«Устроиться без Бога...»

Ниже мы помещаем статью выдающегося русского православного мыслителя, литературного и театрального критика, публициста, писателя Юрия Николаевича Говорухи-Отрока (1852-1896).

Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (первое издание: Московские Ведомости. 1891. 4 мая. N 121. С. 3-4. (В рубрике: Литературные заметки). Подпись: Ю. Николаев) подготовил профессор А. Д. Каплин. Название, примечания - составителя.

Астафьев Петр Евгеньевич (1846-1893) - философ, психолог, публицист, автор книги «Из итогов века» (М., 1891). Глав­ное содержание духовной жизни ев­ропейского общества второй половины XIX в. видел в попытке «прожить вовсе безо всякого идеала, стоящего выше благополучия особи».

+ + +

Идеалы и европейское разложение

По поводу книги П. Е. Астафьева «Итоги века»[i]

В своей книге г. Астафьев хочет обнаружить и исследо­вать те идеи и настроения, которые руководили европей­скою жизнию в продолжение доживаемого нами столетия, хочет показать, какой плод дали эти идеи и настроения. По справедливому мнению автора, теперь самое время подвести «итоги века» оканчивающегося, в котором все, приготовленное прошедшим, уже созрело или готово со­зреть. О смысле этой работы века, о целях ее автор выра­жается очень определенно.

Европейское общество XIX века, - пишет он, - совер­шило за вторую половину его один из грандиознейших и поучительнейших опытов, когда-либо предпринятых историей. Это - опыт прожить вовсе безо всякого идеала, стоящего выше благополучия особи, подчиняющего себе ее задачи, вытекающие из этого благополучия, и требую­щего для себя ее служения.

На наш взгляд, это определение совершенно верное; хотя «опыт» еще не завершен, но нет никаких вероятнос­тей, чтоб европейское человечество сошло с того пути, на который стало сознательно со времени так называемой «великой революции». «Прожить безо всяких идеалов», - говорит г. Астафьев, или «устроиться без Бога», как ярко и образно выражался Достоевский. Очевидно, мысль на­шего автора совершенно совпадает с мыслью покойного знаменитого писателя, но я предпочту выражение Достоевского: оно определеннее и не может подать повод к не­доразумениям.

В самом деле, чего-чего теперь у нас не подразумевают под выражением «идеалы». Если даже такие философски образованные писатели, как Вл. С. Соловьев, вольно или невольно путаются на этом пункте, - то что же и говорить о прочих? Если г. Соловьев в своей недавней статье «Идолы и идеалы», посвященной именно разъяснению вопроса, что такое идеалы, признал за таковые самых подлинных и непререкаемых идолов, то что же и гово­рить о прочих? Что говорить об этих «прочих», которые думают, что идеалы создаются процессом «эволюции», как теперь принято выражаться, что идеальное начало не раскрывается в мире, а создается и развивается именно этою эволюцией? Такие, без сомнения, уверены, что со­временное европейское движение, напротив, так сказать, переполнено идеальными стремлениями, и никак не хо­тят видеть того странного оптического обмана, который приводит их к такой уверенности. Они не хотят заметить, что если и осталось еще что-нибудь идеальное в современ­ных европейских учениях общественных, политических, этических, то это идеальное есть не результат развития, а, быть может, последний отблеск старого, отброшенного уже этими учениями христианского мировоззрения, есть, наконец, безсознательный и болезненный протест души человеческой против основ этих учений, которые, раз­витые последовательно, должны необходимо привести к отрицанию всего идеального. Этот безсознательный, болезненный протест объясняется тем, что из души чело­веческой не так-то легко окончательно вытравить зало­женное в нее от века идеальное начало, и оно, уже затемненное, все же сопротивляется напору грубого реального фата, принуждает мысль, становясь непоследовательною, в системы и учения, совершенно чуждые всего идеально­го, враждебные ему, вкрапливать те идеальные черты, без которых душа человеческая не вынесла бы тяжести этих систем и учений. Вот почему утилитаристы, становясь непоследовательными, проповедуют самоотверженную лю­бовь как высшее удовлетворение человеческого эгоизма; вот почему материалисты, для которых человек есть всего только результат «эволюции», совершившейся с «плеши­вою обезьяной» [ii], настаивают на том, что каждый должен полагать душу «за други своя»; вот почему Шопенгауэр с непоследовательностию, столь блистательно обнаружи­вающею его высокий гений, видит в аскетизме и самоотре­чении высший идеал, стремление к которому как бы оправ­дывает самый факт существования человека на земле.

