«Кого нам хвалит враг, в том верно проку нет!»

 

Ко дню памяти русского православного мыслителя, церковного историка, публициста, писателя, журналиста, издателя, поэта, искусствоведа, церковного композитора и дирижера Виктора Ипатьевича Аскоченского (1/14 октября 1813-18/31 мая 1879) мы переиздаём фрагменты (относящиеся к 1850-м годам) из его дневника.

Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по первому изданию (в сокращении): Дневник В.И. Аскоченского (С предисловием и объяснениями Ф.И. Булгакова) // Исторический вестник.- 1882.- Т. 7.- С. 79-106, 335-339, 343-344, 534-535; 1882.- Т. 8.- С.515-518; 1882.- Т. 9.- С.471-482) подготовил профессор

А. Д. Каплин. Название - составителя.

 

+ + +

 

В наш просвещенный век цивилизации и прогресса, когда молодое, а за ним и старое поколение спешит под знаменем мнимого просвещения к разрушению всего, что освящено давностью, и чем держится благосостояние обществ, невольно останавливаешься безпокойною мыслью над вопросом: что такое современное просвещение? Не та ли это печать антихриста, которая предсказана в Апокалипсисе и которая не ляжет численным изображением индустрии на челе только малых избранных?..

Нет такой несправедливости, нет такой лжи и клятвопреступления, которых бы не оправдало это так называемое просвещение. Дикарь ужаснулся бы тех жестокостей, к которым прибегает индустрия для достижения своих сатанинских целей. В имя этого лжеименного просвещения явилась филантропия, преследующая какую-то идею и считающая жизнь особей совершенно ничем; от имени этого просвещения ставят памятники истребителям человечества, отъявленным безбожникам и низким космополитам; от имени этого просвещения обожили ум, отринув спасительную веру, всегда спасавшую наших добродушных предков.

И мы - русские - жалкие подражатели истлевающего запада, - и мы к нашему юному, свежему телу привили эту язву лжепросвещения, воздвигли огромные здания, где не унциями, а целыми пудами раздают отраву отрицания и безверия, да еще гордимся тем, что и мы, дескать, не отстали от Европы, и у нас есть университеты, где всякий голубой воротник рассказывает вам, что каждая звезда на небе значит.

Давно уже мне хочется глубже вникнуть в вопрос: нужны ли нашей матушке-России эти университеты, - тем более хочется, что частенько приходится толковать об этом с любителями современного прогресса, которые всегда обвиняют меня в пристрастии и в неправильном одностороннем увлечении. А между тем, я го­ворю только вот что. Прошу прислушать.

