Источник: ЗАВТРА

Фото: Сергей Прохоров

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман…

А.С. Пушкин

Пушкин – наше всё…

А.Г. Григорьев

Почему все великие русские филологи, которых забрал неумолимый последний год – происходили именно из Пушкина? Фёдоров, Небольсин?.. А незадолго до них – Палиевский, называвший Пушкина «золотым сечением русской жизни»?

А до них – Достоевский, сказавший о «всемирной отзывчивости» нашего поэта, которую тот наиболее полно «разделил» с народом своим? А до автора «Братьев Карамазовых» – Белинский и Гоголь, увидевший Пушкина «русским человеком в его развитии через 200 лет»? А после них – Блок. А с ним Ходасевич, призывавший «перекликаться именем Пушкина в наступившей темноте»?

Почему, наконец, скромный автор антологии грузинской поэзии начала ХХ века, впоследствии всесильный вождь народов Советской России Сталин именно Пушкиным скрепляет единство молодого государства накануне величайшей мировой войны в переломном 1937-м году? А священномученик Павел Флоренский, расстрелянный в том же 1937-м году, уже буквально из могилы благословляет это «возвращение Пушкина» как спасительное для русского народа?

Я думаю, что не банальный ответ на этот вопрос содержится и в формуле Аполлона Григорьева, и в связанном с Пушкиным русском торжестве позапрошлого века, которое Поль Валери назвал «одним из трех чудес мировой истории: Эллада, Итальянский Ренессанс и Россия ХIХ века». Здесь же и ХХ-й век, который по праву сегодня называют во всём мире «русским»: Шолохов и Есенин, Победа во Второй Мировой войне и полёт Гагарина, спорт и кинематограф…

Не осталась в стороне от общего русского дела и царица наук, филология. Без имени М.М. Бахтина, сегодня, в веке XXI-м, уже непредставимо всемирное филологическое знание. И дело не только в том, что его учение «о полифонии», «диалоге» и «карнавале» прочно вошло в культурный обиход всего мыслящего человечества, но и в том – что наиболее плодотворные культурно-исторические оппозиции его учению сами по себе стали едва ли не единственным подлинно новым словом в русской филологии. Мне уже доводилось рассказывать читателям "Завтра" о философско-литературной концепции «Слова как единственного субъекта бытия» ученика и оппонента Бахтина, профессора Донецкого национального университета Владимира Викторовича Фёдорова, в статье посвящённой его памяти.

Печальная весть о кончине ещё одного оппонента Бахтина – Сергея Андреевича Небольсина, делает уже необходимым рассказ и о его осмыслении всемирного, пушкинского пространства единой человеческой культуры, «подлинно народной» в терминологии Небольсина. Что у него одновременно означало и истинной.

Итак, напомню суть вопроса. Учение М.М. Бахтина «о карнавале» и «амбивалентности» в творчестве Рабле почти мгновенно было изъято западными последователями русского мыслителя из области чисто филологической и перенесено на практически все проявления человеческой культуры, и больше того – социологии, психологии и т.д. в качестве фундаментальных склонностей человеческой природы, которая, явив себя в масленице и святочных переодеваниях (вариант – венецианском карнавале и средневековом «празднике дураков») непременно должна заканчиваться «цветными революциями», майданом и гей-парадом. У С.А. Небольсина можно найти такую оценку этого неуместного «расширения»: «согласно сложившейся филологической практике, бахтинское учение о карнавале стало нередко отождествляться с народной культурой вообще, якобы явленной у Достоевского (Рабле, Гоголя и т. п.), что постоянная у них хорошая, драматичная, трагикомичная, попросту весёлая смена ценностей на противоположные и обратные – «верха» на «низ» с торжеством низа над верхом, с торжеством чрева и чресел над сердцем, разумом, нравственностью, начальством, верой и душой – всё это есть сущность и дух радостного народного воззрения на вещи. Она проявлена в карнавале, в святочном и масленичном гулянье у любого народа. Правда, "Бобок" у Достоевского сводит весьма неприглядные и едва ли народные фигуры и побуждения (их лозунг – «заголимся и обнажимся»). Но корни и здесь, если сильно углубиться, всё же выведут к народности. Что, разве в Содоме и Гоморре проживала не народность?..».

С.А. Небольсин продолжает: «учение Бахтина о карнавале – "антирепрессивное", "демократичное", "еретичное" или ереселюбивое, всемирно-освободительное, раскрепостительное и т. п. – заслуживает пересмотра.

