Незабвенные дни всенародных послевоенных выборов! В полдень раздавались на подъездах к моему селу заливистые звуки гармошек и залихватские понукания лошадей. К двухэтажному сельсовету и клубу, на центральную площадь, сходились и съезжались по накатанным зимним дорогам жители со всей нашей округи – от Иванова, Займища, Холма и Ливенки, от Мешкова, Хоронилова и Осиновика; от Шилякова, Калугина и Суслова; от Печур, Исаковки и Салтанова, от Лома, Усада и Пиногорова, от Черницына, Копорья и Леонкова (все эти деревни вместе с моим селом умерли в конце ХХ века, на их месте теперь – «урочища»). Уже подгулявшие мужики наполняли гулкие пространства полей частушками, порой не очень приличными. Бабы в плюшевых жакетках и праздничных цветастых полушалках шли за ними на почтительном расстоянии. Стыд ещё не оставил в те годы сельских жителей. Женщины и девушки держали дистанцию от «матерщинников», которые, впрочем, демонстрировали своё ухарство лишь иногда и с каким-то залихватским отчаянием, как будто тайно чувствуя всё его неприличие.
Избирательный участок открывался в семь часов утра. Односельчанин первым опустивший в урну свой бюллетень, претендовал на особый почёт и уважение. В нашем селе очень любил первенствовать Дмитрий Антонович Бугров, пожарник. В сельской среде он числил себя по пролетарской линии, а потому, как ему казалось, держал в своих руках деревенскую власть. Он совершал, например, обходы местной интеллигенции по всем религиозным праздникам. Тут он напоминал чеховского унтера Пришибеева. Едва лишь собиралась за праздничным столом на Пасху наша семья, как он обязательно появлялся во дворе. «Антоныч идёт!» – с досадой ворчала моя бабушка, и тут же вся пасхальная снедь исчезала со стола.
Антоныч озабоченно входил в дом, садился на стул и произносил заготовленную речь о вреде «религиозного дурмана». А потом, слегка смутившись, намекал насчёт дурмана иного, в меру дозволенного. Волей-неволей приходилось ублажать незваного гостя.
В официальном докладе на торжественном собрании, обязательно проводившемся в клубе по итогам выборов, пожарника Дмитрия Антоныча Бугрова чествовали как передового и сознательного гражданина, первым явившегося на избирательный участок.
А он, грешный «пролетарий», очень любил водочку. В пьяном кураже любил разъезжать по селу в тарантасе. А мы, ребятишки, бегали за ним и кричали: «Дядя Митя, попугай! Дядя Митя, попугай!» Так мы просили его испугать нас. А он думал, что его «попугаем» дразнят, и сердился, и устраивал за нами погоню на своём тарантасе. Нам было смешно и весело. Но как будто бы весело было и Антонычу. Казалось, что в эти мгновения и сам он включался в нашу детскую игру. Деревенская жизнь во всех её ипостасях не лишена была в те далёкие годы неведомого современным людям патриархального добродушия.
Впрочем, проведение выборов было строго регламентировано. Все граждане, достигшие совершеннолетия, обязаны были являться на участок, получать бюллетень под расписку, заходить в кабинку, а потом опускать бюллетень в урну. Такая процедура с непременным уединением в кабину не имела никакого смысла, потому что у единственного претендента, включённого в бюллетень, не было альтернативной кандидатуры. Тем не менее, голосовать, соблюдая утверждённый ритуал, обязывали всех граждан без исключения. И все избиратели, включённые в списки, обязаны были явиться на голосование. Местной власти нужно было отрапортовать о стопроцентной явке.
За четыре километра от нашего села жили в деревне Мешково две сестры, старые девы, которые в колхоз не вступали, с соседями не якшались и получили в народе кличку – «богомолки». Возможно, они были сектантками, старообрядками-беспоповками. «Богомолки» не желали участвовать в выборах, не признавали Советскую власть и всегда открыто заявляли об этом во время избирательной кампании. Однако этих сестёр усаживали в сани, привозили под конвоем на избирательный участок, вводили под руки на второй этаж, совали в руки бюллетень, заводили в кабинку и подталкивали к урне. Бабы в течение всей этой процедуры голосили как на похоронах. До сих пор стоит в моих ушах их надрывный, вызывающий вой. Казалось, что такая экзекуция доставляла им некоторое удовлетворение. Звучала в их рыданиях нотка мученического торжества. Я вспомнил об этих женщинах, когда в студенческие годы прочёл в «Губернских очерках» Щедрина о раскольнице, доведённой до гибели бесчинствами городничего. Перед смертью она сказала: «Спасибо тебе, ваше благородие, что меня не покинул, венца мученического не лишил».
Никогда не ходила на выборы Анна Тимофеевна Сыроежкина – православная старая дева, столь же враждебно относившаяся к Советской власти. Она служила в прошлом просвирней при нашей церкви у моего деда и прадеда. Дом Анны Тимофеевны располагался в церковной ограде, рядом с моим, «поповским», но только по левую сторону от алтаря. С балкона, при закате солнца, сквозь зелень старых лип и тени вековых елей блестели красноватым огнём его большие окна. В этот дом Анна Тимофеевна, кроме родных и моей бабушки, бывшей попадьи, никого не впускала.
Удивительно, что никто к насильному голосованию её не привлекал. Почему же, в отличие от «мешковских» богомолок, её не трогали? Мне кажется, что в избирательной комиссии существовала тайная договорённость с нею. Обходились без шума, отпускали за неё бюллетень в урну и делали фальшивую подпись-закорючку в списках голосовавших. Стопроцентная явка была, таким образом, обеспечена.
Анне Тимофеевне помогали блюсти свою независимость её родные братья, верой и правдой служившие Советской власти. Частенько, например, приезжал к ней в гости из Москвы Павел Тимофеевич Сыроежкин, служивший вахтёром в редакции центральной коммунистической газеты «Правда». Помню, как он сидел на крылечке её дома и читал свою «большевистскую» прессу. А другой её брат, Дмитрий Тимофеевич, был колхозным бригадиром в соседней деревне. Так причудливо смешивались в нашем деревенском «мире» той поры коммунистические начала, православные устои и фанатические, сектантские ереси.
Вернёмся же на сельскую площадь, где взбудораженная выборами деревня шумит в праздничном разгуле. Завезли в магазин карамель в подушечках, да ещё и «монпасье леденцовое» в жестяных коробочках. Продают свободно солёную треску и пахучие буханки чёрного хлеба, перловую крупу «выбросили» в честь праздника, мануфактуру на любой вкус, сапоги литые, кирзовые! Покупай – не хочу! Но большим спросом пользуется у подгулявших с утра мужиков не это, а разливное красное вино.
Внизу, на первом этаже, в сельском клубе, начинаются танцы. Женщины пляшут и поют под гармошку «Елецкого» и «Семёновну», парни затевают сельскую кадриль, которую у нас окрестили «Хобарем». Веселье завершится дракой, которая, к счастью, ограничится разбитыми в кровь носами и не осложнится серьёзными увечьями.
К вечеру сельская интеллигенция вместе с учащимися школы покажет для устоявших на ногах избирателей праздничный концерт, который и завершит процедуру всенародных выборов.
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
