Фото: Сергей Ефремов
Жизнь, отданная русскому слову, говорит сама за себя, и решение жюри Патриаршей премии лишь подтверждает его. В гостях у портала Правчтение – русский писатель, лауреат Патриаршей литературной премии (2025) Анатолий Байбородин
- Анатолий Григорьевич, позвольте поздравить с высокой наградой и вас, и тех ваших близких, и тех читателей, что верили в то, что выбор жюри будет к вам благосклонным. Можете ли вы назвать среди представленных на премию книг те, что наиболее точно рисуют ваш внутренний портрет?
- Литературное творчество моё разнородно: вначале – романы, повести, рассказы и сказки; затем –- фольклорно-этнографические, литературно-критические, публицистические очерки и статьи; и наконец – составительские книги: скажем, подарочные издания книг «Думы о русском с древнейших и до нынешних времён» и «Русский месяцеслов. Жития святых, обычай, обряды и приметы». Художественная проза моя биографична, и думаю, мой внутренний портрет более полно выражают книги, вышедшие в издательстве «Вече»: «Не родит сокола сова», «Озёрное чудо», «Деревенский бунт», «Боже мой».
- Душа человеческая изменчива, и только если подчиняет себя Вере, почти наверняка спасается, хоть и нет, и быть не может здесь никаких гарантий. Как вы спасаетесь Верой, и что для вас она? В каком примерно возрасте вы узнали её в себе?
– Чужая душа – потёмки, свою бы оглядеть, осмыслить; душа изменчива, да, и слава Богу, коли не мертва, коли в душе хотя бы поле брани, где сражаются божественное и демоническое. «В нашей жизни дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердце человеческое» (Ф. Достоевский). А душевная борьба, воплощённая в прозе и поэзии, современна, пока жива земная юдоль.
Вхождение в Церковь моё и сверстных мне русских писателей изначально не из жажды покаяния, но из жажды познания русской истории, исконной русской мысли и русской этнографии, где от Крещения Руси царило православное христианство. Но до облачения во Христа меня, как и прочих русских гуманитариев, занесло в славянское язычество, искусившее песенной поэзией, буйной красотой обрядов, слитых с природой, с культом Отца Неба и Матери сырой земли (Макоши). Позже, постигая Благую Весть, облачаясь во Христа, осознали, что бесам жряху, отверглись язычества, и с верой в безсмертную душу, в блаженство вечное и вечные муки, с покаянной молитвой обретали веру.
Лет в сорок уверовал я во Христа, и потом тягостно воцерковлялся; но лишь благодаря православной вере хотя бы постиг, что, воспевая земные страсти, я, духовный слепец, влёк духовно слепых не к прозрению, но в пустоту, а то и в бездну. С верой во Христа, я, будучи и во грехах, яко во шелках, все же не живописал грешные утехи, но исподволь и прямо воспевал любовь ко Всевышнему и ближнему.
Здесь уместно привести выдержку из моего сочинения «О горнем и дольнем слове»: «Обезбоженная мирская литература вносила столь смуты в образованщину, что та впадала в бесовские наваждения, искушения, проповедуя в искусстве языческую «волю» – суть, вседозволенность в плотских страстях, а в России плоды «вольнолюбивых» проповедей – кровавая революция, братоубийственная война и миллионы погибших русских, сгубивших плоть и душу.
Эх, кабы смалу о грехе знатьё, доброе вышло б житьё… Прости Господи Милостивый, но и я, грешный, воспевал в сочинениях страсти земные, что на погибель души… Про эдаких, что в летах крестились, и до старости не остепенились, крестьяне говаривали: с лысиной родился, с лысиной помре... Теплится вялое утешеньице, что хоть не расписался на дюжину томов, как иные писучие собратья, что в зрелых сочинения не искус воспевал, но любовь к брату и сестре во Христе, любовь к чадам малым, яко ангелам, любовь к природе – Творению Божию, любовь к малой родине, предтечи любви к великой родине».
- «Без судьбы писательство – лукавое пустобайство», сказали вы. Правда. А где её взять, судьбу? В моём колене и строили (хоть и мало, недостаточно), и воевали (наводили конституционный порядок, а то и долг интернациональный исполняли, да всё не впрок), а судьбы почти ни у кого нет. В интеллигенции судьба – выехать за пределы Отчизны и начать учить оставшихся в нём, как и чем жить. Где же взять именно судьбу с большой прописной буквы?
