Русский стиль

1.

Почему же русские недовольны своей жизнью? Не устраивают их цены и зарплата. Не нравятся им чиновники, густо облепившие этажерку власти. Политические деятели и обыватели всерьёз обеспокоены криминализацией общества. За державу обидно всем. Об этом только и говорят от Чукотки до Балтийских морей.

Но в какую эпоху или хотя бы десятилетие русские хотели бы вернуться? Сама постановка такого вопроса углубляет трещины розни между многочисленными партиями и движениями.

Ведь с «застойными» годами прощались с величайшим воодушевлением. Всем надоело «отовариваться пайками», искать бесчисленный дефицит, что-то покупать, доставаемое торговцем из-под полы. Надоело читать кипы газет, смотреть телевизор и – пребывать в приятном неведении, что же происходит в мире и родной стране.

«Хватит нас держать за дураков!», «Так больше жить нельзя!», – не стихал рефрен возмущённых голосов.

Как только Горбачёв приподнял «железный занавес», тысячи борцов с бесчеловечным режимом устремились в иные пределы, где больше возможностей для научной деятельности и где не препятствуют творческому самовыражению. А те, кто умудрился покинуть страну ещё в годы правления Брежнева, также не спешили возвращаться на родину. Не спешат и поныне. Не случайно эту волну эмиграции зовут «колбасной». Один Солженицын приехал. Но он-то как раз в эмиграции не был, а был изгнанником. И по понятиям той застольно-застойной эпохи – изменником. Он не был бы изменником, изменив самому себе и тысячам людей, которые видели в его трудной судьбе образец нравственной мужественной жизни.

И Сахаров слыл изменником. К тому же следует добавить -неблагодарным человеком. Ведь был неоднократно награждён и премирован, вхож в высокие кабинеты... И вдруг – так себя повёл!

Находиться в обществе, где методично преследуют умных, порядочных людей – не очень-то приятно. Вдвойне неприятно от того, что никто не в состоянии заступиться за этих умных и порядочных людей.

Так, может быть, более привлекательна короткая пора «оттепели»? Тогда тысячи возвращались из концлагерей, миллионы переезжали из бараков, чердаков, подвалов, коммуналок в «хрущобы», радуясь «всем удобствам». Но тогда же жили в постоянном ожидании неминуемой ядерной войны. Повсеместно строили бомбоубежища. На крохотных садовых участках, прежде чем ставить домик, рыли глубокий погреб, укрепляли швеллерами и бетонными плитами потолок, изобретали затейливые системы воздухоочистки.

Сейчас о многочисленных крупных и мелких бомбоубежищах не вспоминают, а на «хрущобы» посматривают пренебрежительно. Иногда печатают статьи о том, какой невосполнимый ущерб природе нанесли многолетние сериалы подземных, наземных, воздушных ядерных испытаний. Гневно пишут о рукотворных водохранилищах, именуемых «морями», о том, что космодромы превратили целые регионы в космическую помойку, где валяются ненужные остатки ракетоносителей и просто останки недогоревших ракет. А о том, что тысячи деревень попали в разряд «неперспективных» и были обречены на исчезновение, вопиют лучшие страницы художественных произведений «крестьянских» писателей.

Две Великие войны, а также интервал между ними, пронизанные агрессивными умонастроениями, выглядят привлекательными разве что для единичных, свихнувшихся на терроре маньяков.

Среди тех, кто числят себя потомками благородных дворянских родов, и среди тех, чьи деды и прадеды были церковными иерархами, распространены ностальгические воспоминания о дореволюционной России. Кому-то она мила в качестве конституционной монархии, кому-то ближе к сердцу та страна, какой была в последнюю треть ХIХ в., а кому-то – империя в «чистом виде»: самодержавие, крепостничество, победные войны. Тогда в чести были военная знать и земельная аристократия.

Прошлое, тем более отдалённое от сиюминутных забот на век и более, окутывается волшебным флёром, который поглощает многочисленные досадные мелочи повседневной жизни, но не скрывает контуры исторических событий. Наоборот, век и более спустя многие события выглядят ещё значительнее.

В те времена Россия – это мировая империя, практически не знающая военных поражений. Элита общества неустанно генерирует всё новых святых, героев, гениев. Великие полководцы и великие императоры на протяжении двух столетий вписывают золотые строки в историю страны. Гордиться есть чем: создание своего государства – это признак исторической состоятельности для любого народа. И далеко не всем народам удаётся создать своё государство. Но лишившись его, любой народ становится несчастным и живёт воспоминаниями об «утраченном рае», своём «золотом веке». Каждый армянин готов часами рассказывать о Великой Армении – относительно небольшом древнем государстве, которое исчезло ещё в XIII в. н.э. Прекрасно помнят о Вавилонском царстве не только профессиональные историки-востоковеды, но и ассирийцы, хотя самого Вавилона давно нет, а потомки некогда могущественного народа развеялись по белу свету.

В ХХ в. число государств увеличилось чуть ли не на порядок. Наступила пора политического самоопределения народов.

Сколько веков чехи или латыши мечтали о своей независимости. И вот их мечта сбылась. Пусть крохотное государство, но своё. Русским людям, привыкшим играть заметную роль в мировом сообществе, эти радости незнакомы. Для них жизнь в огромной стране давно является естественным фоном смены лет и поколений. Так царские дети ничего особенного не находят в том, что выросли в просторных дворцах.

Есть народы, историческая судьба которых драматична и печальна. То их порабощают, то вообще изгоняют с насиженных земель, то они входят в состав одной империи, то другой державе достаются в результате переговоров сильных мира сего. Из века в век кто-то решает их судьбу, распоряжается их землями и другими богатствами. Быть разменной монетой в руках победителей – жестокий удел. Такие народы вынуждены приспосабливаться к ритму, обычаям, нравам державы, как разноязыкие женщины в одном гареме пытаются сосуществовать вместе: жалеют себя и терпят остальных.

Но есть такие народы, их очень мало, к которым судьба благосклонна. Порой они возникают из небытия совсем внезапно, как вихрь в пустыне. Но вот проходит несколько десятилетий, почти что миг по историческим меркам, и значительная часть мира уже смотрит на них, как на своих правителей. Порой такие народы вызревают медленно, мало отличаясь от своих соседей, как бы томясь в ожидании того, за кем бы безоглядно последовали на любое дело. И такой водитель рождается и ведёт за собой народ к великим свершениям.

Создание мировой империи – редкостная удача. Египтяне, китайцы, персы, эллины, римляне, индийцы, ромеи, турки, испанцы, англичане, русские – вот перечень народов, сумевших сделать это. Есть немало народов, которые осилили строительство региональных империй, как ацтеки или австрийцы. Создание подобных государственных образований – также большая историческая удача конкретного народа.

Однако, если тем, кто ностальгически вспоминает о славном и богатом на яркие личности XIX в. предложить переселиться в те времена, то решившихся на подобный шаг найдётся немного. Умиляться и гордиться деяниями предков – это одно. А вот перспектива для современного человека, даже прекрасно осведомлённого о дворянских традициях и правилах жизни тогдашнего аристократического общества, очутиться в давно минувшей эпохе предстанет весьма и весьма нелёгким испытанием. И те, кто откажутся от билета в один конец, найдут массу убедительных доводов в пользу своего решения.

Дело в том, что военные триумфы, великолепные литературные салоны, высшее общество, придерживающееся строгих требований достоинства, чести, благородства – это одна сторона медали. Но практичный современник неплохо осведомлён и о другой, не менее для него важной стороне. В те времена не было электричества и асфальтированных шоссе, отсутствовали эффективные средства связи. Это сейчас можно рано поутру слетать в Крым, позагорать, покупаться, а вечером уже вернуться обратно. А лет сто назад от Нижнего до Ялты добирались в каретах не менее двух недель.

Ну, и что из того, что дворяне жили в просторных усадьбах. Разве эти дома можно было хорошо протопить дровами в морозную зиму? В царских дворцах и то была холодища. Не случайно в колпаках спали, да, по несколько длинных рубашек на себя надевали. На большаках – один конский навоз. Дамы одеты в неудобные платья с жесткими корсетами. Сколько их заживо сгорело в этих нарядах от свечей. Сколько их преждевременно погибло от нескончаемых беременностей: контрацептивов тоже не было. Да что там говорить – писали гусиными перьями. О компьютерах даже фантасты не мечтали.

Те, кто находились на службе у государя, не ведали про отпуска. Болеть стеснялись, очки одевали лишь при крайней нужде, как бы отступая перед неодолимой слабостью. Стоит только почитать формулярные списки высокопоставленных чиновников, чтобы убедиться: служение носило непрерывный и очень напряжённый характер. Будь то путейцы, полицмейстеры, офицеры. Каждый представитель первого служилого сословия носил соответствующий мундир, что являлось его визитной карточкой. Даже учёный-историк Иловайский был вынужден одевать мундир, будучи приглашённым на приём к государю.

Про военные походы написано в русской литературе немало. Смерть от пустяковой раны была делом обыденным: антисептики ещё не придумали. Бой был, как правило, рукопашным: рубились на саблях, кололись пиками. При штурмах крепостей погибали от сбрасываемых камней, обваривались кипящей смолой и просто кипятком. Офицеры шли впереди своих солдат и, будучи одеты в более заметные мундиры, служили более удобными мишенями для врага. До седин доживали немногие.

Ну, а потомкам дворовых, солдат, крепостных, возвращаться на «исходные» социальные этажи категорически не захочется. Многие из них теперь отмечены почётными научными степенями, занимают высокие должности в крупных фирмах, сиживают в чиновничьих кабинетах, в органах судебной и законодательной власти. Они также не прочь поговорить о значении и величии Российской империи, но быть Фомками и Гришками, кланяться в пояс перед благочинным и церковным старостой, пасти барских гусей или тянуть солдатскую лямку не желают.

