О любви к ближнему и об уважении к самому себе

Храмовоздвижение на Руси многие века считалось самым важным общественным делом. По данным историка С.М. Соловьёва в Нижнем Новгороде в ХIV в. стояли 32 церкви. Городку всего-то немногим более ста лет, горожан примерно 5-7 тыс., да и татарам необходимо регулярно выплачивать большую дань, а храмы множились числом.

Какие можно назвать самые важные события в жизни религиозного человека? Крещение, венчание, отпевание. И все они происходили в храме. И каждый прихожанин упокаивался в ограде храма, а то и под каменными плитами низких приделов. И упокоенные, самим фактом своего близкого присутствия, как бы участвовали в новых крещениях, венчаниях, отпеваниях и церковных праздниках.

Вознесённые к небу купола прокладывали ввысь путь для праведных и страждущих душ. Загробный мир и мир реальный соприкасались в ходе каждой литургии: живые и мёртвые, здоровые и немощные - все они собирались вместе, соединённые общностью веры. Усопший не уходил на совсем; могила - не свалка для отходов. Душа умершего нуждалась в поддержке, в молитве всей общины на девятый и на сороковой день после прискорбного события - и в более поздних упоминаниях под сводами храма. Душа, оставив свою телесную оболочку, являлась, тем не менее, незримым свидетелем всех прегрешений и подвигов многочисленных родственников; радовалась благочестивым поступкам и страдала от дурных. Человек тщился не прогневить Бога и не осрамить свой род перед людьми, подвергая себя суровым ограничениям. Да и не было иного способа прожить достойно. Только исповедь служила своеобразной отдушиной, благодаря которой верующий сбрасывал тягостный груз слабостей своих, освобождался от их гнёта через раскаяние, через интимное признание своей неизбывной греховности.

Без сотен и сотен церквей, воздвигнутых на самых видных местах в городах и весях, на страну упало бы само небо. По оврагам бы ползли липкие тучи и люди блуждали бы в мглистом тумане. А когда туман рассеивался, приблизившееся солнце безжалостно жгло бы землю своими косыми лучами. Да, церковь - это укрытие от многих напастей, пожалуй, чем-то схожее с пещерой в горе для первоначальных людей. Но христианин тем и отличается от дикаря, что ищет не только укрытия, но ещё и взыскует Благодати Духа Святого, стяжая которую, душа человеческая освобождается, с Божьей помощью, от порабощенности смерти.

Мною, увы, не постижим священный смыл богослужения; мои огрубевшие и отяжелевшие чувства не ощущают действия Благодати нисходящего Духа Святого. Но я слышу колокольный перезвон, который благовествует миру о снисхождении, и я верую, что так оно и есть. <...>

Неизменно восхищает безупречная красота, соразмерность пропорций русских православных церквей, нанизавших на себя не одно столетие. Но не все храмы нравятся. Православные соборы, поставленные в Прибалтике, Закарпатье, других, ныне уже бывших окраинах империи, кажутся самодовольными толстяками, подменяя собой истинность веры тяжестью власти. Они точно пригвождают собой территории, где изначально утвердился иной ритм жизни, иной колорит-иной дух. Но нравятся храмы в старинных русских городах, особенно, построенные в ХVII веке. Поражает анонимность зодчих, славящих в своих творениях Всевышнего. Какая искренность в их чувствах, не допускающая торжества гордыни! Какая старательность в кирпичной кладке! Какой пыл в стремлении приостановить быстротечное время, утвердить на земле образцы вечного, незыблемого...

Ведь Истина неизменна. То, что подменяет Истину, может быть только силой разрушения, происками сатаны. Анонимны те, кто выплавляли колокола, окантовывая широкие медные подолы искусным орнаментом. Мы не знаем тех, кто выделывал кресты и затем с риском для жизни втаскивал их на звонницы. Церковь стоит как застывший всполох слитных чувств десятков и сотен мастеровых, подсобников, жертвователей, священнослужителей, посильно старавшихся за всех земляков, единоверцев, за будущие поколения, которые будут приходить под своды храма, чтобы выразить свою любовь Вседержителю и, тем самым, возвыситься над мирской суетой.

Ни в чём ином так выпукло, многогранно, так величественно и гармонично не выразился дух народа, как в храмовоздвижении.

Историки довольно подробно описывают жестокости внутренних распрей, набеги дерзких кочевников, казни строптивцев, но не раскрывают секрета: почему сквозь множество лишений, тягот, не покидающих русскую землю, проросла, расцвела и навечно осталась несравненной такая красота?

Наука говорит о мрачном, а храмы о высоком.

