Как в годы брежневского «застоя» и политического лицедейства, так и в годы нашего «застолья» и поклонения золотому тельцу - не в особой чести «русская тема» и истинные патриоты Державной России, одним из самых, может быть, видных представителей которых был Михаил Петрович Лобанов (19252016 гг.).
Писатель, критик, фронтовик, профессор Литературного
института им. А.М. Горького, о ком
без преувеличения можно сказать некрасовскими словами:
О, Русская земля! Когда б таких людей
ты не рождала миру, заглохла б нива жизни!
В его критических статьях за литературной фактурой всегда поднималась проблематика великой русской культуры, подлинности бытия русского народа. В своем отношении к народу Михаил Лобанов был подобен апостолу Павлу, говорившему: Великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы сам быть отлучен от Христа за братьев моих, родных мне по плоти (Рим. 9, 23).
Очень точно сказал о Михаиле Лобанове писатель Владимир Личутин: «Он не критик, а философ. Мощная фигура в русской культурной жизни...»
Его статьи каждый раз вызывали бурную реакцию в среде интеллигенции: воодушевление и оптимизм у патриотической ее части и - неприязненный ропот, гримасу и раздражение у «подавляющей истину неправдой» либеральной... А нашумевшая статья «Освобождение» (1983 г.), где Михаил Лобанов впервые сказал о фактическом геноциде русских в 192030 гг. - по убеждению критика и литературоведа Вадима Кожинова, «стала одним из самых важных духовных событий за двадцатилетие "застоя"».
«Читая семь лет спустя Михаила Лобанова, - писал критик, - я испытывал, помимо всего прочего, чувство великой радости от того, что честь отечественной культуры спасена, что открыто звучит ее полный смысла и бескомпромиссный голос - хотя, казалось бы, в тогдашних условиях это было невозможно».
В этой статье Михаил Лобанов писал о народной трагедии, о которой до той поры царило полное молчание. Это вызвало недовольство самого генсека. По указу Андропова, началась травля русского критика, посмевшего сказать правду о деяниях иноплеменниковбольшевиков в те страшные для России годы. Решения по Лобанову принимались на заседаниях союзного и республиканского союзов писателей. Особый надзор по наказанию виновного велся специальным отделом по культуре ЦК КПСС...
Однако Лобанов стоял, держа удар за ударом. Помню, как в те ненастные для него дни мы возвращались поздним вечером после одного из семинаров и, уже спустившись в метро на станции «Кропоткинская», он с легким волнением, словно давая отцовский наказ, сказал мне: «Сережа, и ценой жизни не откажусь ни от одного слова...»
И не отказался, выстоял. И даже остался преподавать в Литинституте, где ему подставил плечо сам ректор - Владимир Федорович Пименов, писательфронтовик, человек той же крепкой русской породы, не лишенной совести, чести и мужества. Выстоял и... продолжил, подобно Пересвету, свой поединок с духовным Челубеем либеральной орды, заполонившей бескрайнее поле русской культуры. С открытым забралом, с русским добродушием и христианской любовью в душе.
А спустя уже более двадцати лет критик Владимир Бондаренко напишет: «Величие замысла статьи "Освобождение" и сейчас поражает... Быть Михаилом Лобановым - это звание повыше, чем быть героем России».
Жизнь Михаила Петровича - от Курской битвы в 1943 г. до периода его активной литературной борьбы в 196080‑х гг. и до самых последних дней прошла в «сражении и любви» (так называлась одна из последних его книг). А призыв одного из его любимых героев - Ивана Аксакова: «Будем бодрствовать!.. Любовь к истине, любовь к своему народу и земле делают борьбу обязательной», - стал и его жизненным принципом - нравственным смыслом, которым он щедро делился и со своими читателями, и с учениками в Литинституте, где преподавал 50 лет, собирая по вечерам каждый вторник свой Лобановский семинар прозы...