Да и все прочие обыватели, живущие пусть тревожно, пусть в несовершенном обществе, где худо-бедно соблюдаются кое-какие права и свободы, предоставляются пусть мизерные, ненадёжные социальные «гарантии», сочтут сегодняшнюю жизнь более привлекательной, нежели бытиё в героическом и абсолютно победоносном XVIII в. Парадоксальность мировосприятия сменяющихся поколений заключается в том, что настоящим мало кто доволен, за исключением жизнерадостных идиотов да единичных счастливчиков, но каждое поколение считает, что предыдущее жило ещё хуже. В течение века власти лучших была противопоставлена пролетарская власть. А теперь равенство в нищете постепенно трансформируется в тотальное стремление к жизни более безопасной и сытой.

Но по уровню комфортности российская жизнь резко отличается от жизни в большинстве других стран. И климат суров, и характер людей труден. И сами традиции по благоустройству городов и сёл более чем скромны. Об удобствах предыдущие поколения заботились мало. Какие ценности доминировали в обществе, когда росло величие Российской империи? Приверженность Православию, царю, отечеству. Когда остов монархии зашатался и в одночасье рухнул, на руинах империи возник СССР. И советские люди прежде всего ценили идеологию, вождя и державу. Отрицая тоталитаризм, передовые и прогрессивные общественные деятели на протяжении жизни целого поколения боролись за соблюдение прав человека, за создание цивильного (гражданского) общества, за развитие потребительского рынка товаров и услуг. И пропитываясь этими новыми ценностями, современные русские люди начинали смотреть на свою страну, придерживающуюся до недавних пор иных правил жизни, как на территорию, где население всегда пребывало в рабстве, в неизбывной нужде. Они раздражены от того, что им так не повезло, что они родились и выросли в отсталой, холодной, бедной стране, слабо пекущейся о благополучии конкретного человека. Куда ни глянь, везде живут лучше. В Сингапуре живут лучше и в Люксембурге тоже. И зарплаты там выше, и улицы чище, и солнце светит чаще.

Реформы ради того и были задействованы, чтобы сделать жизнь лучше. Чтобы быт не был лишён тепла и уюта, а бытие было свободно от многих запретов. Но на пути к подобному радению о конкретном человеке, держава разваливается. Так тает и крошится айсберг, устремившись к экватору, под ласковое солнце.

Необходимо отметить, что мысли об отсталости, унизительной бедности, трагичности самой истории родной страны, присущи многим поколениям русских, которые относят себя к передовым и прогрессивным людям. Ещё в двадцатилетие, предшествующее первой революции, теории о косной, невежественной империи получили весьма широкое распространение среди, как тогда говорили, «просвещённой публики». В те времена для многих европейски образованных людей, которых именовали «западниками», прошлое России представало «тёмным» и «неблагополучным».

Но когда смотришь на фотографии, дагерротипы, портреты тех, кто управлял «неблагополучной Россией», кто водружал андреевский флаг на островах Тихого океана и в прибалтийских странах, на побережьях Чёрного и Азовского морей, изумляешься красоте черт, благородству осанки тех людей. Отдалённость европейских столиц от Поволжья, Кавказа, Приуралья, Сибири, Дальнего Востока, казахских степей и среднеазиатских оазисов примерно одинакова. Но управлял этими землями почему-то именно Петербург. Почему-то именно в России вдребезги разбивались глобальные военные агрессии.

Весь ХХ век на разные лады обсуждается оксюморон: страна русских – великая отсталая империя.

Многие потомки первой волны эмиграции, так же, как и пожилые люди под красными стягами, невзирая на бессчётные идеологические и культурные различия, сходятся в одном: они готовы умереть за великую Россию, стоит ей только позвать на «священную войну». Но значительная часть российского общества, как и представители «колбасной» и «постколбасной» волн эмиграций скажут другое: «Я хочу жить в нормальной стране, нормальным человеком, нормальной жизнью».

Похоже, что споры русских между собой за последние годы сместились в иную плоскость, оттесняя «идейные приоритеты». Одно дело – готовность пострадать и умереть; другое дело – стремление обязательно выжить в надежде на блазнящие удовольствия. Прогрессивные и передовые относятся к жизнелюбам, которым «ничто человеческое не чуждо». А патриоты, обнаруживая между собой удивительно схожую мотивацию, несмотря на полярно противоположные идеологические взгляды, относятся к «жертвенникам». Над ними язвят СМИ, но их и побаиваются (мало ли что может произойти в непредсказуемой стране!) Одно утешает говорливых политических обозревателей, что «жертвенники», в основном, относятся к «третьему возрасту», и значит -будущее не за ними.

«Жизнелюбам» же стыдно за свою страну. Причин для стыда, особенно у людей совестливых, предостаточно. Многое в России делается не так, как в Германии, Франции или в США. У разных людей – разные пристрастия. Но ведь для того, чтобы их желания осуществились, нужно сначала переделать русских в немцев, французов или американцев... Затея одиозная и утопическая. За совестливость «жизнелюбов» в России «жалеют», за нелюбовь к России – презирают.

«Жертвенники» считают, что Россия – особая страна, у неё свой путь, и благодаря этому пути она доказала свою историческую состоятельность.

Но с другой стороны, православную веру тоже можно расценивать как заёмную, и самодержавный абсолютизм появился задолго до возникновения русского народа. Поиски «исконного» могут привести к лесным землянкам да к истуканам, высеченным из дерева, и даже более того – к человеческим жертвоприношениям.

Я также нахожусь в плену многих мифов, заблуждений и предрассудков насчёт призвания русского народа и его роли в мировой истории. «Жизнелюбы» мне интересны своей эрудицией, раскрепощённостью, но кажутся теми несчастными провинциалами, которые с младых ногтей мечтают переселиться в столицу и наконец-то «пожить настоящей жизнью». Однако у них всё никак не получается переезд.

«Жертвенники» ближе по духу. Но в эпоху торжества экономического мышления, усугубляющейся взаимозависимости стран «особый путь» превращается в горную козью тропу. Как смастерить тот ковчег, на котором можно спастись от мирового потопа посредственности? Неясно. Как непонятно и то, где искать Арарат? Россия – равнинная страна. Любой Арарат микроскопически ничтожен по сравнению с её огромностью.

О том, что у России нет будущего, говорили многие авторитетные европейские мыслители два и три века тому назад. Многие личности, пользующиеся у нас неизменным уважением и почитанием, отзывались о России пренебрежительно. А империя между тем росла и ширилась. Интеллект слишком слаб, чтобы адекватно оценить действительную мощь и действительные слабости этой страны. Вот что греет душу и питает надежду.

Итак, «великая отсталая страна» – странное словосочетание, демонстрирующее бессилие логики перед стихией жизни. Нелепость подобных словосочетаний очевидна, как «придурок-гений», «гигант-слабак». Но разве не является нелепостью объявление некого полуострова целым материком? Гордыня европейцев порождала жаркие споры. Ещё в 20-е гг. ХХ века рафинированные интеллектуалы Франции полагали, что пограничная европейская река – это Рейн, а за ней – варварская территория. Немцы видели свою восточную границу завершением европейского континента. Но чехи, поляки, мадьяры также относили себя к европейцам. Русские тоже претендовали на это звание и простирали «континент» до Урала и Кавказа. Считаться европейцем было престижно. Поэтому многие хотели слыть европейцами. Но некоторые снобы, вроде Энгельса, называли, славян «навозом Европы» . То есть, живёте вроде бы в Европе, но... Выглядел ли сам Энгельс в глазах утончённых французов европейцем или бородатым варваром, я не знаю. Но не исключаю, что полемики на эту тему могли иметь место.

Европоцентризм сложился в конце XVII в. Некоторые его элементы появились ещё раньше. Это умонастроение подытоживало долгие и трудные усилия целой плеяды народов, противостоящих Испанской империи и Ватикану. Антиклерикальные настроения, товарно-денежные отношения развивались как антитеза незыблемым этическим установкам, которых придерживался мадридский Двор. Только опираясь на парадигмы «свобод», объявляя презренное более не презираемым, небольшие европейские государства и могли сопротивляться всесильной религиозной империи. Протестанты узаконили ростовщичество, а католическую церковь объявили вне закона. Гуманисты поставили человека в центр истории: это он – причина смены всех эпох. Французы выказывали нарастающее стремление к приятным сторонам плотской жизни. Те, кто направляли свои усилия на создание торгового, промышленного, ссудного капитала, сбивались в цеховые корпорации, дабы играть заметную политическую роль в своих странах наравне с земельной аристократией. Возникали соответствующие теории, настаивающие на равенстве прав и политических свободах.

Разгром турок-османов под Веной (в 1683 г.) позволил европейцам окончательно поверить в себя, в свой гений. Россия примерно в это же время превращалась в мировую империю. И в глазах гуманистов, утопистов, вольнодумцев, страна, находящаяся за краем просвещённого мира, символизировала собой как бы край света, вторя многими гранями своего становления Испанской империи, уже отживающей свой срок. Просвещенные европейцы считали Россию страной, «застрявшей» на очень низкой ступени своего общественного, эстетического, правового и прочего развития. Ведь те правила жизни, которых придерживались русские, европейцами уже были как бы преодолены, а если где и остались в отдалённых провинциях, то только как пережитки прошлого. На взгляд просвещенных европейцев (Гельвеций) Пётр Первый буквально выдрал Россию из трясины варварства. Но и век спустя после него, выдающиеся европейские историки (Карлейль) будут величать Россию Татарией, намекая на преемственность империи полудикой Золотой Орде.

Всё, что не соответствовало европейским представлениям о правильном государственном устройстве, принципам взаимоотношений между людьми, всё это немедленно подвергалось осуждению и заслуживало пренебрежительных оценок. Полинарциссизм, расцветший пышным цветом на полуострове, который стали величать континентом с неясными восточными границами, получит название европоцентризм.

Питательная среда для подобного умонастроения была самой что ни на есть подходящей.

Науки, искусства, мануфактурные производства, философия, кораблестроение и навигационное мастерство бурно развивались именно в европейских государствах. Вооружённые отряды, всего в несколько сотен человек, легко захватывали территории, не уступающие по своим размерам самой метрополии. Торговали рабами, поучали правилам общежития миллионы туземцев: поощряли подарками послушных, сурово наказывали строптивых.

