«...Тогда идёт и берёт с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет...» /Мф 12, 45/
Было, да и не было ничего. В Тридевятом Царстве, в Тридесятом Государстве жил-был человек по имени... по имени... ну, скажем: Василий. Или, если по-простому - Вася. А что? Хорошее имя. Если его перевести с не-нашего языка на наш, будет: «Царственный». Так мы и станем его здесь называть. И была жизнь «царственного» Василия долгой, славной и счастливой. Много повидал он в своей счастливой жизни, много долгих речей понаговорил, много славных дел понаделал (про которые в других сказках и без меня даже уже чересчур много сказано). Но вот ведь, товарищи, какая приключилась с ним однажды коллизия. Как раз вот об этом именно случае многие из нас знают, а только большинство из тех, кто знает - и так, и эдак толкует, а в настоящий толк никак взять не может. Короче, вот как было всё дело. Только-только вошёл тогда Вася в настоящий возраст, заматерел, остепенился, всех внутренних врагов своих одолел - тут бы ему, конечно, и успокоиться, почить на лаврах, да и зажить в своё полное удовольствие - ан, как раз тогда-то и пришла к нему новая, страшная беда-злосчастье: осадили дом его старый злые соседи-вороги. И так стали одолевать, что совсем не стало, братцы, от них житья: и пёхом-то во двор понапёрли, и в железных телегах-то понаехали - тьма тьмущая! Хозяйничают везде, как у себя дома: всю картошку на огороде выкопали, яблони в саду обтрясли... Да что яблони? - всё на дворе жгут, ломают, уже и в окна, супостаты, лезут, на крышу альпинистами лезут, железо с дома стаскивают. Отовсюду тесно стало. Крепко закручинился тогда «царственный» Вася. Покурил он, подумал-поразмышлял, усами пошевелил, а потом пошёл, горемычный, в самую свою дальнюю секретную комнату, открыл самую свою секретную железную шкатулку, снял чёрную трубку с чёрного телефона, что стоял в той шкатулке, и стал звать на помощь старого своего закадычного друга-заединщика Гаврика, что жил тогда на противоположной стороне улицы: так и так, приходи, дескать, друг Гаврик, на помощь! Мочи нет, враги-соседи одолевают, всю картошку выкопали, яблони обтрясли, жгут-ломают всё, в окна лезут, крышу разбирают! Приходи, короче, ознакомься с ситуацией на месте - может, чем мне поможешь, присоветушь чего хорошего и полезного! Да.
Тогда собрался и поспешил тот Гаврик к старому другу своему Васе, а как ему было по улице к нему уже не добраться (потому что всю её супостаты-соседи железными телегами своими перекрыли) то - загрузился он в свой персональный четырёхмоторный самолёт, да прямо в дыру на крыше васиного дома и влетел. Очень Вася Гаврику обрадовался: правую, царственную, свою ручку ему подал, левой его по спине похлопал; обнялись они, поцеловались, сфотографировались для протокола. Ладно. После того сели они, как положено, за столик, газетку постелили, бутылочку поставили, стали пить, закусывать, да по-душам тихо беседовать. (А их личные секретари, между тем, весь их разговор внимательно слушали и аккуратно в блокноты записывали.) Вот, короче, и говорит Вася тому Гаврику: так и так, дескать, Гаврюшенька: мы ведь с тобой давнишние друзья-заединщики, друг-друга вот как знаем и понимаем и, хоть живём на разных сторонах улицы, но - одно большое дело делаем. Знаешь ты всю мою историю: помнишь, как я когда-то поселился в доме этом, сколько трудов я положил, чтобы хозяйку его - квасную, да лапотную - из дома извести, сколько кровушки мне тогда пролить пришлось, сколько душ человеческих за это загубить, и как долго после того не хотели меня пасынки за «отца родного» признать. Знаешь ты всё это, Гаврюша, не хуже меня, потому как «Сам» мне тогда крепко пособил: несколько самых крутых своих гавриков в помощь прислал. Большая Ему от меня за это «сеньк-ю», так