Доктрина «русского социализма» Ф.М. Достоевского

 

«Предаст же брат брата на смерть, и отец - сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется. <...> Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека...» (Мф 10:21-22; 34-35).

Дуализм Церкви и мира, неизбежное разделение спасающихся во Христе и гибнущих вместе с «князем мира сего» (Ин 12:31) - это аксиомы христианской онтологии и антропологии. «Братства» на земле (в пределах человеческой истории) не будет до самого «конца». История начинается братоубийством (Быт 4:8) и заканчивается им (Мф 24:6-10). Грех, живущий в человеке, никогда не позволит сделать «братство» (справедливость, согласие, единство и т.п. добродетели) доминантной человеческого общества. Либо, хуже того, общим знаменателем этого единства станет эмансипированный грех (допотопное человечество, нынешний «новый мировой порядок», «тоталитарный либерализм») или богоборчество (советский социализм), что, с точки зрения вероучения, одно и то же.

«Ни равенства, ни совершенной свободы, ни благоденствия на земле в той степени, как этого желают и это обещают восторженные лжеучители, быть не может. Это возвещено нам Словом Божиим; доказано опытом. Несвободное состояние людей, имеющее многоразличные формы, как это должно быть известно и понятно всякому образованному, есть последствие ниспадения человечества во грех».[1]

Тогда как в основе гуманистического идеализма Нового времени (в его различных формах) лежат возрожденные языческие и диаметрально противоположные христианству онтологические идеи априорного единства человека и Бога (антропотеизм), единства мира и человека (макро- и микрокосмоса), «единства человеческой природы» (в значении отрицания первородного греха и благодати Нового завета, то есть завета Бога с «новой тварью» во Христе).

Не является исключением из этого правила и русская религиозная философия, родовой болезнью которой, передаваемой из поколения в поколение, является эта квазихристианская философия всеединства, или спиритуалистического монизма (или пневматологического пантеизма), то есть обожествления человеческой души и/или разума. Именно императивы всеединства и влекут русскую религиозную мысль к социальной утопии «православного социализма» (слиянию и отождествлению Церкви и общества) вослед за западным идеализмом (в частности, при прямом влиянии французского социал-христианства, немецкого классического идеализма и общеевропейского романтизма). У истоков заражения русской мысли страстью этого теогонического гуманизма стоят почвенники и славянофилы, А.С. Хомяков и Ф.М. Достоевский, в первую очередь.

«Нет веры в самом папе. В служителях церкви - разве суеверие. Попытки обновленного христианства в величайших представителях католицизма, Ламенне, Лакордер», - писал Достоевский в «Записной тетради 1864-1865 гг.».[2] Считается, что в дальнейшем писатель преодолел все эти заблуждения своего «петрашевского периода» и пришел к Православию. На самом же деле, имело место лишь перенесение всего этого «величайшего» западного богословского романтизма на «русскую почву» ради того же «обновления христианства» (то есть уже Православия)[3] путем его социализации, то есть обмирщения. Религиозно-философское вольнодумство фурьеризма, сен-симонизма, жоржсандовщины, шиллеровщины и т.д. облачилось в овечью шкуру «православия», сохранив все свои антропо- и социал-утопические установки, принципы и цели. Такого рода романтизаций (профанацией, переживаемой как «развитие») христианства и занимался Федор Михайлович до последних своих дней (кульминация - лжеоптинские старцы «Братьев Карамазовых»).[4]

Для нашей темы («русского социализма» как альтернативе, по Достоевскому, буржуазному либерализму и революционному социализму) самыми важными являются незавершенная статья программного характера «Социализм и христианство» (Д.,XX,191-194), августовский номер «Дневника писателя» за 1877 (спор с либералом Градовским), очерк «Пушкин» (августовский номер «Дневника» за 1880 г.), пятая глава второй книги «Братьев Карамазовых» (где «русский социализм» излагают «великий грешник» Иван Карамазов и «старцы») и, как итог всего предыдущего, глава единственного номера «Дневника писателя» за 1881 как завещание Достоевского отечественной религиозной философской мысли (а через нее, увы, и богословской): «Вся глубокая ошибка <...> в том, что не признают в русском народе церкви. Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский «социализм» теперь говорю (и это обратно противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле, поколику земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созижделась еще церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт этой церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют. Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм!»[5]

Чтобы адекватно понять мысль Достоевского, нужно иметь правильное представление об основных принципах его мировоззрения, а именно, об аксиомах его антропологии и онтологии. В качестве их демонстрации возьмем, например, такой фрагмент: «Знаете ли вы, что такое язык? Язык есть форма, в которую облекается человеческий ум, [т<о> е<сть>] чувство его, сердце его, весь опыт жизни его и мечта его, идеал его. Язык - это окончательное [слово] [форма] завершение всего человеческого организма. И потому согласитесь, что для богатой природы, для богатого организма (если Господь одарил таковым вашего сына, что несомненно) нужна и форма богатая, т<о> е<сть> глубоко и утонченно развитые формы языка, чтобы могли вместиться в них все богатства [мысли и чувства] мыслей и чувств вашего херувимчика. И даже так недосказать, что ведь эти огромные богатства мыслей и чувств вовсе и не явятся на свет, вовсе и не разовьются, если с самого первого детства, т<о>е<сть> [гораздо] задолго прежде, чем могут обнаружиться эти богатства, ваш птенец не научится своему языку, от своей русской няньки и от своего русского народа (всего бы лучше в деревне), огромному, тысячелетнему, богатейшему языку в мире, до глубокой утонченности развившемуся и сформировавшемуся. Этот язык, эти готовые формы его, которые достанутся вашему херувимчику даром, не только облегчат выражение и развитие богатств мыслей и чувств вашего херувимчика, но еще будут способствовать к вызову их на свет, да мало того, - если [б] эти богатства у него от природы скудны (ну предположите такой грех), то поверите [ли] вы или нет, если я вам скажу положительно, что усвоенные с детства формы роскошного и богатого языка нашего - поправят даже самую скудную природу херувимчика, так что [сделают] даже глупенького преобразят в умники...»[6]

