И толковала чернь тупая...

Это кого он назвал чернью? Да ещё и тупой. А сам-то он кто? Белый и умный? С подобными вопросами обращайтесь, пожалуйста, не ко мне, дорогие читатели РНЛ, а к великому российскому поэту А. С. Пушкину.

Мною процитирована строка его стихотворения «Поэт и толпа», написанного в 1828 году. Зачем? Уж точно не затем, чтобы оскорбить или унизить кого-либо из уважаемых оппонентов в развернувшейся на РНЛ полемике о пророческом призвании писателей Пушкина и Достоевского. Много разных целей преследуется мною в обращении к этому стихотворению, одна из них - задуматься: как и зачем мы читаем наших классиков? Как мы их почитаем?

Слова «читать» и «почитать» одного корня. «Чести, наст. чтутъ, аор. чтохъ, имп. чтяхъ, повел. чти, чтемъ, чтите; дейст. прич. н. вр. чтый, -ущи, стр. прич. н. вр. чтомъ, дейст. прич. пр. вр. почетъ, -ши, полн. почтый; стр. прич. пр. вр. почтенъ. Примечание: Это слово имеет значение: читать и чтить. В более позднее время для значения «чтить» стало входить в употребление слово чтити (под влиянием русского языка); отсюда на величании святым употребляются обе формы: чтемъ и чтимъ». (Иеромонах Алипий (Гаманович). Грамматика церковно-славянского языка. М., 1991, с. 138).

Церковь, величая святого, поёт: «чтим» или: «чтем святую память твою», как написал некогда иеромонах, а ныне пребывающий на покое архиепископ Чикагский и Средне-Американский Алипий. Зачем чтить память святого, а не его самого? Зачем чтить память, когда нужно чтить непосредственно человека? Объясняется всё просто. Чтить память святого значит, буквально, читать его память, т.е. читать составленную в его честь службу и житие. Кого же чтут читающие стихотворение «Поэт и толпа»?

Начинается оно словами: «Поэт по лире вдохновенной / Рукой рассеянной бряцал». И когда он так бряцал, поэта услышала толпа. «И толковала чернь тупая: / «Зачем так звучно он поет?» Действительно, если петь, так петь с пользой для общественности, поэтому толпа просит у поэта: «Нет, если ты небес избранник, / Свой дар, божественный посланник, / Во благо нам употребляй: / Сердца собратьев исправляй».

Вникнем в написанное поэтом. Во-1-х, хорошо известно, что «чернь тупая» во все времена просила хлеба и зрелищ, а великосветская чернь - изысканного хлеба и изысканных зрелищ, и, конечно, ни та, ни другая чернь не станет просить об исправлении сердца: «сердца собратьев исправляй». А если кто просит с покаянием: «Мы малодушны, мы коварны, / Бесстыдны, злы, неблагодарны; / Мы сердцем хладные скопцы, / Клеветники, рабы, глупцы; / Гнездятся клубом в нас пороки. / Ты можешь, ближнего любя, / Давать нам смелые уроки, / А мы послушаем тебя» - если кто просит именно так, то тот уже не чернь и не толпа, но - личность и личности! Здесь Александр Сергеевич отступил от жизненной правды  в угоду своему стихотворному замыслу.

А во-2-х, почему поэт решает, что кто-то должен просить его об исправлении сердца? По какому праву поэт приводит к себе людей с душевно-сердечными запросами: «Ты можешь, ближнего любя, / Давать нам смелые уроки, / А мы послушаем тебя»? Кто он такой, чтобы исправлять других? Пророк? Священник? Учитель? Начальник? Судия? Ни то, ни другое, ни третье... Он - сладкозвучный певец. Почему же певец решает, что чернь должна просить его «давать нам смелые уроки»? Или всё же ощущает за собой поэт Александр Пушкин право учительства?

Тема присвоения литературой священнических, судебных, учительных и прочих прав требует особого разговора. Но если вкратце отвечать на вопрос, когда российская словесность решила, что она имеет право самостоятельно, т.е. без церковного благословения «давать смелые уроки», и в чьём лице она на это решилась, то можно указать на А. П. Сумарокова (1717-1777). Директор первого учреждённого в России в 1759 году публичного тетра Сумароков в статье «О русском духовном красноречии» пишет: «Разберём дарования и свойства /.../ известных и всей России риторов: Феофана, Гедеона, Гавриила, Платона...», и разбирает их.

Не будучи специалистом в этом вопросе, я не берусь утверждать, но мне кажется, что данные «разборки» Сумарокова - вольность до него неслыханная. Конечно, Сумароков хвалит перечисленных лиц, но по ходу дела допускает остроты, которые в допетровское время не остались бы ненаказанными. Так он пишет: «Многие духовные риторы не имущие вкуса, /.../ дерзают во кривые к Парнасу пути, и вместо Пегаса обуздывают дикого коня, а иногда и осла, встащатся едучи кривою дорогою на какую-нибудь горку, где не токмо неизвестны музы, но ниже имена их (т.е. не только муз не знают, но даже имён их не слыхали. - Г.С.), и вместо благоуханных нарциссов собирают курячью слепоту» и т.п. Эти слова - цветочки, ягодки - разбор речей архиереев. Посмотрим, как обосновывает Сумароков эту немыслимую для мирянина дерзость - исследовать «дарования и свойства» архиерейских проповедей? А. П. Сумароков: «Красноречие духовных не в истолковании Священного писания, но в проповедании оного и в наставлении добродетели ищется; чего ради, оставляя религию и катехизис, дело до моего предложения нимало не принадлежащее, я в проповедниках вижу собратий моих по единому их риторству, а не по священству. Итак, имея право говорити о них толико же, колико и они о мне, сколько их рассмотрение до них яко до почитателей словесности принадлежит».