Во всех подобных явлениях замечается одна и та же черта. Чувство человеческое безсознательно побеждает логику, заставляет мысль быть нелогичною, отрицать в своих выводах те основы, из которых она исходит.

Это же явление, этот разлад между чувством и мыслью, это «двоеверие», так сказать, создает ту тоску, которою страдает европейское человечество и о которой так «про­никновенно» говорил Достоевский, ту тоску, которая так ярко отражается в созданиях лучших, благороднейших современных европейских умов, отражается и в жизни лучших тамошних людей. Эта тоска отразилась самоубий­ством Прево-Парадоля [iii], который предсказывал гибель сво­ему отечеству, да и всему европейскому миру, эта тоска проникает собою самые искренние из сочинений Ренана, эта тоска отразилась и в писаниях, и в личной жизни од­ного из благороднейших европейских умов нашего време­ни, Д. С. Милля. Припомните только поучительнейшую и печальную книгу его - его «Автобиографию»...

Но, без сомнения, это бессознательное чувство идеаль­ного, которое еще не дает европейскому человечеству об­нажить пред самим собою свою мысль - мысль о том, что­бы «прожить вовсе безо всякого идеала», - это чувство раньше или позднее будет вытравлено из души европей­ского человечества, а если не вытравлено, то окончатель­но затемнено в ней. Процесс начался, и он должен совер­шиться весь, до конца; круг, из которого еще стремятся выйти благороднейшие умы Европы, и выходят хотя бы своею тоской, хотя бы своею неудовлетворенностью, хотя бы только разладом мысли и чувства, - этот круг рано или поздно сомкнется.

Есть тому и признаки, несомненные и неотразимые. Уже мы видим безнадежную в своем самодовольстве фи­лософию Спенсера, не имеющую ни малейшего идеально­го просвета, философию, на которую уже не падает тень той тоски, того безсознательного и мучительного в своей неудовлетворенности порывания к идеальному. В этой «двойной бухгалтерии души», как кто-то назвал Спенсе­рову философию, уже сведен баланс, и все торговые книги в порядке, а то «неведомое» и «непостижимое», о кото­ром там упоминается, является чем-то ненужным, безраз­личным, упоминаемым лишь для формы, является чем-то, с чем вовсе и не надо считаться, так как оно не влияет на «колебания рынка»... И в этой философии можно видеть один из зловещих признаков того «убывания души» в европейском человечестве, о котором говорит г. Астафьев в своей книге, - тем более зловещий признак, когда по­думаешь, на какой почве возросла эта философия. Она появилась в отечестве Шекспира, в созданиях которого идеальное почти до осязаемости выражено в конкретных образах, в отечестве Ньютона, возносившегося своим ге­нием до самых высоких религиозных созерцаний, в отече­стве Байрона, «сурового мученика», по слову Пушкина [iv], - Байрона, в поэзии которого, как в фокусе, отразилась вся безмерная тоска европейского человечества - и в ее про­шедшем, и в ее будущем... Вот на какой почве выросла эта философская «двойная бухгалтерия души», - и если так, то что же и говорить о прочих? Ведь, в сущности, Англия всегда светила европейскому миру, ведь соприкосновение с ее гением разбудило умственную жизнь Франции XIII ве­ка, ведь соприкосновение с ее гением отразилось в Герма­нии таким явлением, как Кант. И вот оказывается, что там-то, именно в Англии, почва уже настолько разрыхлена, что на ней могла возрасти философия, подобная Спенсе­ровой...

