:

В этом мы абсолютные единомышленники. Отец Константин, мы готовы: московское общество новых ревнителей православия совершенно готово к решительным действиям.

 

КАРТАШЁВ:

Замечательно! Тогда, так сказать, пора и мне внести свои вдовьи лепты.

 

АГГЕЕВ:

Минутку, Антон Владимирович. - Самарину - Вы же с Антоном Владимировичем хорошо знакомы и по статьям, и по выступлениям?

 

САМАРИН:

Сколько лет с восторгом читаю его работы по истории церкви! «Реформы и реформация» и сейчас лежат на моём рабочем столе.

 

АГГЕЕВ:

Тогда я уверен в вашем взаимоуважении и полном сомыслии. Однако я должен дать некое пояснение роли Антона Владимировича в обсуждаемом нами деле. Первое: обер-прокурор Священного Синода князь Владимир Николаевич Львов, становлению которого на эту должность я, каюсь, содействовал, свою роль отыграл.

 

САМАРИН:

Отец Константин, это же не однозначно?

 

АГГЕЕВ:

Минутку! Дайте кончить. Итак, однозначно: князь Львов исправил и уготовил пути, так сказать для нашего выхода на сцену. С поста обер-прокурора Львов расчистил Синод от распутинцев. Расчистил грубо, с многими скандалами, через что заполучил множество врагов. И в Церкви, и во Временном правительстве.

 

САМАРИН:

Отец Константин...

 

АГГЕЕВ:

Дайте же кончить! Мы не будем его жалеть, этот мавр сделал своё дело. Только его бешеной энергией, его природной грубостью можно было промыть Авдиевы конюшни русского епископата. Теперь ему пора уйти.

 

САМАРИН:

Очень верно, отец Константин! Очень верно. Мы не будем жалеть, не будем. Львов не просто груб. Он порой впадает в буквально сатанинское бешенство. Помните в Книге бытия? - «он будет между людьми, как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на него».

 

КАРТАШЁВ:

Ха-ха, дикий осёл! Только кто бы другой так революционно тряхнул Синод? В три месяца разогнал всех ретроградов, разве, кроме затаившегося Старгородского. И кто бы, кроме него, просто и дико взял да передал редакторство «церковно-общественного вестника» не очередному клобуку, а нашему товарищу Титлинову? И под Всероссийский епархиальный съезд организовал смещения архиерев-распутинцев! А это не мальчики, это - загибает пальцы - петроградский Питирим, московский Макарий, владимирский Алексий, саратовский Палладий! Им зачищены Орёл, Курск, Тула, Харьков! Вот вам и дикий осёл.

 

САМАРИН:

Да кого вы тут просвещаете? Я всё это понимаю, может быть, и лучше вас! Точно, лучше, с моим-то опытом обер-прокурорства. Ведь в моё время какую-нибудь запятую в молитвослове обсуждали годами. Ужас, как всё дремало. Вот бы сейчас мне вернуть ту трибуну. С новой её силой. А? Отец Константин, сейчас бы меня вернуть?

 

АГГЕЕВ:

Будет вам трибуна. И будет она куда выше прежней. Да, брат. Но, для начала, нам нужно провести выборы в Москве.

 

САМАРИН:

Выборы вещь скользкая. Кто наши кандидаты? Не всех визионеров ещё удалось за штат вытолкнуть. Затаились и другие старгородцевы, выжидают.

 

КАРТАШЁВ:

Не накручивайте. Противников реформ осталось немного. Главное: они деморализованы.

 

АГГЕЕВ:

Для того-то Львов и рубил с щепками: кого не переизбрал, того арестовал.

 

САМАРИН:

А вот это он зря. Этим как раз у нас с Макарием и заступил все пределы. Тыкать в старика револьвером! Получилась обратная общественная реакция: каким бы Макарий не был ретроградом и невежой алтайский, но револьвер в рёбра - это уже точно ослиная дикость.

 

КАРТАШЁВ:

Ну-с, да, перебор. Поэтому после вашего Макария Львов и не может более выступать от имени Синода. Теперь ему предстоит отпуск.

 

САМАРИН наливает себе:

Так кто? Не томите: кто будет новым обер-прокурором, господа? - Аггееву - Нет?.. Не я?.. - Карташёву - Вы?!

 

САМАРИН отступает от Аггеева и Карташёва. Но за его спиной Егоров и Боярский встают из-за ломберного стола.

 

ЕГОРОВ, разбрасывая карты:

Шельмушь, отче! А это не по-русски!

 

БОЯРСКИЙ:

Прости, отче! Подл аз! Ударь, падшего! Вырви бороду мою многогрешную! Только не анафематствуй! А, лучше, давай ещё по рюмочке?

 

ЕГОРОВ:

Прощаю, отче. Не буду в этот раз бороду драть, знай доброту мою смиренную. Помяну Соломона: у глупого тотчас же выкажется гнев его, а благоразумный скрывает оскорбление. А выпить - выпьем. Как же? Русские люди поругаются-поругаются, да и выпьют!

 

САМАРИН возвращается к камину.

 

КАРТАШЁВ, улыбаясь:

Вот-с. Отцы, так сказать, не рассчитали сил, слишком рано откупорились.

 

АГГЕЕВ:

Невелик грех. Отмолят. - Самарину - Александр Дмитриевич! Посмотрите на Антона Владимировича! Не отворачивайтесь. Александр Дмит-ри-евич! Вы же мудры, вы же всё поняли. Это стараниями наших с вами друзей господин Карташёв ныне товарищ обер-прокурора. И далее уже всё решено и готово, уже лежит на подписи у Керенского его назначение на главное место.

 

САМАРИН:

Поздравляю. Да, поздравляю. Но ... отец Константин, разве уже мне никуда нельзя? Разве я теперь всё, просто свободный профессор? А заслуги? Мои труды? Я же столько сделал. Делаю. Не покладая рук работаю на новое. И, при этом, я всегда в связке, я ничего сам.... Неужели мне уже не доверят Синода?

 

АГГЕЕВ:

А зачем он вам?

 

САМАРИН:

Ну... для пользы дела. Я бы хотел ... принести пользу. Я ведь много знаю.

 

АГГЕЕВ, вплотную к Самарину:

Нет, Александр Дмитриевич, нет, дорогой ты наш брат. У тебя другая задача. Перед тобой другая цель. Куда более высокая. Высочайшая. Под тебя новый Этеменанки возводится.

 

КАРТАШЁВ, вплотную к Самарину:

Александр Дмитриевич, мы верим, что именно вы станете тем, кто изменит историю Православия. Более того, ваше имя войдёт в историю Вселенской Церкви.

 

САМАРИН:

Это как? В каком чине?..

 

АГГЕЕВ:

Ну-ну: Фотий Первый, Амвросий Медиоланский, Тарасий Константинопольский...

 

САМАРИН:

Отец Константин, Антон Владимирович... Позвольте ... я присяду. Ноги что-то...

 

АГГЕЕВ подвигает Самарину кресло:

Сюда, Антон Владимирович.

 

КАРТАШЁВ:

Пришло, братья, время завершить начатое графом Дмитрием Андреевичем Толстым.

 

АГГЕЕВ:

Граф, как новый мудрец Тубал-Каин, с той же обер-прокурорской трибуны пытался достучаться до Государя Александра Николаевича о необходимости освободить Церковь от пут монашества.

 

КАРТАШЁВ:

Чтобы, согласно Болотову, вновь, как в апостольские времена - ставить епископов из белого священства. И даже из мирян, как то было изначально. Право, вопрошал же Пушкин: зачем скопцу шамаханская девица?

 

АГГЕЕВ:

Тогда Государь не воспринял предложенного Толстым. Побоялся, что общество к такой реформации ещё не созрело.

 

САМАРИН:

А сегодня, вы думаете, созрело?... Вы уверены - дозрело?