За всю свою жизнь мне так и не пришлось встретить человека, который бы с таким чутким вниманием, граничащим с отцовской любовью, относился бы к творчеству своих подопечных. Для него все мы, невзирая на лица и возраст, национальность, убеждения и на меру таланта - были учениками, его студентами, породственному близкими, за которых - и это ощущал каждый - он нес какуюто высшую ответственность, своим собственным примером являя нам исполнение нравственного закона. В то безбожное, полное политического лицемерия время он был для нас евангельским самарянином, который врачевал наши души, возливая на их немощи вино своей мудрости и елей любви.
Один из его самых близких студентов - Юрий Пономарев, ставший впоследствии монахом Феодором - писал в своих воспоминаниях о том, что, когда они пришли в 1970‑е годы на семинар Лобанова «учиться литературе... стало понятно, что Михаил Петрович учит не литературе, а нравственности». «В своей книге "Мужество человечности" (1969 г.) он сказал поразительную вещь, которую воплощал всей своей жизнью: чтобы быть человечным, надо быть мужественным!..»
Именно мужество вкупе с природной мудростью помогало Михаилу Лобанову отстаивать народные идеалы и утверждать высокие духовные традиции русской литературы, высокое предназначение писателя «в быте постигать бытие», «чистоту жизни возвышать над чистотой слога».
Сергий Тимченко, выпускник семинара М.П. Лобанова 19821988 гг.
Лобановские
чтения.
Пушкин и Достоевский
***
Неслыханная полнота бытия России открывается у А.С. Пушкина (1799-1837 гг.) с его проникновением в дух любой ее эпохи - и Древней Руси (летописец Пимен в «Борисе Годунове»), и в имперски-петербургский XVIII век с его государственной мощью («Медный всадник»), характерными человеческими типами («К вельможе»), с социальными потрясениями («Капитанская дочка»). И всю стихию современной ему русской жизни, русской души впитал в себя пушкинский гений. Величие России, сокрушившей Наполеона. Отзвуки французских революционных событий с союзом просветительства и тирании («Ты видел вихорь бури, падение всего, союз ума и фурий»). Русская народность в богатстве, разнообразии типов от «тихого» Белкина до мятежного Пугачева, от «почвенности» Татьяны с няней, семейной укорененности Гриневых до недуга странствования (не странничества) Онегиных. Проникнутый «русским духом» быт, «преданья старины глубокой», дороги с песнями ямщиков, в которых «то разгулье удалое, то сердечная тоска».
И русская природа с беспредельностью ширящих душу пространств, загадочностью ночных завьюженных «тихих равнин», обостряющей воображение путника фантастическими образами злых духов, кружением бесов. Деревенский пейзаж с «песчаным косогором», «двумя рябинами» перед избушкой, с «калиткой, сломанным забором», с «серенькими тучами» на небе, с «кучами соломы перед гумном», прудом «под сенью ив густых». Во всем этом, вызывающем любовь поэта, в этой неброскости, прозаичности, обыденности картин видится что-то свое, русское. С Пушкиным в русской поэзии природа, родная земля, деревня обретают ту притягательную силу, которая, сливаясь с душевным состоянием русского человека, становится сокровенной сутью самой России, той «тайной» ее, которая будет влечь к себе всех великих русских поэтов.
Пушкин явился выразителем культурно-духовных сил России в ее взаимодействии с Европой. Сам он никогда не был в Европе, жалел об этом, но обладал поразительной художнической интуицией сживаться с национальным духом других народов. Он оставил нам пластичные, одухотворенные образы иных культур - древнегреческой, итальянской, испанской, немецкой, французской, английской, южных славян и т.д. Пушкин воздавал должное тому, что достойно признания в истории другого народа, что составляет славу нации; в равнодушии, тем более в развенчании святынь, как это он отмечал в отношении к Жанне Д'Арк во Франции (с выходом кощунственной «Орлеанской девственницы» Вольтера) он видел симптом общественного упадка. В современной ему французской словесности Пушкин отмечал «поверхностный взгляд на природу человеческую», как скопище одних только недостатков; такое «мелкомыслие» так же смешно и нелепо, как стерильная добродетель у прежних романистов. Появилась словесность «гальваническая, каторжная, пуншевая, кровавая, цигарочная и пр». И - как вершина всего - «сатаническая».