В высокомерном отношении к своим близким и дальним соседям нет ничего удивительного. Афиняне, пережив в V в. до н.э. период политического и культурного расцвета, впоследствии были разбиты и унижены персами – и, тем не менее, свысока посматривали на македонцев, победно входивших в мировую историю только в IV в до н.э.

Дальнейшим развитием европоцентризма стал модерноцентризм. Пожалуй, начиная с Великой Французской революции, прогрессивные европейцы начали воспринимать все предыдущие эпохи как чётко определённые ступени развития, на которые трудно восходят народы, постепенно возвышаясь над животным миром и менее развитыми племенами. Те народы, которые способны на восхождение, со временем дорастают до истинного понимания как самого окружающего мира, так и человека как природного и духовного феномена.

Именно настоящая эпоха (уже XIX век), в котором довелось жить этим передовым и прогрессивным людям, и является венцом деяний всего человечества. Время и место – вот что определяло достойную судьбу.

Таким образом, европейцы, пользующиеся благами механизации, плодами просвещения, причастные к высокому искусству, большой политике, люди состоятельные или, наоборот, бедные, как церковные мыши, но не чуждые революционным движениям за дальнейшее переустройство мира, оказываются как бы в эпицентре истории или даже еще более того – олицетворяют собой апофеоз истории. Европа (точнее несколько государств, теснящихся на полуострове) – оазис света в океане невежества. А современность – высшая ступень общественного развития.

И те, кто будучи европейцами, к тому же пронизан духом этой современности, представляет собой авангард всего человечества, растянувшегося в бесконечную колонну на тысячелетней дороге прогресса. Но даже в передовых странах есть слои общества, символизирующее собой прошлые тёмные и мрачные эпохи. В протестантских странах этими «символами» были монахи, которых безжалостно изгоняли из монастырей. Нищие также должны были в этих странах умереть голодной смертью – и умирали тысячами. В католической Франции истребляли аристократов. Королевской чете также отрубили головы. Нетерпение сердца мешало прогрессивным слоям дождаться того часа, когда «завалы истории» отомрут сами собой.

Начиная с середины XIX века, некоторые вспыльчивые молодые люди будут и на ловких предпринимателей посматривать как на представителей класса, уже отжившего свой век.

Самое любопытное в прогрессивном умонастроении заключалось в том, что авангард всё двигался и двигался куда-то вперёд, а некоторые народы упорно не хотели следовать за ним или были слишком медлительны в своём продвижении. С каждой новой эпохой ступени исторического развития как бы прирастали и тем самым удлиняли лестницу прогресса.

Просвещённые, развитые, продвинутые европейские народы в лице своих наиболее выдающихся представителей, достигая истин в последней инстанции, приобретали моральное право на распространение этих истин среди заторможенных, медлительных, безынициативных народов. Если же эти народы сопротивлялись, то применялась военная сила. Музы также были благосклонны к наиболее передовым странам. Свет истины простирал свои благословенные лучи только на эти земли.

Но все теории и доктрины, самые убедительные и доказательные, не догматические, а, наоборот, способные к саморазвитию последующими поколениями, губило присутствие России – огромного материка, сам ритм жизни которого был неподвластен выводам и решениям политиков, полководцев, учёных и философов. Так стихия океана неподвластна отчаянным заклинаниям и проклятиям капитана, чьё судно трещит по швам под ударами неумолимых волн.

Многократно и многоголосо с самых высоких трибун и кафедр Европы объявленная тёмной, отсталой, Россия неизменно разбивала в войнах своих прогрессивных противников. Сколько блистательных имён бесславно померкло в борьбе с бескрайной страной! Сколько дерзновенных планов рухнуло в горькое забвение! Перед русской саблей склоняли свои головы поляки, литовцы, шведы и те народы, которые волею судеб оказывались в прифронтовой полосе. Терпели сокрушительные поражения пруссаки и французы, без ложной скромности объявлявшие себя первыми солдатами Европы (а значит, и всего цивилизованного мира). Под натиском русских отступали воинственные турки и персы.

Европу сотрясали политические катаклизмы, религиозные войны, революции. Североамериканский континент служил подлинной отдушиной для беглых, разыскиваемых, преследуемых и презираемых. Россия же, неизменно православная, монархическая, непобедимая и необъятная, высилась, как горный кряж над неспокойной долиной. Европейские аристократы, придерживающиеся высоких требований рыцарского этоса, с удовольствием принимали приглашения русских государей служить интересам огромной империи. В генеалогические древа дворянства России густо вплетены представители испанских, французских, итальянских, шотландских, датских, чешских старинных родов. Потомки грузинских царей, византийских императоров считали за честь служить российскому престолу. Миграция европейских аристократов в Россию началась именно в те времена, когда прогрессивные и передовые теории, вкупе с товарно-денежными отношениями, получили довольно широкое распространение на лоскутном и тесном полуострове. Разумеется, «эту публику» свободомыслящим людям следовало заклеймить как реакционную и стремящуюся вернуть «вчерашний день». И тем не менее, всё равно многое не сходилось в рассуждениях европейцев.

Если страна отсталая, то как она могла в эпоху торжества прогресса и просвещения стать мировой империей? Если тёмная, то почему столь могущественная? Если дикая, то почему не жестокая? Если рабская, то почему столь монолитная?

Постоянно сталкиваясь со столь взаимоисключающими явлениями, европейцы пришли к выводу о необъяснимости и загадочности русской души. «Умом Россию не понять...», – обронит профессионал-дипломат и талантливый поэт Тютчев. Многие математически точные и многотрудные доктрины давно умерли, а эхо его слов не стихает и поныне.

И действительно, как можно понять всё это... Невзирая на огромные потери, русские штурмуют крепости, считающиеся неприступными, и овладевают ими. Как избавителя от тирании, встречают Наполеона в Германии: там он освободил крестьян от крепостного права. Но в Российской империи его за освободителя приняли лишь несчастные поляки. Последствия этого шага для поляков были печальными. Но даже крестьяне, которым прославленный полководец нёс свободу, политические права, встретили его как Антихриста – с топорами и вилами. «Забитые» бабы и то воевали против Наполеона.

Почему-то после сожжения французской армией Москвы, русские армии не сожгли Парижа. Вообще ни одного французского города не было сожжено. Даже притесняемые властью, угнетаемые «барами» русские люди в Америку не бежали. Они упорно держались своей земли и своей веры. Дмитрий Карамазов, центральный персонаж романа «Братья Карамазовы», после несправедливого осуждения на каторгу вынашивает планы бегства в Америку, но лишь затем, чтобы сменив там имя, через 3-4- года вернуться обратно в Россию. Русским нравилось бывать в европейских странах, но подданными этих стран становились считанные единицы. Переход русских из православия в другую веру также был редкостен. Русские легко расставались с богатством, так же легко шли навстречу неминуемой смерти в бою, но изменить православию и государю считали невозможным.

Европейцы чувствовали себя незащищёнными из-за близости северного гиганта. Хозяин земли русской, император, помазанник Божий, всемогущий, как египетский фараон, реликтовый образ в глазах просвещённых вольнодумцев, в одночасье мог выставить сотни полков, которые нельзя остановить. Русских армий боялись. Самодержавие осуждали. Бедности простолюдинов ужасались, климат находили чересчур суровым. Дороги ругали и в шутку, и всерьёз. Культурного развития почти не находили. Образ медведя, которого можно как угодно обзывать, но нельзя сердить резкими неосторожными действиями, удачно накладывался в сознании европейцев на бесконечную страну.

На заре уже ХХ века Рильке писал: «И может быть, именно русский, пропустив мимо себя всю историю человечества...» Он очень доброжелательно относился к России, но искренне считал, что вся история человечества прошла мимо неё. Тонкий ценитель европейского искусства, лично знакомый со многими выдающимися мастерами, последний из значительных немецких поэтов, Рильке остался разочарованным от посещения картинных галерей России. Выставленные там работы кажутся ему провинциальными подражаниями. Приговор строг, но справедлив. Любопытно другое. В своих воспоминаниях от посещения России он не делится своими впечатлениями об иконах. Поэт просто не видит в них эстетической ценности, не знает, как к ним подступиться. Иконы анонимны, вневременны и, тем самым, противостоят тогдашнему культу самовыражения. Рильке лишён языка общения с иконами, не в состоянии отличить шедевр от поделки начинающего богомаза. А между прочим, в ту пору икон в России было более 30 млн. Во всей Европе не нашлось бы столько картин.

Этот пример наглядно показывает, что европейской культуре (Рильке – гордость европейской культуры, к тому же, повторюсь, доброжелательно относящийся к России) неведом «русский путь». Миф о непостижимой русской душе, об отсталой, но загадочной стране порождён европоцентризмом и всеми его последующими ответвлениями. Точнее говоря, невежеством и самодовольством тех, кто поставил себя в центр мировой истории.

Несокрушимые полки можно было числить как боевые части, придерживающиеся традиций Золотой Орды. Но откуда, из каких глубин российского океана возникали столь одиозные и столь непостижимые фигуры как Аввакум, Авель, Достоевский, Распутин? Почему именно там, в средоточии реакционных сил, мрака и невежества, создаются литература и музыка, затмевающие творения всех прогрессивных и передовых современников и последующих поколений? Почему народ, пестующий смирение и кротость в качестве наивысших добродетелей, расширил свои владения до размеров, превышающих владения других мировых держав?

О России пренебрежительно отзывались французские энциклопедисты и английские историки викторианской эпохи, основоположники марксизма и прочие «прогрессисты». Им была абсолютно неведома толща святоотеческой культуры, прививавшая у русских долготерпение и бессеребренничество. Они отмечают лишь бедность, лишь неустроенный быт. Они считают, лишь вследствие своего невежества, русские столь небрежны и даже безжалостны к самим себе и готовы умереть за веру, царя и отечество.