 

КАРТАШЁВ:

Уверены! Сегодня, так сказать, стрелки сошлись. Сегодня общество готово на гораздо большее. На гораздо решительное. Сегодня революция, везде, всюду, и в церкви тоже. - Показывает на Боярского. - Вон, отец Александр Боярский даже за женщин ратует. Чтобы женщин и рукополагать, и в епископы ставить. Хотя это рано, да и всегда будет лишнее.

 

САМАРИН закрывает лицо руками:

Итак ... вы ... хотите выбрать меня ... епископом Московским?

 

АГГЕЕВ убирает левую руку Самарина:

Да!

 

КАРТАШЁВ убирает правую руку Самарина:

Да!

 

АГГЕЕВ:

И более того. Более! Гораздо более того, дорогой брат Александр Дмитриевич... За епархиальным собранием грядёт Поместный собор. Судьбоносный Собор, тот, который мы двадцать лет готовили. Двадцать лет. Двадцать долгих лет.

 

КАРТАШЁВ:

И на Соборе мы поставим вас патриархом.

 

САМАРИН, через паузу:

Господи, помилуй!

 

АГГЕЕВ:

Господи, помоги. Так правильнее: Господи, помоги.

 

САМАРИН встаёт, наливает себе в фужер водку:

И... нет... нет. Нет! Погодите. Погодите. Отец Константин. Не готов. - Выпивает - Нет... Антон Владимирович. Я не готов вас слушать, я не могу ...

 

АГГЕЕВ чокается с Карташёвым шампанским:

А кого, кроме вас? Кого, если не вас, дорогой брат Александр Дмитриевич? Оглянитесь: никого сегодня в России более достойного нету.

 

КАРТАШЁВ:

Ну, если только вы сами укажете кандидатуру, то ... будет очень удивительно.

 

АГГЕЕВ:

Народ тебя знает: ты пострадал за истину. Общество тебе верит: ты честный и принципиальный. А, главное, в тебя верят наши товарищи.

 

САМАРИН опять наливает себе в фужер водку:

Не готов. Но... вы правы. Да. Нет. Да. Пожалуй. Нет. Никого... нет. Никого.

 

КАРТАШЁВ:

Дышите. Дышите в полную грудь: кроме народа и рядового священства, с нами сегодня вся армия - с нами генералы и адмиралы! Я лично в постоянном общении с великим князем Николаем Николаевичем и Алексеевым. С нами весь капитал - промышленники и банкиры! С нами политики, с нами наше правительство, наша власть!

 

АГГЕЕВ:

С нами ныне лучшие умы современности, писатели и профессора, вся интеллектуальная элита России: князь Евгений Трубецкой, Сергей Булгаков. Свенцицкий, Бердяев! Золотые головы! Кузнецов, Громогласов! А ещё какие дерзкие иереи - Цветков, Боголюбский, Любимов! И кто против нас? Кто? Какие-то Макарий с Агафодором? Смех. Просто смех.

 

САМАРИН:

Допускаю. Но у них есть Андрей, есть Платон... и этот ещё - Тихон...

 

АГГЕЕВ:

Конечно есть, но все они, черносотенцы в митрах, уже вне времени! Они - всё, уже прошлое. А мы - настоящее. Мы - будущее!

 

КАРТАШЁВ:

Они - никто. Платон, действительно, весь прошлое. Пыль ветхая. Да и Тихон ... он просто тихоня.

 

АГГЕЕВ:

Тихон только оттенит твою фигуру, на его примирительно вялом, мармеладном фоне смиренца ты будешь смотреться ярче, революционнее. Ты - наша сила! Ты - будущее! И мы за тобой.

 

КАРТАШЁВ:

Итак. Первым делом с новой должности я подаю правительству проект закона об отделении Церкви от государства. И параллельно оформляю все формальности для выдвижения на епископские кафедры кандидатов из белого священства и мирян. После этого Синод подлежит закрытию, и власть от совещания иерархов перейдёт министерству религии. Думаю, что для раскрепощения народной совести нужно будет выпустить акт упраздняющий силу таинства царского миропомазания. Пусть новый патриарх зачеркнёт старого царя.

 

САМАРИН:

Это правильно, это дальнозорко. Такую царскую власть, каковой стала наша, давно пора было десакрализировать. Никаких наследников. Просто граждане Романовы. Но что со мной? Что будет со мной?

 

КАРТАШЁВ:

Александр Дмитриевич! Мы с отцами - указывает на Боярского и Егорова - и с другими нашими людьми участвовали практически во всех приходских собраниях. Все готовы. Как только за вас здесь, в Москве, проголосуют, то сразу, по динамике, мы двигаемся на выборы первого епископа среди равных. Бриллиантов регламент Собора прописал - всё пройдёт как по нотам: митрополиты будут не готовы. И не договорятся заранее. Никто не будет готов, кроме нас. Мы им как снег на голову: даёшь патриарха! И всё. Всё! Посопротивляются, конечно, но наших делегатов будет большинство. Главное, прав отец Константин: теперь динамика, скорость, теперь надо ловить ветер. Ветер перемен! Вихрь революции! А это наша стихия. - Чокается с Самариным - So mote it be! Так, что: аксиос!

 

АГГЕЕВ чокается с Самариным:

So mote it be! Да будет так! Дожили мы до наших дней, дорогой Александр Дмитриевич! Аксиос!!

 

БОЯРСКИЙ и ЕГОРОВ встают из-за ломберного стола:

Что? Что это вы там? За что пьём?! За что аксиос?!

 

КАРТАШЁВ громко:

За будущее!

 

БОЯРСКИЙ:

Так и я хочу выпить за будущее! Я тоже хочу жить будущим.

 

БОЯРСКИЙ, ЕГОРОВ, за ними НЕКТО в ЧЁРНОМ выходят к камину.

 

ЕГОРОВ:

Все хотят жить в будущем. И хорошо жить! Вообще, будущее - это мы! - Запевает негромко и насмешливо: На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона - Громче - Отречёмся от старого мира, Отряхнём его прах с наших ног - Опять тихо - Дщи Вавилоня окаянная, блажен иже воздаст тебе воздаяние твое, еже воздала еси нам. Блажен иже имет и разбиет младенцы Твоя о камень - Громко - Нам враждебны златые кумиры, Ненавистен нам царский чертог.

 

САМАРИН, качается с поднятым бокалом на авансцене:

Господа! Честные отцы! Ноги не держат, качает, но это от счастья. Я счастлив. Счастлив быть с вами. Столько лет трудов. Непрестанных трудов. Гонений. Страхов. И вот - время. Сроки сошлись! Посылай свой хлеб по водам, ибо спустя много дней ты его найдешь. Я верю в будущее. Наше будущее. Светлое будущее. Падает, но его подхватывают. - Я верю в новую России и обновлённую Церковь. Я верю в вас, мои товарищи. Я верю в себя. Всё у нас получится! Я - ваш. Вы - мои. И так отныне и во веки!

 

БОЯРСКИЙ, КАРТАШЁВ, ЕГОРОВ, АГГЕЕВ, кружат и качают Самарина:

Аминь! Аминь! Да будет так! Ура! Ис пола эти, деспота! Ура! Аминь! Да будет так! Аминь! Ура!

 

ЕГОРОВ во весь голос:

Отречёмся от старого миррра!!

Allons enfants de la Patrie

Le jour de gloire est arrive

Contre nous de la tyrannie

L'étendard sanglant est levé.

L'étendard sanglant est levé!

Entendez vous dans les campagnes

Mugir ces féroces soldats

Ils viennent jusque dans vos bras,

Egorger vos fils, vos compagnes...

 

БОЯРСКИЙ, КАРТАШЁВ, ЕГОРОВ, АГГЕЕВ, кружа под «Марсельезу», уносят САМАРИНА со сцены.

За ними, аплодируя, уходит НЕКТО в ЧЁРНОМ.

 

 

КАРТИНА ВТОРАЯ.