Разберем текст. Прежде всего, нужно выделить его основные категории и определить значение используемых терминов. В частности, для понимания сути почвеннического учения (проповедуемого Достоевским в «Дневнике писателя» и ранее - во «Времени» и «Гражданине») является понятие «организма», встречающееся в публицистике Достоевского десятки раз. «Организм» - это стабильный термин западной романтической философии и теологии, выражающий ее деистические (в онтологии) и пелагианско-гностические (в антропологии и сотериологии) принципы.[7] Аналогичное содержание имеет этот термин и в системах почвенничества и славянофильства. «Организм», как хорошо видно из приведенной цитаты, тождествен понятию «природы» («для богатой природы, для богатого организма»). Следующая аксиома этого перенесенного на отечественную «почву» квазихристианского романтизма - это оценка человеческой природы как ангельской («херувимской»; поэтому «даже самая скудная природа» человека в основании своем есть «природа херувимчика»). Этот антропологический утопизм, так или иначе, более или менее, выраженный, опять же, есть незыблемая догма общеевропейского гуманизма во всех его формах: либерализма, романтизма, фурьеризма, социализма, трансцендентализма, почвенничества («русского социализма»), софиологии, экуменизма, «православного социализма»... С точки зрения ортодоксального (святоотеческого) учения, или Священного Предание, такая онтология, антропология и сотериология могут быть классифицированы как новые гностицизм и пелагианство (в сотериологии это сказывается как учение о самоспасении, или «самосовершенствовании» Достоевского). В системе почвенничества как в образчике типичного романтического религиозного вольнодумства полностью отсутствуют понятия первородного греха и благодати.[8] Как опять же прекрасно видно из приведенного фрагмента, все то, то в ортодоксальном учении даруется «новой твари» в Таинствах Церкви, то есть собственно христианские добродетели, вернее - Божественная благодать как сила, единственно делающая способным осуществление этих добродетелей, здесь (в романтическом социал-утопизме почвенничества) оказывается заложенным в человеческую природу (организм) от рождения («богатой природы, богатого организма [которыми] Господь одарил вашего сына, что несомненно»; поэтому «скудость этих богатства от природы» в человек даже «предположить грешно»). Если же индивидуальному организму и случается внутренне оскудеть - его рано или поздно восполнит до необходимого «совершенства» родовой организм, или «херувимская» природа народа, которую в свою очередь питает естественной (врожденной) благодатью божественная общечеловеческая природа, или «всечеловеческий» «организм», неумолимо эволюционирующий к «идеалу», то есть к полной реализации своей имманентной «божественности» (когда «будут все Христы», ни много ни меньше,[9] «вот это-то и будет, может быть, второе пришествие Христово»).[10]