Нужно было просветить Россию, объяснить ей подлинные ценности, сделать её понятной и предсказуемой. Нельзя же жить в постоянном страхе перед этим монстром. Суждение о том, что Россия живёт как-то не так, слишком по особенному, слишком не похожа на цивилизованный мир и напрочь лишена даже зачатков цивильного общества – безусловно европоцентристского происхождения. Это суждение – один из плодов просвещения. Просвещённый человек из России думал так же. «И угораздило же меня родиться в России», – горестно удивлялся и роптал на судьбу Пушкин. Десятки его сверстников и однокашников думали схоже. И Лермонтов любил родину «странною любовью». Но то были люди возвышенных помыслов, выдающиеся личности, очень требовательные к себе и «дольнему миру» – это всего лишь образцы раздвоённого русского характера. Душой они с Россией, но их мятежный дух жаждет бонапартизма, байронизма, гегельянства.

Со второй половины XIX века среди просвещенной, либеральной, а значит, и прогрессивной части русского общества получили весьма широкое распространение идеи, доказывающие, что Россия – нечто вроде паршивой овцы в хорошем стаде держав; православная империя отбилась от этого стада, идёт не тем путём, которым бы надо, позорит себя перед мировым сообществом крепостным правом, абсолютистским правлением монарха. Им было стыдно перед соседями, больно за тёмный набожный народ, который жил, не подозревая о своём дремучем невежестве.

Но и после отмены крепостного права Россия продолжала жить плохо. А после созыва Государственной Думы ещё хуже. И вообще это была вовсе не страна, а тюрьма народов.

Власть аристократов вызывала у марксистов гнев, потому что ущемляла права у кухарки, которая при более справедливом обществе могла бы тоже «порулить государством». Священников они ненавидели. Военных тоже. Вся прогрессивная (либеральная и революционная) пресса неустанно издевалась над армией.

Потерпев досадное поражение в войне 1904-1905 гг., страна как бы подтвердила трёхсотлетнюю правоту европейцев: Россия – не великая мировая империя, а отсталая, аграрная страна с рабски покорным, забитым населением, управляемая реакционным монархическим режимом. Но всё, что устарело, мешает идти в лучшее будущее, предназначено на слом – таково неукоснительное требование прогресса.

Не надо придавать марксизму свойства всемогущей доктрины, перед которой зашаталась и развалилась несокрушимая доселе держава. На ветвистой теории прогресса, питаемой соками европо-модерноцентризма, созрело немало других ядовитых плодов: шовинизм, фашизм, расизм. Многие народы вкусили от этих плодов. К ХХ веку эти плоды налились и созрели, и многим пылким натурам казались райскими яблочками.

И все же Российскую империю нельзя было завоевать. Потеря Порт-Артура и Дальнего, морской эскадры – всего лишь укол державному самолюбию. Империю разрушили не вражеские армии, а идеи динамично меняющегося мира. Как христианство исподволь распространялось в Древнем Риме, так и идеи прогресса подтачивали устои огромной страны, на протяжении нескольких веков успешно «спорящей со временем». Почему же возобладали идеи марксизма, а не либерализма или шовинизма? Об этом лучше поговорить в следующей главе. В этой же хочется отметить, что прогрессивные идеи радикально повлияли на умонастроение широких слоёв общества на протяжении всего нескольких десятилетий.

Октябрьский переворот стремительно приобрёл в глазах большевиков значение крупнейшего события во всей человеческой истории. Москва была объявлена защитницей и радетельницей всех угнетённых, эксплуатируемых, обездоленных. Разномастные поборники справедливости трещали на всех языках, что именно в России восторжествовал самый передовой политический строй. Все прошлое страны, целиком и полностью, было постыдным и отвратительным.

По сути дела Российская империя погружалась на дно вод забвения. Истреблялось, уничтожалось или выбрасывалось за её пределы всё то, что хоть как-то напоминало об этой империи. Вандалы древности выглядят невинными озорниками на фоне революционной шпаны, обратившей свою внесоциальную принадлежность в высочайшую привилегию.

Но уже через десять-пятнадцать лет после сокрушительной победы «нового» над «старым» марксисты-интернационалисты обнаружат, что в Советской России, названной СССР, всё очевиднее сакральный смысл приобретает новая триада: идеология, вождь, держава. Вновь возобладал русский стиль мышления, правления, действий. Этот стиль был очень жестоким потому, что к власти пришла чернь, всегда жестокая по своей сути, да к тому же заражённая человеконенавистнической моралью классовой непримиримости. Но суть стиля, сделавшего Россию великой державой в предыдущие века, восстановилась.

Не щадя живота своего, возводили плотины, заводы, прокладывали железные дороги, сцепляли берега рек мостами. Восхищались Сталиным даже узники концлагерей. Да, раньше считали своим первым долгом сооружение храма или хотя бы водружение креста на холме, вокруг которого ютились домишки, демонстрирующие пренебрежение православных к мирским благам. Так же и социализм строили. Сначала возводили гигантские комбинаты, промышленные комплексы, а уже затем думали о жилье, элементарных удобствах. Причём метрополия во многом себе отказывала ради торжества идеологии на ближних и дальних окраинах. Именно русские терпели наибольшие лишения, ущемлялись в возможности поступать в ВУЗы, быть избранными в органы власти. Вновь возродившаяся империя, сугубо пролетарская, «лапотная», вновь не соответствовала привычным канонам империи, а была как бы империей наоборот, «странной страной».

2.

Русский народ сформировался, сдавливаемый чрезвычайными обстоятельствами. И значение христианской ортодоксии в становлении русского народа трудно переоценить.

Именно крепость веры, восприятие жизни как подвига служения помогали православным не отступать перед бескрайними пространствами, уходящими в вечную мерзлоту. Все предыдущие цивилизации, мировые империи практически не дотягивались до территорий, которые со временем охватит Россия. Суровый климат, дремучие леса превращали жизнь человека в непрерывное испытание.

Что, как не стремление выстоять в этих тяжёлых, подчас невыносимых условиях, заставляло русских людей возводить церкви или часовни на берегах неприветливых морей и озёр, строить монастыри на островах и прочих труднодоступных местах? На этих землях исстари жили финны, мордва, мурома, чудь и, будучи язычниками, они все силы прилагали, чтобы существовать в согласии с природой, скупой на щедроты. Их жизнь также была скудной. Каждодневные заботы слагались в одно желание – выжить.

Православные же люди водружали символы своей веры, мало заботясь о практических результатах, но противопоставляя себя силам природы. Не поддаться греховной природе, сохранить чистоту помыслов, спасти свою душу для вечности – вот что составляло предмет их неусыпных тревог и чаяний.

Отношение русского человека к лесу небрежное и настороженное. Лес постоянно мешал, отвлекал от соблюдения постов, от молитвы, от дум о Граде Божьем. Лес и лес, без начала и конца, содержатель диких хищников; укрыватель язычников и разбойников; пристанище нечистой силы; стихия, стирающая все дороги, стоит хоть ненадолго затихнуть струению хозяйственной жизни. Но тем не менее, вопреки долгим зимним ночам, лютым морозам, бездорожью, полнились светом лучин скромные обители в верховьях Оки, Волги, возле северных озёр. Сохранить в себе веру и свою душу для предстоящей подлинной жизни – вот какое стремление превращало всю жизнь православного в единый подвиг служения.

Небрежные не только к лесу, но и невнимательные к своему быту, русские люди десятилетиями жили в холоде и голоде: постники, молитвенники, молчальники, странники. Обильные снега зимой, бурные разливы рек весной, краткое лето, затяжная осенняя распутица – всё это только благоприятствовало отвержению суетности. Обширные болота, вязкий кочкарник, буреполом не способны положить предел долготерпению истинно верующих. Чем тяжелее условия, тем крепче вера.

Традиция строгой аскезы восходит к христианским отшельникам Северной Африки, Балкан, победно превозмогавшим слабости свои с середины I тысячелетия. Но в условиях сурового, холодного климата подобная аскеза требовала от человека исключительной самоотверженности. Вынести все тяготы бытия, более подходящего лишь для дикого зверя, выстоять наперекор всем напастям, лишениям, невзгодам – вот какой была цель для тысяч и тысяч русских людей на протяжении многих столетий.

Жизнь во имя охранения очага веры, жизнь вне выгод и удовольствий, жизнь, невнимательная к неудобствам, телесным недугам, жизнь как преодоление бесчисленных физических страданий и умерщвление вожделений – эта жизнь выковала у русских готовность закласть всё самое ценное, отдать все свои предстоящие годы ради утверждения света истинного на земле – веры. Выдержать все испытания, возвыситься над мелочным, каждодневно и еженощно помнить о своём предназначении – подобное требование понуждало ортодокса к жёсткой самодисциплине. Не отступить, не поддаться, не сломаться перед искушениями и соблазнами, не дрогнуть перед опасностью, идущей от иноверцев, лесных пожаров – вне зависимости от обстоятельств уповать на милость Божию.

В узилище всевозможных ограничений крепла воля русских людей. Умерщвляя в себе вожделения, гордыню, распластываясь перед Ликом Нерукотворным, православный возвышался в помыслах своих. Смирение –трудное испытание. Но не носящий подобного корсета для чувств и желаний своих казался православному моральным уродом или бесом. Страдалец Аввакум поражает полыханием своих чувств и, конечно же, не может не встречать осуждения со стороны приверженцев умеренности. Но этот протопоп прославился случайно, можно сказать, вопреки своей воле. Несомненно другое: он был потомком и продолжателем многоколенной традиции, которой строго придерживались не менее «беспримесные» натуры, чем он, но будучи молчальниками, они ни словом не заявили о себе тем, от кого отгородились на всю жизнь. Так мы ровным счётом ничего не знаем о тысячах гениальных зодчих, иконописцах, авторах уникальных произведений. Безразличие к вознаграждению, выраженному славой, материальными дарами взращивало особый, духовный аристократизм, которому много позже даст определение Ницше: «Аристократ – это тот, кто творит добро, не спрашивая зачем».

Суть Православия, перенесённого из средиземноморских широт на просторы Святой Руси, заключалась в воспитании у человека готовности к самоотречению во имя грядущего торжества Града Божьего. В этом была преемственность традиции. Но наряду с этим этика русского православия складывалась и через отрицание этики первых христиан. Если первые христиане боролись со злом лишь словом, примером своей праведной жизни, если и поднимали руку, то только на идолов (статуи героев или богов), то на Руси бороться со злом выходили и с мечами. Ратный подвиг и подвиг служения были равноценны.