По убеждению Пушкина, у России иной, чем у Европы, исторический путь, иное, говоря его словами, «образующее просвещение». Пушкин открыл в явлениях жизни, в самой ее «прозе», в людях, их мыслях и чувствах такие залежи красоты, что кажется это непостижимым в условиях действительности, невольно задумываешься над высшим смыслом этой красоты. Но сам Пушкин как-то сказал, что «красота проходит», и в перевоплощенности ее в новое качество заключается смысл заветных образов поэта, как, например, Татьяны Лариной - одного из задушевнейших созданий пушкинского гения, для нее разрушить во имя любви к Онегину семейное счастье, оставить мужа, который «в сраженьях изувечен» - непреодолимый нравственный ров, который она не может перейти, если б и захотела.
У Пушкина есть такие слова в «Путешествии в Арзрум»: «Люди верят только славе и не понимают, что между ими находится какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одной егерской ротой, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в "Московском Телеграфе"». В этой насмешливой фразе вся глубина нравственно-эстетических принципов Пушкина. «Какой-нибудь Наполеон или Декарт» - это не сверхчеловеческие существа, потенциально могут быть другие люди с великими способностями, и мудрость человека в том, чтобы понимать условность славы и не быть ее рабом. Пушкин открыл иерархию ценностей внутренних, духовно-нравственных, когда простая деревенская женщина Арина Родионовна становится одной из сил, участвующих в созидании культуры, скажем, через влияние своим народным словом на великого поэта, когда «маленький человек» станционный смотритель своими страданиями обогащает наш внутренний мир, а те же наполеоновские сверхчеловеческие претензии оказываются до банальности несостоятельными:
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно...
«Профиль Наполеона» - у Германа в «Пиковой Даме», одержимого маниакальной жаждой власти над деньгами.
С пушкинским «Станционным смотрителем», а затем гоголевской «Шинелью» русская литература ввела в мировую литературу тему милосердия с невиданной этической силой. И создавшееся литературой поле нравственных представлений взывало к высоким этическим мыслям, чувствам читателя и зрителя. В России невозможен был успех такого, скажем, сочинения, как пьеса итальянского драматурга Итало Франки «Великий банкир», обошедшая европейские театры в середине XIX века, - мелодрама об английском банкире Натане Ротшильде, о «чувствительных» его переживаниях в биржевой игре, результат которой зависел от исхода сражения при Ватерлоо (мелодраматический фарс тем более отталкивающий, что в реальности все происходило прозаичнее и гнуснее: Натан Ротшильд, совершив молниеносный вояж через Ла-Манш, узнает о результате сражения, тотчас же, вернувшись в Англию, скупает на бирже бумаги и наживает на этом миллионы). Нет, не могла трогать русского зрителя эта как бы мелодрама банкира, которого сама битва его страны с Наполеоном интересовала исключительно только как биржевика. Нет, в совсем другом направлении вела читателя, зрителя русская литература.
Забвение прошлого, историческое беспамятство чревато духовной опустошенностью, как для отдельного человека, так и для людской массы. Не это ли историческое безродство в числе других причин одинаково настраивало Пушкина и Гоголя, когда они слышали о процветании Соединенных Штатов Северной Америки. Пушкин говорил: «Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, то, что там слишком забывают, что человек жив не одним хлебом». Гоголь с сочувствием приводил слова, сказанные Пушкиным: «А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина: человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит». Уже в начале XX века Толстой, говоря о том, что «американцы достигли наивысшей степени материального благосостояния», удивлялся духовному уровню своего американского коллеги: «На днях бывший здесь Scott - он американский писатель - не знал лучших писателей своей страны. Это так же, как русскому писателю не знать Гоголя, Пушкина, Тургенева».
Россия была дорога Пушкину и своей историей, отмеченной великими, мирового значения событиями. «Клянусь честью, что ни за что на свете не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, как нам Бог ее дал». И это говорилось в то время, когда признаком чуть ли не высшего тона для многих считалось оплевывание исторического прошлого России. Пушкину и здесь была ведома «великая истина» - о незаменимости для человека Родины, единственности ее по самой воле Божией.