Итак, еще раз основные положения почвеннической доктрины: Бог изначально вложил в человеческую природу («организм», «почву») зародыши духовно-нравственных совершенств, которые каждому необходимо развить в себе путем самосовершенствования («ведь Коробочка и прежде была христианкой, и родилась таковою»;[11] именно так: христианами не становятся в Таинстве Крещения, Благодатью духовного рождения в «бани пакибытия», но рождаются природно, получают эту романтическую квази-благодать от «национального организма» при физическом рождении как частицу («лучинку») Бога).[12] Христочеловечество теогонически развивается как единый организм, где частные и родовые (отдельных народов, западноевропейских, в частности) падения восполняются божественным преизбытком целого.[13] Вернее - сами эти нравственные вырождения «на местах» - часть теогонии «мирового духа», неотвратимо влекущей историю к хэппи-энду «всечеловеческого братства», то есть полной актуализации «идеала» («абсолюта», «абсолютной идеи» - в терминах гегельянства и вообще немецкой философии всеединства, эпигонами которой являются почвенники). «Вы» [западники, либералы, г-н Градовский, в частности] «скажете, может быть, что вы и сами говорили, что «личное самосовершенствование есть начало всему» и что вовсе ничего не делили ножом. То-то и есть, что делили, что разрезывали живой организм на две половинки. Не начало только всему есть личное самосовершенствование, но и продолжение всего и исход. Оно объемлет, зиждет и сохраняет организм национальности, и только оно одно» [то есть неиссякаемым ресурсом своего имманентного божества]. «Для него и живет гражданская формула нации, ибо и создалась для того только, чтоб сохранять его как первоначально полученную драгоценность. Когда же утрачивается в национальности потребность общего единичного самосовершенствования в том духе [национального организма], который зародил ее, тогда постепенно исчезают все «гражданские учреждения», ибо нечего более охранять».[14] Этот спор Достоевского с западниками (равно как и с вульгарными социалистами) и вводит многих в заблуждение, потому что представляется как ведущийся с позиций православной веры. На самом же деле, это не более чем внутренний спор либерализма и романтизма как конкурирующих идеологий одного общеевропейского гуманизма (деизма и пелагианства, или атеизма и антропотеизма). Более того, романтизм почвенничества (или того же Шеллинга) это где-то более радикальная или последовательная форма гуманизма (потому что с претензией на мистицизм), но в любом случае принципиально не отличающаяся от либеральных (буржуазных) его форм, с точки зрения ортодоксального христианства. Судите сами, какое имеет отношение к православию этот неогностицизм: «Откуда же, коли так, взяться идеалу гражданского устройства в обществе человеческом?» [То есть, откуда Христос берется, ибо Он и есть этот «идеал», по Достоевскому]. «А следите исторически! и тотчас увидите, из чего он берется. Увидите, что он есть единственно только продукт нравственного самосовершенствования единиц, с него и начинается, и что было так спокон века и пребудет во веки веков» [«...Слово плоть бысть, т.е. идеал был во плоти, а стало быть, не невозможен и достижим всему человечеству. Да разве человечество может обойтись без этой утешительной мысли? Да Христос и приходил затем, чтоб человечество узнало, что знания, природа духа человеческого может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не что в одной только мечте и в идеале, что и естественно и возможно. Этим и земля оправдана»].[15] «При начале всякого народа, всякой национальности идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, ибо она же и создавала ее. Исходила же эта нравственная идея всегда из идей мистических, из убеждений, что человек вечен, что он не простое земное животное, а связан с другими мирами и с вечностью. Эти убеждения формулировались всегда и везде в религию, в исповедание новой идеи, и всегда, как только начиналась новая религия, так тотчас же и создавалась граждански новая национальность. Взгляните на евреев и мусульман: национальность у евреев сложилась только после закона Моисеева, хотя и началась еще из закона Авраамова, а национальности мусульманские явились только после Корана. Чтоб сохранить полученную духовную драгоценность, тотчас же и влекутся друг к другу люди, и тогда только, ревностно и тревожно «работою друг подле друга, друг для друга и друг с другом» (как вы красноречиво написали), - тогда только и начинают отыскивать люди: как бы им так устроиться, чтоб сохранить полученную драгоценность, не потеряв из нее ничего, как бы отыскать такую гражданскую формулу совместного жития, которая именно помогла бы им выдвинуть на весь мир, в самой полной ее славе, ту нравственную драгоценность, которую они получили. И заметьте, как только после времен и веков (потому что тут тоже свой закон, нам неведомый) начинал расшатываться и ослабевать в данной национальности ее идеал духовный, так тотчас же начинала падать и национальность, а вместе падал и весь ее гражданский устав, и померкали все те гражданские идеалы, которые успевали в ней сложиться. В каком характере слагалась в народе религия, в таком характере зарождались и формулировались и гражданские формы этого народа. Стало быть, гражданские идеалы всегда прямо и органически связаны с идеалами нравственными, а главное то, что несомненно из них только одних и выходят. Сами же по себе никогда не являются, ибо, являясь, имеют лишь целью утоление нравственного стремления данной национальности, как и поскольку это нравственное стремление в ней сложилось. А стало быть, «самосовершенствование в духе религиозном» в жизни народов есть основание всему ибо самосовершенствование и есть исповедание полученной религии, а «гражданские идеалы» сами, без этого стремления к самосовершенствованию, никогда не приходят, да и зародиться не могут».[16] Как мы видим, Достоевский здесь (посредством А. Григорьева, одного из идеологов почвенничества) - послушный ученик Шеллинга и Гегеля, с той лишь разницей, что авангардом прогресса «всечеловеческого (мирового) духа» у него (в его теогонии) является, разумеется, Русский, а не Германский «национальный организм», генерирующий наиболее божественные «идеи» и «идеалы», актуализирующий «абсолют» в истории и в устроении общественной («гражданской») жизни, в частности.

