Последний рыцарь Европы

Я наград не ждал себе!

Не себе искал победы!

Генрик Ибсен

Наша московская квартира на Зубовском бульваре, где мне посчастливилось родиться и вырасти, всегда, сколько себя помню, полнилась самыми разными людьми: учеными, журналистами, художниками, спортсменами и т.д. Одной из заметнейших личностей среди других гостей нашего дома не­изменно был близкий друг моего отца, Владислава Станисла­вовича Шумского, выдающийся русский историк Николай Николаевич Молчанов. Вот от него я впервые и услышал о ге­нерале де Голле.

В моем детско-подростковом сознании эти два слова по­чему-то сливались в одно и жили в виде некоего сказочно-мифического существа, которое звалось Генералдеголлем.

Об этом существе Молчанов мог рассказывать сутками. Я мало что помню из этих ранних рассказов. Хорошо вреза­лось в память лишь то, что этот Генералдеголль был самым умным, самым смелым, ненавидел фашистов и очень любил нашу страну. Монография Николая Молчанова «Генерал де Голль» по сей день считается непревзойденным шедевром в голлистике.

Почему образ де Голля продолжает волновать нас спустя целую эпоху? За более чем тридцать лет со дня смерти генера­ла-президента в мире произошли такие колоссальные качест­венные и, как принято сейчас говорить, системные измене­ния, что простой перечень их занял бы десятки, если не сотни страниц. Это и телекоммуникативная информационная пер­манентная революция, связанная с тотальной компьютериза­цией, и так называемая глобализация, стремящаяся под видом борьбы с различными видами мирового зла, зачастую специально инспирируемыми, стереть все национально- культурные различия для того, чтобы привести мир к финалу, о котором говорится в Апокалипсисе, это и откровенно глум­ливое попрание всякой нравственности, прежде всего хрис­тианской, в мировой политике. Казалось бы, де Голль безна­дежно устарел. Ну как, скажите, старенькому «Рено» угнаться за каким-нибудь «семисотым-восьмисотым» «Мерседесом»? Как совместить мировую паутину Интернета с нежеланием старика Шарля более самого необходимого времени держать в руках обыкновенную телефонную трубку? Молчанов приво­дит слова Андре Мальро, одного из немногих людей, которые могли посещать экс-президента в Коломбэ: «Как он глубоко воплощает прошлое Франции». Как совместить всякие совре­менные «партнерства ради мира», за которыми стоит лишь желание США поглотить всех своих партнеров, с фундамен­тальным деголлевским положением о «приоритете нацио­нального фактора»? Как, наконец, совместить вопиющую аморальность многих нынешних властителей мира (вспом­ним хотя бы недавнюю грязную историю, связанную с прези­дентом США Биллом Клинтоном и Моникой Левински) с безупречными личными качествами Шарля де Голля, по-ры­царски нежно и трепетно любившего свою супругу мадам де Голль и тяжелобольную дочку? Так что же получается, наш генерал всего лишь красивая восковая фигура в отвратитель­ной кунсткамере мадам Тюссо, великолепный старик, на ко­торого можно только любоваться, словно на рыцарские до­спехи времен Орлеанской девы, хранящиеся в Парижском национальном музее? Неужели Шарль де Голль заслужил лишь чести пополнить пантеон «дорогих покойников», как называл лучших европейцев далекого прошлого Ф. М. Досто­евский?

Если ответить на все эти вопросы утвердительно, т.е. при­знать безнадежную отсталость и устарелость де Голля и его идей, то возникает еще один вопрос: чего же в таком случае боятся наши либерал-демократы, которые устами бывшего нижегородского губернатора и экс-вице-премьера буквально вопят, что самое страшное для России, если ее возглавит че­ловек типа генерала де Голля? Чего опасаться человека, идеи которого, по мнению наших прогрессистов, отжили свой век? Ладно еще, если бы этот курчавый бывший пляжный префе­рансист вспомнил нашего товарища Сталина, которого, кста­ти, сам де Голль считал наиболее выдающимся политиком своего времени, но почему же он так, до дрожи в шулерских руках, боится француза, уже более тридцати лет покоящегося на сельском кладбище в Коломбэ? Не вспоминается ли рос­сийским политическим силам, которые, пользуясь смертью настоящего хозяина, блудливо-беспардонно присвоили себе название «правых», судьба пушкинского Дон Гуана, погиб­шего от каменного рукопожатия статуи Командора? Кстати, де Голль очень любил русскую классику и перед своей по­следней поездкой в СССР усердно перечитывал А.С. Пушки­на. Может быть, Борис Немцов с Ириной Хакамадой тайком от своей тусовки проштудировали «Мемуары надежд» Шарля де Голля, где есть такие слова: «Буржуа? Я им никогда не был. Буржуазия - это богатство, стремление к доходам, к собст­венности. Моя семья и я, мы всегда были бедны... Я никогда не чувствовал себя связанным с интересами этого класса». Представляете, какой холодок, особенно при чтении послед­них слов, должен проходить по спине тех, кто выносит из Дома Советов ксероксные коробки, набитые долларами, кто переводит деньги из пенсионного фонда на свой личный счет в Швейцарию, кто курирует все расширяющийся российский игорный бизнес и т. п.

Ну ладно, когда боятся наши так называемые буржуа (кстати, отдадим должное чувству опасности у бывшего ни­жегородского губернатора), но вот совсем недавно заговори­ло полупрозрачное инфернальное существо из Нового Света по имени Збигнев Бжезинский. Я не имею под рукой газеты с интересующим нас высказыванием ведущего в США специа­листа по России, но за смысл его ручаюсь: Россия не смеет даже помыслить о том, что у нее когда-нибудь появится лидер с качествами генерала де Голля, - так примерно рассуждает ведущий русофоб всех времен и народов. Здесь старина Збиг­нев себя полностью выдает. Из его высказывания можно сде­лать только два вывода: во-первых, Бжезинского до сих пор трясет от воспоминаний о времени, когда вредный генерал де Голль буквально не давал продохнуть США в Европе; во-вто­рых, он панически боится, что в России появится свой де Голль, человек деголлевского типа, понимающий современ­ные реалии, отдающий себе отчет в том, что Россия не может игнорировать Запад, но в то же время способный этот самый Запад поставить на место, разумно используя силовые мето­ды. Ведь де Голль преподал всему миру великий урок - можно эффективно противостоять США даже при наличии небольших материальных и военных ресурсов, главное - это отсутствие страха и мощная человеческая и политическая воля.