Что такое университет? По этимологическому производству этого слова, оно значит «всеучилище», то есть такое заведение, в котором преподаются все науки без исключения, обширный пантеон человеческого знания. Таковы и были первоначально университеты на западе Европы; в них сосредоточивались все факультеты, и за отсутствием других специальных училищ для образования юношества, из университетов выходили и богословы, и законоведы, и математики, и литераторы и все, что вам угодно. В таком составе и с такой же обширностью переведены эти «всеучилища» и на Русь к нам. Я сказал: переведены, потому что сами собою они перейти не могли, быв, как мы увидим ниже, совсем не по духу русского народа. Мы выписали немцев учить нас замор­ской премудрости; но с самого же начала такого принужденного пересаждения иностранных университетов на русскую почву оказа­лось нужным отделить и даже вовсе уничтожить один факультет и самый главный - именно богословский; для этой науки слишком узки были головы выписанных из-за моря немцев, и блюстители православия на святой Руси достойно и праведно не позволили бы заморским умникам браться не за свое. При том же у нас, далеко еще до введения университетов, существовали духовные академии, в которых, несмотря на схоластичность преподавания наук философских и богословских, истины православия сохранялись во всей первобытной своей чистоте и неприкосновенности, и лучшими уроками по богословию не могли похвалиться самые прославленные университеты в Европе. Вот уж это одно могло показать упорным нововводителям неестественность заведения училищ, с первого раза становившихся в оппозицию с главным началом нашей народно­сти. Но какая надобность! Мы шли, как слепые, за образованными нашими руководителями, которым Русь давала чистый кусок хлеба, деньги и почести; мы обрадовались сами и с юношеской гордостью повторяли перед коварно улыбавшейся Европою: «вот оно как! И у нас есть университеты!» Учредители этих все-училищ видели однако ж, что отставка богословского университета оставила целое здание университета без краеугольного камня. Что тут делать? Да чтó! Поставить во главе программы преподавания Закон Божий, - и дело с концом! Хорошо, поставили. Но уж одно то, что главному заграницей факультету у нас в русских университетах дано было, как бы из милости, лишь укромное местечко и, предоставив широту и глубину преподавания другим наукам, науке религии определили самый тесный круг, - одно уж это, говорю, уронило ее в глазах юношества, приучаемого смотреть на все глазами своих наставников, большею частью лютеран, кальвинистов, социниан и другой сволочи. Капля яда, пущенная еще в ту пору, разлилась быстро в мутной воде университетского образования; чем дальше, тем ниже становилось дело религиозного усовершенствования молодых умов. Науки, взрощенные непокорным умом, который все желал бы подчинить своему деспотическому критериуму, пошли про­тивоположно тихому, но светлому голосу Евангельской истины, обра­щающейся прежде к сердцу и уже оттуда приносящей чистый светильник веры для успокоения и разрешения тревожных вопросов ума.

Немцы-профессоры, а потом и питомцы их, русские наставники, не могли или не хотели этого понять и полною рукою продолжали сыпать гибельные семена сомнения и отрицания, во вред уже и без того униженному богословию. Плодом этого было презрение к урокам богословским; оттого-то доселе ничто не возбуждает такой скуки в молодых умах воспитанников университета, как истины, преподаваемые служителем алтаря в пустеющих аудиториях. С голоса своих наставников и они повторяют, что все это ужас как отстало, пóшло и лишено всякого прогресса, что как идея дохристианской религии оказалась истощившеюся, точно также и идея христианства требует перемены и должна уступить место другой - идеи разума. Я не только слышал, но даже читал это в печатной книге!.. Многоученое начальство не только не противоборствует, но даже содействует уничтожению науки богословской: на объяснение, например, Софокловой Антигоны оно полагает в программе десять часов в неделю, а на преподавание закона Божия какие-нибудь три часа.

Современники царя Бориса с шумом поднялись против намерения его завести на Руси университеты. Что ни толкуйте, а чуть ли они не лучше своих потомков понимали эти заморские выдумки, устроенные лишь для того, чтобы калечить здоровые умы русского народа. Посмотрите хоть в наше славящееся просвещением время, куда годятся воспитанники университетов, когда они пустятся в толкование предметов религиозных? Запас добрых сведений, вы­несенный ими из гимназий, подвергается безтолковому критическому анализу и поверяемый узеньким односторонним умишком, расхо­дуется на вольные и богопротивные мысли и часто совсем исчезает в мелочности понятий научных, схватываемых ими по верхушкам. И некому остановить этой молодежи, прямо стремящейся в бездну моральной погибели. Обращает ли просвещенное начальство строгое внимание на то, чтобы студенты ходили в церковь? Смотрит ли оно за тем, как голубые воротники держат себя в храме Божием? Наконец, считает ли само начальство священней­шей своей обязанностью присутствовать при воскресном богослужении? Никогда! Другое дело - театр, публичные гулянья, там непре­менно надзор, и попечительное начальство, не видя голубых воротников, сильно встревожится такой явной безнравственностью своего юношества. Инспекторы и суб-инспекторы побегут, как на пожар, и строго начнут расследовать, где это ученое юношество проводит позднее свое время. О tempora, о mores! О ресоrа, о boves!..