При этом все это претендует быть проповедью истинного христианства, настойчиво преподносится как самая адекватная экзегеза Евангельской вести, «высшая» в отношении официально-церковной экзегезы, то есть догматов (опять же, как у Гегеля и Шеллинга, позиционирующих себя, как новые гностики, за эксклюзивных выразителей «Абсолюта»): «Религия, дескать, одно, а общественное дело другое. Живой, целокупный организм режете вашим ученым ножом на две отдельные половинки и утверждаете, что эти две половинки должны быть совершенно независимы одна от другой. <...> Курьезно вы, однако же, понимаете христианство! <...> Надо же понимать хоть сколько-нибудь христианство!»[17] Поэтому этот гностицизм не может вступить уже в прямое противоречие «официальному христианству», то есть заявить свою оппозиционность канонической Церкви, оказывающейся в этой системе не более чем одним из этапов развития «идеального организма», еще далеким до совершенства эмбрионом будущей истинной всечеловеческой церкви-братства («русского социализма»). «...если б только Коробочка стала и могла стать настоящей, совершенной уже христианкой, то крепостного права в ее поместье уже не существовало бы вовсе, так что и хлопотать бы не о чем было, несмотря на то, что все крепостные акты и купчие оставались бы у ней по-прежнему в сундуке. Позвольте еще: ведь Коробочка и прежде была христианкой, и родилась таковою? Стало быть, говоря о новых проповедниках христианства, вы разумеете хоть и прежнее по сути своей христианство, но усиленное, совершенное, так сказать, уже дошедшее до своего идеала» [где «идеальные, совершенные», подлинные христиане» - это, разумеется, сами почвенники, в первую очередь, как гегельянцы - в гегельянстве и гностики - в гностицизме]. «Прежняя барыня и прежний раб исчезли бы как туман от солнца, и явились бы совсем новые люди, совсем в новых между собою отношениях, прежде неслыханных. Да и дело-то совершилось бы неслыханное: явились бы повсеместно совершенные христиане, которых и в единицах-то прежде было так мало, что и разглядеть трудно было. <...> если при апостоле Павле сохранялось рабство, то это именно потому, что возникавшие тогдашние церкви еще не были совершенны (что видим и из посланий апостола). <...> В христианстве, в настоящем христианстве, есть и будут господа и слуги, но раба невозможно и помыслить. Я говорю про настоящее, совершенное христианство. <...>Представьте, что в будущем обществе есть Кеплер, Кант и Шекспир: они работают великую работу для всех, и все сознают и чтут их. Но некогда Шекспиру отрываться от работы, убирать около себя, вычищать комнату, выносить ненужное. И поверьте, непременно придет к нему служить другой гражданин, сам пожелает, своей волей придет и будет выносить у Шекспира ненужное. Что ж он будет унижен, раб? Отнюдь нет. Он знает, что Шекспир полезнее его бесконечно: «Честь тебе и слава, - скажет он ему, - и я рад послужить тебе; хоть каплей и я послужу тем на общую пользу, ибо сохраню тебе часы для великого твоего дела, но я не раб. Именно сознавшись в том, что ты, Шекспир, выше меня своим гением, и придя к тебе служить, я именно этим сознанием моим и доказал, что по нравственному достоинству человеческому я не ниже тебя нисколько и, как человек, тебе равен». Да он и не скажет этого тогда, уже по тому одному, что и вопросов таких тогда не возникнет вовсе, да и немыслимы они будут. Ибо все будут воистину новые люди, Христовы дети, а прежнее животное будет побеждено. <...> Да, конечно, господа насмешники, настоящих христиан еще ужасно мало (хотя они и есть)»[18] [Кант и Шекспир, в частности, как предтечи «будущего общества»-церкви, когда «будут все Христы»]. С точки зрения ортодоксального учения, весь этот идеализм не более чем сублимация греховных страстей тщеславия и гордыни, то есть состояние духовного самообольщения. Неизбежным является отождествление в самосознании представителя этого экзальтированного идеализма себя с условным «Кантом» и «Шекспиром», то есть рефлексия себя как одного из носителей духовных «совершенств», одного из «высших (лучших) людей», выразителя и пионера «абсолютного христианства» и прочих божественных «богатств живого организма», что обратно заповеданной Христом «духовной нищете», или святоотеческому смиренномудрию как первой, собственно, христианской добродетели и, соответственно, первого условия спасения человека.[19] Поэтому «единит людей», духовно скрепляет в единый организм в такой системе не благодать Божия, внешняя падшему человеческому естеству, но некие мифические имманентные «нравственные идеи», «логосы», априори присущие человеческой природе, которые нужно только развить в себе, как Моисей, Магомет, Шекспир, Кант, Пушкин и другие «великие развиватели человека»,[20] воплощенные «идеалы» и «абсолюты», из которых Христос - лишь самый высший, наиболее полно раскрывший божественный потенциал Всечеловеческого Организма.[21]

Отсюда (из «творчески преодоленного» христианского дуализма Творца и твари; из «диалектически снятой» онтологической гетерономии спасающей Церкви и гибнущего мира; из возведенного в «высший синтез» антагонизма святого и греховного; из идеи «органического единства» человеческой природы в ее априорной божественности; из отрицания первородного греха и, как следствие, отрицания необходимости благодати для спасения), отсюда - и идея «русского социализма» как совершенной церкви будущего (в укор и посрамление Божией Церкви прошлого и настоящего, разумеется). «Социализм есть последнее, крайнее до идеала развитие личности, а не норма, то есть сознательно развитые единицы личностей, в высшей степени, соединенные тоже в высшей степени во имя красоты идеала, и дойдет до убеждения, сколько разумного, столько и всем человеком (то есть самого непосредственного) что самое высшее распоряжение собой - это пожертвовать даже собой. Патриархальность было состояние первобытное. Цивилизация - среднее, переходное. Христианство - третья и последняя степень человека, но тут кончается развитие, достигается идеал...»[22] Это означает, что самый вульгарный социализм (шигалевщина) есть необходимая часть теогонии как процесса саморазвития единого организма Богочеловечества. «То есть в двух словах, - упирая на каждое слово, проговорил опять отец Паисий, - по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации. Если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, - и это повсеместно в наше время в современных европейских землях. По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более. Сие и буди, буди!»[23] При этом и здесь (в устах «оптинского старца») имеет место прямое и осознанное отрицание догматического учения Церкви как еще не доведенного до «совершенства христианства»: «Недостойнейшая игра слов для духовного лица! - не вытерпел и прервал опять отец Паисий. - Я читал эту книгу, на которую вы возражали, - обратился он к Ивану Федоровичу, - и удивлен был словами духовного лица, что «церковь есть царство не от мира сего». <...> Церковь же есть воистину царство и определена царствовать и в конце своем должна явиться как царство на всей земле несомненно - на что имеем обетование». То есть, «оптинский старец» Достоевского излагает, как свои собственные (святоотеческие), идеи нигилиста Ивана Карамазова, до которых тот дошел «путем самосовершенствования», что называется, собственным гением, своим внутренним «Кантом», или «херувимом» (аналогичная конструкция в «Бесах»: там лжесвятитель Тихон и «великий грешник» и по совместительству «высший человек» Ставрогин глядят друг на друга «как в зеркало, до самоотражения»). Соответственно, и наоборот: богословско-романтический нигилизм Карамазова (то есть самого Достоевского, разумеется, ибо все эти заветные идеи параллельно излагаются в записных тетрадях и авторской публицистике «Дневника писателя») есть оборотная сторона его «развитого христианства»: «Иван Федорович, почтительно и внимательно его выслушав, с чрезвычайным спокойствием, но по-прежнему охотно и простодушно продолжал, обращаясь к старцу: - Вся мысль моей статьи в том, что в древние времена, первых трех веков христианства, христианство на земле являлось лишь церковью и было лишь церковь. <...> Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть, и всё древнее языческое государство в церковь. Таким образом (то есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз людей для религиозных целей» (как выражается о церкви автор [духовное лицо], которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и стать не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели».[24] С точки зрения догматики, сие невозможно, потому что над падшим естеством довлеет первородный грех и, как следствие, «диалектика» свободной воли человека, детерминирующая дуализм Церкви и мира (общества, цивилизации), который ни в каком социуме не может быть снят полностью и даже в какой-либо значительной степени. «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф 7:13-14). Тогда как романтическое богословие стоит не иных аксиоматических (догматических) позициях (отрицания первородного греха, в частности, веры в органическую божественность и потому неиссякаемые богатства человеческого духа), поэтому «вся глубокая ошибка <...> в том, что не признают в русском народе церкви».[25] Хотя спор здесь идет с либерализмом, но он объективно (и субъективно) оказывается направленным и на ортодоксальное вероучение, потому Церковь тоже не признает в «народе церкви», то есть органического «богочеловечества», на чем, в свою очередь, и строится вся богословская парадигма почвенничества. Если, согласно учению Церкви, «Спаситель совершил искупление рода человеческого, совершил его для всех человеков, но вместе совершил только для тех, которые захотят принять его произвольно. Спаситель оставил скорби земного странствования человеческого, в числе их и рабство, неприкосновенными, требуя от верующих в Него человеков не только сердечной и устной, но и деятельной исповеди своего поведения, деятельной исповеди того, что для человеков необходим Искупитель, - исповеди, состоящей в признании земных скорбей справедливым следствием падения и в покорном подчинении им. Сам Богочеловек подчинился этим скорбям, чтоб мы с Ним подчинялись им»,[26] то в почвенничестве, как мы теперь знаем, «Христос и приходил затем, чтоб человечество узнало, что знания, природа духа человеческого может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не что в одной только мечте и в идеале, что и естественно и возможно».[27] А это уже другая религия. «Мы веруем, что при покаянии Всесильная Благодать Божия изглаждает одинаково все грехи, и малые, и великие; подвиги человеческие при покаянии принимаются единственно как свидетельство искренности в покаянии».[28] В почвенничестве же (потому что титанический гуманизм, «высокое» язычество) даже над мертвыми «каждый камень гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку»;[29] что уж говорить о вере в себя живых (особенно - в свою способность «преображать» и «спасать других»).[30] Так, антропологическая утопия (пелагианство гуманизма) последовательно порождает утопию социально-историософскую (хилиазм «русского социализма»)[31] и сотериологическую (оригенизм всеобщего подобия Христу).[32]

