Центральным произведением русского писателя-народника Николая Николаевича Златовратского (1845-1911) стал роман «Устои. История одной деревни». Он был опубликован в «Отечественных записках» в 1878-1883 гг., а в 1884 г. вышел отдельным изданием.
Первые опыты создания романа из народной жизни относятся в нашей литературе к 1850-м годам. Это были два романа Д.В. Григоровича – «Рыбаки» (1853) и «Переселенцы» (1855). И уже тогда в статье «Романы и рассказы из простонародного быта в 1853 году» П.В. Анненков заметил, что народная жизнь вряд ли может быть воспроизведена чисто, верно и с поэзией, ей присущей, «в установленных формах нынешнего искусства, выработанных с другой целью и при других поводах». Он допускал возникновение в русской литературе новой формы романа, которая «обманет догадки, правила и кодексы как записного цеха читателей, так и вообще публики, привыкнувшей к известному изложению в литературных произведениях».
Сюжеты классических романов подчинялись художественному изображению индивида с сильною волей. Но личность русского православного крестьянина была наделена сознанием иным, «соборным». В энергии самоутверждения она видела греховное обожествление человека. В книге «Деревенские будни. Очерки крестьянской общины» Златовратский замечал, что «культурный художник совсем не годен для воспроизведения народной жизни ни по приёмам своего творчества, ни по свойству своей художнической натуры, так чуткой к проявлениям культурной жизни и совсем глухой, мелкой, неспособной к восприятию могучих звуков народной массовой жизни. Чтобы воспроизвести картину этой жизни, чтобы создать тип мирского, общинного человека, нужно быть этим человеком, нужно носить, по крайней мере, в своей душе идеалы этого человека, нужно проникнуться его духом и уметь вдохновляться тем, чем вдохновляется он…»
Обращаясь к наследию святителя Тихона Задонского, открываешь для себя далёкую от протестантской этики, но близкую русскому крестьянину трудовую этику Православия. Протестанты говорят о священном и неприкосновенном праве собственности. «Православный христианин, – утверждает св. Тихон, – думает иначе: “Все богачи – приказчики Божии, а не хозяева. Бог один хозяин и господин всякого добра и богатства, и кому хочет, даёт его, но даёт на общую пользу. Помни, что за расход его дашь ответ Богу: расходчик ты, а не хозяин, строитель, а не господин. Даётся нам богатство не ради нас единых, но и ради ближних наших”».
Естественно, что трудовая этика православия накладывала особый отпечаток на характер русского крестьянина. «До сего времени, – писал Златовратский, – наша художественная литература не дала ни одной мало-мальски типичной и яркой картины из области общинной жизни: мы не имеем ни общинных характеров, ни типичных сцен общинных сходов, судов, переделов – этих выразительнейших и характернейших картин народной жизни. Наши художники как-то ухитрились изображать народ, отвлекаясь совершенно от почвы, на которой он рождался, вырастал, действовал и умирал. Это и понятно. Гоняясь исключительно за психологическими сюжетами в сфере культурных слоев, они те же приемы переносили и в область народной жизни, благодаря полнейшему невежеству в этом отношении. Понятно отсюда, что хуже деревни мы ничего не воспроизводили. Где-то в одной статейке мне пришлось натолкнуться на мысль, что, вероятно, воспроизведение народной жизни потребует совершенно новых художественных приёмов, что оно будет возможно только, когда в сфере искусства будет сказано “новое слово”. По-моему, эта мысль совершенно верна. Мне даже думается, что это “новое слово” выскажут вполне только истинные “дети народа”, только они, родившиеся и выросшие в атмосфере общинной жизни, могут вызвать непосредственно из своей души образы этой жизни…»
Типы крестьян-общинников, изображаемые Златовратским в его романе «Устои», в отличие от интеллектуальных героев русского романа, не обособлены от «мира» деревенской жизни. Понять и реалистически изобразить человека из народа вне более широкой общности – семьи, деревни, волости, округи – невозможно. В романе художественно исследуется история крестьянской семьи Мосея Волка. Мосей, старый крестьянин-общинник, выкупает у помещика полюбившийся ему участок земли. Для этого он отправляется в город, чтобы накопить денег на покупку. Между своим приобретением и наживой Мосей проводит резкую разграничительную черту. Приобретённую у помещика землю он считает Божьей, а потому охотно принимает на неё бедных и убогих крестьян: «Селитесь, селитесь…» Так постепенно из хутора вырастает мирный общинный посёлок, между членами которого царит дух семейного единения.
Проходят годы. И вот внук Мосея Пётр, тоже возвращается в посёлок из Москвы c накопленным капиталом. Подобно своему деду он решает купить у разоряющегося соседа-помещика усадьбу. Возникает вопрос, не повторится ли в романе старая история? Приобретая помещичью усадьбу, не пойдёт ли Пётр по стопам дедушки Мосея? Златовратский, сознательно включает в роман такую параллель. И отвечает на этот вопрос отрицательно. Мы видим, что в действиях Петра отсутствует главное: хозяйство, им организованное, живёт по законам «наживы».
