Ко дню памяти святителя Петра (Могилы) - 31 декабря /13 января - мы помещаем фрагменты из фундаментального труда выдающегося русского православного мыслителя, церковного историка, публициста, писателя, журналиста, издателя, поэта, искусствоведа, церковного композитора и дирижера Виктора Ипатьевича Аскоченского (1/14 октября 1813-18/31 мая 1879) - «Киев с древнейшим его училищем Академиею».
Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по изданию (в сокращении): Аскоченский В.И. Киев с древнейшим его училищем Академиею. Ч. 1. - К.: Тип. Университетская, 1856. - [8], 370 с.) подготовил професcор А.Д. Каплин.
Название, разделение на статьи и дополнительные абзацы - составителя.
Сноски, без библиографических исправлений, даны в авторском варианте.
+ + +
6 декабря 1996 г. митрополит Киевский Петр (Могила Петр Симеонович) (31.12.1596-31.12. 1646/13.01.1647) был причислен Украинской Православной Церковью к лику местночтимых святых.
31 декабря/13 января Церковь отмечает день памяти святителя Петра (Могилы).
+ + +
Митр. Киевский Петр (Могила). Рисунок с автографом
По истине удивительно, как в такое бурное время Петр Могила мог удержать свою коллегию в возможно-цветущем состоянии! Все вокруг волновалось и кипело, а в стенах богоявленского братства была тишина и спокойствие, да слышался голос педагога, внушавшего юному поколению «належные науки к цвеченю побожного живота».
Обезпеченная в содержании капиталами, щедро отпускаемыми привилегированным опекуном своим, и доходами от сел, деревень и дворовых мест, коллегия киевская при Петре Могиле не имела большой надобности в тех пособиях, к которым в последствии принуждена она была прибегать. Хотя Петр Могила и учредил так называемые конгрегации, имевшие целью сбор доброхотных подаяний: но они существовала только, как более торжественный обход всех вписанных членов училищного братства. Могущественное влияние Петра Могилы отстраняло от коллегии всех посягателей на какую бы то ни было ее собственность, и воспитанники, равно как и наставники сего училища во сто раз меньше чувствовали те нужды, какие обременяли обывателей напаствуемого города.
Естественно, что при таком благосостоянии училища, и науки, введенные в него Могилою, должны были находиться в цветущем состоянии. С приумножением учебных предметов последовало и отличное от прежнего распределение классов.
Так как первою статьею училищной инструкций поставлялось изучение языков: латинского, славянского и греческого, то для этого открыты были четыре низшие класса.
В первом из них обучали читать и писать, но непременно на трех языках, а не на одном славянском, как это было в приходских школах; этот класс назывался Аналогиею или Фарою.
Во втором классе, именуемом Инфимой, приучали учеников уже к грамматическому разбору, не заходя, впрочем, далее первоначальных понятий.
В классе Грамматики прочитывались уже сполна грамматики означенных языков с подробным филологическим разбором; затем ученики переходили в класс Синтаксимы, где они практиковались в переводах с означенных языков на русский и славянский и обратно.
Кроме сего, здесь преподавали катехизис, арифметику, нотное пение и отчасти инструментальную музыку.
Окончивший учение в низших классах переходил в средние, которых было два: класс поэзии или Пиитики, и класс Риторики.
Замечательно такое распределение уроков словесности. <...>
Мифология, считавшаяся необходимой принадлежностью поэзии, была преподаваема в коллегии с нарочитой обширностью и с малейшими подробностями. Знание этой науки было до того развито в воспитанниках, что кроме стихотворных изделий, наполняемых всеми богами языческого Олимпа, не свободны были от мифологических применений даже и такие сочинения, которые легко могли бы обойтись без этого. Самые проповедники и богословы решались иногда облекать христианские истины в одежду языческую, не подозревая ни мало в простоте сердца неприличия таких сочетаний [1].
Преподавание риторики ничем не отличалось от того, каким оно было в знатнейших того времени высших европейских училищах. В руководствах, относящихся к ХVII веку, риторику разделяли то на две, то на три части: но каждая из них имела предметом своим одно и тоже. Сначала говорили об изобретении мыслей, потом о расположении и, наконец, о выражении. К этому иногда были присовокупляемы правила, как сочинять речи и письма поздравительные, приветственные, благодарственные, просительные, прощальные и надгробные. Этим по большей части и ограничивался курс риторики [2].
Впрочем, в состав ее входили иногда и исследования о церковном красноречии: но эта наука, как и следовало, отнесена была к классу богословия и преподавалась уже тем, которые имели в непродолжительном времени поступить в проповедники слова Божия.