Дальнейшее «органическое» развитие романтическая религия Достоевского получает в уже «классическом» гностицизме (софиологии) Вл.Соловьева и С.Булгакова. «Концепция всеединства у Соловьева означает причастность всего сущего единому целому, коим может быть только Бог, Абсолют. В применении к обществу всеединство понималось мыслителем как нравственная солидарность между людьми. Но высшая степень солидарности - любовь - может утверждаться только на основе религии. Так что подлинное всеединство в социуме - всечеловечество - достигается в порядке божественном. Всечеловечество должно быть осуществлено, но, поскольку каждый обладает свободной волей, то оно не может рассматриваться как данность, но как заданность. Поэтому цель человека - это реальное осуществление всечеловечества в истории. И поскольку христианство является совершенной религией, вмещающей в себя полноту истины, то именно оно в первую очередь должно стремиться к достижению этой цели. Сам Соловьев это формулирует так: «Сущность истинного христианства есть перерождение человечества и мира в духе Христовом, превращение мирского царства в Царство Божье (которое не от мира сего)». <...> «Основная истина, отличительная идея христианства есть совершенное единение божеского и человеческого, осуществленное индивидуально во Христе и осуществляющееся социально в христианском человечестве»«.[33] Почему «социально», а не «церковно»? - Потому, что таковы антропотеические установки философии всеединства: богочеловеческая природа должна рано или поздно раскрыться в масштабе социального космоса. Соответственно, усиливается и титанизм в отношении «исторической Церкви» со стороны этого гностицизма: «Христос основал Церковь, и если задачей человечества является свое преображение, то, конечно же, Церковь создана именно для решения этой задачи. Но преображение человечества немыслимо без совершенствования общества. Значит, Церковь должна заниматься и этим делом, а не только индивидуальным спасением. Однако, в истории так сложилось, что личное спасение стало единственной задачей Церкви. Соловьев в этом видит ее историческую ущербность». «Человек выше всего тварного, и потому имеет особые права на связь с Богом. Возможно соединение божеского и человеческого неслиянно и неразлучно. Впервые это воплотилось во Христе. Но и все человечество, после Его крестного подвига, имеет возможность подобного соединения. Собственно, это всегда подразумевало христианство <...> Но в православной традиции эта задача вменялась только индивидуальным душам. Соловьев же говорит об обожении не только отдельных личностей, но и христианского общества: «Основная истина, отличительная идея христианства есть совершенное единение божеского и человеческого, осуществленное индивидуально во Христе и осуществляющееся социально в христианском человечестве»«.[34] Как мы видим, страсть этого «плотского мудрования» («любомудрия») насколько властна над отечественной религиозной мыслью, что и доныне, несмотря на всю критику, находит новых адептов, в частности, в лице сторонников «православного социализма».[35]