Напор буржуазных начал в жизни русской деревни Златовратский связывает с глубоким религиозным кризисом, который охватывает пореформенную крестьянскую Русь. В романе есть символический образ, на который не обращали внимания советские исследователи «Устоев». Это образ часовни, у которой в старые времена собирались мужики для решения мирских дел. Часовня эта стоит на вершине одного из самых высоких холмов в Дергачёвской волости. «Стоя на этой вершине, близ дряхлой часовни, в виду открывшейся перспективы деревень и полей, невольно чувствуешь, как что-то далёкое, эпически величавое охватывает душу. А если вместе стоит здесь дряхлый старожил, то он двумя-тремя штрихами вызовет в воображении целую картину: кажется, что вот от всех этих деревень, как по радиусам к центру, тянутся к этой часовне мужицкие фигуры, как на этой вершине мало-помалу толпа нарастает всё больше и больше; как становится шумнее и говорливее, когда начинается выбор “мерщиков”; как, наконец, приступает эта толпа пахарей к дележу и равнению общего достояния; как перед вынутием жеребьев толпа обнажает головы и, в виду этой часовни, призывает Бога в свидетели правоты предстоящего дела; как вся она падает на колена в подкрепление своей веры в прочность и ненарушимость совершающегося акта... А в это время вся вершина холма горит в золотистых лучах заходящего солнца...
Но старый “дух мира”, призывавший сюда толпы пахарей, давно отлетел из дряхлого остова часовни, и целые десятилетия она одиноко и равнодушно смотрит на давно забывшие её поколения...»
Так Златовратский совершает в «Устоях» не замеченное его критиками и литературоведами открытие. Теоретики народнического движения видели источник социалистических инстинктов крестьянских характеров в экономической организации деревенской жизни. Духовное начало они ставили в прямую зависимость от начала материального. А потому «устои» крестьянской жизни для них исчерпывались справедливой, общинной организацией труда.
Златовратский видит эти «устои» в другом. Экономическая основа общинной жизни находится у него в прямой зависимости от духовных основ, её организующих и питающих. Кризис духовных устоев неотвратимо ведёт за собою распад «мирских» связей. Община экономическая держится общиной духовной, питается ею.
Носителем этой духовной истины является в романе старый приятель и соперник «хозяйственного мужика» Пимана Мин Афанасьевич. «Слушать его всё равно, что в церковь ходить» Вот как объясняет он причину кулацкой жадности: «Так вот, говорю вам: кулакам-мироедам не жить. А не жить им потому, что у них сытости нет!.. Коли сытости нет – шабаш, пропало!.. А у них, милые, даже ни чуточки её нет... У барина хоть малость, да было, а у кулака нет: у него одна алчба, жадность, глад душевный и телесный... Чем больше жрёт, тем больше утроба просит... Вот что у пьяниц: чем больше пьёт, тем больше хочется... Он думает: вот выпью ещё, буду в довольстве, сытости, – выпьет, а его пуще алчба мучит... А отчего эта алчба? От неправоты... Правоты в своём положении не видит... Коли кто правоту чувствует свою, он всегда и сытость чувствует, у него есть предел, у него довольство в себе есть... Вот, милые, где их гибель ожидает...»
Крестьяне типа Мина Афанасьевича вносят в народную жизнь, по Златовратскому, христианский идеал, смягчая в ней тёмные эгоистические инстинкты. Неприкаянные духовные странники, растворяясь в мире сурового труда, они дают крестьянину поэзию и веру. Они «в трудовой сельскохозяйственной общине силятся создать общину духовную».
Когда же «община духовная» теряет власть над душою крестьянина, разлагается и «община хозяйственная». Это видно в романе на примере семейной артели Пиманов. Союз их с Петром, скреплённый семейным родством – женитьбой Петра на дочери Пимана Аннушке, – говорит о переходе деревенской общины на путь буржуазного хозяйствования.
Златовратский не скрывает драматизма положения, в котором оказывается в «новой деревне» крестьянская община. Но Мин Афанасьевич верит, что у буржуазных порядков в крестьянской России возможно лишь временное торжество: «Даст Бог – объявится правда: всех уравняет! – выкрикнул Мин петухом. – Шёл я вот как-то, в то ещё время, как с братом делился, в город. Иду да тихонько реву: за что, мол, мне такая неправда? Нагнал меня старичок, пошли мы с ним рядом. “Не горюй, говорит, всему, говорит, свои времена есть и сроки. Объявится правда крестьянству. Крестьянство – держава всему! Разорить до конца его – Бог не попустит…»
Советские литературоведы обходили вниманием духовные устои крестьянских характеров в романе Златовратского. Глубокие религиозные корни, питающие характеры русских крестьян-общинников, наши отечественные литературоведы решительно игнорировали. А между тем традиции романа Златовратского были подхвачены и глубоко развиты в то же самое советское время в нашей «деревенской прозе». С.П. Залыгин, В.П. Астафьев, В.Г. Распутин, В.И. Белов, В.В. Личутин, Е.И. Носов, Ф.А. Абрамов, Б.А. Можаев, В.Н. Крупин – «истинные “дети народа”» – открыли новый этап в развитии русской классической литературы середины и второй половины ХХ века и новый тип романа. Если XIX век был ознаменован взлётом дворянской культуры перед гибелью русского дворянства, то вторая половина ХХ века ознаменовалась взлётом крестьянской литературы, созданной выходцами из русской деревни накануне её современной гибели.
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