- Для православного писателя судьба с большой буквы – жизнь, прожитая в семейном благочестии, в любви ко Всевышнему и ближнему, но я и прочие собратья по перу, что крестились даже не в зрелые, а в перезрелые лета, столь в богемных страстях нагрешили, что остатки жизнь биться бы покаянно в церковный пол. От убийственного отчаянья спасает лишь робкая надежда: милостив Господь, коль помиловал разбойника, что покаялся на кресте.
А нажитая грешная судьба – лишь глина, из которой лепится сочинение. Свою судьбу, свою душу писать надёжнее, чем судьбы и души других людей; ты сам себе яснее, а чужая душа потёмки. Потому я настороженно отношусь к художественно-исторической прозе, где литературные герои — реальные исторические лица. Читая подобные исторические сочинения, воображаю, как страдают души подобных героев в загробном мире, если ведают, что о них плетут небывальщины исторические сочинители, описывая сокровенные мысли и даже интимные желания, приписывая реальным людям поступки, о коих те ни сном, ни духом не ведали.
Писательская судьба с большой буквы, – исполнение духовно-творческого долга перед родом, а значит, и перед народом. Коль я вышел из крестьян, то мой сословный долг — поведать о судьбе крестьян, и скажем о судьбе деревенского парня, ввергнутого в братоубийственную войну. Поведать о том, как трагически отразилась гражданская война на русском крестьянстве, и особенно сибирском, не знавшем помещичьего гнёта.
Если императора Николая Второго, да и само русское самодержавие, предали великие князья, родичи царя, царские генералы и министры, не говоря уж об интеллигенции, то крестьяне царя-батюшку, помазанника Божия, не предали, поскольку, будучи набожными, почитали царя наместником Бога на земле. Хотя потом обезбожились и отвергли царя в душе, но это потом, а пока смута и страдания, о чем моё будущее повествование «Красная роса», фрагменты из которого в виде рассказов уже печатались. Сочинение войдёт книгу повестей и рассказов для издательства «Вече»; в книге более о старосельской сибирской жизни, что современно и злободневно.
Создав героя, созвучного мне характером и судьбой, я решил написать человечью судьбу от рассвета до заката, дерзнул живописать золотое кольцо человеческой жизни, которое завершается, когда счастливо смыкаются ангельское младенчество и ангельская старость, когда изживший век впадает в детство.
- Какова, на ваш взгляд, стилистическая судьба прозы в России? Будущее русской прозы – в чём? Быть ли ей при победе духа над плотью сказом, как часто у вас бывает, и только им? Или сказ всё-таки – стилизация, попытка приникнуть к великим мощам, напитаться их духом, чтобы не лгать ни себе, ни людям? Или есть пути другие, кроме сказа, к сегодняшнему русскому сердцу?
– На мутном рассвете нынешнего века мы, послевоенные писатели, в младые лета с нежданным и азартным интересом, с духовными озарением читали русскую святоотеческую литературу, так и новые поколения, думаю, для постижения родного русского народа проявят особый интерес к святоотеческой литературе, к исторической и художественной прозе, насыщенной историзмом, этнографизмом, фольклоризмом, словесным орнаментализмом. В подобных «грехах» осуждали мою прозу…
- О русском сердце: жаждет оно чего-то, то ли гармонии всеобщей, то ли падения всего в тартарары. Есть ли что-то устойчиво постоянное в нём? Представим: нет больше насилия над ним, и воцарилась в мире на минуту полная тишина. Что тогда русское сердце миру скажет? Что бы сказали – вы? Какие слова бы произнесли?
– Русское сердце скажет миру: мы, русские, даже будучи и многогрешными, спасли мир, стаявший на пороге Апокалипсиса; мы продлили миру век, и мы, согласно Святому Писанию, благодарности земной не ждём, а, подобно разбойнику на кресте, лишь уповаем на милость Божию.
- «Счастье: не выбился я в именитые писатели и с нуждой не разминулся», пишете вы, и снова – правда. Что же это за стержень, определяющий в писательстве буквально всё без исключения? Чем он питается, какой правотой? Как помогает ему укрепиться нужда?
– Моя судьба не столь блестяща с точки зрения славы и земных благ, но, видимо, здесь и таился Божий промысел: Бог миловал меня, и без сего многогрешного, от искушения славой и богатством. Со славой и богатством утонул бы в роскошных пороках… Хотя и у бедных уйма искушений, начиная от зависти богатым, завершая ненавистью к богатым.