II.

Итак, идеал современной Европы заключается в том, чтоб «устроиться без Бога», то есть отринуть всякий иде­ал. Эта мысль прекрасно поясняется и прекрасно раскры­вается г. Астафьевым в следующих словах:

Задача жизни человека второй половины нашего века, - пишет он, - уже определяется не охранением и лю­бовным совершенствованием той наличной действитель­ности, среди которой он родился, сознал себя и призван действовать. Определяется для него эта задача и не его понятием о том, что должно быть безусловно и безотноси­тельно, должно быть само для себя, ради собственной ценности и правды, независимо от отношения его к лич­ному благополучию, личной похоти и произволу. И дей­ствительность, то, что есть, бывшее высшим руководя­щим началом жизни классического человека, и идеал, то, что безусловно, само для себя должно быть, направлявший жизнь человека нового, христианского мира, - для него утратили свое значение руководящих начал и критериев жизни. На место того и другого он поставил то, что должно быть для его благополучия, а не ради собственной внутрен­ней ценности, то есть желательное. Не действительность и не безусловный идеал царят в его духовном мире и направляют отныне его деятельность, определяя для него ценность жизни и мира, событий и людей, но желательное для него как для особи, - то есть нечто, в одинаковой мере не принадлежащее ни к области наличной действительно­сти, ни к области идеалов.

В чем же сущность дела и как пришла Европа к такому состоянию?

Дело в том, по мнению г. Астафьева, что современная Европа одинаково далека как от классического культурно­го идеала, так и от христианского. Она пошла еще по тре­тьему пути. В классической культуре был некоторый суррогат неподвижного, вечного идеала. Таковым считалось государство. Этому идеалу подчинялись личное благопо­лучие и личный произвол. Христианство провозгласило иной идеал - идеал личного, безконечного и безначаль­ного, всесовершенного Бога. Во имя-то этого идеала требо­валось ограничение индивидуальных стремлений. «Будь­те совершенны, как Отец ваш Небесный». Вот какое было слово христианства. Это слово и должно быть зало­жено в основу христианской культуры. Самая идея государ­ства должна быть подчинена этому слову. В христианском воззрении государство является уже не целью, а только средством для осуществления высшей, неведомой нам, Божественной цели. Великая идея христианства заключа­ется в том, что центр тяжести нравственного мира был перенесен с земли на небо. Христианство установило по­нятие о жизни как о совокупности всей жизни, здешней, земной, и нездешней, небесной. Этим оно придало полную реальность и здешней, земной жизни. В христианском по­нятии здешняя, земная жизнь не является уже каким-то странным отрывком без начала и конца, без определенно­го смысла, а является лишь частью великого и непостижи­мого целого. Отсюда и все особенности христианской культуры, поскольку она раскрылась и могла раскрыться в европейской истории. А она раскрылась там благодаря известным историческим условиям преимущественно только в области науки, искусства, поэзии. Без сомнения, христианская идея создала Рафаэля и Микеланджело, Данта, Сервантеса и Шекспира. Во всем этом отразилась идея неразорванности жизни, идея индивидуального безсмер­тия. Если оставить в стороне эту идею безсмертия, идею цели, к которой стремится мироздание в своем развитии, идею загробного суда и воздаяния, идею о том, что все, здесь «тайное», станет там «явным», - если оставить все это в стороне, то нам непонятны сделаются образы Рафа­эля и Мурильо, Данта, Шекспира, Сервантеса. Нам непо­нятно станет настроение творцов этих образов и, следова­тельно, непонятны станут и самые эти образы. А между тем высокая правда этих образов чувствуется даже и утра­тившими понимание их смысла - смысла, всегда заключа­ющегося в идее безсмертия, в идее о том, что жизнь не кон­чается с разрушением «оков тела», - в идее освобождения души...