С риторикою была иногда соединяема и диалектика, составлявшая как бы переход от наук собственно словесных к науке свободного мышления. Это был непрерывный ряд схоластических диспутаций, из которых каждая подразделялась на несколько вопросов, и потом на несколько более частных пунктов, дробилась далее на частнейшие положения, которые со своей стороны вызывала по нескольку возражений и, наконец, опровержений. Посредством такой почти механической работы молодые умы заранее приготовлялись к ловкости и оборотливости мышления и к критическому принятию того, что готовила им кафедра философии [3].
Классы риторики и поэзии никогда не были скудны слушателями; ибо тут именно преподавалось то, что было самым необходимым по тогдашним обстоятельствам училища. С готовой приветственною речью или праздничными виршами школьник всегда был не лишним на домашней пирушке какого-нибудь зажиточного обывателя, и возвеличив, таким образом, своего милостивца, имел полную надежду уйти от него не с пустыми руками.
Замечательно, что на изучение сих двух видов словесности полагалось всего только один год, а между тем и этого короткого срока достаточно было для того, чтоб воспитанники переходили в высший класс уже довольно приготовленными; значит, в синтаксеме они развивались уже в совершенстве и являлись в словесной аудитории с немалым запасом сведений в языках, как существенном условии их успехов в деле сочинительском.
Высших классов было два: философский и богословский. Киевская коллегия, поставленная Могилою на ряду с знаменитейшими училищами Европы, с самого преобразования своего, повела науку той стезей, какою она шла у прочих просвещенных наций. Но вместе с этим коллегия устранила философию от всякого влияния на учение Евангелия, и потому-то, оставаясь верною данному ей направлению, она никогда не имела в вашем отечестве того опасного и мятежного характера, какой раскрывался в ней время от времени на западе Европы и разразился потом в возмутительных учениях, ниспровергнувших благосостояние целых народов.
Осторожные преподаватели в древней коллегии оставляли метафизику, как соприкасавшуюся слишком часто с богословием, самою меньшею и почти незаметною частью философии. Корифеем этой науки в то время был Аристотель. Несокрушимое владычество его процветало и тогда, когда Англия уже имела Бэкона (Bacon) и Локка, а Франция Декарта. Подражая в этом отношении старейшим училищам в Европе, киевская коллегия тоже вела у себя философскою науку по указанию Аристотеля.
Дошедшие до нашего времени руководства, относящиеся к XVII веку, все составлены по одному образцу, и обыкновенно разделены на три главные части: философию умственную или логику, естественную или физику и божественную или метафизику.
Первой части почти всегда предшествовала диалектика, в которой, прежде всего, рассуждаемо было о законах, руководствующих рассудок в его действиях. Сообщив сведения о самом законе и его природе, диалектика приступала к раскрытию первого рассудочного дела, именно: составления понятий, за тем предложений и, наконец, доказательств, или силлогистических умозаключений. Таким образом, это была как бы теоретическая часть философии умственной; нарицаемая же логика становилась в этом случае наукою прикладною, ибо те же самые законы мышления она прилагала только к разным случайностям умственного делания.
Вторая часть науки философской - физика была обширнее всех: общее начало всех вещей, материя, форма и их видоизменения; природа и свойство предметов видимых, и жизнь их, как самих в себе, так и вне себя; бесконечное в его качествах; пространство, время и физическая пустота; законы общего движения; наконец душа, вообще и душа разумная со всеми ее силами и способностями - вот предметы, которыми занималась естественная философия времен давно минувших.
Остальная часть, именовавшаяся философией божественной или метафизикой, была ограничиваема лишь рассуждениями о существе возможном, как произведении ума философствующего и, наконец, о существах безтелесных.
Из этого краткого обзора видно, что на философской кафедре были предлагаемы и разбираемы все те вопросы, какими оглашались в то время обширнейшие аудитории европейских университетов.
Но, не смотря на то, что коллегиальное начальство старалось поддерживать любовь к этой науке, включив адептов ее в разряд Majoris Congregationis; не смотря на то, что для слушания философии положено было ровно два года, - суровая строгость и головоломная сухость этой науки как будто пугала пылких сынов Украйны. Они уважали ее, даже поставляли за честь себе отличаться диалектической тонкостью: но тем дело и кончалось. Искренно, всей душой привязаться к этой науке, погрузиться, так сказать, в глубину ее ни у кого не доставало охоты. Как будто в дух и душу воспитанников православной коллегии вросло то правило советования о благочестии, которым повелевалось «всею душею в смиренномудрии утверждаться на догматах и писаниях святых отцев вселенских, а не основываться на латинских силлогизмах и хитро ими извращенных писаниях и не обучаться им» [4]. Их не прельщало и то, что в этом классе преподаваемы были геометрия и астрономия [5]; хотя и обучались они этим наукам, но мысли их были устремлены на другой важнейший предмет.