МОСКВА. ДОНСКОЙ МОНАСТЫРЬ. 30 АВГУСТА 1922 г.

КЕЛЬЯ СЕМЬИ ПОЛОЗОВЫХ.

 

НАТАЛИЯ сидя на постели разбирает из мешка бумаги и письма, раскладывает по стопкам и папкам:

Яша, мне так тепло от того, что ты всё время так говоришь - мы. Забавно, всё время - мы, мы, мы.

 

ПОЛОЗОВ нащипывает лучинки от полена:

Так это ж я ... не со Святейшим ... себя равняю, А себя при нём ... как бы не имею. Как объяснить-то?

 

НАТАЛИЯ:

Я понимаю, понимаю! Ты так говори, говори и дальше. Правда, ну кто мы без Святейшего? В нём воля Божья, он духовный ум Церкви Русской, сердце умное России. А мы только руки, пальцы-мизинцы в его воле. Какие мизинцы? Фаланги самые малые.

 

ПОЛОЗОВ:

Я о том же: мы только его руки-ноги ... безголовые. Без него ... безголовые. Потому и говорю - мы.

 

НАТАЛИЯ:

Когда ты меня в первый раз к Святейшему под благословение повёл, думала: только бы края риз его коснуться. А там пусть гонит. Кто я, чтобы к самому Патриарху со своими вопросами?

 

ПОЛОЗОВ:

Ну, я ж тебя заранее уверял: Святейший любую душу приемлет. А уж тебя-то, сироту, с твоими-то страхами обязательно к сердцу допустит.

 

НАТАЛИЯ:

Вхожу не дыша. А он сидит с кошечкой на руках. Вроде и высокий, а как ангел - неплотный, просвечивает весь. И улыбается. Как солнцем ослепило. Разрыдалась, словно из плена домой вернулась.

 

ПОЛОЗОВ:

И кошечки при нём тоже. Некоторых даже в смущение вводят.

 

НАТАЛИЯ:

И началась новая жизнь. С тобой. Наша жизнь.

 

ПОЛОЗОВ:

Есть такое. Счастьем нас благословил. Он любит, когда вокруг него другие любят. Иной раз равно ребёнок смеётся, когда чьё-то счастье видит. И нас он увидел.

 

НАТАЛИЯ:

Увидел. Святой человек. Тяжело встаёт, подходит к печи, бросает несколько смятых листов в печь. Тут обыск за обыском, а они такое пишут, что сразу под расстрел. Просто провоцируют. Может и правда - провокации.

 

ПОЛОЗОВ:

Ты это, давай смотри. Смотри внимательно, на тебя здесь вся надёжа. Поджигает лучинки в печи. Что новенькое пришло? Или опять всё оно - бей жидов, спасай Россию?

 

НАТАЛИЯ:

Куда у нас без этого. Всё как всегда: просят, нет, требуют благословения на войну. Брат на брата, отец на сына. Вот ещё два письма на французском. А ещё на итальянском было. Как будто у большевиков в Чека языками не владеют.

 

ПОЛОЗОВ:

Смотри, всё смотри. От этой стороны твоя оборона.

 

НАТАЛИЯ возвращается на постель:

А летом семнадцатого московский народ всё же выбрал себе владыкой Тихона.

 

ПОЛОЗОВ:

О чём ты? А! Об Московской кафедре. Не так всё просто тогда складывалось. Ох, не просто: при первой-то подаче голосов профессор Самарин и архиепископ Тихон набрали ровно по двести девяносто семь голосов. Ровно пополам! Подумать только: мирянин, пусть богослов, и монах-архиепископ - одинаково. Вот оно и вскрылось, насколько церковный корабль уже жучком-то изгрызен. Мирянин, в алтаре ни разу у престола не стоял, жертву Богу не приносил и раз - митрополит Московский! Исповеди не принимал, грехи не отпускал. По каждой ноченьке десять лет мошашеское правило не вычитывал... Хуже, чем у мормонов или кальвинов случилось бы.

 

НАТАЛИЯ:

А другие кандидаты? Там же ещё и архиепископ Платон Рождественский, и епископ Андрей Ухтомский были? Что они?

 

ПОЛОЗОВ:

Те совсем понемногу голосов взяли. Как сейчас помню, как все тогда после объявления сникли. Даже самые горластые. Испугались грядущего всерьёз. Правда, ведь и подумать страшно: будь за Самариным в первый день хоть на два-три голоса больше, он бы тогда и восшёл на московскую кафедру.

 

НАТАЛИЯ скидывает на пол оставшуюся корреспонденцию:

Это в огонь. Всё в огонь. До смерти не устану повторять: что же с людьми случилось? С русскими людьми. С православными.... Или прав Пушкин - мы лишь «потомки православных»?

 

ПОЛОЗОВ:

Опьянели потомки православных от своеволия. Опять же страхом Господь остановил их в революционной дури. Страшно остановил: ведь через год с глаз марево спало. Через год ровно котята прозрели.

 

НАТАЛИЯ:

А Самарин? Понял свой грех, покаялся?

 

ПОЛОЗОВ:

Каин да покается? Не смеши. Он после и на Патриарха выдвигался.

 

НАТАЛИЯ:

Ужас. Как вот так легко эти на себя крест непомерный тянут? Ведь не случайные же люди. Богословы, священники, монахи, историки.

 

ПОЛОЗОВ:

Пьянит свобода безнаказанная. Безответственная. Дуреет от неё человек. И звереет. Лишь когда за окнами стрельба пошла, бои покатились по всем улицам, когда по Кремлю пушки бабахнули, только тогда протрезвели. Это ж как надо тряхнуть народ, чтоб окончательно все очнулись? Опять же, одни отрезвели, а другие, напротив, только хуже забесновали.... Ты чего? Чего, Таша? Живот потянуло? Ложись, ложись моя родненькая.

 

ПОЛОЗОВ укладывает НАТАЛИЮ, укрывает:

Я сейчас печку подкочегарю. И воду поставлю греться.

 

ПОДКИДЫВАЕТ В ПЕЧЬ ДРОВА, ДОЛИВАЕТ В БАДЬЮ ИЗ ВЕДРА.

 

НАТАЛИЯ с кровати:

Яша, не спеши. Ещё не время. Просто пинается. Балунишка наш. Пусть пошалит. А мне Святейший подарил листок от тех самых времён, со своей первой проповедью. Живой листок, с правками и зачёркиваниями. Это теперь уже бесценная история. И мы, Яша, её участники.

 

ПОЛОЗОВ:

Не участники, а причастники. То Святейший историю делает. Мы лишь при нём.

 

НАТАЛИЯ:

Ты всё это знаешь, но послушай:

«Братья возлюбленные, услышьте голос Церкви. Родина гибнет. И не какие-либо не зависящие от нас несчастья тому причиною, а бездна нашего духовного падения, то опустошение сердца, о котором говорит пророк Иеремия: Два зла сотворили люди Мои: Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды. Совесть народная затуманена противными христианству учениями. Совершаются неслыханные кощунства и святотатства. Местами пастыри изгоняются из храмов... Изо дня в день возрастает дерзость грабителей... Люди, живущие честным трудом, становятся предметом глумления и хулы. А забывшие присягу воины и целые воинские части позорно бегут с поля сражения, грабя мирных жителей и спасая собственную жизнь. Россия стала притчею во языцех, предметом поношения среди иноземцев из-за алчности, трусости и предательства её сынов. Православные, именем Церкви Христовой Собор обращается к вам с мольбою. Очнитесь, опомнитесь, встаньте за Россию».

 

ПОЛОЗОВ бурчит:

Вот после того призыва враги и порешили Святейшего убить.

 

НАТАЛИЯ прижимает бумагу к животу:

Ой, Яшенька. Ой! Что-то нехорошо мне. Что-то... ой, ой, ой!

 

ПОЛОЗОВ:

Что?! Что, ИЛИ МИЛЕНЬКАЯ ИЛИ РОДНЕНЬКАЯ? родненькая? Что, Таша? Да что мне сделать-то? Для тебя сделать?