Таково было христианское искусство. Оно обладало идеалом, оно восприняло его в себя и выразило в конк­ретных образах. Но как только идея христианства затем­нилась в душе европейского человечества, так и смысл искусства затемнился. Глубокий пессимизм и мучительное искание утраченного идеала - вот каково было еще недав­нее настроение европейской поэзии и европейского искус­ства вообще, нашедшее себе великого выразителя в лице Байрона. «Байронизм», как мы знаем, оставил глубочай­ший след во всех родах искусства: в поэзии, в живописи, в музыке, в исполнении трагических ролей великими ак­терами... Разорванность личности с действительностию, явившаяся результатом утраты веры в безсмертие, веры во всю совокупность неразорванной жизни, отразившись со всею силой в Байроне, отразилась и во всем дальнейшем ходе европейской литературы: и в болезненной поэзии Гейне, и в скептическом идеализме Теккерея, и в анатомическом реализме Бальзака. Но во всем этом еще слы­шалась, еще чувствовалась страстная и мучительная жаж­да идеала не здешнего, не земного, всепримиряющего... В дальнейшем ходе европейского искусства это стремле­ние к идеалу мало-помалу потухает. Вспыхнувши в послед­ний раз мечтательным социализмом Жорж Занда, евро­пейское искусство погружается в совершенный мрак. Появляется нечто совершенно уродливое - реализм Золя и его школы.

Здесь творчество, которое может проявляться лишь при вере в безсмертие или при искании этой веры, - здесь творчество уже потухло, его нет больше. Осталась одна привычная техника искусства - и только. В еще но­вой «школе» поэтов и повествователей, которая является как бы реакцией реализму Золя, точно так же творчество иссякло и потухло. В произведениях представителей этой «новой школы» чувствуется только «пленной мысли раздраженье»[v] да обоготворение и поклонение утонченной чувственности, поставленной на место идеала...

Мы коснулись только европейского искусства, потому что в нем ярче всего отразилось разложение и измельча­ние европейской мысли и европейского чувства, - но и во всех иных областях наблюдается там то же самое. Успехи техники - и оскудение мысли, чувствительность и утон­ченная чувственность, все возрастающие на счет убываю­щих любви и чувства...

III.

Нетрудно видеть, в чем заключается сущность и смысл такого состояния общества. В одичании, в вырождении, - говорит г. Астафьев. В культурном одичании, - предпочел бы сказать я. Это не возвращение к дикому состоянию, ха­рактерный признак которого - наивное, хотя и грубое, простодушие и неразвитость душевных сил и способно­стей. Это, напротив, состояние разложения, когда уже атрофируются душевные силы и способности, состояние, когда уже приобретена змеиная мудрость, но утрачена голу­биная чистота... Вот это-то культурное одичание и создало ту общеевропейскую веру в «безличные и бездушные учреж­дения», по выражению г. Астафьева, которые, по этой вере, должны обновить мир. Обновить его механически, обновить его не великим подъемом человеческого духа, а, напротив, изгнанием этого духа из жизни, изгнанием из нее свободного творчества, замененного «коллективною работой» посредственности. Такая вера, в сущности, со­вершенно равняется уверенности, что из десятка тысяч глупцов, соединенных в «коллективной работе», можно заменить гения... Затерялось понимание того, что гении, ведущие человечество вперед, стоящие выше века и выше веков, покупаются дорогою ценою, ценою тяжких усилий целых поколений, безсознательно приготовляющих по­чву для явления гения... Затерялось понятие о том, что стать выше века и веков можно, только пережив в мысли и чувстве все, пережитое человечеством до нас, что мысль «зреет и растет», по слову поэта, «лишь в вечное корнями углубляясь»[vi]. А вот это-то вечное отринуто современным европейским человечеством как ненужное, как мешаю­щее «прогрессу цивилизации».

Это состояние европейского общества, эти настроения европейской мысли и европейского чувства, как извест­но, отражаются и у нас. Наша «интеллигенция» все еще плетется в хвосте за Европой - и именно за современною. Прошедшего этой Европы, великого, многознаменатель­ного и поучительного, эта наша «интеллигенция» знать не хочет. Она отринула эту историческую Европу - Евро­пу великих духовных подъемов, великой борьбы, Европу Шекспиров и Дантов, Рафаэлей и Тицианов, Европу вели­ких королей и великих подвижников, - она отринула эту Европу по примеру современной Европы, отринувшей свое прошедшее. И она идет в хвосте за этою разлагающе­юся Европой, думая оттуда заимствовать свет и истину.