Ему и передай. А теперь прищла беда, Гаврик, хуже прежней: одолевают меня враги-соседи, отовсюду тесно стало: сам видишь - весь мой двор своими телегами заставили, картошку мою всю повыкопали, всё, что смогли у меня пожгли-поломали, уже - слышишь? - и на крышу влезли, железо стаскивают... Но главное, друг, даже не это - это бы всё ладно, с этим я, конечно, в конце-концов справился бы - а главное сейчас вот что меня беспокоит: детишки-то, пасынки-то мои, чую я, не за меня с соседями моими дерутся, а за мать их, старуху беспутную: за ту самую, которую я двадцать пять лет уже как выгнал из дома, чтобы духу её, квасного да лапотного, здесь больше никогда не было. И, понимаешь, друг, что из ума у меня теперь никак не выходит: не задумали ли они, то-есть, детишки эти, пасынки, чтобы не только, значит, прогнать злых соседей, но, под горячую руку, и меня вместе с ними, конкретно, из дома вычистить, а дом этот обратно бабе той, квасной да лапотной, и отдать? Есть у меня верная информация: с тех пор, как я в доме этом поселился, они, о чём ни заговорят между собой, обязательно её, мать свою, через каждое слово крепко поминают! Подскажи: что делать, Гав, как с горем-злосчастьем справиться? Отовсюду тесно стало! Ведь мы с тобою одно большое дело делаем, ты понимать должен: если, короче, мне детки эти хвост накрутят - вам слаще не станет. Помолчал Гаврик, подумал, почесал там-сям, потом стаканчик принял, икорки да севрюжки отведал, губку об губку обтёр и так обещал Васе: дома ещё подумать, с «Самим» обязательно посоветоваться и - как только что надумает, или слово какое от «Самого» получит - тут же, немедля, по чёрному телефону (что в секретной шкатулке) отзвонить или световым телеграфом через дорогу весточку отмигать. На том они, стало быть, по рукам и ударили, а потом, конечно, допили бутылочку, икорку с севрюжкой докушали и опять вместе сфотографировались - теперь уже для души, на память. После того загрузился Гаврик обратно в свой персональный четырёхмоторный самолёт и в ту же дыру на крыше дома вылетел - прямо на свою сторону улицы.
Много ли, мало ли времени прошло после той встречи, об этом летописи Тридесятого Государства точно не рассказывают, да это нам и не так важно. Что, конкретно, «Сам» Гаврику тогда для Васи посоветовал, что тот Гаврик отсигналил Васе по световому телеграфу - или по чёрному телефону (который в секретной шкатулке) отзвонил - это, конечно, никакими секретарями никогда нигде не было записано и точно об этом мы никак теперь узнать уже не сможем. Только известно, что пошли после того в старом доме перемены: детишкам-пасынкам всем - вместо корявых кирзовых ботинок - красивые форменные лапотки выдали, а мать их, та самая «старушка беспутная», про которую Вася Гаврику рассказывал, опять в их доме появилась. Конечно, поселили её теперь не в главных, чистых комнатах (куда ей, квасной, да лапотной, в господские покои-то!) а в маленьком чуланчике без окон (на скотном дворе) - и со строгим условием: на улицу без приказа отнюдь не высовываться, а всё время сидеть в том чуланчике и - весь день и всю бденную ночь - петь хвалебные песни про «отца родного» Василия и про жизнь свою счастливую, да радостную. Ну что же: и на том, как говорится, «сеньк-ю!» Спустя ещё короткое время после этого, детушки её с теми соседями злыми, конечно, крепко посчитались, и - не только весь дом матушкин и землю свою у супостатов обратно отобрали - но даже и кое-что из ихнего, соседского, барахла к своему хозяйству присовокупили. По этому, действительно славному и радостному, случаю, Вася фейерверки палил, маршы-песни играл, пир на весь мир закатывал... (Которые там были, рассказывали, что они, дескать: «квас-пиво пили, по усам текло», а в рот, как в сказках и положено, не попадало).