 

НАТАЛИЯ:

Ой! Сильно прижало. Позови, зови Марфу. Ой, поскорей! Зови. Яша, поскорей, родной мой! Поскорей.... Ой... Ой.

 

ТЕМНОТА. ПЛАЧ НОВОРОЖДЕННОГО. ЗАЖГЛАСЬ ЛАМПАДКА ПЕРЕД ИКОНКОЙ, ЕЩЁ, ЕЩЁ, МНОЖЕСТВО ЛАМПАД.

 

 

 

КАРТИНА ТРЕТЬЯ.

МОСКВА. 8 ИЮНЯ 1919 г. КАБИНЕТ ДЗЕРЖИНСКОГО НА БОЛЬШОЙ ЛУБЯНКЕ, 11.

 

1. За письменным красно-суконным столом Феликс Эдмундович ДЗЕРЖИНСКИЙ читает и правит документы. Мартин Янович ЛАЦИС, пройдясь несколько раз по комнате, рассматривает настенные портреты Ленина и Розы Люксембург.

Скромно: ширма, чайный столик у окна. Стулья.

 

ЛАЦИС:

Феликс, ещё долго ждать?

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ, не поднимая головы:

Мартин, жди.

 

ЛАЦИС:

А если он совсем не придёт? Я-то что? Жду только час. А вот чего это бывший иеромонах Илиодор с утра в комнате допросов сидит?.. - Опять ходит от стены к стене. - Я его в Кремле месяц назад видел. Теперь здесь. Упорная сволочь. Или смиренная? Что он хочет выторговать? Ничего, пусть посмотрит, как чекисты контру допрашивают. Себестоимость скинет.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Послушай! - Читает: «За истекший трёхмесячный период среди православного духовенства замечаются в связи с общими политическими событиями и работой на фронте сильные расслоения. А именно: часть духовенства, и при том значительная, заняла выжидательное положение в предположении, что союзные державы и осада Колчака и Деникина вернут вместе с реставрацией духовному сословию прежние права и преимущества. Но, одновременно с этим, появились и группы сочувствующих большевизму и активно выступающих вместе с большевиками. По преимуществу из священников среди сельского провинциального духовенства».

 

ЛАЦИС:

Вот пусть Красиков послушает. Я и так это знаю.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ поднимается, выходит из-за стола:

Я знаю, что ты знаешь. И знаю, что знает Красиков. И знаю, что знает, и чего ждёт Труфанов, который бывший иеромонах Илиодор. А ещё я знаю, что думает Ленин. И Троцкий. И что Ярославский. И Луначарский. И Бонч-Бруевич. Даже эта дживка Коллонтай.

 

ЛАЦИС:

Феликс, не заводись!

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Я спокоен, Мартин, спокоен. Я просто хочу, чтобы ты понял, каково мне ... как мне нелегко складывать из всех ваших, очень, очень разных мнений одно. Единое. Коммунистическое.

 

ЛАЦИС:

Феликс, о чём ты? Я не имею личного мнения. Даже так: у меня нет некоммунистического мнения.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

И у меня нет.

 

ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН НА СТОЛЕ ДЗЕРЖИНСКОГО.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Дзержинский слушает. Ты где, Пётр? И что, не мог раньше позвонить? Прощаю. Кладёт трубку. Красиков не придёт - срочно послан на какой-то стихийный митинг. Нужно проконтролировать, пока эсеры не перехватили.

 

ЛАЦИС подходит к столику у окна, рассматривает графин:

Это кипячёная?

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Не бойся, не святая. Кипячёная, конечно. Другой не пью. Мартин, бери стул, двигай сюда, присядем. Поговорим.

 

ЛАЦИС:

Поговорим.

 

САДЯТСЯ НА АВАНСЦЕНЕ.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

И давай сразу с главного. Ты и Красиков были приглашены в связи с вашими публичными прениями по партийной политике относительно Церкви. Меня лично Ленин попросил разобраться в ваших позициях, выслушать взаимопретензии, без выплеска на пленум, а, тем более, в печать. Раз Красиков не пришёл, пусть ему хуже. А ты говори откровенно, всё останется между нами. Итак.

 

ЛАЦИС:

А что говорить? Ты, Феликс, мою позицию знаешь: верующие сегодня составляют большинство трудового народа. Даже среди пролетариата, не говорим о деревне. И поэтому их надо включать в наши планы, надо использовать как силу себе на пользу. Красиков с Луначарским могут это игнорировать, потому что из интеллигентов. А я сын батрака. Я знаю, что религия ещё двадцать пять лет будет реальностью. Пока мы нашу, коммунистическую молодёжь не вырастим.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

И что? Что нам, коммунистам, делать в эти двадцать пять лет? Вот мы декретом отделили церковь от государства, а теперь вдруг назад? Что, Мартин, нам открыть при наркомате советский синод? С обер-комиссаром Лацисом? Или Бонч-Бруевичем? Партия нас не поймёт. Ленин не поймёт.

 

ЛАЦИС:

Феликс! Не надо меня агитировать. Только оцени, каков момент: допустить сейчас противостояние церкви с государством - это значит допустить государство в государстве! Это не может быть терпимо никакой властью, а меньше всего такой молодой, как наша, советская. Помнишь же со детства: «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; и если дом разделится в сам в себе, не может устоять дом тот».

 

ДЖЕЗЖИНСКИЙ:

Я и далее помню: «если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять». Неудачная цитата. По-твоему: мы и церковники - разделившиеся меж собой бесы?

 

ЛАЦИС:

Не передёргивай.

 

ДЖЕЗЖИНСКИЙ:

Коммунизм исключает возможность существования религии. Поэтому в нашу задачу отнюдь не входит способствовать укреплению хотя бы самой либеральной церкви.

 

ЛАЦИС:

Да я же о том, что народ тёмен, и что нам ещё долго придётся считаться с верующими. Это факт? Факт. Только Красиков с Троцким, да Бухарин с Ярославским этого не понимают. Нет! Они только делают вид, что не понимают, просто хотят ещё и ещё крови. Для них кровь - теория войны. Из кабинетов да штабных вагонов. А я конкретно лью её. Вот этими руками. Лью в землю. И земля за мной уже вопит.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Это наша судьба, Мартин. Нам не в чем каяться.

 

ЛАЦИС:

А я и не каюсь. Наша судьба - революция, и нет судьбы счастливее.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Про двадцать пять лет. Вот мы с Кобой могли бы стать священниками. И твой оппонент Красиков, кстати, тоже внук благочинного. И расстрига Илиодор сейчас каким-нибудь митрополитом был бы, если б с Распутиным не поссорился. Да много таких, очень много, которые от них к нам пришли. И приходят. А почему? Как думаешь?

 

ЛАЦИС:

Нас всех собирает несправедливость. Мир несправедлив, и это нужно кончать.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Молодец. Мы все здесь вместе за справедливость. Никто до большевиков не мог так людей собирать, никто. Церковники полторы тысячи лет болтали о справедливости, но ничего не делали, а мы за пятнадцать лет всё исправим. За пять мир исправим. Главное - действовать.

 

ЛАЦИС:

Так я только «за»!

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Но для ускорения нужно избавить народ от старых религиозных иллюзий рая и святых. Мы должны использовать существующие в церкви враждующие между собою элементы, стравить их, чтобы они сами один другого уничтожали.

 

ЛАЦИС:

Церковь уже раскололась, и колется дальше, большинство попов-либералов вообще готово расстричься, надо только пообещать им достойное трудоустройство. Но, при этом, прогрессивное духовенство имеет право рассчитывать на нашу поддержку. Конечно, если вступает на путь, намеченный Советской властью. Да, да, да: только до срока!