Наука - утверждает, а храмы - свидетельствуют.

Они свидетельствуют о том, что вера придавала удивительные силы творящим красоту, творящим вопреки пожарищам и разбойникам, мору и гладу. В одном только Ярославле, несмотря на повсеместный разор, случившийся со всей страной в ХVII в., создали дюжину шедевров.

Бренный мир - это изменчивость судьбы, жестокость, стяжательство, воля случая. Духовный мир - это смирение, бескорыстие, самопожертвование, сострадание. Святоотеческая культура демократична; никому не заказана дорога к храму. Для любого раскаявшегося грешника найдётся место в церкви и достанет милости высших сил. В любой избёнке в красном углу висит иконка (образок), горит лампадка, теснящая мрак от лика нерукотворного. Среди постников и молчальников, иконописцев и старцев, основателей пустыней и монастырей-люди разных сословий. Пути Господни неисповедимы... И пастыри церкви также молятся за всех, старых и малых, сирых и сильных, мужчин и женщин - за весь русский народ. Сохранившиеся в рисунках, литографиях, на картинах лики великих подвижников Православной Церкви поразительно благообразны, просветлённы, выражают мудрость и благочестие. Они отнюдь не выглядят обобранными прожитыми годами; вся их жизнь-это неустанное восхождение к зениту бытия, завершающему земное существование. Их святость безупречна и не может не вызывать почтения.

***

Иное дело - культура светская. Всецело опираясь на святоотеческую, светская культура в своём возвышении противопоставляет себя основанию. Светская культура аристократична и национальна. У нас более распространён термин «дворянская культура». Он тоже хорош и точен, исчерпывает собой феномен расцвета искусств.

Экономизм, технократизм, социализм и прочие теории прогресса человечества очень невнятно трактуют этот феномен. Отношение прогрессивных теорий к святоотеческой культуре сродни сожалению, которое испытывает высокооплачиваемая порнозвезда к целомудренной красавице со скромным достатком. А их отношение к аристократизму выражается в бесчисленных обвинениях: в невежестве и забитости простолюдинов, в отсутствии предпринимательской инициативы, в высокомерии и надменности «белой кости». Но почему-то именно в аристократическую эпоху рождаются гении, титаны духа, чем не может похвастаться наш заземлённый век. Во времена Пушкина - торжество крепостного права, череда колониальных войн, кровопролитных восстаний покорённых народов, эпидемии холеры, абсолютизм монархии. А наряду с этим - какая недостижимо воздушная поэзия, какая богатая палитра оттенков переживаний человека, то опального, то обласканного высшим светом.

Дворян в России - несколько сотен тысяч на многомиллионный народ. Но как плодотворны их творческие усилия! Дворянская культура предполагает индивидуальное начало, стремление к достижению величия. У аристократа особый состав чувств. Он осознаёт себя одним из благородных, причём эта уверенность не нуждается в доказательствах, а предопределена самим рождением. Но у каждого - свой особый путь к славе и бессмертию... Это не столько социальный, сколько духовный тип.

Размер состояния не играл в жизни ключевой роли. В большей степени ценились мужество, честность, благородство, знатность происхождения, любезность в общении и благосклонность муз. Купцы зачастую были гораздо состоятельнее дворян, но гениев из своей среды они не выдвигали.

Каждый дворянин должен был уметь черкнуть в альбом прекрасной даме стишок - другой. Некоторые ревнители изящной словесности получали признание среди своих знакомых и друзей. Кого-то из них величали поэтом. Но покорителями горних высей могли быть только единицы.

Монарх, герой, поэт - явления единичные. Это - небожители. Но это одновременно и лик народа, по выражению которого люди с другой верой, с другой физиономией, в другие времена будут судить - на что же способен этот народ в своих высших проявлениях духа и воли. Дворянская культура в России не есть нечто исключительное; скорее она замыкает собой развитие европейской аристократической традиции в условиях монотеизма. Не следует забывать и того, что Россия - это предельная страна православия. Русские замыкают собой длинную вереницу народов, промыслительно избравших православный путь. Россия -это последний бастион православия и последний оплот Культуры. Не случайно эсхатологические чувства так распространены среди русских вообще, а не характерны для одних лишь раскольников. Лермонтов пишет свои стихи так, точно знает, что будет убит на дуэли или в бою на следующий день. И герои Достоевского говорят, захлёбываясь, точно им предоставили возможность сказать своё последнее слово, а назавтра уже не будет такой возможности - никогда уже не будет. Стояние у «последней черты» обостряет чувства русских до предела.