Университеты сосредоточивали и до сих пор сосредоточивают в себе все остальные факультеты. Впрочем, один из них - фи­лософский недавно уничтожен, как ненужный и предоставлен исклю­чительно духовным академиям. Университетам оставлена логика и психология, да и то преподавание этих частей философии поручено лицам духовным, так называемым законоучителям^[i]. Это исклю­чение философии из преподавательной программы ясно показало, что университетские головы не крепки, и что не следует оставлять им привилегированную науку свободного мышления. Правительство, на­конец, поняло, что философия в руках таких мыслителей, как преподаватели и воспитанники университетов, острый нож, данный для забавы мальчишке. Вот оно и взяло у них этот нож, приговаривая: это, дескать, орудие острое, а орудием острым можно порезаться, следовательно, надо его у вас взять (это последний урок университетам из логики); вы же ребята горячие, голова у вас и без того набита высокопарными немецкими идеями, перевернувшими вверх дном ваши прежние русские понятия, следовательно, вам философия не нужна (это последний правильный психологический урок им). Надо признаться, что внушение этих практических уроков действительно могло бы принести пользу, если бы преподаватели по­старались вбить их в головы своих слушателей. Но, к сожалению, оборванные части науки философской не оказывают универси­тетам никакой услуги. Логика и психология сползли в ряд самых сухих, безжизненных и, по признанию самого совета университетского, ненужных и излишних наук. Предоставленные таким образом законам собственного мышления, молодые люди закружились напропалую, и девять десятых врут такую дичь, что в разговоре с ними и сам потеряешь логическую мысль правильного суждения. А все отчего это? Отчего образумившееся правительство отняло у университетов философию? Отчего оно вырвало ее из рук фрачных преподавателей и отдало рясам? Оттого, что заметило, что фрачные преподаватели, скроенные по-немецки, вели науку не рядом с учением православия и не ее поверяли откровением, а откровение дерзнули поверять своей жалкой мудростью; оттого, наконец, что увидели, что эта наука сделалась в университете мудрованием по стихиям мира сего, а не по Христе. Вот и вызвало оно других деятелей, но опасение его было так велико, что и тут не­ решилось оно дать полного хода философской науке. Вместо большего воза семян, правительство дало новым сеятелям только два решета пшеницы, да и то пополам с половою. «Предписываю вам», сказало оно новым преподавателям, «засеять все это поле данным вам семенем». - «Да помилуйте», отвечают преподаватели, «если рассеять на таком пространстве, то от колоса до колоса не слы­хать будет человеческого голоса». - «Тем лучше», отвечает правительство: «между пространством от колоса до колоса мы будем сеять семена другого рода».

Соревнуя такому дивному распоряжению, преподаватели разных наук пустились сеять напропалую, кому что попадет под руку: кто просо, кто кукурузу, кто полынь, кто клевер, кто лебеду, кто дыни и арбузы, - все это без толку, без системы, без правил, и бедные ростки сеятелей логики и психологии глохнут и исчезают под этой громадной растительностью всякой всячины. Видите ли теперь, - вот еще плод того устранения главнейшей основы всякого образования, которое показал я выше, говоря о факультете богословия: здание философии, построенное не на камне чистой истин­ной веры, а на песке всерастлевающего анализа, должно было пасть, и упало. Поделом! не заводи училищ, не сообразясь хорошенько с требованиями нашей благородной святой народности. Вся беда оттого, что мы захотели быть просвещенными по-европейски, а не по-русски. Но мне заметят: разве заграницей в университетах, где существуют рядом факультеты богословский и философский, философия благотворней и лучше? Да кто ж это и говорит? Там еще хуже. Там бедное богословие в совершенной зависимости от философии, и жид-выкрест, какой-нибудь Страус, ломает направо и налево истины догматические; там некому и наблюсти за этим, ибо духовенство, обязанное хранить чистоту веры, само нечисто и связано по рукам и ногам. Когда-то в давние времена положен­ная, хоть и праведно, но только не за то проклинаемыми, иезуитами основа, ныне совсем подточена; самое здание, насквозь проеденное червями, стало так легко, что держится покамест и на таком подточенном основании, зато ж сколько раз оно и летало по воз­духу в вихре революций, нечестия и безбожия! Не дай Бог дожить до этого! пусть лучше рассыплются в прах эти здания и подавят собою всю премудрость, мятежно восстающую на разум Божий и на святые предания наших праотцев! <...>