Вот так. Зерно выбрасывается, а шелуха - витийство - оставляется. «Религия и катехизис», т.е. правая вера и правое разумение догматов - по боку, а проповедание Писания, конечно же, по-своему толкуемое, и искание добродетели, тоже по-своему, т. е. по-масонски понимаемое - оставляется. По Сумарокову выходит, что истолкование Священного Писания в духе святых отцов уже не главное, главное - риторство. А в следующих словах Сумарокова можно прочесть прямое покушение на архиерейский сан: «Я в проповедниках (т.е. архиереях. - Г.С.) вижу собратий моих (!) по единому их риторству...». В допетровском русском обществе этого театрального директора просто выпороли бы на съезжей за столь дерзкие и пустые речи, для его же великого блага. Впрочем, мы отвлеклись от стихотворения А. С. Пушкина, но затем и отвлеклись, чтобы указать на истоки мыслей поэта о приходящей к нему за наставлением черни. Эти мысли более чем за полвека до него высказывались и циркулировали в верхнем российском обществе, а претензии литературы на роль народной учительницы открыто публиковались в печати. Спрашивается, куда же смотрела церковь?

Но продолжим чтение. Итак, приходит ищущая наставлений толпа к поэту на Парнас и что же слышит? «Подите прочь - какое дело / Поэту мирному до вас! / В разврате каменейте смело, / Не оживит вас лиры глас!» Вот те раз! Зачем же гнать ищущих доброй жизни людей? Да еще в окаменевающий разврат, словно в асфальт, их закатывать? Зачем не отправить туда, куда должны идти заблудшие души - в церковь? Зачем не сказать: друзья, вы не по адресу обратились, я всего-навсего певец, пою по вдохновенью, когда хочу и что хочу, а вы идите в храм, там вас научат доброте сердечной?

«Подите прочь» - вот и вся забота певца о толпе, которая нужна ему была только для того, чтобы пропеть своё красное словцо. Скажу более. Ложь лежит в самом основании этого стихотворения. Ибо, зачем было поэту бряцать на лире, привлекать к себе внимание толпы и разговаривать с ней? Чтобы в итоге прогнать её прочь? Но ведь это лукавство. Если же поступать честно, а не по-змеиному («и жало мудрыя змеи в уста замершия мои...»), то надо было сразу отойти в сторону, чтобы тебя никто не слышал, и брякать там сколько угодно. Но поэт не сделал этого, потому что ему важно было произнести последние строки: «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв, / Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв».

Прекрасные, великолепные стихи, и прежде их произнесения поэт объясняет толпе отказ служить ей общественно-полезным писательским трудом, подготавливая её к принятию этого завершающего четверостишья. Как же поэт обосновывает свой отказ служить толпе, которой бросает упрёк: «тебе бы пользы всё»? Объясняет так: «Но, позабыв свое служенье, / Алтарь и жертвоприношенье, / Жрецы ль у вас метлу берут?»

А вот здесь мы хотели бы уточнить слова Александра Сергеевича и спросить: каких жрецов он имеет в виду? Христианских? Египетских? Поэтических? Если первых, то мы должны сказать, что он заблуждается, не зная Писаний, ни силы Божией (Мф. 22:29). Христианские жрецы, или священники берут не только метлу, но и самую нечистоту тех, кто приходит к ним за советом и помощью. Потому что так поступил призвавший их на служение Первосвященник Иисус Христос, Который однажды принеся Себя в жертву, чтобы подъять грехи многих, во второй раз явится не для очищения греха, а для ожидающих Его во спасение (Евр. 9:28). И в другом месте апостол пишет: Ибо мы имеем не такого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но Который, подобно нам, искушен во всем, кроме греха (Евр. 4:15). А если египетских? Тогда поэт, может, и прав. А если поэтических жрецов? То существуют ли такие? А если существуют, то кому они служат?

Последнее слово этого стихотворения - молитва. Что значило оно для Пушкина? Заниматься этим вопросом церковным людям так же пустопорожне, как разбирать, что разумеет под молитвой человек, приходящий в храм 2-3 раза в год, чтобы поставить там свечки «за здравие», «за упокой» и «за всё хорошее». Что понимал Пушкин под молитвой? Что угодно, только не науку из наук и не художество из художеств, как именуют молитвенное делание святые отцы. Так зачем нам пушкинские «молитвы» разбирать? А рифма, конечно, красивая, зажигательная: «битв - молитв». Вот и гуляет она по нашим умам почти два века, прельщая всех сладким звучанием, и долго ещё будет прельщать, потому что правду и обличения редко кто хочет слушать, а сладкие звуки приятны всем.

И за эти сладкие звуки прощают прельщённые поклонники своему кумиру всё, в том числе именование себя тупой и бессмысленной чернью: «Молчи, бессмысленный народ. / Поденщик, раб нужды, забот! / Несносен мне твой ропот дерзкой, / Ты червь земли, не сын небес; / Тебе бы пользы всё - на вес». Procul este, profani. Ну а, это эпиграф данного стихотворения. Справьтесь в интернете, профаны, что он значит. Я уже справился и попал на сайт поклонников Алистера Кроули, где говорится, что, цитирую, «стихотворение из «Обряда Сатурна» в составе «Элевсинских мистерий» Кроули - развёрнутая в стихах классическая формула изгнания («Прочь, о прочь, непосвящённые!»), предваряющая ритуал».