Гениальность де Голля как уникального западного поли­тика проявилась прежде всего в ясном понимании того, что только сильная Россия всегда была и будет гарантом равнове­сия и стабильности в мире, а значит, и гарантом жизни на земле. Он всегда и везде об этом открыто писал и говорил. Оценка де Голлем мировой роли России поразительно совпа­дает с воззрением на миссию нашего Отечества многих пра­вославных русских святых, мыслителей и писателей, всегда рассматривающих Россию как единственную силу, способ­ную удерживать разрушительный натиск антихристова воин­ства. Нет никаких сомнений в том, что после окончания Вто­рой мировой войны и краха фашистской Германии антихрис­товы силы все больше и больше приобретают черты дяди Сэма. Не надо забывать, что проблема антихриста не только духовная, но и политическая. Это означает, что последнего планетарного бунтовщика, человека греха и погибели, будут поддерживать конкретные политические круги и конкретные государства во главе с США, что теперь совершенно очевид­но. Но это значит также, что «шествию великого разрушите­ля» будут несомненно противостоять другие политические круги и другие государства, возглавляемые Россией. Полити­ческая позиция президента де Голля, определяемая прежде всего его отношением к России-СССР и США, выходит дале­ко за рамки обычной политики и исполнена глубочайшего провиденциального смысла.

Так что если генерал де Голль и западник, то совсем осо­бого типа, который уже едва ли существует в современном мире. И вообще, можно ли в новой и новейшей истории отыскать еще хотя бы одного западного лидера, занимающего высший государственный пост, который бы относился к на­шей стране так, как президент Франции де Голль? На мой взгляд, деголлевское русофильство - совершенно беспреце­дентный феномен западной жизни. В этом смысле у де Голля на Западе нет никаких серьезных предшественников, как, впрочем, нет и серьезных последователей. Не может не удив­лять то, насколько де Голль доверял нам, русским, никогда не разделяя русскую историю на дореволюционную и послере­волюционную. Генерал всегда говорил о вечной, неизменной в своей основе, великой России. Сильнейшей и, наверное, самой уникальной стороной личности Шарля де Голля была его способность прозревать за политической конъюнктурой, повседневной конкретикой непреходящие истины. Скажу па­радоксальную на первый взгляд вещь: де Голль собственно и не был политиком, он прежде всего - великая личность, ве­ликий интеллектуал, поставленный провидением служить своей родине и миру в качестве политика высшего ранга. Аналог де Голлю можно найти только в древней (Марк Авре­лий) или средневековой (Жанна д'Арк, Александр Невский) истории. Наполеон ни в какое сравнение с де Голлем не идет. Они абсолютно полярные типы. Наполеон думал исключи­тельно о собственном величии, о безграничной личной влас­ти, и только в этой связи для него представляло ценность ве­личие Франции. Император Наполеон окончил свои дни на далеком заброшенном острове, и потом его прах поместили в величественный, но не греющий сердца пантеон. А тело пре­зидента де Голля покоится на тихом сельском кладбище в Ко- ломбэ. Деревенские детишки приносят цветы на его могилу, и каждую весну из кроны дерева, что растет у изголовья гене­рала, раздаются соловьиные трели.

Шарль де Голль любил Францию, как свою жену, как тя­желобольную и поэтому еще более любимую дочь. Власть сама по себе для генерала не представляла никакой ценности. Он воспринимал власть лишь с утилитарной точки зрения, как инструмент, с помощью которого можно принести пользу своей отчизне. Для Наполеона величие Франции отождест­влялось с подавлением и уничтожением других народов, что ставит его в один ряд с Гитлером. Не случайно очень многие в России считали Наполеона антихристом. Есть основания по­лагать, что и сам император не возражал против такого ото­ждествления. Для де Голля величие родины означало прежде всего ее независимость и духовно-нравственное процветание. Военную силу генерал-президент рассматривал исключитель­но как средство защиты, а не нападения. Такое отношение к государственной и военной мощи еще больше сближает де Голля с Россией, правители которой во все времена воспри­нимали силу исключительно с позиции самозащиты. Вели­кий подвижник благочестия митрополит Филарет (Дроздов), современник А. С. Пушкина, вникал во все сферы современ­ной ему жизни и в своих проповедях не один раз говорил, что без сильной армии мир невозможен. И кажется удивитель­ным, что французский президент, который вроде бы лишь «глубоко воплощает прошлое Франции», не любящий теле­фон и автомобиль, вкладывает колоссальные средства в со­здание самой современной армии, разворачивает масштаб­ную ядерную программу, мечтает об освоении космического пространства. Чтобы добиться поставленных целей, де Голль совершает финансовое чудо, выразившееся в создании так называемого «тяжелого франка», заставившего считаться с собой не только гордый английский фунт, но и наглый аме­риканский доллар, не говоря уже о немецкой марке. А воен­ный самолет «Мираж» признавался одной из лучших в мире машин своего класса! Все эти и другие успехи позволили ве­ликому генералу подняться уже в полный рост и на постав­ленный однажды журналистами вопрос, что он думает о пре­зиденте США Джоне Кеннеди, небрежно, с присущим только ему юмором, бросить фразу: «У этого молодого человека хо­роший парикмахер».

Вообще де Голль, набрав силу, любил подурачить «боль­шую механическую деревню» (так генерал нередко называл США). Например, однажды президент Франции потребовал, чтобы ему обменяли в Центральном банке США миллион бу­мажных долларов на настоящие золотые слитки, сославшись на неоднократные заявления США о том, что их бумажные долларовые купюры полностью и даже больше обеспечены золотым запасом страны. Настоящее золото де Голлю выдали: а куда тут денешься, - но с тех пор в Минфине США вышло жесткое распоряжение, запрещающее подобного рода обме­ны. У ЦРУ тогда были, помимо СССР, еще две головные боли - это, как догадывается читатель, де Голль и лидер антиамериканского движения в Латинской Америке Чегеварра. Сейчас, в отсутствие этих факторов, США ощущают свою почти полную безнаказанность.

Одной из граней гениальной деголлевской натуры было феноменальное чувство истории. Он не просто блестяще знал мировую историю, он ее чувствовал буквально кожей. Такому чувству нельзя научиться, это дар Божий. Здесь с де Голлем может сравниться, пожалуй, только один политик высшего ранга. Речь, как, возможно, догадывается читатель, идет о Сталине. Одна из главных бед послесталинской эпохи состоит в том, что не оказалось больше в нашей стране политичес­ких лидеров, так глубоко понимающих историю. Хрущевско- брежневское пренебрежение историей - одна из причин па­дения СССР. Но сказанное относимо также и к последеголлевской Франции.