Великие князья, доблестные воины стремятся принять монашеский постриг прежде, чем отойти в мир иной. Святоотеческая культура и воинское искусство свивались в единую Ариаднову нить, придерживаясь которой русский народ медленно выходил на авансцену мировой истории. За Дмитрием Донским стоит монументальная фигура Сергия Радонежского. И на единоборство, предваряющее битву на Куликовом поле, выезжает инок-воин. И после светского политического события, венчания московского князя на византийской принцессе, псковский монах поспешит возвестить народу православному о Третьем Риме. Двуглавый орёл, заменивший собой родовой герб рюриковичей, повелевающе смотрел как на Запад, так и на Восток. Гигантский, незримый для непосвящённых, храм со звёздным куполом вздымался всё выше и выше над лесами и реками, селениями и городами. Колокольный звон бессчётных церквей плыл над бескрайними просторами, каждодневно возвещая о сошествии Святаго Духа к молящимся и взывающим к Силам Небесным.

Православие – очень строгая религия. Человек на протяжении всей жизни проходит длинную череду испытаний на приверженность единственно правильному пути. И эти испытания выражаются отнюдь не в экзотических купаниях в проруби на Крещение или в более чем скудном питании во время Великого поста и особенно в Страстную неделю перед Пасхой. И по сей день православные люди вполне привычно терпят больше неудобств, нежели представители других вероисповеданий христианства.

В православном храме стоят или молятся на коленях, стоят по многу часов, зимой в шубах, тяжёлых пальто. Поддаваться усталости – грех, уступка своим слабостям телесным. Но те старики и старухи, которые уже не чувствуют в себе сил отстоять службу, а лежат на удобных кроватях или сидят в не менее удобных креслах, окружённые заботливыми домочадцами, всё равно чувствуют себя обделёнными и даже несчастными. Они как бы отлучены от подлинной жизни, происходящей в храме.

Католики и протестанты более бережны к себе. Они сидят на широких скамьях во время мессы. Несоблюдение постов давно уже не считается у них грехом. В протестантских храмах вообще звучит весёлая музыка, способствующая приятному времяпрепровождению. Нельзя не отметить, что никонианская реформа так же предусматривала более снисходительное отношение к слабостям людским, нежели древлеправославная. Те православные, которые и ныне придерживаются старых обрядов, сознательно идут на более строгие ограничения в своей повседневной жизни. Не следует забывать, что «старых» обрядов и строгостей русские люди придерживались на протяжении шести с половиной веков, предшествующих расколу. Но характерно и то, что если католическая церковь предавала огню еретиков, если протестанты обрекали на голодную смерть монахов, изгоняя тех из монастырей, то старообрядцы часто предавали себя огню добровольно. Не желая долее оскверняться на этой земле, они были беспощадны и жестоки по отношению к самим себе.

Если европейцы стали осознавать исключительность своего положения в XVII в. и видели проявления своей исключительности в развитии наук, ремёсел, мануфактурного производства, то русские шли к пониманию своей исключительности через Веру. Само понятие «Третий Рим» как третья попытка установления истинной власти на вековечные времена, обязывала русских людей воспринимать свою судьбу как жертвенное служение. Одно дело – англичане или немцы, ощущавшие себя на задворках католического мира и стремящиеся к обособлению от этого мира, другое дело – русские, охраняющие веру подлинную, единственную, правильную, многократно униженную иноверцами на других землях. Ведь в то время все остальные православные народы пребывали под игом чуждой власти.

Находясь в плену других ценностей и политических событий, мы не способны к осознанию масштабов того потрясения, которое пережил православный мир с окончательным падением Константинополя. Конечно же, церковные связи русских и византийских земель сохранялись. И русские не могли не знать, что православные народы Северной Африки, Передней Азии, Южной Европы, склоняясь перед воинским орденом мусульман, оказываются на положении людей низшей расы. Монастыри закрываются, соборы переделываются в мечети, иконы уничтожаются. Служение Господу переиначивается в служение новоявленным господам-победителям. Далее, чем Святая Русь, подлинной вере отступать некуда, нет другой такой земли, озарённой истинным светом.

Русские никому не доказывали своего нравственного, культурного, а то и антропологического превосходства. Самодовольством не страдали. Обживали те места, которые прошлым цивилизациям казались совершенно непривлекательными. В уничижительных позах перед образами не видели ничего зазорного. Как защитники веры – равных себе не знали. Существование над собой высшей незримой власти, направляющей страну посредством ангелов и серафимов, не нуждалось в доказательствах. Всё – Богово, всё – от Бога. А царь и должен быть всемогущим. Он олицетворял собой мощь вечного Абсолюта, был как бы отблеском высшей силы. Дворяне, особенно в эпоху первых царей, находясь на службе, не имели ничего личного: ни своей земли, ни семьи. Большинство погибали в долгих и опасных походах и войнах. Доживавшие до седин или увечные получали разрешение уйти на покой и только тогда могли обзавестись домочадцами и стать землевладельцами. Так же и монах, вверяя свою жизнь Господу, не имел ничего личного.

Русский стиль складывался через служение вере и царю. Через превозможение неудобств бытия. Через стремление пострадать за веру. Отпасть от веры, изменить царю означало обессмыслить свою жизнь. Европоцентризм и Третий Рим скорее противоположны, нежели схожи: так различно всё внешнее и тайное, очевидное и сакральное.

Войны в России, также как и климат, можно назвать неустранимым и обязательным испытанием для сменяющихся поколений. Понимая, что вызову последующими словами гнев вероятных читателей, всё же добавлю: Россия, в первую очередь, религиозная страна, но не христианская в том понимании, какое вкладывал в своё учение Спаситель. Христианин – не воин. И нет у него отечества, а есть только Отец Небесный.

Русское православие представляет собой сложное сочетание казалось бы взаимоисключающих устремлений: истовые поиски путей к Граду Божьему и расширение территорий ради утверждения на них истинной веры. Православие выступает тем мироотношением, которое наиболее приемлемо для существования на холодных, необъятных пространствах. Оно тем и жизнестойко, что православный чурается удобств, послаблений для своей плоти, ищет всё новых и более трудных испытаний для своего духа и празднует окончательную победу не весельем и праздником, а безмолвным, смиренным прощанием с этим миром.

Жизнь в России естественно трудна, опасна, чревата страданиями. Но зато в красном углу любой избёнки – икона. На центральной площади, будь то село или город, – собор, и собранные там дары превосходят совокупное богатство прихожан. Довольство малым, скромность материальных притязаний – это нормально. Стяжательство, рвачество, любовь к «презренному металлу» встречают осуждение среди всех сословий. Деньги и вся связанная с ними инфраструктура никогда не пользовались в России почётом. Лишь при последнем государе-императоре несколько крупных банкиров получили дворянское достоинство. Купечество относилось к третьему сословию и многие денежные мешки, даже в период заката империи, стеснялись своего богатства. Причём, эта стеснительность проявлялась не только в щедром меценатстве, но принимала и возмутительные формы. Не будет лишним ещё раз вспомнить о Савве Морозове, который своими деньгами поддерживал большевистские издания.

Когда Достоевский писал, что «каждый русский – философ», он тем самым противопоставлял свой народ прагматичным европейцам. Народ-богоносец и не мог раболепствовать перед «золотым тельцом». Это было бы для него слишком унизительным. Почёт в обществе, признание добродетелей и заслуг перед страной отнюдь не подразумевали богатства. Великими нищими были Василий Блаженный, Ксения Петербуржская и Иоанн Кронштадский. И даже генсек Хрущёв, желая подчеркнуть свои заслуги перед народом и своё нравственное превосходство перед соратниками по партии, говорил: «Если я с сумой пойду, мне подадут, а вам нет».

Ничего нестерпимо ужасного в этой роли правитель могущественной державы не усматривал. И Толстой с сумой из дома ушёл: кстати, знаменитее и прославленнее в те годы писателя во всём мире не было. Существует свидетельство авторитетного искусствоведа, историка – младшего брата известного белогвардейского генерала, барона Н.Н. Врангеля о том, что Александр I не умер в Таганроге всего лишь как император, а на самом деле поселился в отдалённой Сибири и вёл жизнь «старца». Фёдор Кузьмич дожил до отмены крепостного права и в 1864 г. был похоронен в фамильной усыпальнице Романовых в Петропавловской крепости.

Можно рассматривать эти случаи как рецидив древнего обряда пострижения князей в монахи перед отходом в мир иной. Можно расценивать и как проявление психического расстройства, если исходить из определенных научных теорий. Однако богатых и могущественных, добровольно ставших нищими или безвластными, история наша знает немало, и считать этих людей спятившими – значит глубоко заблуждаться.

Русские – мудры. Ведь мудрость – это отказ от многих потребностей.

Мудрость грустна и даже печальна. Тишина и покой служат ей оболочкой. Мудрость ищут и находят, и снова ищут, изнемогая от неутешительности подобных поисков. «Плачи» пронзают все литературные эпохи, вплоть до «Прощания с Матёрой». Неизменная возобновляемость лишений и утрат настигают каждое поколение русских. Потеха возможна, но только на «час». Скорбь – неизбывна. Скорбь по Христу, принявшему казнь за тридевять земель ради исправления всего человечества, скорбь о православных народах, томящихся под игом иноверцев. Печаль из-за гибели близких в ратном деле и безвременно унесённых в могилу болезнями и грозными стихиями. Но кручиниться о собственной нелёгкой судьбе русский избегает. Только пьяница, чей дух расслаблен хмелем, опускался до этого. Порадеть же за других или за державу русский готов всегда и делает это с воодушевлением и охотой.

История России преисполнена скорби и печали. Но эти скорби и печали соответствовали составу чувств русского человека. Свет истины исходит от высоко вознесённых позолоченных крестов, полнит грудь благоговением. Жизнь как служение, как молитва, как повседневная кротость, преодолевающая все тяготы бренного мира... Исключительность своей миссии для русского православного человека очевидна, как небо над головой, как биение сердца в груди. Но одновременно он охотно признаёт малейшее превосходство над собой других народов. Что, впрочем, и служит причиной многих заблуждений и даже провоцирует иноземных завоевателей на опрометчивые действия.