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ встаёт:

Уточню: до нами определённого срока. И ещё я буду тебя поддерживать хотя бы потому, что пока у народа есть Патриарх, ему не нужен Царь. Мы должны завершить десакрализацию царской власти посредством патриаршества. К тому же, церковью можно управлять, в отличии от сектантов. Вот уж где головная боль, хуже нет. - Лацису на ухо - А теперь, товарищ, слушай внимательно: ВЧК создаёт секретный внутренний отдел. Специализированный под работу с церковниками. То есть, партия и правительство будут как бы нейтральны, как бы вообще не в деле. Всё теперь на нас. - Отходит за свой стол. - Действовать будем оперативно, реагировать согласно ситуации. Где можем - давим, где не можем - гладим. Но цель - полное и конечное уничтожение религии. Подойди.

 

ЛАЦИС подходит к ДЗЕРЖИНСКОМУ, раскрывает поданную папку.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Смотри. Вот три направления работы. Первое - развернуть антирелигиозную агитацию по всей республике. Прежде всего, против попов, чуть позже против мул, потом раввинов и шаманов. Нужны органы печати, нужны тысячи журналов, брошюр, но требуются и живые, активные агитации. Типа театров сатиры. Что-то уже делается. Что-то в планах. Ленин просит привлечь Горького. Думаю, мы найдём способ вернуть того в Россию.

 

ЛАЦИС:

Зачем нам Горький?

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Авторитет для Запада. Его критиковать не посмеют. И лютый антихристианин. Ладно. Второе - конкретное уничтожение остатков Православной церкви, тихоновцев и прочих черносотенцев. Головка уже почти вся под арестом, но полностью перерезать им связь с белогвардейцами не удаётся. И с эмиграцией. А за них Антанта давит. Представь, даже папа Римский вмешался. Мы только-только приняли решение вернуть часть профессоров, инженеров и прочих спецов назад в Советскую Россию, и нам надо учиться улыбаться врагам.

 

ЛАЦИС:

Хм. Заблудшие сыновья. Вроде как их там свиное хлёбово ждёт, а мы им тут тучного тельца заколем.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Не ухмыляйся.

 

ЛАЦИС:

Как это? Сам же говоришь - надо учиться улыбаться!

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Улыбаться врагам. Понятно, что доверять белоэмиграции в мыслях нет. Они нужны до срока, пока не вырастим своих.

 

ЛАЦИС:

А потом их куда?

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Туда... Их всех. Но - это после... Ладно, с тихоновцами всё ясно: они и мы в лоб, тут кто кого. А вот что с другими, с твоим либеральным духовенством?.. Там же полный хаос - все против всех, каждый попёнок наполеончик.

 

ЛАЦИС:

Ждать. Пусть грызутся, выносят побольше мусора, народ быстрее поймёт христианскую слабость.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Ждать - не по-большевицки. Надо определить у них лидера, или назначить такового. И оказать ему поддержку на условиях полного отказа от исторического православия. Полная реформация. Остальных - под пресс. Тебе и доверим это направление. Официально ты уволишься из ВЧК, так будет правильно. Но работать будем как прежде, в связке. И начнёшь сейчас. - Крутит ручку телефона. - Дежурный? Труфанова ко мне в кабинет. Из следственной. Уважительно ведите, он не арестант. - Кладёт трубку. Лацису: Ты что про него знаешь?

 

ЛАЦИС:

Яркая личность. Русский Савонарола. Стыдил капиталистов до слёз и ужаса, так, что потом огромными деньгами ворочал - монастырь построил. Был друг Распутину, а когда поссорился, написал против него пасквиль - «Святой чёрт». Расстрижен. Создал секту, болтался по заграницам. Теперь, кажется, пришёл тридцать серебряников просить.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Не просто поссорился с Распутиным. Даже убийцу к Григорию подсылал.

 

ЛАЦИС:

Эту сумасшедшую? Хионию ... Гусеву?

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Сумасшедшую или нет, а покушение - поступок достойный. Всегда. А сейчас Труфанов нам сапоги взасос целует. Настойчивый, чуть, было, к Ленину не прорвался. Луначарский просит его к себе на антирелигиозную агитацию, но, думаю, что он тебе полезнее будет. Да и не писатель он, далеко не Горький.

 

2. ТЕ ЖЕ. ВХОДИТ ТРУФАНОВ.

 

ТРУФАНОВ оглядывается, кланяется в пояс:

Мир вам, люди добрые.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Не смотрите, икон не держим. Проходите, гражданин Труфанов. Познакомьтесь: Мартын Иванович Лацис, Сергей Михайлович Труфанов. Подсаживайтесь поближе.

 

ЛАЦИС и ТРУФАНОВ, пожав руки, рассаживаются по сторонам стола Дзержинского.

 

ТРУФАНОВ:

Феликс Эдмундович, я привёз вам поклон от истинно русских людей новой церкви. Мы, верующие в скорое уже второе пришествие, единым сердцем поддерживаем богом-данную власть большевиков. А я, как глава новой церкви, каждый день молюсь за вождя Владимира со товарищи, семимильными богатырскими шагами ведущих нашу страну и русский народ навстречу грядущему мессии.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Хорошо, хорошо, Сергей Михайлович.

 

ТРУФАНОВ:

Светлое будущее России алой зарёй заполнило весь небосвод. Столько страданий, столько жертв, жертв до смерти было положено нашим народом в ожидании этой зари, и вот явился вождь, который воплотил в себе все чаянья страдающих и обремененных от века. И мы, истинно русские люди новой церкви, можем воскликнуть в ликовании - осанна! - Встаёт. - Осанна новой жизни, осанна новой власти!

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Довольно. Присядьте. Мы знаем вашу политическую позицию, иначе бы вы здесь не сидели. - Лацису - Мартын Иванович, рекомендую вам для вашей новой работы сознательного гражданина. Особо представлять не буду, биографию его вся страна знает. Работайте!

 

ЛАЦИС:

Сразу и начнём. Сергей Михайлович, у вас есть выход на Тихона Беллавина, на его ближний круг?

 

ТРУФАНОВ:

На Патриарха?

 

ЛАЦИС:

На подследственного Беллавина.

 

ТРУФАНОВ:

Ну... есть некоторые возможности. Есть. И ещё поищем по надобности.

 

ЛАЦИС:

Понятно. Объяснюсь без затяжек: нам нужен информатор из самого близкого круга Тихона. Нам нужно в его цепи слабое звено. За деньги ли, за страх ли, а лучше из убеждения, из разочарования, но кто-то должен вовремя, даже опережая время поставлять нам самые первые планы, самые скрытые мысли Тихона. Можете указать такого человека? А уж далее мы сами - подкупом или заложниками, небывалой карьерой, да хоть пытками, но доработаем.

 

ТРУФАНОВ:

Ну... поищем. Только зачем оно вам? Зачем столько возни с Тихоном? Неужели для Советской власти так важно - что там думает и что планирует почти уже бывший Патриарх?

 

ЛАЦИС:

Пока ещё Патриарх.

 

ТРУФАНОВ:

Какой смысл продлять агонию уже смердящего прошлого? Вот я предлагаю вам свою новую церковь, которая станет искренней слугой, верной опорой новой власти. Дайте мне возможность - издайте декрет, выпишите мне лишь грамоту, мандат и выделите газету - я в считанные месяцы соберу под вашу руку тысячи и миллионы. Вы же знаете, как я умею собирать людей, есть у меня такой дар!

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Сергей Михайлович, вы давно не были в России, да и сейчас поселились в провинции. Откуда такое самомнение? Помолчите! Думаю, вам необходимо обжиться, восстановить и наработать новые знакомства. Пока же повторю: хотите работать на Советскую власть, хотите не сгинуть среди обречённых историей мракобесов? - поступайте в подчинение Мартыну Ивановичу.

 

ЛАЦИС:

Сергей Михайлович, мы с вами ещё оговорим ваши предложения. А пока вы должны делом доказать ваши речи. Вот первое задание - найти человека, годного для вербовки в самом ближнем окружении Тихона Белавина. Выполните, пойдём дальше.