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека, -
Залог величия его.
Для Пушкина непреложным было раскрытие (общественного, творческого) назначения человека только через его отношение к Отечеству. Он предвидел ту опасность разрыва между интеллигенцией и народом, которая только со временем открылась со всей своей очевидностью и стала темой неотступных мучительных раздумий Достоевского.
«Нераскрытость» Пушкина на Западе сродни непроявленности там образа самой России, «не переводимой» своей духовностью на рационалистический язык Запада. Там больше знают Достоевского, Толстого, Тургенева, Чехова, чем Пушкина, неизмеримо труднее, чем все другие, поддающегося освоению чужим языком из-за непостижимой бездонности его простоты. Пушкин, как упавшее в родную почву зерно, дал невиданные всходы в русской литературе, с самоотреченностью уступив, как отец, другим русским гениям-художникам мировую славу, влияя и через них на мир. Есть что-то провидческое в этом, как и в его словах «Быть может, он для блага мира иль хоть для славы был рожден». Слава вторична.
***
Сами русские философы (например, Н. Бердяев, С. Булгаков и другие) признавались, что русская философия, как выражение национального духа, заключена в русской классической литературе. Прежде всего, в творениях Ф. М. Достоевского (1821-1881 гг.). Его философия растворена в художественных образах, в религиозных, метафизических прозрениях. С Достоевским открылось как бы новое понимание природы человека в бездне зла, гнездящегося в его душе, духе, в пропастях его внутренней свободы, двойничества, подпольности его психологии, разорванности безрелигиозного сознания. То, что на Западе стали называть «загадкой русской души», - идет от героев Достоевского. Действительно, духовная, психологическая пучина - и в Раскольникове, и в братьях Карамазовых, и в Свидригайлове, и в Кириллове, и в Рогожине, инфернальное в Настасье Филипповне и т.д. А если и есть то, что на Западе стало нормой, стереотипом человеческого характера, житейская трезвость буржуа, то в лице адвоката Лужина в «Преступлении и наказании» эта буржуазная безликость в сатирическом рисунке автора выглядит настолько антиэстетической, что перед нею (в отличие буквально от всех других героев) «падает всякое воображение», как говорится в гоголевском «Портрете».
Тайны бытия, человеческой души и вместе с тем неотступные мучительные мысли о России (таким видится Достоевский на изумительном портрете Перова). Православие, вне которого писатель не мыслил русского человека. Папство, с его стремлением к «мировому владычеству», как предтеча антихриста в «Легенде о великом инквизиторе». Ценя Европу, ее «священные камни», Достоевский презирал обезьянничание перед нею, говорил, что нам, русским, надо быть самими собою, тогда нас будут уважать и на Западе. Величайшим злом для России он считал отрыв так называемой интеллигенции от почвы, от народа, видел в этом угрозу будущему страны. В «Бесах» он прозорливо показал, как либерализм, западнический космополитизм взращивал радикалов - «бесов», разрушителей России - типа маниакального революционера, убийцы Петра Верховенского, талмудистского кощунника, запускающего мышь в киот иконы - Лямшина, этого предшественника емельянов ярославских.
Реформа 1861 года стала переломным событием в тысячелетней истории России. Страна вступила на новый, неизведанный путь капиталистического развития, буржуазных отношений. На арену экономической жизни страны выходили дельцы особой формации, именовавшие себя гордо «новыми людьми», «негоциантами». Появился тип финансового воротилы, почувствовавшего себя хозяином положения. В романе Толстого «Анна Каренина» Стива Облонский, занятый поисками необходимого для семейной жизни жалованья, узнает об открывающемся новом выгодном месте «члена комиссии от соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковских учреждений» (Степан Аркадьевич «быстро выговаривает его») и приходит для разговора по этому поводу к главе агентства... Болгаринову. Новоявленный финансовый владыка не торопится принять князя Облонского, намеренно заставляя его ждать два часа в приемной наравне с другими просителями, а приняв, наконец, отказывает, наслаждаясь унижением потомка Рюрика. И тому ничего другого не остается, как только отделаться на ходу сочиненным стихотворным каламбуром, дабы выйти в собственном мнении из унизительного положения, это, пожалуй, единственное, что может позволить себе Рюрикович в единоборстве с железнодорожным воротилой. В романе Лескова «Некуда» изображен некий новоиспеченный петербургский барон с определенными «неизгладимыми признаками», с «непомерными усилиями держать себя англичанином известного круга», он же богатый капиталист, «известный негоциант». Нравственный уровень этого «негоцианта» наглядно обнаруживается в сцене, когда он готов вступить чуть ли не в драку (тотчас же баронство забылось) с человеком, пришедшим от имени свояченицы (сестры жены) просить полагающуюся ей часть законного наследства из родового отцовского имения. При этом он еще щеголяет своей «честностью»: «мои деньги нужны на честные торговые обороты».