Пётр I всеми своими реформами только развивает традиции «русского стиля» как особенного образа жизни. Он охотно признаёт превосходство голландцев в кораблестроении, англичан в политическом устройстве страны, немцев – в производстве добротной одежды и обуви, шведов – в ратном деле. Он ставит новую столицу на гиблом болоте, прилагая для этого чрезвычайные меры, – и невозможное становится опять же возможным. Прекрасная столица растёт и ширится. Позже зарубежные историки назовут местоположение Петербурга «экстравагантным». Но и Соловецкий монастырь, построенный гораздо раньше новой столицы, не менее «экстравагантно» расположен. Да, сияние, исходящее от Православной Церкви, как общественного института, при Петре как бы тускнеет. Меняется рисунок повседневной жизни, особенно для правящей элиты. Но душа или психология народа уже сформированы предыдущими веками. Так, в юности формируется характер человека, его пристрастия и мечты. И затем с возрастом меняются условия его жизни, круг знакомых, но душевные качества трансформируются лишь в незначительной мере.

Влияние европоцентризма на жизнь в России XVIII века нельзя отрицать. Причём это влияние затронуло в основном элиту, придав её жизни больше блеска, праздничности, светскости. Святоотеческая культура перестаёт охватывать все слои общества, становится более низким ярусом по сравнению с аристократической культурой. Среди новобранцев в армию имеют место случаи массового дезертирства. Среди высших чиновников появляются казнокрады (Шифиров, Меньшиков, Гагарин). Аристократы и церковные иерархи не представляют собой сплочённого единства. Но сакральная миссия Русской Православной Церкви, доселе ведшей за собой весь народ, секуляризируясь в державный, Третий Рим, обогащает жизнь новым содержанием и усложняет эту жизнь новыми задачами.

Петербург – не центр духовной жизни, а светская столица. Многие храмы Петербурга выглядят декорациями для сцен из «заморской» жизни. Они как бы не всамделишные. Дворяне – это светски образованные люди. Они чувствуют себя провинциалами в европейских столицах. Принимая европоцентризм, они вынуждены соглашаться, что отстали в своём развитии, невежественны во многих науках, вопросах этикета, искусствах. Но смиренно соглашаясь со своим невежеством, которое в век Просвещения считалось большим грехом, они тем самым продолжали придерживаться традиций Православия.

Внешняя, доказательная, очевидная исключительность европоцентризма сделала ещё более неявной исключительность миссии русского народа. Пётр обманул Европу тем, что выставил перед европейцами Россию как нецивилизованную страну. Другие ценности жизни, отличные от европейских, вовсе не означали, что ценностей вообще нет. А они-то и служили теми крепами, которые делали русские полки непобедимыми в бою.

Служилая знать становится главной действующей силой страны. Её численность постоянно пополняется представителями аристократических родов, в основном, из протестантских стран Европы. Власть денег в тех странах всё настойчивее напоминала о себе. Эта власть отнимала родовые имения, выстраивала свою иерархию ценностей в обществе. Даже в католических странах папа римский узаконил своей буллой банковскую деятельность. Пивовары и виноторговцы, спекулянты недвижимостью и мануфактурщики становились всё более влиятельными людьми, привнося прагматический взгляд на взаимоотношения в обществе. Они мерили людей не по знатности происхождения и благородным поступкам, а по толщине кошелька. Появились толстосумы. Возник в тех странах полусвет, где приличную женщину уже было трудно отличить от кокотки, а честного трудягу от афериста. Мануфактурщики появились и в России. Кстати, супруга А.С. Пушкина приходилась правнучкой владельца полотняного завода. Но роль предпринимателей в России продолжала оставаться скромной.

Если в Европе развивались либерально-демократические тенденции, то в России, наоборот, происходила поляризация общества. Эта поляризация приобрела завершённый вид с указом имперской власти о придании вольности дворянству. Аристократы с большим желанием поклонялись музам, нежели святым мощам, ценили геройство, но также удобства и занимательное времяпрепровождение. Простолюдины сохраняли своё бытие в рамках традиционной святоотеческой культуры, и поэтому придерживались, по сути, противоположного образа жизни. Многим аристократам, проникнутым европейским мироотношением, жизнь простолюдинов стала казаться жалкой и бессмысленной.

Не помню, кто это первым подметил, но подмечено было точно: образовалось два народа в одном. Среди аристократов появились вольнодумцы, материалисты, гедонисты и даже шарлатаны. Реакция на распространяющиеся в высшем свете европейские теории, многие из которых действительно принижали значение России и демонстрировали полное непонимание ее культуры, не заставила себя долго ждать: появились славянофилы. Они, наоборот, подчеркнуто уважительно относились к простолюдинам и горячо спорили между собой о том, как избавить народ от лишений и страданий.

То, что жизнь в России неблагополучна – это результат героических умственных усилий именно просвещённых людей. Столько веков жили во тьме, но вот лучи подлинных знаний наконец позволили увидеть страну в истинном свете. Конечно, Радищев не был первым, кто увидел в таком свете Россию, путешествуя из одного крупного города в другой, но он первым написал о своих впечатлениях целую книгу.

То, что, благодаря преобразованиям Петра I, идеи европоцентризма не могли обойти Россию стороной – это аксиома. То, что эти идеи уже с ХVIII в. стали влиять на жизнь страны – это также очевидно. Но очевидно и то, что Россия, как бы подустав от своей мистической миссии, наглядно и убедительно выказала всем народам свои державные амбиции. Обмирщение жизни только спровоцировало стремительное возрастание политической и военной мощи государства. Однако участились факты «раздвоенного сознания», причём у людей наиболее совестливых, чутко реагирующих на несправедливости жизни. То, что жизнь в России неблагополучна, полна лишений и страданий – это всего лишь обозначенный другими словами отголосок сугубо православной традиции, обостряющей у русского понимание своей греховности и неизбывной вины перед абсолютной истиной. Но то, что на промысл Божий полагаться уже нечего, а давно пора самим переиначивать свою жизнь – это веяния, идущие как раз от тех народов, которые с конца XVI в. сражались с «оплотом тирании и мракобесия» – с Испанией.

Эти идеи проникали в Россию исподволь, как бы пропитывая собой все слои общества. Сколько угодно можно было называть русских рабским народом, но поработить его было нельзя. Однако можно было ослабить империю. Изнутри.

Подобная коллизия очень схожа с медленным и драматичным разрушением Римской империи. Христианство, придерживающееся в первые века новой истории принципов демократизма и универсализма, иссушало гигантскую страну. Так и теории прогресса, отстаивающие идеалы гражданского общества, политические свободы, экономическое мышление и прочая, расшатывали устои России. Но если христианская мораль вначале ютилась в каменоломнях и трущобах Рима и мучительно медленно восходила на более высокие социальные этажи, то идеи прогресса распространялись в России, наоборот, – от высших слоёв к низшим.

Будучи православными по духу и европейски образованными людьми, русские аристократы уже не могли не считать жизнь простого народа невыносимой и не видеть того, как народ «унижен» нищетой, безграмотностью, тяжёлой работой на земле. Затем сострадание к бесправию крестьян получит дальнейшее этическое развитие. После отмены крепостничества заговорят о правах женщин, инородцев и т. д. Люди как бы прозревали и постигали всю меру безобразности и недопустимости в дальнейшем подобной жизни. «Кто виноват?» – сердито спрашивали они друг у друга. Многие отпрыски священнослужителей уже не захотят идти по стопам своих отцов и начнут искать и находить всё новые доказательства отсталости России. Купеческие дети, а также выходцы из мещан начнут каяться в великодержавной психологии. Любое отличие от стран, признанных передовыми, будет вызывать у этих правдолюбцев возмущение, обиду на свою судьбу и, наконец, гнев на саму страну. Сословная, православная, самодержавная Россия никак не вписывалась в сценарий построения справедливого и самого хорошего общества. Всё было гадко и противно в этой стране: огромная армия, бесчисленные церкви, неудобства быта, бедность крестьян, консерватизм мышления правителей.

Ради того, чтобы сделать всех сытыми и счастливыми, не жалко было испепелить эту страну. Отсталому и не может быть предоставлено места в будущем. Прогресс на то и прогресс, что неумолимо отсекает тупиковые ветви развития. Всё прошлое России, назойливо указующее и вопиющее об этом тупиковом пути, следовало отсечь раз и навсегда. И никогда более не вспоминать о «напрасно прожитых» веках и годах.

Но русский народ не мог счесть своей высшей целью достижение сытости и безмятежной счастливости. Такие цели ставят перед собой лишь разбойники, авантюристы да барышники. Русскому народу нужна была более высокая и ответственная роль, нужна была миссия. Толстосумы на Руси не почитались. Власть денег не приветствовалась. Марксизм предлагал свой вариант выхода из сложившейся коллизии.

Марксистский погром, устроенный во всех городах империи, удобно сравнить с нашествием вандалов. Только эти вандалы в основном пришли с окраин России, возбуждённые светом открывшихся истин. Всё, что составляло достоинство и величие страны, подлежало беспощадному уничтожению. Марксисты бесчинствовали по праву тех, кто понимает ход истории, в отличие от всех остальных людей, которые ничего не понимают. Они вершили возмездие грозной империи за её отсталость, видели в ней преграду на пути дальнейшего общественного развития. Вершить возмездие спешили не только с окраин, и не только из подвалов Москвы и Петербурга, но и заграничная публика. Им тоже не терпелось поскорее утвердить самые передовые идеи. Превращение огромной страны в центр мировой энтропии и провозглашение пепелища страной светлого будущего воодушевляло передовых людей, сражающихся с реакционными силами и на других континентах.

Марксисты жаждали спалить Россию, но не себя вместе с ней: аналогии со страстотерпцами-старообрядцами здесь совершенно не уместны. Всеочистительный огонь пожара должен был разогнать мрак невежества и указать притесняемым всей планеты путь в будущее. Миссия освободителей всех угнетённых, униженных, слабых; роль просветителя прагматичной Европы, погрязшей в меркантильных заботах и снобизме; глобальная инициатива, провозглашённая вождями революции, склонными к гипертрофированно высокой самооценке своих потенций – всё это смущало и волновало «массы». Исключительность своей миссии, грандиозность замысла – такие цели русскому были ближе и понятнее, нежели мечты об уютном домике, кругленьком счёте в банке.