Де Голль обладал ярко выраженным даром предвидения. Достаточно вспомнить, как этот якобы ретроград и консерва­тор, в семье которого не в чести был день взятия Бастилии, зато всегда свято чтилась память Орлеанской девы, перед самым началом Второй мировой войны бегал по военным и министерским инстанциям, предсказывая неминуемое напа­дение Гитлера на Францию и ее неизбежное поражение в том случае, если в кратчайшие сроки не будет создана современ­ная танковая армия. В ответ над ним смеялись, издева­лись, называли сумасшедшим, когда генерал пытался дока­зать крайнюю слабость оборонительной «линии Мажино». Как тут не вспомнить нашего лесковского Левшу, мечущего­ся в горячечном бреду и повторяющего, что в Англии ружья кирпичом не чистят. Не вняли в свое время власти предержа­щие двух стран своим оракулам. В России это закончилось крымской катастрофой, а во Франции тем, что немцы, опро­кинув одним ударом кованого сапога «линию Мажино», слов­но та была сделана из папье-маше, не вылезая из танков, до­ехали до Парижа, а несчастный генерал с нечеловеческой болью в сердце все вспоминал и вспоминал слова Отто фон Бисмарка, сказанные им после поражения Франции во Франко-прусской войне 1870-1871 годов: «Франции оставили лишь глаза, чтобы оплакивать свои несчастья». Неужели опять все повторится?! И здесь, пожалуй, впервые по-настоя­щему проявилась гениальная способность де Голля быть на «ты» с историей. Уже в своих первых обращениях к француз­скому народу из Лондона де Голль говорит непосредственно от имени Франции тоном средневекового монарха, повелева­ющего своими подданными. Внешне это походило на сума­сшествие, особенно после обнародования манифеста о созда­нии Совета обороны империи. Посудите сами, манифест на­чинается такими словами: «Именем французского народа и Французской империи МЫ, генерал де Голль, глава свобод­ных французов, постановляем...»

Н.Н.Молчанов, приведя эту «королевскую формулу» де Голля, говорит о ее «небывало самоуверенном тоне». По мое­му мнению, слова «самоуверенный тон» не совсем адекватны сказанному генералом. Сколько мы знаем в истории людей, которые пытались говорить от ее имени «самоуверенным тоном», не имея на то никаких оснований! Но что потом с ними было?! Вспомним хотя бы судьбу Лжедимитрия I, прах которого был заряжен в пушку и затем в таком постыдном виде проделал обратный путь в сторону Запада. Во Франции одновременно с де Голлем пытался, предварительно сгово­рившись с Гитлером, вещать от имени французского народа лжепатриот, глава предательского режима Виши маршал Петен. Все аргументы были, казалось бы, на его стороне. Весь католический епископат Франции присягнул петеновскому «правительству»!!! И что же? В 1945 году, после освобождения Франции, маршал Петен был приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением. Кстати, этой заме­ной главарь вишистского режима обязан прежде всего де Голлю, проявившему здесь свое поистине монаршее велико­душие. Вряд ли на такое же великодушие мог бы рассчиты­вать генерал де Голль, попади он в руки вишистской охранки.

На первый взгляд манифест о создании Совета обороны империи совершенный абсурд, начиная с названия докумен­та. Де Голль называет Францию империей, а не республикой. (Кстати, генерал-президент почти никогда не употреблял на­звание Французская Республика, а говорил исключительно о Франции, тем самым настаивая на единстве и непрерывности истории своей страны. Так же он относился и к России.) В первом же предложении манифеста мы сталкиваемся с не­мыслимым, взаимоисключающим, казалось бы, сочетанием понятий. С одной стороны, де Голль называет себя во множе­ственном числе «мы», т.е., по существу, императором, по­скольку обращается от имени Французской империи. Тем самым де Голль подчеркивает, что восстанавливает импер­скую традицию, пресеченную франко-прусской войной в 1870 г., и не признает законным ни одно из «правительств», действующих в настоящий момент на территории Франции. Таким образом, генерал как бы присваивает себе неограни­ченную власть. С другой стороны, де Голль тут же заявляет, что он всего лишь «глава свободных французов». И дело здесь, конечно, не в болезненной самоуверенности, которую часто демонстрируют отгородившиеся от реального мира мо­нархисты, а, напротив, в тончайшем историческом расчете, сочетающемся с могучей интуицией, которые только и дела­ют политика подлинным реалистом. В сопряжении всего пяти слов «мы, генерал де Голль» и «свободных французов» с особой яркостью и гениальным лаконизмом обнаруживается деголлевский «творческий традиционализм» (термин истори­ка С.М.Сергеева). Де Голль, словно Паганини, на скрипке которого осталась всего одна неподпиленная недругами стру­на, в самый ответственный для Отечества момент берет такую потрясающую ноту, которая заставляет забиться в унисон сотни тысяч сердец молодых и старых французов и францу­женок, отцов и матерей, пышек и гаврошей, простых сель­ских краснолицых кюре и городских оборванцев-клошаров. Творческий традиционалист де Голль словами своего мани­феста и другими призывами попал в какую-то самую главную нервную точку французской истории и сумел разбудить во французах погребенный под плитой либерализма, казалось бы навсегда, древний архетип, столь необходимый для спло­чения нации в борьбе с тевтонами. Подобное историческое чудо и попадание в архетип чуть позже произошло в далекой и всегда любимой де Голлем стране, когда над ее необозри­мыми просторами негромко, с легким грузинским акцентом прозвучали извечные русские слова: «Братья и сестры».

О взглядах де Голля на историю стоит поговорить не­сколько подробнее, ибо это позволит нам еще глубже понять особое отношение Его Величества Шарля к России. Объяс­нить тягу де Голля к нашей стране лишь одними политичес­кими интересами было бы как однобоко, так и несправедли­во. Если бы генерал руководствовался только этими интере­сами, то вряд ли бы он стал так настойчиво искать контакта с СССР и лично со Сталиным в самом начале Великой Отече­ственной войны, когда на Западе практически никто из се­рьезных политиков уже не сомневался в том, что в самое бли­жайшее время кремлевские звезды будут заменены свастикой. Все западные политики думали лишь об одном: какую выгоду они смогут извлечь из краха СССР. А де Голль, этот парадок­сальный французский Дон Кихот, не только не разделяет убеждений своих западных коллег, но, напротив, все его вы­сказывания как в частных беседах, так и в официальных вы­ступлениях, все его послания И.В. Сталину после 22 июня 1941 года, когда Советская Армия стремительно отступала, неся колоссальные потери, полны оптимизма и неподдель­ной радости, скрытый смысл которой можно было бы выра­зить так: «Ну наконец-то этот паршивец Гитлер влез в Рос­сию, теперь ему точно крышка». Де Голля ни на секунду не смущает ни огромный перевес немецких сил, ни их подход вплотную к белокаменной столице нашей Родины. Его. вооб­ще ничто не смущает, и это поистине поразительно и полити­чески совершенно необъяснимо. Де Голль, словно библей­ский пророк, все видит на много лет вперед, мыслит не днями, а эпохами. Иначе как объяснить вот такое, например, послание И. В. Сталину 27 сентября 1941 года: «...Я не сомне­ваюсь, что благодаря героизму советских армий победа увен­чает усилия союзников, и новые узы, созданные между рус­ским и французским народами, явятся кардинальным эле­ментом в перестройке мира». Это говорится в момент, когда по всей Германии бюргеры готовятся к проведению своего ежегодного, любимого, но в данном случае совсем особенно­го праздника пива в Мюнхене, посвященного победе вермах­та под Москвой, в момент, когда ликующая Германия полу­чает сотни тысяч писем с Восточного фронта с вложенными в конверты фотографиями, на которых ее сыновья, Гансы и Фрицы, белоснежно улыбаются на фоне повешенных русских Иванов, Петров, Марий, Зой или торчащих обугленных дере­венских труб, а миленькие Гретхен и Урсулы со слезинками восторга в глазах показывают эти фотографии аккуратным мальчикам и девочкам со словами: «Смотрите, дети, это наш папа», в момент, когда русский предатель Власов готовит свой коварный удар в спину Сталина, а тучный Черчилль с полуметровой сигарой во рту и рюмкой армянского коньяка в пухлой руке сонными, но зоркими глазками поглядывает на происходящее и прикидывает, «а что Англия будет с этого иметь?».