Дворянская культура (или просто Культура) расцветает в России тогда, когда аристократы покидают авансцену истории в большинстве европейских стран. Гений ХIХ в. творит уже не от переизбытка жизненных сил, не от восхищения мирозданием и благородным обликом человека. Он уже и не певец вечной женственности. Им движет возрастающая неудовлетворённость самим ходом истории. И поэтому он в сложных отношениях с Богом. Уже Боратынский прекрасно видит «сумерки» аристократизма и высокой культуры. По сути дела Пушкин был последним «светлым гением», чудом из предыдущих эпох, волею судеб попавший в век ХIХ, когда финансово-экономические механизмы принялись перемалывать тех, кто больше жизни дорожил честью, и ещё достоинством, и ещё благородством; для кого служение монарху и любовь к отчизне не были пустыми словами. В Европе последний олимпиец - это Гюго... На европейской драме следует остановиться подробнее.

Разочарование в человеке, в его предназначении - удел гениев на протяжении всего ХIХ в. Что, как не изумление перед изменчивой красотой и величием деяний людских, что, как не ощущение безграничности своих возможностей подвигают одарённую натуру на всецелую концентрацию своих душевных сил, направленных на создание шедевра? Нет, гений - не помазанник Божий, но Божий избранник. Гений вдохновенно дополняет эту действительность произведениями, которыми Господь не успел наделить мир за семь дней своего творения. Гений - пособник Бога. Гнев гения на неизбывность страданий, преклонение перед женственностью, даже любование делом рук своих придаёт ему ощущение полноты бытия. Но это чувство достаётся ему в удел только на первых порах, как наследнику уходящей эпохи. Неустранимость зла, неконкретного, но повсеместного, как сырость в большом старом доме отравляет жизнь гению.

О пробуждающейся власти тёмных сил писал ещё Луис Гонгора, но ужаснувшись своих прозрений, предпочёл замолчать. Образ сатаны более вдохновлял Мильтона, нежели образ рая. Торжеству зла над добром посвящено творчество Гёте и Блейка. Но все они - только предтечи мировой скорби, которая потрясёт души лучших из лучших, избранных из множества званных на этот свет.

Женоненавистником поедет искать смерть на войне Байрон. Мизантропом умрёт Бодлер. Сумасшедшим - Гойя. Печальный мартиролог может быть очень долгим.

А вот честное признание русского гения уже на заре ХХ в.:

«Отвращение, отвращение от людей... от самого состава человека. Боже! с какой бесконечной любви я к нему начинал (гимназия, университет)»

Это слова В.В. Розанова, опубликовавшего свои признания в книге «Опавшие листья».

Зачем потрачена жизнь? Зачем Моисей восходил на Синай? Зачем Сократ взывал к афинянам? Зачем Христос терпел на кресте? Зачем Микеланджело создавал из мрамора нетленную красоту? Зачем росли мировые империи и прекраснейшие храмы? Куда идут люди? Эти «леонтьевские» вопросы подразумевают горькие ответы.

Гений вырастает из служения, из признания над собой высших сил, но только он один способен на воспарение к астральным высям, на погружение в инфернальные глубины. Своей деятельностью он как бы оправдывает перед Провидением само существование деятельного человека, демонстрирует отвагу и упорство в противостоянии всесильному времени. Но почему-то Рембо в расцвете лет отрекается от поэзии. И Ван Гога уже не могут прельстить перспективы любой дальнейшей жизни-жизни во славе, богатстве... И Толстой отказывается от своего творчества.

На высотах духа гений как бы ужасается своему восхождению. Трудно сказать, что предстаёт его взору. Понятнее другое. Гению в ХIХ в. душно, тошно. Он презирает обывателей и не может зачастую объяснить, что им движет. Ему противен восторг «черни», но он уже никак не может рассмотреть для себя человека, достойного восхищения. В руках гения факел, спорящий яркостью с солнцем, но поиски безуспешны - и в полночь и в полдень. Гений готов и сам превратиться в факел, и зачастую становится им, быстро сгорает в пламени, очерняя свою душу ожесточением; ведь он прекрасно понимает (все они - провидцы), что его самосожжение не придаст достоинства и величия предстоящим поколениям. И даже более того, его творения станут всего лишь предметом грандиозных спекуляций, элементами индустрии туризма, а не истоком благородства, не образцом прославления Божественной воли.

КРАСОТА НЕ СПАСАЕТ МИР, И НЕ ВСЕ МОЛИТВЫ ДОХОДЯТ ДО ГОСПОДА.

И как он сам когда-то отвернулся от церкви, так и теперь его творчество оказалось никому не нужным...