Выше всех наук в киевской коллегии стояло богословие, как предмет, характеризующий специальность этого училища. «Если бы изшедшие от нас, говорил один депутат на сейме 1620 года, не восстали на нас: то такие науки, такие училища, такое число достойных ученых людей не явились бы в русском народе; учение в храмах наших по прежнему было бы покрыто пылью нерадения»[6]. Мы уже видели, что было причиною возникновения училищ на юго-западе России; знаем, с кем приходилось вступать в религиозное состязание защитникам православия, и потому не сочтем удивительным, что богословие в то время было преимущественнейшею наукой. Оно читалось с величайшей обширностью и отчетливостью, и потому полный курс богословия оканчивался не иначе, как в четыре года.
Всякий вопрос по неволе сталкивался с убеждениями и верованиями, противными духу православия, и от того преподавание этой науки неизбежно принимало характер несколько полемический, и, следовательно, в высшей степени интересный, по соприкосновению и частному обращению слушавших уроки с лицами неправоверующими. Если присовокупить к сему и то еще, что преподавателями богословия избираемы были люди самые ученейшие и читали его с искренним увлечением: то ни мало не покажется удивительным, что наука эта была в самом цветущем состоянии в древней киевской коллегии.
Вся Европа состояла тогда под игом так называемого схоластицизма, которому подчинены были даже и такие науки, как богословие. И здесь господствовал Аристотель с своей стеснительной систематичностью, с узкими формулами своей методики. Все заведения руководствовались, по части богословия, системою Фомы Аквината, носившего пышное название Doctoris Angelici et Divini, и только лучший из тогдашних университетов парижский решился отступить от этого авторитета, издав в 1658 году свою особую систему богословия: Summa Theologiae Scholasticae: но и она, как видно из самого заглавка, закована была все в те же оковы схоластицизма, какие лежали на всех прочих руководствах по сему предмету.
Первые наставники могилинской коллегии, сами воспитавшиеся за границей, не смели с первого же раза изменить авторитету, руководившему их в изучении важнейшей из наук. Тот же Фома Аквинат явился и в России с своей системою[7]. Его придерживались, как школьного руководителя: но живые интересы, затрагиваемые современными событиями, неизбежно должны были вызывать наставников на решение таких вопросов, о которых Аквинат вероятно и не думал. Нельзя было миновать тех мнений, которые ревностно были распускаемы между народом и служили в подрыв православию: ибо в Киеве было все - и католицизм, и лютеранство, и униаты, и армяне, и кальвинисты, и социниане, и, наконец, евреи.
Спорный вопрос невольно заставлял преподавателя отрываться от Аквината и вести речь не «латинскими силлогизмами», а от догматов и писаний святых отцов восточных. Системы богословские, в непродолжительном после сего времени появившиеся в киевской коллегии, отличающиеся своеродностию взгляда и особенностью плана, служат очевидным доказательством того, что в деле богословствования наши ученые не довольствовались европейскими образцами и пошли дальше, оставив назади своих руководителей.
В классе богословия, как выше упомянуто, была преподаваема и гомилетика: но подчиненная общим риторическим приемам, она мало была приспособлена к высокому делу проповедания слова Божия. Тогда не считалось не приличным святые предания Церкви мешать с баснями мифологическими, нападать на противника со всем жаром полемики без большой разборчивости в выражениях. Самое расположение бесед и поучений неизбежно подчинялось классическим образцам, и превосходное на римском форуме ошибочно почиталось хорошим и на кафедре церковной.
Но, не смотря на недостаточность школьного преподавания гомилетики, все наставники коллегии, согласно воле и распоряжению мудрого основателя ее, обязаны были говорить поучения в храме Божием. На всякий воскресный и праздничный день назначаем был очередной коллегиат, который проповедовал в большой братской церкви. Кроме этого установлены были так называемые инструкции, из коих одна называлась великою, а другая малою. Первую составляли поучения, которые были произносимы чрез весь год перед позднею литургией учителем реторики или префектом в классе риторическом.