При чем же теперь должны остаться университеты? Факультета богословского в нем нет, философский - оборван и почти тоже не существует; юридический и математический не приносят ника­кой пользы; словесный - безхарактерен и безцелен; медицинский, по характеру своему, более принадлежит другому специальному заведению. Что ж такое должно еще поддержать ненужное существова­ло университетов? Решите теперь сами.

Слова нет, что есть исключения во всех факультетах, но что ж говорить об исключениях? Кто судит о целом по одной какой-либо его части? Я, например, весь покрыт язвами, а пальцы на ногах здоровы: следует ли из этого, что я весь здоров? И потому, если для этих исключений заводить такие огромные здания, бросать в воду миллионы, то получаемый отсюда процент слишком мал и незначителен, и игра не стоит свеч.

Доселе я говорил о значении университетского образования только в умственном отношении; посмотрим теперь на нравственную его сторону. На этот раз прошу припомнить, что я говорю о воспитанниках русских, а характер русского слагается из трех существенных элементов: православия, приверженности к престолу и народности, разумея это слово в смысле соблюдения всего того, что завещала нам святая древность, чем мы разнимся и не походим ни на немца, ни на француза, что, т.е., составляет нашу физиономию. Что же дают нам университеты? Как в этом отно­шении воспитывают они юношество? Увы! И жалко, и грустно по­думать!..

Насчет возделывания первого элемента нашего отличительного характера я уже сказал, толкуя о факультете богословском, ни­когда, впрочем, не существовавшем в наших университетах и нахожу, что прибавлять к тому нечего. Скажу только разве вот что: сохрани Бог, если б только на университетском образовании держалось ваше православие! Погибла бы тогда главная и существен­ная опора силы и могущества России! Бедный преподаватель закона Божия!. Слово твое есть глас вопиющего в пустыне! Как он уго­товит пути Господни, когда против него идет целая фаланга других наставников с весом и авторитетом, если каждый из них с точки зрения своей науки как бы долгом своим считает подрывать и подкапывать все то, что священник говорит от слова Божия? На одну его аксиому являются сотни научных проблем, излагаемых с софистическою увлекательностью и возбуждающих тревож­ную деятельность молодых умов, уже настроенных, к сомнению и отрицанию. Проповедник слова Божия внушает питомцам простую веру, отвергающую незаконное испытание судеб Божиих, а против него говорят разумники, наигрывающие каждый в свою дудку, делающие анализ всему существующему «от кедра до иссопа». Молодой ум, еще не оборвавшийся над разрешением самых простых задач, еще ложно уверенный в своих силах, требует исключительного знания, а тут ему подносят безъиспытательную веру. Прочь ее! И вот на поприще света является говорун, которому простаки верят для того, что он, дескать, человек образованный и ученый. Оттого-то так часто встречаются в свете индифферентисты, для которых все равно - что православие, что лютеранизм, что даже исламизм и жидовство.

Не подумайте, чтобы я в ригористическом ожесточении назвал университеты притоном революционного вольнодумства, музеем правил, противным великому началу нашей народности, однозначительной с приверженностью к престолу, царю и отечеству. Нет, это было бы уж слишком. Но не обинуясь скажу, что индифферентизм по отношению к религии отражается некоторым образом и по отношению к другому началу жизни русской. Это, впрочем, есте­ственно: кто не воздает Божия Богови, тот не может воздавать и кесарева кесареви. В венгерскую кампанию вышла заграницей кар­тинка, на которой была изображена китайская стена. По одну сто­рону этой стены яркий свет и надпись: Европа; по другую - глу­бокая тьма и какие-то ленивые тени с надписью: Россия. В самой стене видно несколько отверстий, сквозь которые пробиваются лучи света с противоположной стороны, и над каждым отверстием надписан какой-либо из наших университетов. Как вам кажется эта картинка, сочиненная врагами России? Вишь, как они похваливают наши университеты. Чем они так угодили лжепросвещен­ной и революционной Европе? Уж не богобоязненностью ли, не приверженностью ли к престолу и отечеству, не привязанностью ли к коренным обычаям и преданиям наших предков? Ой, вряд ли! Такого учреждения просвещенная Европа крепко не любит! Слышите ли, что толкует дедушка Крылов:

«Кого нам хвалит враг, в том верно проку нет!»

Что такое революция? Отвержение издавна существующего по­рядка, уничтожение вековых законов страны во имя какого-то про­гресса, устранение дедовских преданий и обычаев и введение новых начал, зародившихся и даже не созревших в головах, наполненных несбыточными, утопическими идеями, в роде Платоновой республики, или бредней Жан-Жака Руссо. Благодарение Богу, наша Русь-матушка чужда этому злодейскому прогрессу, от которого вся Европа с ума сходит. Мы крепко держимся святой веры, умеем молиться, любить царя и отечество и не чуждаемся прадедовских разумных обычаев. Но между тем нельзя не сказать, что в недрах России уже зародилась язва, привитая издавна европейским просвещением. Другие заведения наши, по новости и молодости своей, еще не успели всосать эту тлетворную язву, а в университетах она уже произвела неисцелимую, застарелую болезнь; она обратилась там в антонов огонь, охвативший целый организм. Что мудреного, если великие и до сих пор еще крепкие основы нашего благоденствия со временем поколеблются, когда в таком же виде будет продолжаться воспитание нашего юношества? Чем, например, руководствуются господа университетские профессора в своих толках об основах народного благосостояния? Книгами иностранцев, живущих в вихре нововведений, революций и гибельного прогресса. Прошу в этой мутной, нечистой воде почерпнуть хоть одну живи­тельную каплю для Руси, во всем непохожей на западные государ­ства, состоящие под деспотизмом политиков, журналистов, парламентских говорунов, теоретиков и другой сволочи! Карамзин сказал в своей «Истории»: «сердцу человеческому свойственно добро­желательствовать республикам, основанным на коренных правах вольности, ему любезной; самые опасности и безпокойства, питая ве­ликодушие, пленяют ум, в особенности юный, малоопытный». Простим нашему историку такое республиканское убеждение; он, или правильнее, юность его принадлежала ХVIII-му веку, девизом которого были сумасбродные слова: liberté et égalité! Во второй поло­вине своей заметки Карамзин как бы хочет оговориться, утверж­дая, что республиканские идеи пленяют только юный, малоопытный ум. Я совершенно соглашаюсь с ним в этом. Как, в самом деле, не увлечься юному уму обольстительной утопией какого-нибудь Овэна и подобных ему? Как не поддаться обману, когда вам говорят не прямо, а только сводят параллель между законодательством, между местными обычаями и постановлениями, когда вам указывают на заграничную свободу мышления, из под руки толкуя о правах и равенстве человечества, когда, в ущерб отечествен­ному, восхваляют действия той или другой страны в деле цивилизации и, не смея прямо и открыто осуждать то, что кажется им дурным у нас, тем самым возбуждают безпокойную деятель­ность юных умов и готовят в них на первый раз только недовольных настоящим порядком вещей? От коренных иностран­цев, или даже и наших русских профессоров, воспитанных по-иностранному, иного и ожидать нельзя. И вот, при нашем благо­разумно строгом и осмотрительном образе правления, эти умники-говоруны, когда пойдет в ход задевающий сердце русский вопрос, или упорно отмалчиваются, опасаясь за лишнее словцо подпасть под сюркуп, или дерзают говорить такие вещи, за которые Сибирь есть самое легкое наказание. Хорошо еще, что «страха ради» скоро можно остановить мятежную предику такого говоруна, а то просто беда бы! И кто ж вы думаете, по большей части, эти говоруны? Какой-ни­будь недопеченный студент, печальный регистратор, или заносчи­вый гимназист! Гадко и стыдно говорить-то с ними!