– «А не искус ли грядущим читателям моё искусство?.. не от князя ли тьмы?» - сомневались вы как-то. А действительно, что писательство может сказать людям сверх церковного учения, которого в оны годы хватало для всякой жизни, а два века назад примерно будто бы хватать его перестало? Чего словесник исключительно светский не понимает и, может быть, никогда не поймёт?
– Светский словесник в отличие от церковного сплошь и рядом создаёт сочинения, опираясь на мудрость дольнюю (земную), что, по словам апостола Павла, безумие перед мудростью горней (божественной). «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор 3:18–19) Светский словесник в душе не соглашается, что земная жизнь человека – лишь временное обитание, лишь испытание перед вечным блаженством души либо вечными муками. Не соглашаясь с церковным словесником, воспевает земную жизнь, не заикаясь о загробной. Слава Боже, коли избранный мирской словесник озабочен тем, чтобы своими сочинениями не вымостить читателю широкую дорогу в бездну, где огнь, червь и срежет зубовный…
Русское писательство, даже и не воспевающее порочные страсти, но ярко и образно утверждающее «ветхозаветный» (безблагодатный) нравственный закон, писательство, порой и насыщенное христианской догматикой, — роковое испытание человеческой души: тьма сладостных соблазнов пасут художника. На своей судьбе испытал сполна. Художественное творчество — либо путь спасительный, либо гибельный, ибо художественное дарование может быть от Бога и от князя тьмы; может искренно воспеть жертвенную, сострадательную любовь к ближнему Христа ради, а может, живописуя и романтизируя дьявольские соблазны мира сего, увлечь души ближних в адскую бездну. Неслучайно в корне слова «искусство» — искус…
Священник ответит Богу со свою душу и за души прихожан, художник ответит за свою грешную душу и за души ближних, коих искусил «от человецев» дольней мудростью, что, повторю, безумие для мудрости горней. А скорбнее того, ежели писатель соблазнил книгочеев воспетыми грехами и пороками падшего мира сего. «Горе тому человеку, через которого соблазн приходит… лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской…» (Мф. 18:6–7). В поучении Иисуса Христа речь идёт о малых чадах, кои яко ангелы небесные, пока взрослые не искусят их порочным миром, но и простолюдье русское — дитя дитём, коему не устоять перед соблазнами без кнута и пряника, без сурового, но справедливого догляда Отца Небесного, отца народа, отца семейства.
Искушения в литературе бывают столь утончёнными, что уподобляются внешне и добродетели: кто полагает, что бес бродит по земле с рогами и копытами, будет его вечной жертвой. К тому ж даровитый, именитый художник должен еще и сам миновать огни, воды и медные трубы, не спалив душу искусом честолюбия, корыстолюбия и гордыни. Тяжко придётся душе знаменитого, всемирно славленого писателя, ежели, упаси Бог, по слову его тысячи читательских душ ушли за ним, слепым поводырём, в бездну кромешную…
- И о пророчествах: что вы видите во внутреннем противостоянии русских людей друг другу? Отчего такая вдруг неприязнь друг к другу и в городах, да и в деревнях? Что не сбылось, какая мечта, что такое разочарование проступает на лицах уже множество лет? Что ждёт нас, соблазнённых и праведных, в нынешнем столетии, и далее?
– Словно гигантские пауки, тридцать лет холопы князя тьмы в гибельном свечении «голубого экрана», опутав Россию «мировой паутиной», выгрызали из русских душ любовь к отчей земле, любовь к ближнему, братчинную, сострадательную и восхитительную, что воплощение земной любви ко Всевышнему. Выгрызая любовь, холопы князя тьмы заселяли души бесами алчности, блуда, чревоугодия, пьянства, скверномыслия, сквернословия, зависти, гневливой неприязни к ближним; а верховодили в бесовском шабаше демоны эгоцентризма, что и породило противостояние русских людей. Разумеется, бесы таили рога, копыта и хвосты, и чтобы искусить уйму душ, в «голубом экране» и «мировой паутине» выглядели искусительно ярко. А душеспасительное влияние Церкви на души уподобилось ручью с родникой водой среди могучих рек со сладостной отравой. Народ хлынул к преисподней, и лишь на краю бездны очнулся; и отныне долгое и мучительное исцеление и возрождение.