Антирусский по своей сути марксизм, поражённый человеконенавистничеством, как и многие другие европоцентристские и модерноцентристские теории (вроде шовинизма, расизма, фашизма, эстетизма), везде затоптанный (в Германии, Баварии, Венгрии) восторжествовал на руинах империи, изначально признанной основоположниками неперспективной для своего учения. Родоначальники нового мироустройства заблуждались во многих вещах и превратно истолковывали многие исторические и общественные явления. Но их подозрительное отношение к России было оправданно.

Вскоре международный Интернационал, спровоцировавший в стране кровавую бойню, тоже пошел под нож. Страна отгородилась от мира тысячекилометровыми заграждениями с колючей проволокой. Ортодоксальные марксисты совершенно правильно расценили эти явления как отступление от идеалов революции.

Православная церковь уничтожена. Священники изгнаны из храмов, соборы и монастыри разрушены или заросли бурьяном. Императорская семья расстреляна. Дворянская культура выжжена каленым железом. Достоинство России втоптано в грязь. Само слово «русский» напоминает «диким тунгусам», «жидам», «друзьям степей» об их жалкой роли в истории страны. Поэтому истории нет, как нет и прежних названий. Все стали одинаковыми, советскими...

Но тем не менее русский стиль с середины 30-х годов заявил о себе с новой силой и в новой редакции. Святыни, конечно, изменились, перестали быть столь возвышенными, как в прежние эпохи. Однако святыни вновь определяли самосознание общества. «Идеология (миссия), вождь, держава» – вот что сплачивало людей, позволяло им распевать задорные песни, и снова упорно превозмогать тяготы и лишения. Первое в мире социалистическое государство, выстроенное на крови и кощунствах, тем не менее воодушевляло русских на трудовые и боевые подвиги. В чрезвычайных условиях, в неправдоподобно сжатые сроки прокладывали, строили, возводили, прорывали, пробивали, разрабатывали, внедряли, штурмовали, производили, осваивали. Но, увы, отличались не только этим.

Четырёхвековая миссия Святой Руси выпестовала у русских людей страстное, неутолимое стремление к недостижимому идеалу, желание отдать последнее, в том числе и жизнь свою ради его утверждения. Но этика православия не позволяла развиться гордыне и тщеславию. Православие на протяжении многих веков удивительным образом поддерживало и определяло шаткое равновесие между добродетельной жизнью отдельного человека и безграничными возможностями, которые открывались перед могуществом империи. Русские не повинны в акциях геноцида. Несколько раз строго наказывали беспокойных поляков. Но если посмотреть, как жестоко подавляли мятежи англичане в Египте или Индии, как обращались испанцы с местным населением Америки, или как турки расправились с армянами, то политику царской России к Польше не назовёшь иначе, как сдержанной.

Однако, когда Церковь перестала вызывать у русских чувство благоговения, когда к власти пришли люди «дна», ожесточённые в ходе нелёгкой классовой борьбы; осознание себя в качестве «авангарда всего прогрессивного человечества» всколыхнуло в русских людях древние, жуткие инстинкты. Жестокость и подлость стали нормами бытия. Нетерпимость к «чуждым элементам» приобрела фантасмагорический характер. Развенчивали, расказачивали, раскулачивали, изгоняли целые народы с насиженных земель. Дурно обращались с самими собой. Метрополия буквально обескровливалась ради приобщения других стран к правильному учению.

Те, кто были в «авангарде», искренне верили и убеждали своё поколение в том, что им повезло жить в такое «переломное», «судьбоносное» время. Став ортодоксальными прогрессистами, русские люди полагали, что их отцы и деды жили плохо, но жизнь племени «молодого – зелёного» окажется лучше, чем сейчас. Каждое поколение искало признаки своей исключительности. Экстремальный модерноцентризм стал как бы негласным, но неумолчным требованием «эпохи перемен». Свою исключительную роль ощущали те, кто раздувал пожар мировой революции. Ещё при жизни увековечивали имена своих соратников, кумиров, подельников. А строители первых пятилеток? А поколение, сгоревшее в горниле Великой Отечественной? А. Вознесенский искренне считал 60-е гг. «хребтом ХХ века». На меньшую роль, чем жить в «самое главное время», русские люди уже не соглашались.

«Русский стиль», действительно, особый стиль, как и у России – особый путь. «Русское одиночество», длящееся века, требовало от всех сословий высочайшего напряжения всех сил, воли, каждодневной борьбы за сохранение своих истин. Русский человек охотно соглашается с обвинениями и даже оскорблениями в свой адрес: «Ты – плох... дурён... в вечном заблуждении...». Многие поколения были уверены в своём несовершенстве, в своей «малости». Но вера, правители, страна – эти реалии были безупречны и неподсудны.

Защищая эти истины, добродушный медведь становился ужасен. Обывательскому уюту, сытости и комфорту православный, а затем и советский человек предпочитал жизнь героическую, полную лишений, страданий. Русский стиль полновластно доминирует при теократии, самодержавии, тоталитаризме. Его жизнестойкость поразительна. Но сможет ли этот стиль сохраниться при торжестве демократии? Трудный вопрос. Скорее даже трагический.

«С нами что-то происходит неладное», – тревожился на рубеже 70-х годов прошлого века совестливо-требовательный Шукшин. Проживая в Москве, он тем не менее упорно противопоставлял себя столичному истеблишменту: разгуливал по улицам в сапогах, с «Беломором» в зубах. Его наивный «антидендизм» служил упрёком всем тем, кто стал испытывать неловкость от особого пути России. А число последних стремительно росло. Слишком непохожими на всех остальных были советские люди, оказываясь за границей. Эта инаковость была вызвана отнюдь не цветом кожи или особым покроем одежды. Иностранцы – любезны, обеспечены, раскованны в своём поведении и суждениях. Советские – настороженны, излишне серьёзны, неловки в движениях, бедны. В обществе возрастала усталость от «советского образа жизни».

Статус сверхдержавы требовал высочайшего напряжения сил. На международные спортивные соревнования ехали как «на последний и решительный бой». Но на великие стройки коммунизма уже никто не мчался по одному лишь «зову партии», а ехали туда «за длинным рублём». Тысячи литераторов, кинематографистов, артистов, художников, композиторов, скульпторов скрупулёзно сравнивали свои гонорары с доходами коллег, проживающих «за бугром», и находили себя обобранными. Десятки тысяч учёных жаловались на бесконечных конференциях и симпозиумах и просто в курилках институтов на скверные условия работы. Советские люди, особенно из тех, кто относил себя к передовым и прогрессивно мыслящим, всё очевиднее хотели изменить фон своей жизни. Шукшин же мечтал о возвращении утраченных национальных особенностей, звал к «русскости». Его поведение воспринималось большинством как эпатажное. Его любили и «жалели», но сценический образ сермяжного чудаковатого мужика служил примером для подражания лишь для считанных единиц.

Поколение, входившее в общественную жизнь в те годы, было молчаливым и не искало признаков своей исключительности. Бессребреники-шестидесятники им казались жизнерадостными идиотами; ветераны войны, требовавшие почитания, вызывали у них сдержанно-ироничные усмешки; одряхлевшие строители первых пятилеток выглядели в их глазах обманутыми стариками: ведь так ничего и не заработали за свою жизнь эти «строители», кроме болезней. Обилие памятников вождя мировой революции вызывало у них только раздражение: лучше бы этот металл направить на изготовление кастрюль, а гранит – на ремонт набережных.

Близилось время подведения итогов строительства коммунизма. И молодые люди, благодаря неудержимому развитию телекоммуникационных систем, вольно или невольно сличали, как мы «развиваемся» и как там «загнивают». «Вечно живое учение» вызывало неоднозначные оценки. Но если сравнение на уровне стран по масштабам производства было зачастую в пользу державы с самой передовой идеологией, то сравнения конкретного «совка» с конкретным «капиталистом» вызывали серьёзные смущения и скепсис.

«Капиталисты» ездили на более быстрых автомашинах, жили в более просторных домах, располагали возможностями отдыха на знаменитых курортах. Даже безработные получали больше тех, кого в Союзе считали «высокооплачиваемыми».

«Где свобода творчества?» – вопрошала на многолетних пьяных посиделках столичная богема. «Где обмен идеями и концепциями на международном уровне?» – взывали к престарелым генсекам представители армии учёных. «Где же всё-таки платят больше?» – любопытствовали те, кто надрывался из-за «длинного рубля» на Крайнем Севере и Дальнем Востоке. «Разве «там» – в «хрущобах» живут?» – негодовали домохозяйки, судача на тесных скамейках возле многоквартирных подъездов.

В 70-е годы появилось поколение, которое, не называя себя таковым, действительно, принципиально отличалось от предыдущих поколений. Оно игнорировало «русский стиль». Оно искало сбалансированные соответствия, предпочитало умеренность чрезвычайному, не верило высоким истинам, удовлетворяясь поисками частных правд. Оно считало, что раз выросло в самой передовой стране, в самой могущественной державе, то и уровень комфортности проживания должен быть соответствующим. В их ответном молчании тонули призывы партфункционеров идти «навстречу героическим будням». Они не понимали и не принимали дорогостоящей борьбы за «мир во всё мире». Они хотели быть сытыми, хорошо одетыми, чтобы государство не ограничивало их свободу передвижения, самовыражения и т.д.

Вновь, как и сто лет назад, появились люди с «передовыми взглядами». Ругать страну стало признаком хорошего тона. Фарцовщики и валютные спекулянты гордились тем, что экономическими методами сражаются с тоталитарным режимом. Их ловили и сажали в тюрьмы, некоторых, наиболее преуспевших в этих делах, расстреливали. Но им на смену приходили другие. Их снова сажали. Но «твёрдую валюту», хранимую под нижним бельём, матрацами и в прочих укромных местах, уже бережно пересчитывали партаппаратчики, а также пользующиеся международным признанием спортсмены, артисты, «диссиденты». Новая правда о мире и жизни прокладывала себе путь к сердцам советских людей.