Явление опасное и печальное. И именно им, этим явле­нием, объясняется то бессилие и бесплодие, которым по­ражены все начинания нашей «интеллигенции»: в науке, в искусстве, в литературе, - и на всех путях жизни.

Конечно, у нас это явление миражное, оно не имеет жи­вой связи ни с нашею историей, ни с духом народа наше­го, - но, во всяком случае, это явление, задерживающее ход нашего исторического развития, создающее ту обще­ственную атмосферу, среди которой часто гибнут зачатки ума и дарования. Вот почему совершенно прав г. Астафь­ев, когда говорит:

Самые глубочайшие особенности характера и мировоз­зрения нашего народа не допустили нас пока до положе­ния своей души исключительно в бездушные и безличные учреждения, до утраты веры во все, кроме учреждений и общественных организаций. Душа в нас еще не вовсе «убыла»; идеалы наши все еще более личные, живые и глу­бокие, чем идеалы исключительно политические и эконо­мические; в нас еще остается богатый запас жизненности. Но и в нашем обществе, особенно в «интеллигентных» его слоях, оставили некоторые глубокие следы разъедаю­щие влияния западного духовного развития за пережи­тый век. Мы вполне чужды и парламентаризма, и социа­лизма в его западной форме; но следы того смешения высших и жизненных задач духа, религии, нравственности, науки, искусства и т. п., в котором выражается отказ от них, утрата веры в них, и у нас уже обозначились доволь­но определенно. На них-то и следует обратить особенное внимание...

Вот почему и нашей «интеллигенции» не худо почаще напоминать о том, о чем недавно напомнил А. Н. Майков в своем прекрасном стихотворении:

«Прочь идеалы!..» Грозный клик!..

«Конец загробной лжи и страху!

Наш век тем славен и велик,

Что рубит в корень и со взмаху!

Мир лишь от нас спасенья ждет.

Так - без пощады! и вперед!..»

И вот, как пьяный, как спросонок,

Приняв за истину символ,

Ты рушить бросился... Ребенок!

Игрушку разломал и зол,

Что ничего в ней не нашел!

Ты рушишь храмы, рвешь одежды,

Сквернишь алтарь, престол, потир, -

Но разве в них залог Надежды,

Любви и Веры видит мир?

Они - в душе у нас, как скрытый

Дух жизни в семени цветка, -

И что тут меч твой, ржой покрытый,

И детская твоя рука! [vii]

Здесь очень ярко выражен смысл европейских настрое­ний и движений и их безсилия пред вечною правдой, живу­щею в душе человеческой. Но в нашем «интеллигентном» обществе, среди непрерывной пустопорожней болтовни, и именно «об идеалах», забывают об этой вечной, непре­ходящей и ничем не уничтожаемой правде...

---

[i] Точное название книги П.Е. Астафьева - «Из ито­гов века».

[ii] Выражение из «Письма к редактору» Вл. Соловьева (См.: Вопросы философии и психологии. 1890. Кн. V. С. 119).

[iii] Французский журналист Л. А. Прево-Парадоль, назначенный в 1870 г. посланником в Соединенные Штаты, получив известие о начавшейся войне с Герма­нией, впал в отчаяние и вскоре покончил жизнь самоубийством.

[iv] Выражение из стихотворения Пушкина «Кто знает край, где небо блещет...» (1828).

[v] Из стихотворения Лермонтова «Не верь се­бе» (1839).

[vi] Выражение из стихотворения Ап. Майкова «"Не отставай от века" - лозунг лживый...» (1889).

[vii] Полностью приведено неозаглавленное стихотворение Ап. Майкова, датированное 10 октября 1889 г.