 

ТРУФАНОВ:

Но... Обидно как-то. Право, обидно. Мне Луначарский другое обещал, трибуну для масс. А если мне к Ленину напрямую обратиться?

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

И что? Мало у него в прихожей сидит мечтателей? А вот если вы реальное дело сделаете, задание выполните, то я вас лично с Владимиром Ильичом сведу. Обещаю.

 

ЛАЦИС:

Это задание поможет вам ваши же московские силы опробовать. Проверите: остались ли у вас в Белокаменной верные вам почитатели.

 

ТРУФАНОВ Дзержинскому:

Феликс Эдмундович, вы обещаете?

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Слово большевика.

 

ЛАЦИС:

Но, только после выполнения задания.

 

ТРУФАНОВ:

Понятно. Мне понятно. Всё понятно.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Приступайте, Сергей Михайлович. И ступайте. Мы в вас верим.

 

ТРУФАНОВ:

Да. Я, пожалуй, пойду.

 

ЛАЦИС:

Итак: сегодня к одиннадцати вечера я к вам пришлю агента, он передаст адрес явочной квартиры и время наших встреч. И сумму на первые расходы. Сюда больше не приходите, и в Кремль ни ногой. Отныне будем общаться конспиративно, чтобы не подставить вас под покушение белогвардейцев.

 

ТРУФАНОВ:

Но, а как же с Лениным?

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Я обещал. Значит, всё будет.

 

ТРУФАНОВ отходит к двери, кланяется вставшим Дзержинскому и Лацису:

Оставайтесь с миром.

 

3. ДЗЕРЖИНСКИЙ И ЛАЦИС ОДНИ.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Вот видишь, каково оно, твоё либеральное духовенство. Неуправляемые наполеоны. Так что никакого сотрудничества не предвидится.

 

ЛАЦИС:

Долгого не предвидится. Но недолгое вполне реально. Просто этот уже отработанный. До нас использован.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ:

Все попы уже отработанные. Все. Все... Все отработанные....

 

УХОДЯТ В ТЕМНОТУ.

 

4. ТРУФАНОВ в луче на авансцене:

Не услышали. Не захотели выслушать. Просто-напросто не пожелали. Зачем же целый день продержали в камере? Попугать захотели? Нет, поглумились. Унизили. Да кто они такие? Кто они?! Новые красные жандармы. Заплечных дел мастера. Каты. Малюты! Псы. Просто псы. Нет, мне надо через них, через их головы проскочить. Надо к первым, к главным. Мне - к Ленину, Троцкому! Мне к тем, кто увидит меня, разглядит, кто почувствует. Кто оценит. А эти туда не пропустят, врут, не проведут, не выведут. Псы цепные, на пути лягут.

 

5. К ТРУФАНОВУ в освещённый круг входит НЕКТО В ЧЁРНОМ.

 

НЕКТО:

Нет, эти не выведут. Ни за что ни куда ни когда не выведут. Ведь им не понять, что за сила перед ними такая встала, не оценить им ту мощь, что в тебя вложена. Это же только я знаю: кто ты, и от кого ты.

 

ТРУФАНОВ:

А ты сам кто таков?

 

НЕКТО:

Человек. Просто человек.

 

ТРУФАНОВ:

Просто? Но - не простой же?

 

НЕКТО:

Нет, не простой. Но я - тот, кто тебе - и сейчас - всего нужнее.

 

ТРУФАНОВ:

И кто мне сейчас всего нужнее? И что мне нужнее?

 

НЕКТО:

А поверить в себя. Вот тебя сейчас унизили, согнуть попытались. А ты назад развернись. Распрямись гордо. Кто они, чтобы унижать тебя? Чтобы встать пред тобой преградою? Кто - они, и кто - ты? Ты! Ты только не согласись, не поддайся им, ты только верь, как всегда верь в себя. Если веришь, то и нет тебе преград - и обратишь камни в хлеба, и, падая, не разобьёшься. Веришь в себя - и все царства и вся слава их становятся твоими.

 

ТРУФАНОВ:

Знакомо до оскомины. Сколько раз эти слова я в проповедях использовал.

 

НЕКТО:

Только кто бы их, слова те, услышал?

 

ТРУФАНОВ:

Пожалуй, никто. И что же ты хочешь от меня ответно?

 

НЕКТО:

Хочу? Ха-ха-ха. Не бойся, я ничего от тебя не хочу. Не кровью же что-то подписывать! Ха-ха-ха. Нет, спроси меня о другом: что я могу? А всё. Я могу всё, что хочешь ты. И потому чего нам кружить? Чего петлять? Мы же друг друга чувствуем. Я тот, кто может в тебе тебя приподнять. В тебе тебя возвысить. Вознести до того, чего ты достоин. Только ты и достоин.

 

ТРУФАНОВ:

И чего? Чего я, по-твоему, достоин?

 

НЕКТО:

По-моему? Нет, это по-твоему. Всё только по твоему. Белый куколь ждёт тебя.

 

ТРУФАНОВ:

Ты... Ты сказал это?

 

НЕКТО:

Белый, белый-белый куколь ждёт тебя. - Обнимает Труфанова - И это заслуженно. Стольким заслуженно. Всей жизнью. Ты же столько раз пострадал, ты столько раз был гоним за правду. Тебя столько и столькие оскорбляли, столько клеветали на тебя. Тебя и преследовали, и грабили, и обманывали. Тебя даже убить не раз хотели.

 

ТРУФАНОВ:

Не раз... Не раз!

 

НЕКТО:

Но ты это претерпел и вытерпел, ты всё вынес! Ты - перенёс всё. От них. От всех них.

 

ТРУФАНОВ:

Я претерпел. Я вынес. Вытерпел.

 

НЕКТО:

И что? Всё это за просто так? Всё зазря?.. Или в чём-то есть смысл твоего терпения?.. Где награда терпению? В чём твой венец?.. Разве не в том, чего ты так теперь достоин? - Обходит Труфанова, и на левое ухо из-за спины. - Зачем, куда продолжать терпеть? Вот сейчас: ты же понял, ты увидел, что они хотят тобой просто попользоваться. Как пешкой. Но ты - ферзь. Нет, больше, неизмеримо больше: ты сам - мастер шахмат, ты - гроссмейстер. Не им играть тобою, а тебе ими. Нет, что это я? Ты больше, всё больше: ты, ты сам создаёшь правила своей игры и потому сделаешь первый ход. Свой ход к победе. К своей победе.

 

ТРУФАНОВ:

Я сделаю... Я создам правила...

 

НЕКТО за плечи раскачивает Труфанова вперёд-назад:

Вот первый ход к тому, чтобы самому играть с этими. И с теми, кто за ними, кто над ними. Чтобы самому стать над всеми. Первый шаг - и ты, ты будешь двигать фигуры ферзей и королей, роняя ладьи и пешки. Кто они, возомнившие себя новыми хозяевами древнего мира? Пыль, дунет ветер, и забудут дела их. Имена их станут прахом на твоих ногах.

 

ТРУФАНОВ, сам раскачиваясь:

Да, я буду... Буду над теми ... кто над. Пыль на моих ногах...

 

НЕКТО:

Первый ход: убей Патриарха. Убей Тихона. И сам стань патриархом. Это второй ход: сам стань патриархом. Стань. Патриархом. Сам. Тссс! Помолчи. Давай помолчим. Тссс! - Целует Труфанова  - Эта смерть смешает все их планы, и они обречённо пойдут за тобой. Все пойдут за тобой. Все за тобой. По твоим правилам.

 

ТРУФАНОВ:

Все пойдут. За мной ... за тобой. Все. Все...

 

НЕКТО отходит от Труфанова в темноту:

Где твоя безносая Хиония? Где твоя Гусева? Пошли её. Свою верную. Свою преданную. Свою сострадалицу. Только в этот раз пусть ударит не в пах, а в печень. Острым ножичком. Тоненьким. Прямо в печень. Где, где твоя Хиония?