Как уже сказано выше, де Голль больше чем политик, он, как сейчас принято говорить, харизматическая личность, ин­туитивно прозревающая грядущее. Для меня несомненно, что генерал был человеком верующим. Интересно, что харизматичность де Голля был вынужден признать даже откровенно его не любивший великий политик и прагматик Уинстон Черчилль. Молчанов приводит высказывание о де Голле английского премьер-ми­нистра: «...О нем говорили в насмешку, что он считал себя живым воплощением Жанны д'Арк. Это не казалось мне таким нелепым, как выглядело». Согласись, читатель, такое признание «английского бульдога» дорогого стоит и помогает нам глубже проникнуть в тайну личности Его Величества Шарля. Особый взгляд де Голля на историю обусловлен в первую очередь его общим мироощущением, не свойствен­ным западному менталитету, но родственным, по моему убеждению, той картине мира, которая присуща русскому со­знанию.

Несколько лет назад была опубликована моя статья в га­зете «Десятина» (N 5 за 2000 г.) «Обратная перспектива», где я пытаюсь обосновать мысль о том, что Запад живет по закону прямой, или линейной, перспективы. Для человека, живуще­го по этому закону, прошлого нет, есть только непрерывное движение вперед за линию горизонта, в «дурную бесконеч­ность». Русскому сознанию присущ закон обратной перспек­тивы, когда предметы, находящиеся на огромном расстоянии позади нас, вдруг вырастают, выходят на передний план и на­чинают определять настоящее. Обратная перспектива и не­разрывно связанный с ней архетип сознания становятся явст­венно ощутимыми в переломные, катастрофические момен­ты истории, например во время войны. В мирное, плавно текущее время архетип может не замечаться в силу своей не­востребованности. Например, Сталин не смог бы, при всем своем необъятном могуществе, в мирное время обратиться к народу со словами «Братья и сестры» или разрешить назвать танковую колонну именем князя Дмитрия Донского, не гово­ря уж о служении православных молебнов о победе Красной Армии. Так же и де Голль, стань он, например, лидером в сы­той, либеральной и мирной Франции, не посмел бы заявить в манифесте: «Мы, генерал де Голль». Но де Голль никогда и не стал бы руководителем Франции в либерально-сытое время, так как он, будучи носителем архетипа Жанны дАрк, не был бы востребован французами. Он ведь и ушел в 1968 году от власти во многом потому, что увидел свою ненужность спо­койно и сытно живущим соотечественникам. Только война заставила принять французов Его Величество Шарля.

Для меня несомненно, что влечение де Голля к России имеет и мистическую сторону, так как генерал не мог не ощу­щать родственность своего сознания русскому «обратному» мировосприятию.

Де Голль был внутренне очень одиноким человеком. Ему не удается найти в современной Франции достойного собе­седника. Поэтому в любую свободную минуту мы видим гене­рала-президента с той или иной книгой в руках, авторы кото­рых уже покинули земную жизнь. Его постоянные гости - это философ Бергсон, крупнейший представитель интуити­визма, столь близкого де Голлю; литератор Морис Баррес, ко­торый привил элите, по словам генерала, «сознание вечных национальных ценностей, объединявших ее с предками...»; публицист и поэт Шарль Пеги, певец Жанны д'Арк, поклон­ник силы, государственной мощи и армии. Любил и хорошо знал де Голль русскую классику.

Н.Н.Молчанов изумительно точно и тонко подмечает: «В представлении де Голля время как бы течет обратно к про­шлому. Конечно, это странное понимание истории, хотя иногда возвращение к прошлому может означать движение вперед».

Жаль, что де Голль не был знаком с трудами русского ге­ния Константина Леонтьева, ярчайшего представителя «твор­ческого традиционализма», который значительно раньше и глубже Пеги и Барреса писал о волновавших генерала вопро­сах. Одна из краеугольных мыслей Леонтьева заключается в том, что Россия, если она не хочет быть добычей Запада, должна больше думать о силе, а не о благе. Как удивительно эта леонтьевская мысль перекликается с деголлевской, вы­сказанной незадолго до окончания президентства: «Францу­зы не имеют больше великих национальных стремлений. Они думают о своем жизненном уровне, что не является нацио­нальной задачей». Однажды при обсуждении вопроса о по­вышении жизненного уровня в стране де Голль резюмировал: «Это важно для французов, но не для Франции». Когда неко­торые из бывших соратников генерала после войны занялись прежде всего решением личных карьерных вопросов, он с презрением говаривал: «Буржуазная пыль рассеялась». Как был бы рад К.Леонтьев, услышав подобное! А вот у бывшего нижегородского губернатора, у Збигнева Бжезинского и им подобных должна после этих слов затрястись нижняя че­люсть.

Надо особенно подчеркнуть, что в своем отношении к стяжательству, к собственности, ко всякой буржуазной пош­лости генерал проявляет себя как истинный христианин. Сейчас, спустя более тридцати лет после смерти де Голля, мы видим, к каким катастрофическим последствиям привело че­ловечество неуемное желание во что бы то ни стало повышать свой жизненный уровень. А генерал, сам будучи человеком весьма скромных потребностей, призывал французов к само­ограничению. Разве это противоречит Евангелию? Нет, но противоречит тем, кто сегодня ради своей ненасытной утро­бы подводит мир к последней черте. Прежде всего это отно­сится, конечно, к США, в которых великий генерал всегда прозревал главную опасность для будущего человечества. Обыватель не любит, не желает самоограничиваться в силу своей духовно-душевной и умственной ограниченности. Поэ­тому внутренняя политика де Голля, основанная на приори­тете национального величия, в конечном счете должна была натолкнуться на глухую стену непонимания и отчуждения. Де Голль никогда не поступался своими принципами ради со­хранения власти. В этом состояли его величие и одновремен­но ахиллесова пята. В нем всегда жил дух подлинного рыцаря, презирающего страх перед толпой, источающей злобу. Еще де Голль чем-то напоминает мне Бранда, главного героя одно­именной пьесы великого норвежского драматурга Генрика Ибсена. Бранд стремится вырвать народ из цепей обыватель­щины, широко открыть окно в душной и темной комнате на­встречу свежему воздуху и солнечному свету, он зовет людей идти вслед за собой к горным вершинам, но они не выдержи­вают лишений, связанных с восхождением, и оставляют свое­го пастыря. Уходя, де Голль вполне мог бы бросить в лицо французам слова Бранда:

В час святой, в огне свечей

Вы лишь внешним пленены,

А потом - скорей домой,

К лени, к тупости немой,

В серых будней влезть штаны...