Предметом этой инструкции было систематически-последовательное истолкование какой-либо целой книги из Ветхого, а чаше из Нового Завета. Кроме воспитанников, обязанных непременно бывать на этой инструкции, к слушанию ее беспрепятственно были допускаемы и лица посторонние, и особенно богомольцы, приходившие из дальних стран на поклонение святыне Киева. Малая инструкция состояла в изъяснении народу православного катехизиса. Это делалось на ранней обедни, для чего избираем был один из младших учителей, который в течении целого года являлся на кафедре церковной с своими поучениями.
Главнейшим из языков, преподаваемых в древней коллегии, был язык латинский. На него было обращено особенное внимание как потому, что он был, по выражению патриарха Паисия, «благопотребен тогда киевлянам, яко между латинами живущим» [8], так и по той причине, что это был классический язык, на котором во всех европейских училищах преподаваемы были все вообще науки. Без этого языка нельзя было приобрести название образованного человека. За то ж в киевской коллегии приняты были все меры, чтобы усовершить воспитанников в знании латыни.
Едва ребенок поступал в школу, ему тотчас давали в руки латинский букварь, и отчета в заданном уроке требовали гораздо строже, чем по другим языкам. Придти в училище с невыученным уроком и скрыть свое незнание не было никакой возможности: ибо пока доберется учитель до ученика, он обязан был проговорить свой урок пред одним из прилежнейших своих товарищей, которому поручаемо было наблюдение и надзор за успехами нескольких человек.
Этот строгий блюститель, называвшийся авдитором (auditor), выслушав одного из подведомственных себе, под личной ответственностью отмечал степень его знания или незнания на листе[9], называвшемся нотатою или эрратою (notata s. errata) и представлял ее учителю, который по этому без труда мог знать успехи и прилежание каждого из своих учеников. Потачка или послабление со стороны авдитора строго была взыскиваема; виновный лишался авдиторского звания, и иногда подвергаем был и телесному наказанию. От обязанности сдавать уроки избавлялись только двое или трое самых отличных учеников и выслушивали самих авдиторов, называясь по этому auditores auditorum. Они уже непосредственно состояли под ведомством учителя и только ему отдавали отчет в своем знании. В каждую субботу происходила главная репетиция за целую неделю и сличались отметки в нотатах; оказавшиеся ленивыми тут же получали приличное вразумление. Это называлось тогда субботками (sabbativa).
Сверх этого ученики занимаемы были переводом латинских авторов на язык русский. Это происходило двояким образом: устно и письменно. Последним делом ученики занимались и в школе и дома; школьные их задачки назывались экзерцициями (exercitiae), а домашние оккупациями (occupationes). Для последних ученики имели особые разрисованные тетради, связанные в порядке, с надписью: Liber diligentiarum - тетрадь занятий, или Codex laborum - книга трудов, или просто Labor - труд и Occupationes - упражнения. Школьные задачки всегда были оканчиваемы в самом классе и подавались учителю, который, прочитав их у себя дома и подчеркнув, а иногда и поправив ошибки, наутро возвращал ученикам с приличною рецензией, соответственно уже данным правилам [10]. Домашние упражнения были предварительно показываемы авдитору, который, по мере сил своих, исправлял их и представлял потом учителю с надписью: correcta; лучшие же из учеников подавали свои тетради прямо учителю, означая на них: non correcta.
Такие задачки делались иногда средством к соревнованию учеников между собою; в таком случае на тетради надписывалось: de calligraphia (в чистописании), de diligentia (в прилежании), de loco (о месте), de erratis (на счет большего или меньшего числа ошибок). Соревнователь указывал и имя одного из своих товарищей, с которым вступал в такой спор. И если в претензии своей он оказывался достойным требуемого преимущества, в таком случае получал должное; буде же затронутый ученик не только не уступал ему, но даже превосходил своего противника в затеянном им споре: тогда ему предоставлялось право искать удовлетворения, и тетрадь обиженного таким совместничеством требовала несостоятельному претенденту розог (de plagis).
Иногда эти упражнения бывали средством получить то, в чем нуждался бедный школьник. На уцелевших тетрадях мы читаем надписи: de pane (о хлебе), de candella (о свечке), de indutio (об одеже), de calceis (об обуви),- и грустно становится, когда подумаешь, каким лишениям обрекали себя эти люди, которых удерживала при школе одна лишь жажда к просвещению, - грустно, но вместе с тем и отрадно, ибо знаешь, что из этих горемык выходили потом знаменитые пастыри Церкви, ученые и государственные мужи.