 

ТРУФАНОВ:

Со мной она. Здесь. Под дверью ждёт, моя верная. Моя преданная. Безносая моя Хиония.

 

НЕКТО:

Убей Тихона. Стань патриархом.

 

 

 

СЦЕНА ПОСЛЕДНЯЯ.

МОСКВА. 9 ДЕКАБРЯ 1924 г.

ДОНСКОЙ МОНАСТЫРЬ. СПРАВА КОМНАТА ПОЛОЗОВА, СЛЕВА ЛЕСТНИЦА В ПОКОИ ПАТРИАРХА.

 

ЯКОВ, укачивая на руках ребёнка, напевает:

- С нами Бог, разумейте языцы, и покаряйтеся: яко с нами Бог.

Услышите до последних земли: яко с нами Бог.

Могущии покаряйтеся: яко с нами Бог.

Аще бо паки возможете, и паки побеждени будете: яко с нами Бог.

И иже аще совет совещаваете, разорит Господь: яко с нами Бог.

Ну? Ну, родненький. Не плачь, сейчас мамка вернётся. Потерпим, подождём.

 

НЕКТО в ЧЁРНОМ из темноты:

Мальчик. Славно. А девочку, первую вашу, жаль. Не уберегла Наталья.

 

ПОЛОЗОВ:

Ты кто? Ты о чём?

 

НЕКТО:

Человек. Я просто человек.

 

ПОЛОЗОВ:

Просто? А ты как здесь? Просто бы не вошёл.

 

НЕКТО:

Ну, ладно. Не простой я.

 

ПОЛОЗОВ:

В чём нуждаешься? Если к Святейшему, то не время. Жди утра. Святейший после ранней принимает.

 

НЕКТО:

К тебе я, к тебе.

 

ПОЛОЗОВ:

И ко мне как бы не вовремя. Если не крайняя нужда.

 

НЕКТО:

Про нужду - сам решай. Скорее это у тебя нужда во мне.

 

ПОЛОЗОВ:

Послушай, простой человек. У нас тут как раз милиция с проверкой документов по монастырю проходит. Так что мне совсем не до загадок. От незнакомцев. Если есть срочная просьба - говори. Нет, прости-прощай до утра. А лучше бы тебе совсем уйти от греха: загребут в участок, отвечать придётся не притчами.

 

НЕКТО ОТХОДИТ В ТЕНЬ.

 

НАТАЛИЯ, входя:

Яша, ты с кем? Не вижу - кто у нас?

 

ПОЛОЗОВ удивлённо оглядывается:

Да, вроде как, ни с кем. Сам, вроде, с собою.

 

НАТАЛИЯ, раскинув тёплый полушубок, забирает малыша у мужа:

А мне кто-то чужой почудился. Иди, иди к мамочке, маленький мой. Иди, солнышко, к мамочке.

 

ПОЛОЗОВ:

Так и не заснул. Всё косится в тёмный угол и ногами сучит. Мне уж и самому казаться нам началось.

 

НАТАЛИЯ:

Ничего. Сейчас мамочка скоренько укачает. Яша, тебе придётся подежурить: ОГПУ опять всех мужчин задержала на проверку личностей. Так что Святейшего в ночь одни бабы охраняют. Хорошо, что я вместо тебя вышла, провела по стене до благочинного. А то и тебя бы загребли. Когда только всё кончится! Ну, мы пойдём? Баиньки. Папочка? Отпускаешь нас?

 

ПОЛОЗОВ:

С Богом. Крестит. Дайка, я вас расцелую. А то ведь до самого утра не увидимся.

 

НАТАЛИЯ:

Поскучай, поскучай. Крепче радость от встречи будет.

 

ПОЛОЗОВ:

Ну, ступайте с Богом! Ты только в печь подкинь ещё пару поленьев, а я позже загляну, заслонку закрою.

 

НАТАЛИЯ УНОСИТ СЫНА.

 

НЕКТО выходя из тени:

Хотел бы с ними лечь? Обнять осторожно, прижаться. Надышать под одеяло.

 

ПОЛОЗОВ:

Да кто ты?!

 

НЕКТО:

Одно точно: не ангел света.

 

ПОЛОЗОВ:

И чего тебе от меня надо?

 

НЕКТО:

Ночь скоротать. За беседами душевными. О душе.

 

ПОЛОЗОВ:

Ладно. Пойдём, провожу тебя в келейку для просителей. Утром отец-секретарь поговорит, может, Святейший и примет первым.

 

НЕКТО:

Не гони. У меня к тебе несколько вопросов есть. К тебе лично. Вот скажи: ты в семье счастлив? С женой, с ребёнком? А ведь собирался же постриг принимать, даже об Афоне мечтал. Или о глухой сибирской пустыни. Молитвенных подвигов ведь хотел. И вдруг - благословение на семью. Дело негрешное, да по тебе ли оно? Что, даже не заскорбел о том? Ладно, по первости, по телесной сладости ум плавится, а после? Да, тем более, когда она дочку не уберегла, застудила?

 

ПОЛОЗОВ:

Та беда на мне. Меня в тюрьме выдерживали, а что молодая одна могла? Моя вина.

 

НЕКТО:

То-то и дело, что одна! Одна она, без мужа оказалась. Один раз, второй, третий. Вот ты завёл семью, а отвечать-то за неё не можешь! Здоровый мужик, с головой, с руками, а ни кола, ни двора. Жить-то продолжаешь монашески, подаянием. Что сыну в наследство передашь? Псалтырь? А как ещё дети родятся, да выживут? Ага, отцов псалтырь по кафизме разорвут, поделятся. Стыдно даже задуматься. Но надо бы, надо: закручиваются времена-то, сворачиваются жёстко, скоро от панихидного стола и Патриарху крошек хватать не будет. А вам что перепадёт? Надо ведь заранее задуматься: нет ничего на земле страшнее, чем смотреть, как твоё дитя от голода умирает. Алеуты таких сами в на снег выносят, морозят детей до скорой смерти, а ты разве сможешь? Разве ты своё голодное дитя сам, своими руками умертвишь?

На что надеяться? На милость Патриарха... Так он сам уже едва двигается, ему вот-вот на небо, там его уже заждались. А без него тебя в камере однозначно сгноят, и пойдёт твоя вдова-не-вдова по земле с воплями о пропитании и в проклятьях тому дню, когда родила она тебе. Когда поверила тебе. Зря, напрасно поверила.

 

ПОЛОЗОВ:

Отойди, человек.

 

НЕКТО:

Подожди гнать, ведь за правду гонишь. За правду.

 

ПОЛОЗОВ:

Отойди. Сказано нам: Не о хлебе едином жив будет человек. А мы люди верующие.

 

НЕКТО:

Отойду я, отойду. А что толку? Не во мне-то ведь дело, в тебе. В тебе! Сам себе ты эти вопросы сто раз задавал. Тысячи раз задашь ещё.

 

ПОЛОЗОВ:

И никакие не вопросы это. Помыслы. Приходят постоянно. Да, порой и одолевают, но это когда молитва слабеет.

 

НЕКТО:

Это, опять же, по-монашески ты прав. По-монашески! А если по-мирски рассудить? Жена, дети - заложники твоего твердосердия. Вот решил ты: я так хочу! - но это же не для семейного. Допустим, ты решил быть правым, пусть и бедным: да только кроме тебя, твои жена и дети тоже голодают. Или ты приготовился быть гонимым за правду: опять же, за тебя и жена, и дети бездомны. Или пошёл ты на Голгофу за идею - ага, а жену и детей рядом распните?

 

ПОЛОЗОВ:

Каждому его крест дан. Не я этого хочу, их страданий. Но то Божья воля.