Гении в России не богоотступники, они - ересиархи. Именно они в полной мере ощущают то, что мир отказывается не только от веры, но и от культуры. «Совлекая с себя Образ Божий, возревновали об образе зверином...» <...>

Струение времени неощутимо, но, тем не менее, сквозь плоть и сердце человеческие проходят годы, десятилетия, сминая, иссушая эту плоть, истощая душевные силы. Творчество остужает изначальную любовь к родным и близким, к своим поклонникам и покровителям, и даже - к самому себе. Безумие - это крайность одиночества, преследует гениев как наваждение. Исчезает неотвратимо, неудержимо в окружающей действительности то, что возбуждало бы их интерес. Они замыкаются, отгораживаются от всех; им уже ничего не остаётся, как с маниакальной настойчивостью восхищаться или негодовать на образы, идеи, созданные века и тысячелетия назад. Они тем самым точно возводят дамбы на реке времени, готовы и сами стать строительным материалом, категорически, единодушно не принимая самого характера вершащихся перемен. <...>

Гений ХIХ в. глубоко несчастен, он подлинный мученик своего призвания. Он живёт в мире, где буквально на его глазах происходит размыкание человека с божественным, никнет сияние, прежде исходившее от государей. И Муза становится всего лишь одним из мифов почтенной старины. Впрочем, и к самой старине уже почтения нет. Гению необходимы преклонение и благоговение, переживаемые им, как самые важные мгновения жизни. У него свои заветные и сокровенные праздники, даты которых недоступны самым дотошным биографам. Гимн богам и героям, красоте жизни и борьбе с роком - вот для чего он призван; воспеть, восславить на все времена. Но когда ничего не остаётся воспевать, тогда приходится нести с собой разрушение, быть вестником демонических сил. Или ещё остаётся восхищаться самим собой, своим гордым вызовом миру, недостойному любви.

Итоги многолетнего творчества русских гениев неутешительны для них самих. Гений стонет от вселенского одиночества, изнемогает от отсутствия достойных адресатов собственных усилий. Он отказывается понимать: Зачем дана жизнь? Кто призвал его на подвиг? Он прекращает творить или сходит с ума, и тем самым уклоняется от своего предназначения. <...>

Гениальность постепенно превращается в заблуждение, в горькое наказание или вырождается в самовосхваление. И наконец, остаются жить те, кто попроще, не столь притязателен. Близится эпоха самозванства и позёрства.

«Я - гений, Игорь Северянин».

Увы, вал литературных, музыкальных, живописных и сценических шедевров, хлынувший на Россию в ХIХ в. отнюдь не облагородил людей, не сделал их сострадательнее, великодушнее, а чувства возвышеннее: скорее даже наоборот, этот вал поднял со дна такую мерзость, что общество содрогнулось от отвращения. Уже революция 1905 года поставила под сомнение просветляющую силу поэзии. А также мудрость философов и богословов. И почему-то гениальные романы не споспешествовали смягчению нравов. И вообще занятие искусством как то незаметно из миссии стало превращаться в профессию, за которую недурно платят.

Ну, а Великая война на деле оказалась великим унижением человеческого достоинства: ползали по грязи, вшивели в окопах, травились газами, ненавидели всех, в т.ч. и себя. Культура явила полное бессилие мысли, образов, примеров перед валом тотальной примитивизации людей, возжелавших лишь лазать по узким штольням инстинктов. В послевоенной Европе каждый живёт сам по себе. Индивидуализм - это безучастность ко всему тому, что не сулит материальной выгоды, это личная ответственность перед судьбой и обществом за свою бедность и неприкаянность. Цветаевой не случайно чужда чужбина и на родине она уже чужестранка. У неё нет прошлого (ведь оно - дворянское), нет семьи (её муж казнён, сестра в ссылке), нет будущего (она - поэт милостью Божьей, а не благодаря санкции властей). Её жизнь трагична, конец - ужасен.

Дворянская культура невосстановимо угасает; личности ещё остаются, некоторые ещё хранят признаки гениальности, являются как бы «тенями ангелов, которые сами едва были последними отблесками божества». Дворянская культура лишается своих традиционных центров, обеих российских столиц, бессчётной россыпи поместий, приобретает экстерриториальность, применяется к тенденциям западного мира. Для многих - это единственный способ пропитания, такая же профессия, как и все прочие.

ХХ в. методично, системно и повсеместно уничтожает то, к чему прежде было применимо определение «благородный». Стремительно сокращаются популяции орлов и численность китового стада. Вымирающая порода львов загнана в резервации. Ботаники удручены высыханием целых дубовых рощ. Но почему-то нет убедительных побед в борьбе с крысами и тараканами, с саранчой и чертополохом.