На том бы нам историю нашу и закончить, да только, опять скажу, братцы, жизнь, она - ой! - какая чудная штука! Оглядываться не успеваешь, как всё вокруг тебя то и дело вверх тормашками перекувыркивается, да наизнанку выворачивается. Как сейчас помню: подарила мне мама в детстве на день рождения толстую красивую книгу с хорошими иллюстрациями: «Грузинские сказки». Очень они, сказки эти, мне тогда понравились, много раз я читал их и перечитывал и картинками любовался. И, помню, некоторые из этих сказок начинались такими удивительными словами: «Было, да и не было ничего». Хорошие были сказки, и очень хорошая была эта присказка! Крепко я её запомнил: что-то в ней было такое мудрое, философское, спокойное... Вот и мою нынешнюю сказку я этими словами начал. Почему? А вот послушайте-ка, что случилось в том Тридесятом Государстве дальше. Прошло совсем немного времени, и, как-то незаметно, как бы само собою, так всё ловко устроилось, что, по смерти «царственного» Васи - (как, и по какому случаю смерть его совершилась и как это всё было-происходило - совсем другая, особенная история: придёт время, может, кто-нибудь другой и об этом нам расскажет) - так вот, по смерти его, в том старом матушкином доме всё хозяйство гавриковы внучки, со своими заединщиками, в руки взяли. Да так крепко, братцы вы мои, взяли, что ни вздохнуть никому, ни охнуть без приказа или одобрения этих гавриков стало совсем невозможно. Всю землю матушкину они своими железными телегами заставили, картошку всю на огороде повыкопали, яблони в саду все пообтрясли, все сараи и заборы пожгли-поломали, всё железо с крыши поснимали, во все окна влезли, всю мебель матушкину, хорошую, из дома в неизвестном направлении вычистили. Правда, надо сказать и то: форменные лапти новые - ещё красивше старых! - всем внучкам матушкиным гавы выдали, да фейерверки теперь каждый любой день палить разрешают - куда как ярче и громче тех прежних, васиных. Что - да, то - да. Но уж только, если что в доме случится не по ихнему, по гаврикову, если кто по своей воле решится теперь что в доме сказать или сделать, они, гавы, тому шалопаю с любовью - но строго! - укоризну воздают, и в тёмный чулан для перевоспитания отправляют...
Кстати, братцы вы мои: «чулан»! Господи помилуй! Чулан! Что же это я? Главное-то я чуть было совсем не упустил: матушка-то, «квасная да лапотная» - хозяйка дома того - ведь жива, старушка! Совсем уже седенькая и дряхленькая стала, а ещё жива, милая! Только среди фейерверков, да праздников-пиров квасных, да лаптей новых и других забот житейских, про неё, про хозяюшку, детушки, внучки-то её, совсем и позабыли. Даром, что то и дело, по старому народному своему обычаю, её, мать свою, в разговорах крепко поминают. А сама она, с тех самых пор васиных, так всё и сидит всё в том же самом тёмном чулане и - день и ночь поёт хвалебные песни про Васю и Гаврика, своих заступников и благодетелей, да про жизнь счастливую и радостную. Так что, видите, друзья мои, дорогие братья и сёстры, граждане и гражданочки, не совсем я тогда прав был: всё-таки, не всё ещё в этом суетном мире течёт и меняется, не всё каждый день перекувыркивается, да наизнанку выворачивается - не всё! Кое-что (причём, заметьте: самое главное!) при всех «отцах родных», и при всех других «заступниках» и «благодетелях», остаётся неизменным. Есть, значит, пока на чём человеку душой отойти, успокоиться, утвердиться. И за то, как теперь в народе говорится: «сеньк-ю»!
Здесь опять можно было бы мне и закончить, да, слышу, спрашивает меня кто-то: а зачем всё это тобою,
батюшка, наговорено? Мораль-то какая у этой у твоей злой сказочки? Во-первых,
почему же она «злая»? Она - печальная. Могу даже вам сказать, друзья, что
печальней этой сказки я не знаю, тем более, что это, может, и не сказка
никакая, а самая, что ни на есть, быль.
А мораль? Да что вы, родные вы мои! Нет здесь никакой морали. Как не было, так
и нет. И, даже, похоже, не предвидится. С тех самых пор, как «царственный» Вася
в старом доме воцарился, там, вместо морали, в ходу одна «политическая
необходимость» и любовь к фейерверкам. А когда морали нет, а «политическая
необходимость» избыточествует, тогда, как раз, и случаются в жизни такие вот
печальные истории. Хорошо ещё, что случаются они всегда не у нас, не в
богоспасаемой Отчизне нашей, не среди нашего доброго православного народа, а
всегда только - за тридевять земель отсюда, в Тридевятом Царстве, Тридесятом
Государстве, среди басурманов некрещёных, которые ни про какую «мораль» никогда
и слыхом не слыхивали. С них какой же спрос! Впрочем, если кому из вас, братья
и сёстры, уж очень охота какую-нибудь «мораль» услышать, то - вот, пожалуйста.
Который если басурман некрещёный всю жизнь одними только новыми лаптями, квасными пирами и фейерверками утешается, а матушку свою родную позволяет на улицу выгнать, а потом до самой смертушки в тёмном чулане гнобит, тот басурман знать должен, что - сколько бы он красивых лаптей ни износил, сколько бы победных фейерверков ни запалил, в доме его всё равно в конце концов обязательно чужие гаврики хозяйничать будут. Вот она и «мораль». А там, друзья, смотрите сами: может, вам ещё время разбрасывать камни - а мне уже давно пора собирать.