Клевета!.. закричат на меня со всех сторон. Нет, отвечаю я громко и твердо; нет, господа, не клевета! Пусть каждый из поумневших и остепенившихся потом на государственной службе воспитанников университета скажет, как перед Богом: так ли он рассуждал в голубом воротнике о правительстве и распоряжениях его, как рассуждает теперь, присмотревшись ко всему ближе? Разве даром император Николай Павлович не жалует этих университетов? Разве даром он, в порыве справедливого негодования, ограничил было недавно прием студентов в эти при­тоны безделья и вольнодумства? Верно далась ему «в тяжкое» ве­ковечная ошибка Петра, насильно навязавшего нам европейское просвещение. Великий человек, не дав нам дочитать азбуки, вдруг посадил нас за философские книги, смысла которых мы и понять не могли, и в угоду непреклонному властелину земли русской, за­твердили их от доски до доски, как школьники. И замечательно, что молодые люди чистой дворянской крови гораздо менее усвояют себе либеральные идеи; зато дети разночинцев являются самыми усердными поклонниками их и так и лезут в преобразователи России. Совершенно как заграницей! Ведь и там аристократы проклинают революцию, и там они готовы были бы поддерживать власть и силу правительства, да что ж прикажете делать с сапожниками-мещанами и всякого рода промышленниками и уличными бродягами, из которых многие тоже получили высшее образование... в университетах. Оно, впрочем, и естественно. Коренному дворянину и аристократу тянуться незачем, не для чего желать ему революционной реформы; но сыну мещанина или сапожника - другое дело. Его поровняли с дворянином шпагою, его тоже называют милостивым государем, а не Ванюшкою или Степкою, он тоже хватил университетской премудрости, а между тем кровь-то говорит, что она с примесью грязи, - подавай сюда идею равенства. Но благо­устроенное государство не допускает этого; ну, так постановления его дурны, а постановления и законы исходят от кого? От выс­шей правительственной власти, представителем которой служит... нечего говорить, кто... Ну, так и эта высшая правительственная власть распоряжается незаконно; значит, нужен новый порядок вещей, значит, и пр. и пр. Правительство, наконец, кажется, на­чинает понимать, откуда ожидается скорее всего зло - от университетского образования. В настоящее время оно ограничило прием студентов только дворянским сословием, детьми священнослужите­лей и купцами первой гильдии. Давно бы так следовало. Пусть сын мещанина сидит за прилавком - он будет полезнее для обще­ства; пусть сын сапожника учится сапоги шить - это будет лучше, чем браться не за свое дело, ибо sutor ne ultra crepidam; пусть дьячковский сын помогаете своему батюшке петь и читать на кли­росе, и это полезная и необходимая вещь. Пусть жидовский сын не профанируете мундира и шпаги, как принадлежности дворянина, а продает сернички и мыло, или плутует и обманывает, как его папенька. Благосостояние общества от этого не поколеблется ни мало, по крайней мере, в миллион раз меньше того, если вся эта сво­лочь примется рассуждать и резонировать о правилах и законах го­сударственного благоустройства. Дворянин, - священное лицо, - купцы первостатейные, существенную опору своего благоденствия непременно находит в правительстве, защищающем их справедливые и высокие права. Стало быть, эти сословия не пойдут против него; им искать нечего лучше того, чем они владеют, а вот эти шмели, эта-то дрянь - им непременно хочется поравняться с избраннейшими классами общества, отсюда и недовольство, и зависть, и, наконец, ожесточение против правительства, связывающего им безпокойные руки. <...>

 

 

---

 

^[i]) Речь идет о современных Аскоченскому университетах, т. е. до введения устава 1863 г.-  Ф. Б.