- Можно ли назвать нас, жителей мегаполисов, соблазнёнными? Не зря же язык маркировал крестьянина и горожанина по-разному: первый есть честный христианин, живущий под Богом, своим трудом, второй – уже непонятно, иной раз, чему и кому молится… Так ли?
– В девяностые годы рухнул крестьянский мир в общинно-колхозном обличии, и вчерашние ударники сельского труда, оставшись без работы, беспробудно запили, пропивая даже пенсии родителей. Миллионы вчерашних крестьян ушли в загробный мир, даже не очнувшись от хмельного дурмана; но уже и в девяностые годы, а потом и в нулевые часть крестьян крепко ухватилась за частные хозяйства, обзавелась крупным рогатым скотом, обширными покосами и пашнями. На русско-бурятской, малой родине моей, что на северо-востоке Забайкалья, по степи летом и зимой паслись табуны лошадей. От продажи мяса работящие скотоводы кормили, одевали, обували, обучали своих детей; и в отличие от горожан, чьи души искорёжили «голубой экран» и «мировая паутина», сельские жители …разумеется, трезвенные… менее подверглись бесовским порокам, ибо по-монастырски трудились от зари до зари и подолгу не сиживали возле телевизора, не шарились в интернете. Молитва и труд – всё перетрут.
- Старшие «деревенщики», отцы-основатели нового в двадцатом веке русского стиля, как вам кажется, всю правду сказали? Дали им её сказать, или осталось ещё не проговорённое и ими, и уже нами, тайное, мучительное и «последнее» слово о Руси?
- В нулевые годы я вчерне написал очерк о деревенской прозе, и на поставленный вопрос отвечу крупной выдержкой из сего очерка: «После крушения Народной Империи, либерально-космополитическая власть загнала в катакомбы русскую традиционную народную литературу, видя в ней оберег русского народного характера. Разумеется, власть, даже исподвольно русофобская, не смогла откреститься от выдающихся народных писателей, и здравствующих, и почивших в Бозе, ибо имена их рабоче-крестьянская власть прославила на весь белый свет. И лукавая власть вписывала их имена в премиальные списки, особо Астафьева и Распутина, дабы повысить авторитет премий. И в списках рядом с классиками «красовались» писатели, пусть и не графоманы, но чуждые, а то и враждебные русскому духу таких писателей, как Астафьев, не поздний, Белов, Распутин, Личутин, Лихоносов, Носов. Либерально-космополитическая власть уже в девяностые годы дала понять, что на прославленных именах народная литература завершилась, и приспело наше время, либерально-космополитическое, от коего за версту несло русофобией, словно гниющей человечьей плотью.
Ясно, когда властвующая нежить заживо погребала в родимой земле мало ведомых, но истинно народных писателей, словно полонённых и угнанных в чужедальние, неласковые земли, но и бывалые русские писатели, в томлении усталого духа изжившие творческий азарт, о ту пору стали прилюдно хоронить деревенскую прозу: дескать, выпало из наших утомлённых рук народное слово, некому подхватить, а значит, грядёт пустота на словесной русской ниве. Но, увы, не запустошить свято место – насеет анчутка беспятый чаровную разрыв-траву….
Когда матерые писатели и критики, что в их услужении, хоронили деревенскую прозу…, я слушал заупокойное слово с мертвящей душу печалью, словно мое писательское поколение, среди коего безымянно прозябают дивные дарования, без исповеди, святого причастия и соборования живьём увалили в топорно рубленую домовину, заколотили крышку гробовую и, несмотря на вопли: «отцы родимые, ведь мы живые!..», кинули в студёную яму, куда с обвальным грохотом полетели комья мёрзлой глины.
И уж, вроде, под кликушеские вопли плачеи похоронили русскую традиционную литературу, и уж, вроде, крест дубовый водрузили на могильном холме, но вдруг дивом дивным, чудом чудным, словно берёзы посреди чёрной гари, являлись русские писатели из поколения, идущего вослед Белову и Распутину, с мудрым и ярким народным словом, и думалось: ох, раненько мы понесли на погост традиционную русскую литературу, жить ей да жить… вопреки русскоязычной власти, во благо и славу русского народа».