Огромная эрудиция генерала де Голля, помноженная на его интуицию, всегда позволяла ему зреть в корень любого события. И здесь нельзя не вспомнить Льва Николаевича Толстого и его роман «Война и мир». Толстой видит самую сильную сторону М.И.Кутузова в том, что он, в отличие от большинства современников, понимал и чувствовал извеч­ные русские реалии и истины и поэтому не мешал, по воз­можности, естественному ходу развития событий в войне 1812 года, которые должны были неминуемо, по мнению главнокомандующего, привести к полному поражению про­тивника.

Де Голль, прекрасно знавший не только русскую исто­рию, но и русскую классику, конечно, не мог не заинтересо­ваться рассуждениями Льва Николаевича об истории, о роли личности в ней, объективных и незыблемых законах, по кото­рым выстраиваются исторические события. Я полагаю, что философия истории яснополянского графа сыграла не по­следнюю роль в том, что будущий президент Франции ни на мгновение не усомнился в победе русского оружия над не­мецким. Многие православные люди сегодня склонны резко критиковать Толстого, и есть за что, но мы должны помнить: «Война и мир» - одна из самых почвеннических наших книг. Именно в этом романе Лев Николаевич гениально показал извечную, православную, архетипическую Россию. Вспом­ним, например, как Кутузов припадает накануне Бородин­ского сражения к иконе Божией Матери, а за ним и вся рус­ская армия. Такие сцены не забываются. И как же созвучны толстовской философии истории деголлевские слова из «Ме­муаров надежд»: «Франция возникла из глубины веков. Она существует. Ее зовут грядущие столетия. Но всегда, во все времена, Франция оставалась сама собой. Границы Франции могли меняться, однако оставались неизменными ее рельеф, климат, реки и моря, наложившие на нее особый отпечаток... Но благодаря присущим стране географическим особеннос­тям, благодаря гению населяющих ее рас, благодаря окружа­ющим ее соседям эта нация обрела свойственный ей опреде­ленный характер». Эти рассуждения де Голля близки также нашим евразийцам: Савицкому, Трубецкому, Гумилеву и др. В сущности, де Голль приходит к фундаментальному выводу о том, что в политике, в формировании и развитии наций клю­чевую роль играет, как он говорит, «природа вещей». Не эту ли самую природу тонко чувствует и понимает Кутузов, заяв­ляя, что заставит французов жрать конское мясо?

Кстати, следует заметить, что де Голль никогда не испы­тывал чувства исторической обиды от поражения своего со­отечественника в войне 1812 года. Здесь нет ничего удиви­тельного, так как генерал очень хорошо понимал, что Напо­леон, напав на Россию, нарушил «природу вещей» и получил за это справедливое возмездие, точно также, как впоследст­вии Гитлер. В то же время характерно, что де Голль чрезвы­чайно болезненно переносил поражение своей родины во франко-прусской войне. Странный западник Шарль де Голль, не правда ли? Но и в данном случае не следует удивляться, поскольку в представлении де Голля, по моему мнению, Гер­мания олицетворяла собой воинствующий волюнтаризм, по­стоянно нарушающий мировое равновесие, в то время как Россия - объективная и справедливая сила, все умиротво­ряющая и расставляющая по надлежащим местам, несмотря на свои внутренние колебания. Ведь даже «красный», совет­ский Сталин, имеющий к 1945 году невиданный по мощи военно-политический потенциал, проявил удивительную сдержанность, свидетельствующую, что и он всерьез задумы­вался о «природе вещей», когда отказался от сильного иску­шения взять Константинополь и распространиться в Европе больше объективно положенного.

Парадоксально, но Германия, воплощение внутреннего бюргерского порядка и аккуратности, всегда вносила беспо­рядок и дисгармонию в мир, в то время как Россия, воплоще­ние внутреннего беспорядка, страна «абсолютной бытовой свободы», напротив, всегда восстанавливала в мире порядок и баланс. В этом заключена некая тайна.

В конце своего правления де Голль, по многочисленным свидетельствам, часто произносит фразу: «Будущее не зави­сит от нас, оно зависит от Бога». Я полагаю, что к этому глу­бочайшему выводу генерал пришел не в час закатный. Он просто в конце своей политической карьеры и жизни счел возможным вслух высказать то, что понимал уже очень дав­но, - всем в мире управляет Промысел Божий. Поэтому глу­боко заблуждаются те, кто приписывает генералу непомерное тщеславие, переоценку собственных возможностей. Что каса­ется тщеславия, то это то свойство падшего человеческого су­щества, от которого не свободен ни один потомок Адама. Святые отцы учили, что тщеславие подобно троерожцу, у ко­торого, как его ни бросай, один из рогов всегда будет торчать вверх. Поэтому удивляться следует не тому, что тщеславие не обошло де Голля стороной, а тому, насколько его оказалось немного по сравнению с другими политическими лидерами той эпохи.

В самых главных или, как сейчас принято говорить, судь­боносных вопросах де Голль всегда демонстрирует адекват­ность жизни, «природе вещей», хотя и он, конечно же, подчас и ошибался, и заблуждался. Но если у большинства полити­ков ошибки и заблуждения составляют едва ли не большую часть их биографий, то у де Голля они сведены к возможному для реальной жизни минимуму. Другое дело, что многое из гениально задуманного генералом не удалось осуществить, и из-за этого мы пожинаем сегодня один плод горше другого. В этой связи я хочу еще раз вернуться к обращению де Голля к Сталину 27 сентября 1941 года. Там руководитель движения «Свободная Франция» из лондонского сиротского далека го­ворит не только о неминуемой победе России над Германией, но уже смотрит на годы вперед и предлагает, по существу, свой проект послевоенного устройства мира, сформулиро­ванный буквально в одном предложении: «...новые узы, со­зданные между русским и французским народами, явятся кардинальным элементом в перестройке мира».

Ты представляешь, уважаемый читатель, какие сложные, мягко говоря, чувства испытали Черчилль и Рузвельт, когда на их рабочие столы легла бумага с деголлевским текстом?! Особенно, вероятно, опешил от вопиющей наглости Балери­ны (так за длинные ноги Черчилль иногда называл де Голля) английский премьер-министр. «Ну надо же, пригрел этакого долговязого генералишку у себя под боком, а он, нате вам, что вытворяет, мир вздумал без нас делить!» - так примерно, я полагаю, рассуждал Черчилль. Обезноженный Рузвельт, по­качиваясь в своем инвалидном кресле, вероятно, периодичес­ки брал бумагу со стола и с рассеянным недовольством пере­читывал ее. Потом, очнувшись от оцепенения, приказал срочно соединить его с Черчиллем. И только один человек, которого английский премьер прозвал дя­дюшка Джо, с едва заметной за плотными кавказскими усами улыбкой, попыхивая трубкой, вероятно, думал: какой инте­ресный парень этот де Голль, надо бы к нему хорошенько присмотреться.