И оно едва ли заслуживает приписывания ему той импозантности и всеобъяснительной силы, которую в нём находят, но которой это учение не имеет.

Да, карнавал вроде бы явление давнее, повсеместно находимое и даже сверхдревнее (содомизмы, дионисийства, вакханалии, сатурналии и т. п.).

И карнавал известным образом "раскрепощает".

Но скрепляет любую из мировых культур не карнавал (Любая из мировых культур – это не только культуры "великие" и со всемирным авторитетом. Это культура вообще любого искреннего народа.).

И раскрепостителен карнавал для разных его любителей по-разному.

Какова же разность субъектов карнавала, не позволяющая ему считаться универсальным образом или символом для культуры? Отчасти мы её касались: с одной стороны русская масленица – с другой санкт-петербургский "Бобок".

Но главное, что ведущая и крепящая основа, дух и сущность культуры – это и не карнавал вообще, а хоровод».

Больше того, карнавал недвусмысленно характеризует именно маргинальность (выключенность из единой народной жизни) его носителей, которая не имеет ничего общего с народной культурой, и отличает, по справедливому замечанию С.А. Небольсина:

1) либо «культуру петербургскую», определяемую «карнавальным» лозунгом: «заголимся и обнажимся»; культуру, возникшую из «барской зевоты» и «ложной учёности» (по С.А. Клычкову) с её атмосферой переодеваний, обмана и двойничества;

2) либо маргинальную культуру, культуру народного «низа», отъединённую от здоровой общенародной культуры или сектантством, или специфически узкой и тёмной областью колдовства и чертовщины «с карнавальностью сборища на Лысой Горе»;

3) либо культуру, которая возникает на слиянии первых двух и которую можно условно обозначить, как «капиталистическую» (вспомним роль сектантства и сектантской культуры в возникновении «капиталистического» карнавала. Как пишет исследовательница вопроса Н.М. Михайлова: «В протестантской Европе учёные уже давно обратили внимание на неразрывную связь духа капитализма (духа наживы) с духом протестантских сект. Одна из работ Макса Вебера, изучавшего протестантскую этику, так и называется – "Протестантские секты и дух капитализма". Исследований о связи сектантов России с духом наживы не существует, хотя известно: уже ко времени Екатерины II три четверти (75%) русского капитала и большая часть промышленности (Север, Урал) оказались в руках "вечно гонимых" раскольников. Эта доля не уменьшилась, но увеличилась к началу ХХ столетия…».

В русской культуре карнавалу сектантства и нарождающегося капитализма неизменно противопоставляется центральный, на наш взгляд, и определяющий для народной поэтики образ – образ «хоровода».

Небольсин именно и предлагает постигать сущность подлинно народной культуры через образ хоровода (противопоставляя его бахтинскому карнавалу): «Хоровод, как частность культурного быта, – пишет он, – есть просто круговое движение с общей песней и пляской. Как объяснение "сущности культуры", это всего лишь образ. Однако ничто лучше и не способно постичь любую сущность, чем образ. Именно поэтому мышление образами, особенно звуковыми, и есть высший вид мышления. (Таково искусство слова, включая фольклорное, и музыка, включая народную…)».

С.А. Небольсин приводит основные «культурообразующие или культурно всеобщезначимые качества» хоровода: «Они составляют прочную и знаменательную совокупность (парадигму). Прежде всего – действие совместно и сообща. Прочное единение, надёжная, ибо тут уже подлинная, круговая порука. Единение голосов, движений и даже собственно искусств. Телесное здоровье, его ценность и его радость. Свобода самовыражения без нахальства и стянутость бодрых и крепких единиц в кольцо. Мощный разлёт и упорная центростремительность – к ядру круга, к притягивающей бездонности матери-земли. Бесспорное господство высоты, заметное даже в стати и осанке тех, кто сошёлся в хор и круг. Да, именно оно – непререкаемое господство неба и верха над низом. Разве не такова культура любого здорового общежития?

Отсюда всемирная прославленность и всех искусств, рождённых хороводом. Примеры, возможно, общеизвестны. Важно лишь подчеркнуть снова, что хоровод – это не просто народно-корневое искусство: это больше – это вся культура здорового общежития. Ибо хороводен, в образном смысле (то есть в наиболее постигающем любую сущность смысле) любой вид здоровой и здравой человеческой деятельности: не только праздник на поляне, но и повседневный труд. И не только в России или у славянства, но и у негров Африки либо в Латинской Америке, хотя бы там раз в год, как проходной уличный обряд, и торжествовал свою масленицу именно карнавал…».