Соответственно, и «русский социализм» Достоевского справедливо рассматривается ими как прямая историческая предпосылка «православного социализма». «...в проблеме отношения Церкви к общественным проблемам писатель старается занять наиболее ортодоксально-православную позицию. Но, обладая исключительно чуткой совестью и огромным стремлением к истине, писатель видел, что позиция официальной Церкви не всегда оказывалась безупречной. И он, ни в коей мере не отступая от сути Православия» [в отличие от «официальной Церкви», с точки зрения этого «усовершенствованного христианства», всегда стоящей на не столь «ортодоксально-православных позициях»], «старается сказать новые слова, несколько иначе осмыслить великие проблемы. В этом плане очень интересными являются мысли Достоевского о Церкви и ее отношении к социальному вопросу». «Так что же положительного усмотрел в социализме Достоевский? Да очень просто - то, что социализм, несмотря на его атеистичность, пытается решить социальные проблемы, радикально помочь бедным и объединить всех в единую семью. Как раз то, что Церковь делать избегает, откладывая решение этих проблем до Царства Небесного. Но если это грозится сделать безбожный социализм, то тем более это сам Бог велел Церкви Христовой. И тогда русский народ спасется «в конце концов всесветным единением во имя Христово»«. Почему? - Все потому же: квазихристианский гуманизм довлеет: «Достоевский думает <...>: каждый помещик может стать «совершенным»«, если только захочет, ибо такова дремлющая до поры духовная мощь «организма». Поэтому рано или поздно все (сначала русские, потом все человечество) станут «совершенными» (натуральными «Христами»), по закону естества. «...главная мысль писателя в том, что реализовать «единение» на земле должна «всенародная и вселенская Церковь». Близко знающий Достоевского выдающийся русский философ В.С. Соловьев точно понял, что поиски писателем общественной правды привели его к Церкви» [то есть, опять же, к будущей гностической «всенародной и всечеловеческой церкви» в ее принципиальном отличие от «официальной» Церкви Христовой, и поэтому] «вот какой - народной, а не клерикальной, стремящейся создать единение народа на земле, а не призывающей только к личному спасению на Небесах, видит Достоевский русскую Церковь. Такая Церковь должна стать «русским социализмом», дать подлинное решение задачи созидания праведного социума, которую не смог осилить атеистический социализм. Перед взором писателя предстает Церковь соборная, Церковь, в которой уже нет различия между культом и жизнью, нет противоречия между личностью и обществом, ибо личность, воспитанная на идее жертвенной христианской любви, сознательно отдает себя на служение всем». «Пока такой народной церкви Достоевский не видит: «нет еще этого единения», «не созижделась еще церковь вполне». Это - последнее из его пророчеств. Но он полон надежды, ибо «инстинкт этой церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего не­сомненно присутствуют». Нет такой Церкви и сейчас. Но мы вместе с Достоевским, великим писателем земли русской и гениальным выразителем христианства, верим, что такая Церковь обязательно станет реальностью. И тогда атеистический марксов социализм окончательно забудется - ибо у нас в облике Церкви православной явится свой, русский социализм».[36]

«Надеющиеся на силы свои и хвалящиеся множеством богатства своего! человек никак не искупит брата своего и не даст Богу выкупа за него <...> Этот путь их есть безумие их, хотя последующие за ними одобряют мнение их» (Пс 48:7-8,14). Как и его исторические основания (романтизм почвенничества, философия всеединства), «православный социализм» принципиально расходится с Православием, как таковым, в самых базовых вопросах антропологии и онтологии, то есть противоречит учению Церкви на уровне мировоззрения. В частности, в этой доктрине, законной наследнице «русского религиозного сознания» XIX-ХХ вв., имеет место типичное для европейского гуманизма и идеализма непонимание степени повреждения человеческого естества грехом; безысходного «рабства греху» «ветхого» (в частности, социального) «человека»; непонимание (вследствие маловерия или вообще отсутствия христианской веры) власти «князя мира сего» над «естественным человеком» и, как следствие, обреченности второго вместе с первым вечной смерти, вырвать человека из которой может только подавая в Таинствах Церкви Божественная благодать. От человека для этого требуется подвижническая жизнь, исполненная трудов и отречений как свидетельств покаяния, на которые субъект «мира сего» («раб греха») не способен по естеству (без благодати). Поэтому христианизация социума и государства всегда относительна и скромна по содержанию. Надежды на эволюционное «преображение государства» во «всечеловеческую (всенародную) церковь» - это банальная утопия как следствие богословского невежества или, хуже того, форма духовной «прелести» (случай Достоевского и Соловьева). Конечная полная нравственная деградация и демонизация всякого социума (независимо от этноса и социального строя) - неизбежность истории. Костная глыба греха неотвратимо тянет человеческую цивилизацию в бездну погибели. Поэтому, несмотря на все соблазны социал-христианства, «богословия открытости», экуменизма и прочего романтического богословия, пути спасающейся Церкви и гибнущего мира будут все более расходиться к концу истории, пока неизбежными не станут новые гонения на православных христиан со стороны грядущих «совершенных христиан», «претерпевающий же до конца спасется» (Мф 10:22, 24:13).

 

---

[1] свт. Игнатий (Брянчанинов). Архипастырские воззвания по вопросу освобождения крестьян от крепостной зависимости. От 6 мая 1859 года / Полное собрание творений святителя Игнатия (Брянчанинова). Москва, изд-во «Паломник», 2006. Т.II. С.399.

[2] Д.,ХХ,189. «Ламенне Фелисите-Роберт (1782-1854) - французский мыслитель; будучи учеником Сен-Симона, проделал эволюцию от ортодоксального католицизма, через отрицание светской власти папы к христианскому социализму и к разрыву с католической церковью. Книга Ламенне "Слова верующего" (1834) была известна Достоевскому: экземпляр ее имелся в библиотеке Петрашевского»; «Лакордер Жан-Батист-Анри (1802-1861) - французский проповедник, член академии. Сблизившись с Ламенне, участвовал вместе с ним в издании журнала "L'Fvenir". Лакордер пытался примирить ортодоксальный католицизм с идеей политической свободы...» (Батюто А.И. Примечания / Д.,ХХ,380).