Было отчего всполошиться Лондону и Вашингтону. Ведь де Голль в своем обращении к Сталину осознанно (и в какой исторический момент!) предлагает создать ни больше ни меньше как, говоря современным геополитическим языком, новый «центр силы» СССР - Франция в противовес старому «центру силы» США - Англия. Этому гениальному проекту не суждено было осуществиться, так как де Голль с 1946 по 1958 год был не у дел, а Сталин умер в 1953 году. Драгоценное время было упущено. Пришедший на смену Сталину Хрущев в силу своего дремучего невежества и личностной ничтож­ности не мог подняться на высоту деголлевских идей, хотя от­ношения между СССР и Францией оставались хорошими. Но это было совсем не то, что предлагал французский президент предшественнику Никиты Сергеевича. Сам де Голль прекрас­но понимает изменившуюся ситуацию, когда в 1953 году го­ворит: «Эра гигантов на какое-то^время кончилась. Рузвельт ушел, Сталин умер, Черчилль готовится покинуть сцену, де Голль больше не у дел». Эра гигантов так больше и не верну­лась, если не считать президентское правление самого де Голля с 1958 по 1969 год.

Президентское правление де Голля отличительно во мно­гих отношениях, о чем уже говорилось выше. Но об одной особенности деголлевского стиля руководства хотелось бы сказать подробнее. Эту особенность можно обозначить как всеохватность. Не было той области жизни, в которую бы не пытался вникать де Голль. Если, например, президент посе­щал какую-нибудь сельскую местность, то предварительно просматривал книги по животноводству, садоводству или ви­ноделию. Если он наведывался на военный авиационный завод, где производились знаменитые «Миражи», то и этому тоже предшествовала соответствующая подготовка. Де Голль досконально знал все этнические и культурные особенности тех народностей, которые составляли французскую нацию. Поэтому генерал всегда точно представлял, как с кем разгова­ривать. Образно говоря, президента интересовал весь жиз­ненный спектр, от высшей политики до новых типов устрич­ных ножей, но при этом де Голль никогда не путал главное и второстепенное. Его всеохватность весьма напоминает ста­линскую. Поэтому де Голля можно с известной долей услов­ности назвать французским Сталиным, делая, конечно, уда­рение на первом слове. Сталина, впрочем, не назовешь рус­ским де Голлем.

До конца своего президентства сугубый традиционалист де Голль демонстрирует исключительно творческий подход к делу. Никто никогда не замечал у генерала признаков угаса­ния интеллекта или отсутствие свежих мыслей. Перед своим уходом с президентского поста де Голль, безусловно, пони­мал, что нужно ему сделать для того, чтобы понравиться обы­вателю, но он не желал опускаться с уровня тех задач, на ко­торый поставило его Провидение. И честь ему за это и хвала!

Де Голль, беспредельно любя французскую культуру, делал все возможное, чтобы замедлить ее деградацию, связан­ную с тем, что Константин Леонтьев называл «эгалитарным процессом», приводящим жизнь и культуру к «смесительному упрощению» и уравнению. В сущности, президент, подобно нашему К.П.Победоносцеву, пытался «подморозить», на­сколько хватало его власти и личных сил, то положение, ко­торое сложилось в стране в деголлевский период. Конечно, генерал понимал, что силы не равны и рано или поздно его «заморозка» отойдет, но, как настоящий и последний рыцарь Европы, стоял до конца, сражаясь одновременно и с внутрен­ним, и с внешним эгалитаризмом, возглавляемым США.

Можно только удивляться, как одному человеку удава­лось в течение десяти лет эффективно противостоять практи­чески всем ведомствам США, от ЦРУ до министерства куль­туры. Деголлевское однозначное неприятие системы ценностей Нового Света (помните - «большая механическая деревня») привело не только к запрещению располагать ядерное амери­канское оружие на территории Франции и выходу послед­ней из военной организации НАТО, но и к фактическому за­прещению в стране рекламы американских товаров. Очень скромно вело себя в деголлевской Франции американское кино. И не случайно, что на времена де Голля падает расцвет французского кинематографа; один Жан Габен чего стоит! Таким образом, тотальному американизму президент Фран­ции противопоставил свой личный тотальный голлизм. Не пример ли это тем, кто представляет или будет представлять верховную власть в России! Неужели потенциальные возмож­ности нашей страны меньше Франции?!

Внутри страны де Голль вел мощную и бескомпромис­сную борьбу с коррупцией во всех эшелонах власти. Воры и жулики, обычно активно плодящиеся в условиях парламент­ской неразберихи и депутатской неприкосновенности, тру­сливо поджали хвосты в период правления генерала-прези­дента, при котором так называемая законодательная власть была существенно ограничена. Желающие взять не свое, ес­тественно, люто ненавидели де Голля. Вот еще одно объясне­ние неприятных чувств, которые возникают у бывшего ниже­городского губернатора при упоминании имени французско­го президента.

Особая и, как мне представляется, интереснейшая тема - это отношения де Голля и Католической Церкви. Насколько мне известно, у нас данной темой специально никто не зани­мался, да и во Франции, вероятнее всего, тоже. Между тем без рассмотрения, пусть даже в самых общих чертах, отноше­ний Католической Церкви и де Голля образ последнего, как мне кажется, остается неполным. Молчанов в своей книге данный вопрос затрагивает, но подробно не разбирает. Я ис­хожу из предположения, что эти отношения были весьма не­однозначными на протяжении всей политической карьеры генерала-президента. Посудите сами, де Голль из Лондона, начиная с 1940 года, призывает своих соотечественников вести активную вооруженную борьбу с немецкими захватчи­ками. Предатель Петен вступает в сговор с Гитлером и созда­ет марионеточный вишистский режим, призывающий, в свою очередь, народ прекратить всякое сопротивление нем­цам. Весь католический епископат, как уже говорилось выше, присягнул Петену. В создавшейся ситуации католические священнослужители, начиная с епископа и кончая послед­ним сельским священником, обязаны были развернуть широ­кую антидеголлевскую пропаганду среди своей паствы. Не сомневаюсь, что во Франции сохранились архивные материа­лы, среди которых должны находиться какие-то католичес­кие издания того времени, обличающие «провокационную», «подрывную» деятельность основателя движения «Сражаю­щаяся Франция».

Вообще с самого начала Второй мировой, а затем и Вели­кой Отечественной войны поведение Ватикана по отноше­нию к Гитлеру было колеблющимся и неустойчивым. С од­ной стороны, руководство Католической Церкви опасалось вождя нацистов, который ненавидел христианство в любой форме, поскольку сам собирался стать богом. С другой сторо­ны, католические прелаты не могли не радоваться, когда Гер­мания напала на Россию, поскольку руками Гитлера рассчи­тывали уничтожить Православную Церковь, а там, глядишь, и с фюрером как-нибудь договорились бы. То, что в ряде слу­чаев католики, как, например, хорваты в Сербии или униа­ты в Западной Украине, поддерживали немцев и с их помо­щью расправлялись с православными, хорошо известно.