– Но уходит в небытие великая крестьянская цивилизация, отвергнутая технократическим рыночным веком, а значат, повторюсь, время отвергнет и твоё творчество, воспевшее деревенский мир.
– Краеведческие музеи, запечатлевшие русский мир с древнейших времён, посещают тысячи грамотных и полуграмотных, юных, молодых и зрелых; вот и моя прозы – музей, запечатлевший мудрый и образный народный язык, обычаи, обряды, поверия.
А далее повторю сказанное ранее: «О том, что проза моя устарела, что она слабый отзвук отпевшей «деревенской» прозы, я слышу четверть века, от первых повестей и рассказов. Давно уж бойкие критики, хитрые сочинители, что держат нос по ветру, ставят могильный крест на «деревенской», «почвеннической» прозе и ожидают некую новую, по глупости и немощи уподобляя литературу журналистике: освятила злободневную тему человеческого бытия на одном историческом этапе, пора переходить и к новой злободневной теме. А если завтра молодой писатель напишет талантливый роман о гражданской войне или о коллективизации, как Лев Толстой описал отечественную войну через десятки лет, так что же критики его укорят: де, тема уже исчерпана писателями начала двадцатого века?! Беда новейшей российской прозы и критики – журнализм, а истинная художественная литература – не газета, освящающая социально-политические и хозяйственные компании и проблемы. Пути русской литературы неисповедимы критике, изъеденной журнализмом.
Говорить о том, что мои романы и повести, где живёт крестьянский мир прошлого века, не современны, это все равно, что говорить о несовременности Есенина, Клюева, Рубцова, Шукшина с их деревенской вселенной, Шолохова с его канувшим в лету казачьим миром. Упаси Бог равняться с помянутыми выдающимися писателями, я говорю лишь о современности в литературе… Время восстало не против моего природного и народного литературного творчества, – много чести смерду, – лихолетье глобального технократического космополитизма ополчилось против природы – Творения Божьего, а значит, и против слитого с природой крестьянского мира, да и ополчилось против человека – образа Божьего, который в природном крестьянском мире только и был истинно счастлив. Земля и небо, терпели человечество, тысячелетия живущее крестьянским и ремесленным трудом, но человечество сбилось с благословенного крестьянско-ремесленного пути, пошло по роковой и погибельной дороге научно-технического прогресса, задумав подчинить землю и небо порочным страстям. Земля и небо – кои уже не в силах выдержать человека, словно дуб свинью, выгрызающую его корни, – содрогаясь в муках, в яростном и праведном гневе обрушивают на человека природные стихии. Человечество, даже осознавая гибельность пути, разумеется, никогда уже не вернётся к спасительному крестьянско-ремесленному укладу, но стремительно будет лететь к Апокалипсису, словно ночные бабочки-метлики на огонь вселенского костра.
Но опустимся на грешную нынешнюю русскую землю, и вспомним, что в нынешней России к тому же космополиты – либеральные «мировые люди» – в невольном соратничестве с «асфальтовыми русскими националистами» – ополчились против исконного и вековечного русского духа, который во всей православно-детской искренности и природной мудрости, во всем двухтысячелетнем художественном гении испокон веку обретался лишь в крестьянской мире. А я, отвергнутый временем беса, лишь маловедомый певец крестьянского мира, который можно вечно осмыслять и вечно живописать, как Вселенную.
Впрочем, у меня немало и «городской» прозы – я уж лет тридцать житель городской, любящий и былую деревню, и величавые древнерусские и старорусские города, которые, кстати, как и деревни, не противостояли природному миру, но в каменной и особенно деревянной архитектуре своей подражали природе, а перво-наперво образу Божественной Вселенной».
- И о вас: жизнь ваша большая, но есть ещё у вас и слова, и образы, которые словами облекутся. Так – ждёте ли вы затаённо чего-то на земле, или поняли, что здесь ждать давно уже нечего? Может ли человек вообще надеяться на какую-то свою правоту, на её победу, или здесь всё будто бы заранее выстроено вкривь? В чём сегодня состоит ваша надежда?
– Где просто, там ангелов до ста, а посему скажу примитивно, хрестоматийно, повторю вновь и вновь: я, многогрешный раб Божий, надеюсь, что мои сочинения, иные даже и далёкие от церковного мира, всё же не увлекут читателей на широкий путь, ведущий души в погибель, но укажут узкую тропу к спасительному Храму Божию.
Беседовал Сергей Арутюнов