Выводы С.А. Небольсина о хороводе, о сущности здоровых и подлинно народных культур (у него – «культур искренних народов») буквально слово в слово повторяют и разъясняют написанное почти сто лет назад в статье с характерным «карнавальным» названием "Лысая гора" другом Есенина, поэтом С.А. Клычковым:

«В поэтическом языке старости нет. Все слова молоды, здесь вечно бьёт ключ вечной юности. Каждое слово у каждого поэта живёт по-разному – у иного оно старцем из пустыни выйдет, у того – старушкой с клюшкой горбится – по-различному на слово падает свет из творческих тайников, и всё зависит от того, как слово брачуется с другим словом, как оно берётся с другим словом за руку, чтоб войти в плавный и величавый словесный хоровод (выделено мной – А. Ш.). Ведь в хороводе каждая девка красна, говорит народ. Потому-то все слова хороши – нет слов плохих и нет слов хороших. Что с того, что подчас слово рябое, косоногое – оно в хороводе сойдёт, лишь бы только хоровод водился и на хороводном кругу запевал запевало; что с того, что в ряд станет старая старица – старый конь борозды не испортит. Вот почему Пушкин и обмолвился как-то: из мелкой сволочи вербую рать! Потому-то и нельзя так подойти вдруг и вытащить за руку: смотрите, мол, какая ж она рябая – дёрнуть две-три цитаты с боков и из середины и восторгаться новизною слова или хулить и поносить за трафарет. Цельность поэтического произведения, хороводность слов и строк делает и самую удачную цитату неубедительной – недаром народ говорит: из песни слова топором не вырубишь (выделено мной – А.Ш.)…».

Отметим прямую перекличку: у С.А. Небольсина о культуре вообще – «бесспорное господство высоты, заметное даже в стати и осанке тех, кто сошёлся в хор и круг. Да, именно оно – непререкаемое господство неба и верха над низом…»; у С.А. Клычкова о литературе, в частности, о поэзии – «всё зависит от того, как слово брачуется с другим словом, как оно берётся с другим словом за руку, чтоб войти в плавный и величавый словесный хоровод». Здесь уместно вспомнить и противоположное эстетике шутовского и карнавального утверждение А.С. Пушкина: «Прекрасное должно быть величавым…», и эстетические установки русской культуры (согласно С.А. Небольсину «и культур всех искренних народов»).

Нам остаётся только отметить, что для русской культуры вообще образ «хоровода» главенствующий. Хоровод как круговой танец и песня часто появляется в обычаях и обрядах русского народа, литературных и музыкальных его произведениях – и символизирует подлинную народность, и гармонию – или чаемую, или утраченную и недостижимую.

Стихии «карнавала» в русской культуре противопоставляется культура «хоровода» – с несомненным торжеством «верха» над «низом» и вертикальностью мироощущения. «Карнавал» и временное торжество «низа» в художественном пространстве (например, в прозаической трилогии упоминавшегося уже С.А. Клычкова) всегда сопутствуют неправедности (городской жизни, капиталистическому или сектантскому карнавалу) или сопровождают падение праведника (ретирада главного героя из покоев любовницы на свинье в "Сахарном немце", падение «староверческого отшельника» на деревенской свадьбе в "Чертухинском балакире", зачатие будущего капиталиста Серого Барина от ряженого (неизвестно какого) отца, переодевания в покоях Рысачихи в "Князе мира" и т. д.). «Хоровод» же, напротив, или сам становится преддверием окончательного бытия (как в "Сахарном немце"), или служит исправлению реальной жизни, где в совместном хороводе выпрямляются и хорошеют кривые и убогие (как в "Чертухинском балакире").

Учение Небольсина о хороводе как о сущности подлинной культуры ещё ждёт своих последователей. Оно более чем востребовано в современном мире непрекращающегося уже ни на секунду карнавала, который его тайные и явные адепты распространили сегодня на всё: на политику и культурку, человеческие отношения и ценности, даже величайшие таинства человеческого бытия в этом мире – рождение и смерть – обставлены теперь непристойнейшим карнавалом и кривлянием.

И неслучайно, что напоминание о всечеловеческом братстве и хороводе, исполненном величавого гуманистического единения и Богозавещанного прямохождения и достоинства – звучит в начале XXI века опять из России:

В последний раз - опомнись, старый мир!

На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

Это не только Блок. Это и Пушкин. И Есенин. И Клычков. И Небольсин!