 

НЕКТО:

Не ты? Ой, правда ли? Не лукавишь? А кто? Кто тогда за тебя? Ведь сотворён человек по подобию - свободным. Значит - ответственным. Любой юрист тебе скажет: человек отвечает за свою свободу. И потому не надо никому тут про смирение и послушание бубнить. Не надо. Знаем, слышали, надоело. Ах, на то Святейший благословил! Ах, так батюшка повелел! Игуменья послала.... Сказала гордыня гордости: нас, мол, славой не подкупишь, мы послушники. Бес-словесные. Да только не славы вы избегаете, а ответственности. Надеетесь избежать её, ответственности, на Страшном суде. Мол, не моя воля была, что повелели, да то и делал. С других вот и спрашивайте. Мелкая, глупая, ленивая хитрость! А вот зачем тогда ты, слабенький, ещё более слабым защиту пообещал?! И совсем-совсем беспомощных на свет нарожал? Голых, нищих, болезных. Мрущих, пока ты в темницах и узах за истину претерпеваешь. Рай себе вытерпливаешь. За них тоже отвечать Судье не собираешься? Молчишь? Молчи. Конечно: это же не мысли, а помыслы! Ха-ха-ха, гони их молитовкой, гони.

 

ПОЛОЗОВ:

Господь каждому с любовью его крест даёт. Крест каждому на любовь даёт. Каждому. На любовь и с любовью. Коли не понимаешь, отойди.

 

НЕКТО:

Я-то не понимаю?! А кто ж тогда понимает? Кто ж ещё тебя понимает?

 

ПОЛОЗОВ крестится:

Отойди, сатана.

 

НЕКТО отходит в темноту:

Ха-ха-ха! Раз не хлебом единым жив, то царствами и подавно тебя не поманишь. Ха-ха-ха! Не понимаю. Я - не понимаю!.. Я, я, ха-ха-ха, я человека не понимаю...

 

ПОЛОЗОВ крестится:

Огради мя, Господи, силою честнаго и животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякого зла.... Точно, сатана был. Человеком назвался. А что, без него я сам о том же не думал? Да каждое утро на молитвенном правиле пять раз спотыкаюсь. И задыхаюсь. За малюточку нашу рвусь. За малюточек. На могилку вместе с женой сходим, и она полдня обморочная: каково-то её материнскому сердечку... Себя всё винит, меня выгораживает, ангел мой безропотный... Ври, ври сатана! Это я-то не думаю, как за неё отвечать?! Да я ровно так-то и думаю: дал Бог крест - неси. Бери и иди за Господом на Его Голгофу. На свою Голгофу. Иди, не мычи, а учись впереди свет видеть. Через самую тёмную тьму свет видеть. Во всём смысл тебе данного видеть. Ты не первый, ты не последний у Бога. И каждому свой крест, каждому свой путь Он определяет. Лишь любовь общая.

В темноту:

И аще на Него надеяся буду, будет мне во освящение: Яко с нами Бог.

И уповая буду на Него, и спасуся Им: Яко с нами Бог.

Зрителям:

Вот мне-то какое на судьбу выпало, какая милость дана. Такое многим даже не снилось: святому сослужить. Святому помогать. Хоть в самой малой толике, самой мурашовой силой пособлять. Тут уж как понял, как уразумел, всё - забудь себя. На свои человечьи силы не надейся: тут столько зла, столько искушений и скорбей навалится, что только за его благодатью устоять сможешь. Сам не снесёшь.

А то, что он святой, я с первых дней-то и не понял. Не прочувствовал деревянной своей душой. Просто сироте в чужой стране деваться было некуда. А так-то я порой на него и в раздражение впадал: ну ни минуты покоя! Что человек за такой неугомонный: всё куда-то едет, куда-то мчится, кого-то встречает. Задание одно, послушание другое. Нет, не с первых дней я его разглядел. После уже помалу разуметь начал, что за сила в нём, что за сила им движет. Всё, ведь всё он с любовью поспевал. И даже того, что не поспевал, с той же любовью отпускал. Всё с любовью... Да: «Не побежден бывай от зла, но побеждай благим злое». ... А люди-то вокруг собирались самые разные. И герои, и властители, мудрецы. Подвижники, стяжатели Духа Святаго. Труженики, страстотерпцы. Смиренники до юродства. И гордецы. Обиженки. Завистники. Клеветники подлые. Каких только враг человеческий на него не возбуждал. Опять же не сказать, что он никогда не ошибался. Порой ещё каким мерзавцам доверял. И в погонах, и в рясах. Тоже в смущение вводил: если он в Духе, так чего же обманывается? Или не в Духе?.. Не святой?.. А по времени раскрывался промысел и тех его ошибок.

Вот и нас с Наталией соединил. Кто б только подумал? Княжна московская и хуторянин украинный. Но сошлись сироты подле него. И чудо: вокруг война, брат с братом на белых да красных до смерти поделились, отцы и сыны до людоедства разошлись, а под омофором Церкви дворянка и крестьянин любовь обрели. Жизнь новую запустили. Разве не чудо? Чудо.

Господи, Ты видишь: за сыночка я не отвечаю? Слабый он в нашей нищете? Голенький? Да, виноват я, виноват, Господи, наверное так, и безсребреник всегда плохой отец. Плохой. Только зачти мне мою веру, видишь же - не от лени это, не от беспутства такое. Я стараюсь. Прости меня, прости Господи. Сам, Господи, озаботься о нём, коли я такой ... в такое время. Господи, Господи, виноват, прости меня....

Крестится:

И уповая буду на Него, и спасуся Им: Яко с нами Бог.

Се аз и дети, яже ми даде Бог: Яко с нами Бог.

Аз и дети. Аз и дети!! Яко с нами Бог.

 

ШУМ. КРИКИ. НА СЦЕНУ ВЫВАЛИВАЮТСЯ ВООРУЖЁННЫЕ ЛЮДИ В ШИНЕЛЯХ И БАШЛЫКАХ.

 

ПОЛОЗОВ:

Это кто там? Кто? Кто такие? - Метнулся к дверям своей кельи. - Господи, помилуй! Эй! Вы кто? Вы куда? Эй! Стойте! Остановитесь! - Взбегает на ступени лестницы. - Куда вы? Там Патриарх. Туда я вас не пропущу... - Распахивает руки. - Не пропущу! Христом Богом заклинаю: остановитесь! Я вас не пропущу! Христом Богом...

 

ВЫСТРЕЛЫ. ЛЮДИ В ШИНЕЛЯХ РАЗБЕГАЮТСЯ. НА СТУПЕНЯХ ЛЕЖАЩИЙ ПОЛОЗОВ.

КОЛОКОЛ. К НЕМУ ДРУГОЙ, ТРЕТИЙ, ДЕСЯТЫЙ.

ВЫХОДИТ НАТАЛИЯ С МЛАДЕНЦЕМ НА РУКАХ.

ИЗ НАБАТА ПОДНИМАЕТСЯ МЕЛОДИЯ «С НАМИ БОГ».

 

ЧТЕЦ:

Услышите до последних земли: Яко с нами Бог.

Могущии покаряйтеся: Яко с нами Бог.

Аще бо паки возможете, и паки побеждени будете: Яко с нами Бог.

И иже аще совет совещаваете, разорит Господь: Яко с нами Бог.

И слово, еже аще возглаголете, не пребудет в вас: Яко с нами Бог.

Страха же вашего не убоимся, ниже смутимся: Яко с нами Бог.

Господа же Бога нашего Того освятим, и Той будет нам в страх: Яко с нами Бог.

И аще на Него надеяся буду, будет мне во освящение: Яко с нами Бог.

И уповая буду на Него, и спасуся Им: Яко с нами Бог.

Се аз и дети, яже ми даде Бог: Яко с нами Бог.

Людие ходящии во тьме, видеша свет велий: Яко с нами Бог.

Живущии во стране и сени смертней, свет возсияет на вы: Яко с нами Бог.

Яко Отроча родися нам. Сын, и дадеся нам: Яко с нами Бог.