[3] «...тогда все взаимно и будут счастливы, ибо предположить, что все Христы (Шатов). Шатов о том, что надо развить православие» (Подготовительные материалы к «Бесам» / Д.,XI,106). Ср.: «следует признать, что в процессе становления своей экклесиологической концепции Хомяков однажды «странспонировал» философский уровень на богословский и отождествил их.  <...> «философский» раздел изначально рассматривался им как высший по отношений к «богословскому», то есть с помощью «истинного любомудрия» [так с легкой руки князя Одоевского славянофилы называли между собой немецкую философию ] позволявший раскрыть и уточнить (развить) древнее Предание Церкви» (прот. Павел Ходзинский.  Фрагмент О Троице Хомякова. Вопросы философии. 2015, № 2.  С. 93-94).

[4] «А когда Достоевский напечатал свои надежды на земное торжество христианства в "Братьях Карамазовых", то оптинские иеромонахи, смеясь, спрашивали друг у друга: "Уже не вы ли, отец такой-то, так думаете?" Духовная же цензура наша прямо запретила особое издание учения от. Зосимы, и нашей было предписано сделать то же. ("Ибо, - сказано было, - это может подать повод к новой ереси")» (Леонтьев К.Н. - Фуделю И.И. 29.01.1891 / Леонтьев К.Н. Полное собрание сочинений и писем. Приложение, кн. I. С.-Петербург, изд-во «Владимир Даль», 2012. С.288).

[5] Дневник писателя. 1881, январь, гл.1,IV / Д.,XXVII,18-19.

[6] Рукописные редакции. 3аписи к «Дневнику писателя» из рабочей тетради 1876-1877. Варианты / Д,,XXV,276.

[7]  Ср.: «"Романтическое богословие" получило такое название потому, что сказывающиеся в нем принципы мышления и видения мира, выходящие за собственно богословские рамки, можно определить как романтические. Прежде всего, это по-новому осмысленные понятия развития, истории, организма - все они рассматриваются в романтизме с точки зрения соотношения внутреннего и внешнего. Источником, началом всегда является нечто внутреннее, некий дух, имеющий в себе в свернутом виде все интенции будущего развития и саморазвитие, история понимается как постепенное разворачивание, раскрытие этих внутренних потенций. Организм оказывается объективацией, овнешнением этих потенций, сама его жизненность в том и заключается, что он есть выражение вовне своего внутреннего, а не создание по внешнему плану, как обстоит дело в случае его противоположности - механизма. Неудивительно, что центральным символом эпохи становится растение, развивающееся из семени по своему внутреннему и непреложному плану» (Титова А.О. Мёлер и Хомяков / Русское богословие. Исследования и материалы. Изд-во: Православный Свято-Тихоновский Гуманитарный Университет, 2014. С.49).

[8] Ср.: «Отсутствие  указаний  на  последствия первородного  греха  и  на  необходимость  спасительного  Божественного действия сближает учение старца Зосимы с пелагианством. Коллективным носителем любви становится русский народ-страстотерпец, по сути, отождествляемый с Церковью»; «в  наследии Достоевского,  Толстого,  Федорова  явственно  проступают пелагианские  черты.    Эти  черты  обнаруживают  себя  не  только  в  нечувствии  к сакраментальной  стороне  церковной  жизни,  но  и  в  характерном  пересмотре вопроса о «чистой любви». Изначально поставленный как вопрос о мистической, не мотивированной желанием небесных наград любви к Богу, он превращается в вопрос  самоспасения,  обусловленного  «чистой  любовью»  к  человечеству» (прот. Павел Ходзинский. РУССКОЕ ВНЕ-АКАДЕМИЧЕСКОЕ БОГОСЛОВИЕ XIX в.: ГЕНЕЗИС И ПРОБЛЕМАТИКА (Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора богословия).  Москва, изд-во: Православный Свято-Тихоновский Гуманитарный Университет, 2015. С. 51,54).

[9] «Мы, русские, несем миру возобновление их утраченного идеала. Зверь с раненой головой, 1000 лет. Представьте себе, что все Христы; будут ли бедные?» (Подготовительные материалы к «Бесам» / Д.,XI,177). Это в «Бесах» должен был проповедовать Ставрогин, как Иван конечное земное торжество церкви-государства - в «Карамазовых», о соответствие чего вероучению свидетельствуют «старцы».  « Ср.: «Мысль о том, что при всеобщем восстановлении все воспримут свое изначальное состояние, "равное Христу", проповедовалась в VI-м веке последователями Оригена еретиками исохристами. Христос в понимании Оригена - человек, такой же, как мы, но сохранивший единство с Богом «по сущности» («единосущный Богу»)» (прот. Иоанн Мейендорф. Введение в святоотеческое богословие. Ч.I, гл.7. Цит. по изд.: Киев, «Лучи Софии», 2011).

[10] Записная тетрадь 1875-1876 гг. / Д.,XXIV,165.

[11] Дневник писателя. 1877, август. Гл. 3, III / Д.,XXVI,162.

[12] «Бог есть идея, человечества собирательного, массы,  всех» (Социализм и христианство. Записная тетрадь 1864-1865 гг. / Д.,XX, 191). «Натура бога прямо противоположна натуре человека». Каким же образом? Может быть, одна - тварна, другая - нетварна? Отнюдь: «Человек по великому результату науки, идет от многоразличия к Синтезу, от фактов к обобщению их и познанию. А натура бога другая. Это полный синтез всего бытия, саморассматривающий себя в многоразличии, в Анализе. Но если человек не человек - какова же будет его природа? Понять нельзя на земле, но закон ее может предчувствоваться и всем человечеством в непосредственных эманациях (Прудон, происхождение бога) и каждым частным лицом» (Записная тетрадь 1863-1864 гг. / Д.,XX,174).