Знаком нового времени стала жажда денег, наживы любыми средствами, разъедающая устои общества, народной жизни, человеческой личности. В романе Достоевского «Подросток» юный герой Аркадий Долгорукий говорит о себе, что он «ушел в свою идею», которая «поглотила всю мою жизнь». «Моя идея - это стать Ротшильдом». «В том-то и "идея" моя, в том-то и сила ее, что деньги - это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество». Молодой человек начинает «по-ротшильдовски» постигать «науку наживы». На аукционе, на распродаже одного описанного движимого имущества он приобретает домашний альбом за два рубля и тут же продает его человеку (крайне заинтересованному в покупке «по особому случаю») за десять рублей.
- А согласитесь, что это нечестно! Два рубля и десять - а?
- Почему нечестно? Рынок!
- Какой тут рынок?..
- Где спрос, там и рынок; не спроси вы - за сорок копеек не продал бы...
- Слушайте, - пробормотал я совершенно неудержимо... - слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил... еще в молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать кому следует, и одной только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов - вот как люди делают!
- Так вы Ротшильд, что ли? - крикнул он мне с негодованием, как дураку.
Писатель замечает (в подготовительных материалах к роману), что главное для героя «в его системе наживы - бесталанность ее. Именно то, что не нужно гения, ума, образования, а в результате все-таки - первый человек, царь всем и каждому...» «Подросток» Ротшильдом, конечно, не стал, не те «гены» были у него, да и в самой душе молодого человека что-то сопротивлялось «системе наживы».
Залог силы России Достоевский видел в народе, и в этом с ним был солидарен К.П. Победоносцев, с которым идейно, духовно писатель был близок в последние годы своей жизни. В одном из своих писем, говоря о «критическом отношении молодых священников» к народу с «его невежеством», Победоносцев писал: «Им и на ум не приходит, что они сами кость от костей этого народа... что какой бы ни был этот народ - мы пропали бы без него, ибо в нем - источник и хранилище нашего одушевления и возбуждения и сокровище сил веры...». И как обер-прокурор Синода, и как первый советник, доверительное лицо Александра III, и как выдающийся публицист - во всем Победоносцев был великим русским патриотом, титаническим борцом против разрушителей России. В своем знаменитом «Московском сборнике» (собрание статей) он сокрушительно обличил ложь западноевропейских начал с их «современным просвещением», «народоправством», «периодической печатью», «парламентаризмом» и т.д.
Достоевский называл русский народ «необыкновенным явлением в истории человечества». Вовсе не идеализируя его, он видел много отрицательного, «смрадного» в народной жизни, но главным для него было то, что народ сам сознавал свою греховность, не коснел в самодовольстве, никогда не меркла в нем потребность в том идеале, который исходит от Христа. Православный философ И.Ильин писал: «Русь именуется "святою" и не потому, что в ней "нет" греха и порока или что в ней "все" люди - святые... Нет. Но потому, что в ней живет глубокая, никогда не истощающаяся, а по греховности людской и не утоляющаяся жажда праведности, мечта приблизиться к ней, душевно преклониться перед ней... стать хотя бы слабым отблеском ее... и для этого оставить все земное и обыденное, царство заботы и мелочей, уйти в богомолье».