За первую половину ХХ в. и в Европе высший свет канул в Лету, остались лишь отзвуки, отражения-фрагменты некогда столь ослепительного явления - аристократии. С претензией на образцы для подражания вышли люди полусвета. Они оказались в роли законодателей мод: музыканты, актёры, режиссёры, репортёры, телеведущие и прочие «любимцы публики». Старательные исполнители, умелые интерпретаторы, они не способны на создание шедевра, но каждый шедевр вдохновляет этих «любимцев» на бесконечные версии. Одетые во фраки и смокинги, в бальные платья и воздушные «пачки», сохраняя манеры вышколившей их когда-то или их учителей Культуры, они кланяются и даже делают реверансы перед зрителями, слушателями, а те, после очередного исполнения (прочтения), устраивают бурные овации. Публика искренна в своих чувствах, смотрит на исполнителей во все глаза, провозглашает их кумирами, «культовыми» или «знаковыми» фигурами.

Освободителям человечества мерещилось, что если всем дать письменную и музыкальную грамоту, всех одеть и обуть, поселить в тёплые жилища-то высоты духа будут доступны миллионам. Производство шедевров приобретёт массовый характер, и они будут доступны всем. Появились целые армии писателей, художников, философов, культурологов, «научных коммунистов» - не было только произведений, способных стать в один ряд с теми, что были созданы во времена оболганной, многажды изруганной империи. Были интересные ученики, внимательные копиисты, но в старые мехи вошло не молодое вино, а бодяга и суррогат.

Ныне дворянская культура мумифицирована. Сохранилось несколько барских усадеб под вывеской музеев. Дворцы отданы под картинные галереи. В этих прекрасных зданиях давно нет дыхания живой жизни: всё застеклено, проинвентаризованно. Есть только смотрители, посетители, экскурсоводы, биографы, краеведы и чиновники от культуры. Огромное количество картин, раритетов, предметов изящной мебели, посуды не являются обрамлением чьей-то деятельности, фамильными реликвиями: это только экспонаты, осколки собранной под одну крышу разбитой цивилизации. Аристократические кварталы старинных городов сохранили стены: внутри всё перестроено. Там тоже не живут. Эти кварталы - деловые, административные центры, некоторые особняки превращены в гостиницы для особо важных персон. Подлинные хозяева давно умерли в концентрационных лагерях или в эмиграции, или в коммуналках под вымышленными именами. Новые города удручающе обойдены красотой, только вечерами неоновые огни разнообразят угрюмый ландшафт.

Как часто подкрадывается искушение возроптать на Всевышнего, попускающего такие бесчинства... Как легко тогда отстраниться от сострадания и жертвенности, от стремления к обретению смысла бытия. Еще легче заявить: «Есть только я, а всё остальное пусть идёт прахом».

КРАСОТА ВСЕ РАВНО НЕ СПАСАЕТ МИР.

А МОЛИТВЫ НИКАК НЕ ДОХОДЯТ ДО ГОСПОДА.

Но неужели на такой ноте должно завершиться стремление достойнейших личностей XX века изменить внешний мир и обрести мир внутренний!?

Постоянно сталкиваясь с криминалом, коррупцией, нечестностью партнеров по бизнесу и глупым тщеславием соратников по общественной деятельности, многие люди впадают в уныние или в оцепенение. Но не все. Есть и такие, в ком просыпается тоска по красоте человеческих отношений, жажда истины. Эти люди все настойчивее спрашивают самих себя: Кто мы? Откуда? Что нас ждет? И все отчетливее сознают себя насельниками земли русской, потомками тех, кто обустраивал эту землю, расширял ее пределы, вовлекая в свои орбиты другие племена и народы. Ведь в глубинных пластах памяти многих русских людей по-прежнему залегают, пусть и полустертые, представления о любви к ближнему.

И тогда происходят удивительные метаморфозы. Предприниматели, десятилетия «заточенные» на извлечение прибыли из любого своего начинания, начинают воспринимать бизнес, как средство как-то проявить свои добродетели (возводят на старом намоленном месте часовню или церковь). Общественные деятели идут в сиротские дома с подарками, не уведомляя об этом СМИ, идут, движимые состраданием к обездоленным детям. Простые школьные учителя тратят свои отпуска на создание внятно написанных учебников, хотя никто их об этом и не просил. По разному люди пытаются восполнить дефицит добра, но всех их объединяет схожее движение души, стремящейся к Божественному Свету.