Н.Н.Молчанов пишет, что «Ватикан до сих пор (до лета 1944 г. - А.Ш.) не признавал «Свободную Францию» и сохра­нял тесные отношения с Виши. Французская Католическая Церковь соответственно оказывала безоговорочную поддерж­ку Петену». Между тем к концу войны вишистский режим перешел уже все мыслимые границы сотрудничества с фа­шистами. В частности, петеновская охранка активно помога­ла гестапо в выявлении и уничтожении французских антифа­шистов и в угоне части населения в Германию. Несомненно, что Ватикан не только не признавал де Голля, но и благослов­лял паству вести с ним и его движением активную борьбу. И только в июне 1944 года папа Пий XII вынужден был при­нять в своей резиденции генерала, уже ставшего к этому вре­мени фактическим лидером Франции. Таким образом, была перевернута еще одна позорная страница в истории папства. Но де Голль никогда открыто и публично не выступал против руководства Католической Церкви, что объясняется чисто политическими соображениями. В том же 1944 году главе Временного правительства Франции Шарлю де Голлю один из епископов прямо заявил, что католические прелаты обес­покоены сближением генерала с коммунистами, т.е. с СССР. Я полагаю, что на самом деле прелатов беспокоила не столько коммунистическая опасность, сколько изменившаяся поли­тика И.В.Сталина по отношению к Православной Церкви, которая получила значительную свободу: вновь открывались храмы, Духовные семинария и академия, возвращалось реп­рессированное духовенство. Вождь СССР предельно отрица­тельно относился к Католической Церкви, справедливо счи­тая ее пособницей гитлеризма. Планы Ватикана, вожделенно ожидающего краха Православия в России, провалились. И только ничтожество Н.С.Хрущева, который после смерти Сталина снова объявил войну Православной Церкви, позво­лило прелатам вздохнуть с облегчением.

Де Голль с его предельным русофильством не мог не вы­зывать у Ватикана с его предельной русофобией подозрения и недовольства, особенно после того, как стал президентом Франции. Кроме того, не следует забывать, что Ватикан на протяжении всей своей истории старался не допускать се­рьезного усиления королевской власти в подконтрольных ему государствах, следствием чего являлись регулярные столкно­вения пап и королей. Ватикан сам стремился к светской влас­ти, и отсюда возникло такое свойство Католической Церкви, как папоцезаризм. Исторически вполне объяснимо, почему деголлевская конституция 1958 года, значительно усиливаю­щая исполнительную президентскую власть, не могла прий­тись прелатам по вкусу. Я говорю о внутренней, скрытой сто­роне отношений де Голля и Католической Церкви, потому что внешне все выглядело, как говорят французы, комильфо. Более того, первый экземпляр своих «Военных мемуаров» де Голль направил не кому-нибудь, а именно Римскому папе. Но автор мемуаров не мог поступить иначе, ибо таков был этикет для людей его уровня.

Мы не найдем ни одного аспекта в политике, особенно внешней, где де Голль не обнаруживал бы своего уникального подхода, своей чисто деголлевской позиции. Разгадка этого феномена заключается, по моему мнению, в том, что в дейст­виях генерала всегда присутствовало нечто большее, чем голый политический интерес. В этой связи хотелось бы обра­тить внимание на ближневосточную политику президента Франции, тем более что именно она во многом, если не в пер­вую очередь, привела к эскалации драматических событий 1968 года и добровольной отставке де Голля. Начнем с того, что генерал не одобрял создание государства Израиль, счи­тая, что его появление породит новый клубок неразрешимых проблем. Если кто-то попытается усмотреть в этой позиции де Голля признаки антисемитизма, будет глубоко не прав. Всякого рода фобии, связанные с национальным вопросом, были несвойственны французскому президенту. В ближай­шее окружение де Голля входило немало евреев, например, родной брат Свердлова, ярый голлист и патриот Франции. Но сионизм, как опаснейшее и агрессивное политическое тече­ние, де Голль отвергал полностью. У внимательного читателя может возникнуть закономерный во­прос: «Если де Голль так плохо относился к сионизму, то по­чему же Франция продавала Израилю самолеты «Мираж» и соответствующее стратегическое сырье?» Причина заключа­ется в том, что в парламенте Франции была очень влиятель­ная просионистская группировка, которая по существу вы­полняла функцию израильского лобби. Вот она-то и пробива­ла выгодные для Израиля торговые и даже стратегические сделки. И де Голль объективно не всегда имел достаточно сил, несмотря на свои весьма большие президентские полно­мочия, чтобы противостоять подобным инициативам парла­мента. Не надо забывать, что де Голль - не Сталин и его так называемый авторитаризм несопоставим с властными воз­можностями «вождя всех времен и народов». Но однажды Его Величество Шарль все же решился встать в полный рост. В народе говорят: «Конец - всему делу венец». Действитель­но, завершение жизни человека, пожалуй, налагает на него самую большую ответственность. Здесь, как при исполнении музыкального произведения, - сфальшивил маэстро в по­следней партии, даже в последней ноте, и люди покидают зал с горьким осадком в душе.

25 декабря 1968 года, незадолго до отставки де Голля, произошло событие, проверившее на прочность все его убеж­дения, чаяния и идеалы, всю систему ценностей, сформиро­ванную за многие годы. В этот день израильская авиация бомбит бейрутский аэродром и уничтожает находящиеся там гражданские самолеты. Погибают ни в чем не повинные лю­ди. По существу, это был крупнейший государственный тер­рористический акт. Реакция президента Франции была мол­ниеносной. Де Голль в одностороннем порядке принимает решение о полном запрещении поставки Израилю партии «Миражей», несмотря на то, что Тель-Авив уже перевел во Францию деньги за эти боевые самолеты! Дерзость со сторо­ны де Голля была неслыханной, - таким образом с Израилем еще никто никогда не поступал. Кто-нибудь, возможно, по­думает: «Вот ловкач этот де Голль, деньги за самолеты взял, а сами самолеты по назначению не отправил». Но так может думать только самый наивный человек, не представляющий себе всех последствий несоблюдения такого рода контрактов, тем более с Израилем. Материальная выгода в данном случае была ничтожной по сравнению с политическими и мораль­ными потерями лично для де Голля. И сам президент это, ко­нечно, очень хорошо понимал. Он полностью отдавал себе отчет в том, какие силы воздвигает против себя. Весь мир был ошеломлен. Де Голль и раньше не мог похвастаться обилием друзей в Европе, а после такого «выкрутаса» шансов привлечь кого-нибудь на свою сторону у него вообще не оставалось. Только СССР поддержал президента Франции, но этого было явно недостаточно. Да, собственно, де Голль в сложившейся ситуации, как и в большинстве других, ни на кого, кроме себя, и не рассчитывал. Такого «бунта» послевоенный циви­лизованный мир еще не видел. И никакой политической вы­годы, подчеркну еще раз, де Голль от своего поступка полу­чить не мог, поскольку, как точно по этому поводу резюмирует Н.Н.Молчанов, «теперь международный сионизм объявляет ему войну не на жизнь, а на смерть». Так чем же руководство­вался президент Франции? Люди, которые привыкли усмат­ривать за любым человеческим действием корысть, не смогут ответить на этот вопрос. В лучшем случае они назовут де Голля сумасшедшим. На мой же взгляд, де Голль, отбросив всякие политические соображения, поступает здесь, руковод­ствуясь исключительно духовно-нравственными мотивами. Совершая акт политического самоубийства, Его Величество Шарль проявляет поистине королевские мужество и героизм, заставляющие нас невольно вспомнить великий европейский эпос. Поэтому абсолютно прав был «лейтенант Рузвельта» (кличка, данная де Голлем английскому премьеру) Уинстон Черчилль, не считающий смешным уподобление генерала Жанне д'Арк. Последний рыцарь Европы пал в сражении, но он его не проиграл и по-прежнему остается великим приме­ром.