[13] «...до самого того времени, когда радикальное социальное обновление не то что наступит в ней [Франции] (ибо в ней же и наступит прежде всех) - но уже наступив, переродит всё племя в течение многих поколений, еще грядущих и отдаленных, из старого [католического] организма в новый [социалистический]» (Рукописные редакции. 3аписи к «Дневнику писателя» из рабочей тетради 1876-1877. Варианты / Д,,XXV,276.С.280).

[14] Дневник писателя. 1877, август. Гл. 3, III / Д.,XXVI,166.

[15] Подготовительные материалы к «Бесам» / Д.,XI,112.

[16] Дневник писателя. 1877, август. Гл. 3, III / Д.,XXVI,165-166.

[17] Там же. 161-163.

[18] Там же. С.163-165.

[19] Ср.: «Первая гордость есть та, когда кто укоряет брата, когда осуждает и бесчестит его как ничего не значащего, а себя считает выше его, - таковый, если не опомнится вскоре и не постарается исправиться, то мало-помалу приходит и во вторую гордость, так что возгордится и против Самого Бога, и подвиги и добродетели свои приписывает себе, а не Богу, как будто сам собою совершил их, своим разумом и тщанием, а не помощию Божиею» (преп. авва Дорофей. Душеполезные поучения. Поучение 2-е. О смиренномудрии. Клин, изд-во Фонд «Христианская жизнь», 2003. С.31).

[20] Записная тетрадь 1863-1864 гг. / Д.,XX,174.

[21] «...в Евангелии сказано Христом окончательное слово развития человеческого» (Записная тетрадь 1876-1877гг. / Д.,XXIV,253).

[22] Социализм и христианство. Записная тетрадь 1864-1865 гг. / Д.,XX,193.

[23] Братья Карамазовы. Ч.1, кн.2, гл.V / Д.,XIV,58.

[24] Там же. С.57-58.

[25] Дневник писателя. 1881, январь, гл.1,IV.

[26] свт. Игнатий (Брянчанинов). Архипастырские воззвания по вопросу освобождения крестьян от крепостной зависимости. От 6 мая 1859 года / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. Москва, изд-во «Паломник», 2006. Т.II. С.409.

[27] Подготовительные материалы к «Бесам» / Д.,XI,112.

[28] свт. Игнатий (Брянчанинов). Архипастырские воззвания по вопросу освобождения крестьян от крепостной зависимости. От 6 мая 1859 года / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. Москва, изд-во «Паломник», 2006. Т.II. С.421.

[29] Братья Карамазовы. Кн.5, гл.III / Д.,XIV,270.

[30] Ср. некоторые «святоотеческие» афоризмы Зосимы: «Всю землю спасти можешь». «Все счастливы, все прекрасны, все сейчас же бы могли сделать рай». «Спасая других, сам спасаешься» [курсив - Достоевского]. «Люби людей во гресех их, люби и грехи их». «Дела милосердия воспитывают душу. Будь атеист, но делами милосердия придешь к познанию бога» («Братья Карамазовы». Рукописные редакции / Д.,XV,244). Ср. о Ж.Санд: ««Прекрасные позднейшие произведения ее <...> Считали себя выше Христа. В героинях нет смирения, но есть жажда добродетельной жертвы, подвига <...> Тем и спаслась» (Записная тетрадь 1876-1877 гг. / Д.,XXIV,248). То есть, тут опять своя (пелагианская) «сотериология»: пусть атеист и нет смирения, зато есть «жажда подвига», которая тоже спасает и ведет к Богу, потому что добродетель (а на самом деле, сублимированная греховная страсть, романтическая «прелесть» как форма нераскаянности).

[31] Ср.: «С освобождением крестьян кончилось все. <...> Россия есть лишь олицетворение души православия. Христианство. В ней живут крестьяне. Апокалипсис. 1000 лет <...> Мы несем 1-й рай 1000 лет, и от нас выйдут Энох и Илия...» «Это предсказано в христианстве: именно millenium, где не будет жен и детей» (Подготовительные материалы к «Бесам» / Д.,XI, 167-168,182). «И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» (Дневник писателя. 1880, август, гл.2 / Д.,XXVI,148).

[32] «Христос вошел во все человечество»; «синтетическая натура Христа изумительна»; «воскреснет тогда каждое я - в общем Синтезе [натуре Бога]...» (Записная тетрадь 1863-1864 гг. / Д.,XX,174).

[33] Сомин Н. «К счастью, человечество не есть куча психической пыли». Владимир Соловьев о совершенствовании общества. http://chri-soc.narod.ru/k_schastju_chelovechestvo_ne_est.htm / Соловьев В.С. О причинах упадка средневекового миросозерцания. Цит. по изд.: Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. Т. 2.  Москва, изд-во «Правда», 1989. С. 344-355 / Соловьев В.С. Россия и Вселенская  Церковь. Минск, изд-во «Харвест», 1999. С. 246.

[34] Там же / Соловьев В.С. Россия и Вселенская  Церковь. Минск, изд-во «Харвест», 1999. С.246.

[35] «...позиция Соловьева ничем не погрешает против христианства, а потому имеет полное право на существование» (Сомин Н. «К счастью, человечество не есть куча психической пыли». Владимир Соловьев о совершенствовании общества).

[36] Сомин Н.В. «Всенародная и вселенская Церковь» Достоевского. http://www.chri-soc.narod.ru/dostoevsk1.htm