Третью волну эмиграции не случайно назвали «колбасной». Бежали за кордон не оттого, что им угрожали репрессиями. Просто уровень комфортности беглецам казался невыносимо низким. Как правило, это были весьма обеспеченные по советским меркам люди. Но происходили парадоксальные вещи. Чем выше был их уровень материальной обеспеченности, тем невыносимее им казались условия проживания в Союзе. Эти люди публично демонстрировали своё отвращении к царящим в ней порядкам, потому что действительно страдали и чувствовали себя несчастными от того, что не могут купить какие-то товары, воспользоваться какими-то услугами или просто посмотреть какие-то кинофильмы и спектакли. Уровень потребления материальных благ и продуктов масскультуры постепенно становился мерилом благополучия и состоятельности для тысяч и тысяч людей, особенно среди тех, кто считал себя более развитым, нежели непритязательные «совки». Взглянув на жизнь с этой стороны, многие люди с ужасом обнаруживали многовековую отсталость и ущербность страны.

«Экономическое мышление» неизменно осуждали выдающиеся мыслители русского общества. Вот как характеризует «человека экономического» С.Н.Булгаков: «Это тот, который не ест, не спит, а всё считает интересы, стремясь к наибольшей выгоде с наименьшими издержками; это счётная линейка, с математической правильностью реагирующая на внешний механизм распределения и производства, который управляется собственными железными законами». Созданный Чеховым «Вишнёвый сад» станет одним из самых ярких и значительных символов трудного спора достойного образа жизни с жизнью мелочной и низкой. Старинный сад, идущий под топоры, чтобы на расчищенной территории новоявленные предприниматели построили высокодоходный дачный участок – этот чеховский мотив несмолкаемо будет слышаться в «Шуме и ярости» Фолкнера, фильмах Занусси, Иосселиани, сотнях романов, пьес.

Противоречивое отношение к деньгам у русского человека было обострено до предела. Православные праведники чурались денег как заразы, аристократы относились к ним небрежно, но испытывали возрастающие неудобства от их постоянной нехватки. Железную хватку денег ощущали многие возвышенные натуры. Маммонизация олицетворяла собой неизвестную доселе, чуждую, противную силу, которая вызывала в душе русского человека гнев и возмущение. Деньги предоставляли комфорт, множили соблазны, давали власть над людьми; власть завоёванную не собственной храбростью или благочестием, не полученную по наследству, в качестве продолжения благородных традиций рода, а выменянную за определённое количество золотых или серебряных монет.

Помещики, получившие выкуп за свои земли в ходе реформ Александра II, буквально сорили деньгами, выказывая тем самым пренебрежение к «эквиваленту». Но когда карманы оказывались пусты, а остатки имений распроданы – негодовали на судьбу. Деньги исподволь меняли направленность жизни. Одно дело – служение вере, царю, отечеству, музам, другое дело – материальный интерес как подоплёка поступка, действия или хотя бы движения чувств. Одно дело – гордость за своих славных предков или за геройский подвиг, другое дело – значимость человека, определяемая толщиной мошны.

Отношение в России к людям, которые ставили своей целью наживу, было чуть ли не тотально отрицательным. Во всей русской литературе не сыскать ни одного приличного человека, который бы стяжал деньги. Чичиковых, Карамазовых-старших, Гордеевых – сколько угодно. Да и сами «денежные династии» не складывались. Если отец или дед и сколачивал немалый капитал, то сын или внук его проматывал за несколько лет, как бы стыдясь такого наследства. Рукавишников-младший не усматривал большой драмы в том, что стал после революции беден. Автор прекрасных мемуаров о жизни в эмиграции в 40-е гг. ХХ века княжна Васильчикова всего лишь вскользь упоминает, как о досадном факте то обстоятельство, что у её брата украли в Венеции все фамильные драгоценности. Вот оказаться на чужбине, где совсем иной стиль жизни, для русского человека, бедного или богатого, было подлинной трагедией. Весьма характерно, что из дореволюционной России в богатую уже в те годы Северную Америку уезжали только маргиналы, которых общество отторгало: баптисты, иудеи, молокане, духоборы, беглые каторжники и аферисты.

Марксизм во многом утвердился в России благодаря тому, что люди не хотели принимать власть денег. Русские люди никак не могли относить к передовым и прогрессивным странам и США, где эта власть была абсолютной. Строители социализма работали практически бесплатно. Империя, рухнув, сумела возродиться в качестве пролетарской державы, жители которой считали себя нравственно чище, нежели загнивающие европейцы и мещане-североамериканцы. Авангард всего прогрессивного человечества оставил далеко позади все буржуазные ценности.

Но прошло всего лишь полвека после начала революционных преобразований, как экономическое мышление получило широкое распространение в советском обществе. И с каждым последующим пятилетием всё настойчивее выявляло для обывателей ущербность и неприглядность их повседневной жизни. Экономическое мышление, отвергая русский стиль, позволило увидеть свободное общество как среду, где решаются все проблемы. И еще помогло обнаружить советским людям всю глубину своей несчастливости. Тотальный дефицит стал вызывать тотальное возмущение. Мало товаров, мало услуг, недостаток информации, ограничения в свободе передвижений. Многие просто переставали понимать, как можно жить дальше в «этой стране». О какой миссии вообще может идти речь, когда отсутствуют «элементарные удобства»?

Маммонизация общества является антитезой русскому стилю. Ценности жизни такого общества представляют собой полную противоположность ценностям жизни, которых придерживались давние поколения русских людей, приступивших к строительству мировой империи.

Русский стиль – наступательный, взрывоопасный, страдательный и героический, культивирующий строгие ограничения и обязательства – ничего не сумел противопоставить нарастающему приливу удобств и свобод. По мнению мирового сообщества, от лица которого обычно выступают самые передовые и продвинутые страны, Россия давно живет не так, как нужно бы. Нет и не может быть альтернативы гражданскому обществу, бесконечному росту уровня потребления товаров и услуг. От России так и веет экстремизмом, что является дурным тоном в эпоху компромиссов и сбалансированности интересов. Русским пора признать, что их «стиль» – это тупиковый путь. Прошлое их страны – кошмарно, настоящее – неприглядно. Русские олицетворяют собой народ, который наглядно иллюстрирует своими терзаниями и метаниями лишь одно: как он живёт, так жить нельзя.

На протяжении всего ХХ века окружающий мир меняет жизнь в России, а вовсе не наоборот. Россия слабеет, и люди в растерянности. Каждое поколение на своём «излёте» понимает, что жило не так, как надо бы. Здесь уместно привести пассаж из статьи известного писателя Даниила Гранина «Перестал быть советским», напечатанной в газете «Труд» на исходе 1998 года.

«Я многое узнал. Я понял свои заблуждения. Я осознал, как много во мне было предрассудков, иллюзий, глупостей... Кругом меня люди тоже стали свободны. И это – самое большое приобретение прошедшего десятилетия. Я стал писать, что хочу, говорить, что хочу, я стал понимать жизнь без иллюзий. Я уяснил, к примеру, что мы, Россия, не являемся мессией для остального мира, мы – обыкновенная несчастная страна. Несчастная – потому что не можем умно и с пользой для самих себя распорядиться своим богатством. Я понял, что Красная площадь – это не главная площадь мира, есть и другие великолепные площади. Я с удивлением обнаружил, что немцы, голландцы, французы и американцы умеют жить счастливо. Я убедился, что народ может процветать, руководимый и королями, и парламентами, и президентами...»

Люди в растерянности. Они отказываются понимать, зачем их прадеды гибли на далёком Ляодуне, в Силезии и на Шипке?. Зачем упрямо возводили православные храмы в Прибалтике, Финляндии и даже на Аляске? Зачем гибли на строительстве великих строек коммунизма и поддерживали «революционные» режимы на всех континентах?. Нужно было здесь, у себя, заниматься обустройством жизни, неустанно думать о соблюдении прав человека, о производстве товаров народного потребления. Зачем были нужны все эти бесчисленные жертвы, страдания, лишения?

Очевидная бессмысленность усилий ест людям глаза, как дым пепелища. Цинизм чёрной сажей покрывает все прошлые победы и свершения. Цинизм – это неспособность к усилию. И сам факт поиска власть предержащими так называемой «национальной идеи», которая воспринимается политиками как проверенный временем способ отвлечения населения от сиюминутных невзгод.

Люди растеряны не только потому, что шли «тупиковым путём», но им становится не по себе и от будущего. Они прекрасно понимают, что на таких огромных пространствах и в столь суровом климате вряд ли когда- то можно достичь комфортности проживания того уровня, который уже достигнут некоторыми странами. Они чувствуют себя несчастными от того, что родились в «этой стране». Им кажется совершенно непривлекательной и бесперспективной жизнь, лишённая многих радостей и удовольствий, которые можно получить за кордоном.

Элиты – того общества в обществе, которое бы задавало созидательный тон в государстве, играло бы роль нравственного авторитета, тоже нет. Есть политическая верхушка, которая входит в рейтинги влиятельности. Но, исходя из существующих представлений о влиятельности, элиту можно отыскать и в лагерном бараке. Присутствие талантливых, высоко нравственных людей в подобных рейтингах – большая редкость. Лучшие люди не идут во власть, а те, кто власти добиваются, только приумножают негативные свойства своего характера: в результате, избиратели начинают путать политиков с преступниками, а преступников с политиками.

Русские разучились воевать. Неудачи в Афганистане и Чечне – тому подтверждение. Зато они постигают науку переговоров и не очень почётных уступок и соглашений. Чиновники учатся оценивать свои услуги для частных лиц и поддерживают упорные слухи о том, что в России всегда воровали.

Империя уходит в прошлое, как Атлантида на дно моря. Поиски нравственных опор в «народном духе», «аристократическом прошлом», «соборности и православии» заглушаются истеричными воплями о косной стране, неспособной развернуться к новой жизни. Но подобный разворот сродни крушению.

А русский стиль продолжается и будет продолжаться.