Воспитанники низших классов и особенно синтаксимы непременно обязаны были объясняться между собою на языке латинском, хотя бы то было вне школы. Провинившийся в этом или сказавший что-либо грамматически неправильно, тотчас получал от товарища calculum - узенький, столпцеватый бумажный сверток, вложенный в небольшой футляр. Имеющий эту явную улику своего преступления всеми силами старался сбыть calculum кому-либо менее его осторожному и опытному в языке латинском,- и горе, если этот сверток оставался у кого-нибудь через ночь! Авдитор отмечал тогда: pernoctavit apud dominum N (переночевал у господина такого-то), и бедный dominus подвергался стыду и поношению от своих товарищей, да сверх того и телесному наказанию от учителя.
Примечания:
[1] От этого не свободны самые знаменитые наши проповедники и богословы, получившие воспитание в древней киевской коллегии. Так, например, Сильвестр Коссов на 10 странице своего Патерика (1635 г.) желая возвеличить Киев, говорит: mów Stentorea voce: Kioѵiа nostra coelum est, и вслед за тем пускается в объяснения, сравнивая Печерских угодников с Сатурном, Юпитером, Марсом и проч.
[2] Все руководства по части риторики принадлежат эпохе после-могилинской: но это нисколько не мешает признать их ближайшими, по характеру, к тем, которыми пользовались воспитанники Могилы.<...>
[3] Один из таких учебников, относящийся впрочем к 1692 году, озаглавливается так: Tractatus praeternumerarius, hoc est, promptuarium Dialecticum, referens elementa Logices, resolutus in Collegio Kiiovo-Mohileano. 1692.
[4] Памятник. Том I, стр. 248.
[5] Что науки эти были преподаваемы в древней коллегии, это видно из печатной оды, поднесенной в день Воскресения Христова 1632 года Петру Могиле учениками Лаврской школы, по соединении ее с Богоявленским училищем. Эта ода озаглавлена так: «Геликон, то есть, сад умеетности (просвещения) осмь корений вызволенных (свободных) наук в себе маючий, през пречестнейшего его милости господина отца Кир Петра Могилу в России новофундованый и проч. За тем исчисляются эти корения: «корень умеетности перший - грамматика, второй риторика, третий диалектика; четвертый - арифметика; пятый - музыка; шестой - геометрия; седьмой астрономия, восьмой корень и верх всех наук умеетности - феология».
[6] История Унии Б. Каменского, стр. 69.
[7] В Киевософийской библиотеке находится учебник, по богословию, относящийся ко времени Петра Могилы. Он составлен, без малейшего изменения в порядке, по руководству Фомы Аквината, и был прочитан между 1642 и 46 годами.
[8] Памятник. Том II, стр. 190.
[9] Отметки эти бывали следующие: s. то есть scit - знает; ns - nescit - не знает; еr - errabat - ошибался; nt - non totam, не весь урок; pns - prorsus nescit, вовсе не знает; пr - non recitabat, не сдавал урока.
[10] Учитель подписывал сверх этого на оккупации одобрение или неодобрение на языке латинском. Общеупотребительные для этого слова были: bene, optime, elegantissime, или напротив: non male, male, pessime и проч.
@font-face { font-family: "Cambria Math"; }@font-face { font-family: "Palatino Linotype"; }p.MsoNormal, li.MsoNormal, div.MsoNormal { margin: 0cm 0cm 0.0001pt; text-align: justify; text-indent: 35.45pt; line-height: 150%; font-size: 14pt; font-family: "Times New Roman", serif; }p.MsoFooter, li.MsoFooter, div.MsoFooter { margin: 0cm 0cm 0.0001pt; text-align: justify; text-indent: 35.45pt; line-height: 150%; font-size: 14pt; font-family: "Times New Roman", serif; }span.MsoEndnoteReference { vertical-align: super; }p.MsoEndnoteText, li.MsoEndnoteText, div.MsoEndnoteText { margin: 0cm 0cm 0.0001pt; text-align: justify; text-indent: 35.45pt; font-size: 10pt; font-family: "Times New Roman", serif; }a:link, span.MsoHyperlink { color: blue; text-decoration: underline; }a:visited, span.MsoHyperlinkFollowed { color: purple; text-decoration: underline; }span.a { font-family: "Times New Roman", serif; }span.a0 { font-family: "Times New Roman", serif; }.MsoChpDefault { font-size: 11pt; font-family: "Calibri", sans-serif; }.MsoPapDefault { margin-bottom: 10pt; line-height: 115%; }div.WordSection1 { }