Единомышленник Достоевского И.С. Аксаков писал: «Русский народ в тесном смысле слова... усыновившись при святом Владимире Христу, иначе себя и не называет, как христианами (крестьянами)...» (статья «Против национального самоотречения и пантеистических тенденций в статьях В. С. Соловьева»). А его старший брат К. Аксаков выразился, что в русском народе «определение национальности почти совпадает с определением общечеловеческим (христианским)». Русская литература всегда была чутка к этому сокровенному в народном духе.
Смердяков в «Братьях Карамазовых» ненавидит Россию за то, что в ней живет «глупая нация», мечтает, как хорошо было бы, если в двенадцатом году «умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с». Собственно такая же ненависть у смердяковых и к самому писателю. У нынешних врагов России причина ненависти к ней, к русскому народу и к его великому сыну Достоевскому - более существенная. Один из либеральных главарей, припадочный русофоб, бывший «первый вице-премьер правительства РФ» Чубайс прямо-таки корчится от злобы, когда говорит о Достоевском: «Я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку... Его представления о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывает у меня желание разорвать его на части».
Вся соль здесь в том, что бешеную ненависть вызывает здесь, скажем, не «еврейский вопрос» писателя, а его отношение к русским как «избранному народу», его, мол, «ложный выбор» (который, как известно, связан с Христом, Православием - этой сердцевиной духовной, исторической жизни русского народа, залогом его силы). В этой избранности русских и видится чубайсам главная опасность для них, «реформаторов». И, надо сказать, что в этом они не ошибаются, ибо все эти двадцать лет осуществляемого ими геноцида русского народа показали, что невозможно вытравить в нем даже в таких условиях инстинкта своей избранности или того, что именуется иными «имперским сознанием». И вся историческая жизнь русского народа после смерти Достоевского подтверждает прозорливость его слов о русской нации как «необыкновенном явлении в истории человечества», вносящем дух примирения, братства во взаимоотношениях с другими народами, как это было и в советский период русской истории.
Один из западных писателей (Т. Манн) назвал русскую литературу «святой», имея в виду, видимо, не отблеск в ней «Святой Руси», а высокие этические качества. У великого французского математика, религиозного мыслителя Паскаля есть такое суждение: все тела, звезды, земля не стоят самого ничтожного из умов, ибо они, в отличие от него, не знают ничего. Но все эти тела, все умы вместе взятые, «не стоят единого порыва милосердия - это явление несравненно более высокого порядка». Любимый герой Достоевского князь Мышкин в «Идиоте» говорит: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия человечества». Нельзя назвать ни одного из великих мировых писателей, который был бы апологетом капиталистических нравов. И никто с такой силой не выразил пронизывающего сострадания к жертве этих нравов, как Достоевский, показав в «Преступлении и наказании», как бьется больная чахоткой Катерина Ивановна с малыми детьми в отчаянной, беспросветной нищете. Именно такие крики о сострадании прямо взывают к человеческой способности понимать слова Спасителя о сострадательной любви, Его слова о тех, кто не чужд милосердия и тех, кто попирает его, ведь наше отношение к пораженным лишениями, страданиями Господь отождествляет с отношением к Нему самому, берущему на Себя бремя «униженных» и «оскорбленных», чтобы через эту непостижимую глубину милосердия пробудить сочувствие к ближнему (см. Мф. 25, 29-30).
Достоевский оказал огромное влияние на мировую литературу, но он ничего общего не имел с теми, кто видел в нем только «тайновидца зла». В отличие от разного рода «духов отрицания», «сатанической литературы» Достоевский всегда следовал высшим идеалам, какими были для него заветы Христа. Высшей задачей для себя он считал создание образа «положительно прекрасного человека», что и выразил в образе князя Мышкина в романе «Идиот». Живя в мире, который «во зле лежит», общаясь с людьми, одержимыми жаждой денег, своекорыстными интересами, герой романа детской чистотой души, искренностью, неспособностью лгать, доверчивостью, чуткостью к чужой боли выглядит в глазах окружающих юродивым, «идиотом», и обречен на гибель.
Москва, 2011 г.