Но безмерно человеческое лукавство, и зачастую бывает так, что люди нравственно нечистоплотные пытаются при­крыть свои темные дела, ссылаясь на высокие авторитеты и ценности. 22-23 января 2003 года в Париже состоялась встреча между президентом Франции Шираком и канцлером Германии Шредером, посвященная сорокалетию договора о франко-германском сотрудничестве, подписанного де Гол­лем и Аденауэром в Елисейском дворце 22 января 1963 года. Ширак и Шредер подчеркнули, что этот договор положил на­чало интеграционному процессу в Европе. Ширак сделал осо­бенное ударение на том, что его нынешняя встреча с лидером Германии является прямым продолжением великого дела президента де Голля по созданию единой Европы. Большин­ство людей принимают все это за чистую монету, ведь трудно себе представить, что президент Франции, серьезный поли­тик, может откровенно и нагло лгать. Но именно так, дорогой читатель, и обстоит дело. Ширак, ссылаясь на де Голля, даже не просто лжет, он фактически глумится над памятью вели­кого генерала. «Что же, - спросит кто-нибудь, - разве де Голль был против европейской интеграции?» Нет, Шарль де Голль, как глубочайший реалист, признавал необходимость европейской интеграции, потому что видел ее неизбежность. Но весь вопрос в том, что де Голль понимал под интеграцией, какой ему виделась единая Европа. Так вот, интеграционные проекты де Голля и Ширака-Шредера представляют собой, как говорят на одесском Привозе, «две большие разницы». Де Голль видел единую Европу как конфедерацию независимых суверенных государств под эгидой Франции, что вполне есте­ственно, поскольку центрообразующей силой в Европе могут быть либо Германия, либо Франция, как два самых сильных материковых государства. Больше некому. Англия, будучи са­теллитом США и островным (атлантическим) государством, на эту роль претендовать объективно не может. Что получает­ся, когда в Европе начинает доминировать Германия, исто­рия нам уже показала. Поэтому стремление де Голля поста­вить во главу европейского угла Францию вполне закономер­но и справедливо. Здесь де Голль прежде всего заботился о мирном будущем Европы. Обвинения де Голля в бонапартиз­ме, которые исходили от правящих кругов США, принимать всерьез, конечно, нельзя.

Конфедеративный проект де Голля отвергал все, что мо­жет так или иначе подорвать незыблемый для генерала прин­цип национального суверенитета. Поэтому де Голль ни под каким видом не принимал идею противоположного унитар­ного интеграционного проекта о создании в единой Европе наднациональных органов власти. Кроме того, деголлевский проект предполагал включение в единую Европу славянского элемента, прежде всего России, как равноправного члена семьи, а не в качестве пасынка или Золушки. Немецкий вариант европейской интеграции французский президент исключал полностью. Сейчас же становится все более очевидным, что общий европейский дом в конце концов станет копией немецкого.

Еще во времена де Голля Германия, будучи «политичес­ким карликом», претендовала на роль «экономического ги­ганта» и вдвое превосходила Францию по экономическим по­казателям. Сегодня эта разница выросла во много раз, а кар­лик, как в сказке братьев Гримм, превратился в здоровенного бугая со зверским аппетитом. Недаром же Германию называ­ют «большим желудком Европы». Германия приближается к своим довоенным границам. На очереди Чехословакия, Ка­лининград и т. д. Но есть два непреложных закона, один при­родный, другой политический. Природный - приходит осень, и перелетные птицы отправляются на юг; политический - объединяется Германия, и начинается война под девизом «дранк нах Остен». Так уже было дважды в истории, и каждый раз все с удивлением думали, что это какое-то недоразумение. Сейчас Германии не хватает по большому счету только двух вещей: постоянного членства в Совете Безопасности ООН и ядерного оружия. И то и другое Германия справедливо рас­считывает приобрести через Францию. А что такое Германия с атомной бомбой, как ты думаешь, читатель? Не забудем, что де Голлю даже в самом кошмарном сне не могло присниться, что страна, породившая Гитлера, когда-нибудь получит ядер­ное оружие. Де Голль категорически отказывался говорить на эту тему с немецкой стороной, за что его люто ненавидел пре­емник канцлера Аденауэра Эрхард.

Итак, Германия набирает силу не по дням, а по часам и растекается по Европе с пугающей быстротой. Этому распол­занию и пожиранию уже никто в Европе противостоять не может, тем более что так называемый эмиссионный центр, т.е. монетный двор, чеканящий единую европейскую деньгу «евро», располагается в Германии. Как ты думаешь, читатель, что по этому поводу сказал бы создатель «тяжелого франка» президент де Голль? В большой единой Германии, как в ог­ромном пивном котле, неизбежно начнут бродить дрожжи ре­ваншизма, и ослабленная Россия в очередной раз породит у немцев нестерпимое желание осуществить план молниенос­ной войны. Сытость бошей обманчива. Россия вот-вот займет место между молотом и наковальней, т.е. между США и Гер­манией. Мы не нужны Западу, ни европейскому, ни новосветному. И это очень хорошо! Подтверждаются слова, ска­занные Александром III своему сыну, о том, что у России нет друзей, кроме ее армии и флота. С Божией помощью Россия, оставшаяся в одиночестве, вынуждена будет позаботиться о своих единственных друзьях, и здесь нам не обойтись без творческого осмысления опыта великого де Голля. Недавно я узнал, что в Москве собираются поставить памятник Шарлю де Голлю. Это радует и обнадеживает.

Вряд ли мне когда-нибудь удастся побывать на сельском кладбище в Коломбэ, а вот Митинское кладбище, где покоит­ся тело Николая Николаевича, посещу обязательно, выпью сто грамм и помолюсь за упокой души рабов Божьих Николая и Шарля.