О «жестоком таланте» писателя. Статья первая
По безумным блуждая дорогам,
Нам безумец открыл Новый Свет;
Нам безумец дал Новый завет –
Ибо этот безумец был Богом.
Пьер-Жан Беранже
Свою известную речь на открытии памятника Пушкину Достоевский завершил словами о том, что Россия призвана «изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!»
В ответ на эту речь профессор права Градовский упрекнул Достоевского в искажении христианского вероучения. Он задал ему вопрос: «Зачем же приходить Антихристу, если мы изречём слово “окончательной гармонии”?»
Достоевский ответил: «Ужасно остроумно, только вы тут передёрнули. Вы, верно, не дочитали Апокалипсис, г-н Градовский. Там именно сказано, что во время самых сильных несогласий не Антихрист придёт, а Христос и устроит царство своё на земле (слышите, на земле) на 1000 лет. Тут же прибавлено: блажен, кто участвует в воскрешении первом, то есть в этом царстве. Ну, вот в это время, может быть, мы и изречём то слово окончательной гармонии, о котором я говорю в моей Речи».
Кстати, опровержение крайнего негативизма во взгляде на историю мы находим у Достоевского во многих его произведениях, в том числе – в «Преступлении и наказании». Раскольников там говорит: «Да здравствует вековечная война – до Нового Иерусалима, разумеется!» Выходит, что Раскольников в Новый Иерусалим верует. Но как же тогда согласовать эту веру с его делами? Почему он так беспощаден к этой земле, признавая кровь и преступления нормой, утверждая свою теорию о праве «сильных мира сего» уничтожать «тварей дрожащих»? За этим скрывается та же нигилистическая позиция. Ведь, история безблагодатна, ведь, жизнь на земле отвратительна. Ведь, прогресс – миф! Всё вокруг – мерзость. Бог и мир – как гений и злодейство – две вещи несовместные. Вот и получается, что Наполеонам в так понимаемом мире руки развязаны. И правы они, когда ставят поперёк улицы хорошую батарею и дуют ради своих целей в правого и виноватого.
Позиция Достоевского гораздо более сложна. Он, конечно, чувствует ограниченность социалистической идеи «земного рая». Пока совершается над миром и человеком действие слепых законов природы, пока дух не управляет материей, всякие попытки организации всеобщего счастья – прекраснодушная утопия. Достоевский говорит о современном человеке: «Мы, очевидно, существа переходные, и существование наше на земле есть, очевидно, беспрерывное существование куколки, переходящей в бабочку». Поэтому «мировая гармония», которую он утверждает, предполагает всецелое духовное перерождение не только социума, но и человека, вплоть до преображения его физического естества из куколки переходящего в бабочку. Поэтому «мировая гармония» Достоевского решительно отличается от идей «христианского социализма», с которыми писатель познакомился ещё до каторги. Заметим, что уже тогда он осознал их ограниченность.
В ноябре 1848 г. Достоевский дружески сошёлся с Плещеевым, кумиром которого был французский евангельский социалист, католический аббат Фелисите Робер де Ламенне. Главный труд его «Слова верующего» (1834) Плещеев перевёл на русский язык. Ламенне в своём пророческом учении утверждал скорое пришествие «тысячелетнего царства» Христова. «Люди должны вспомнить, что они братья между собою, что они – дети одного отца и одной матери. Любите друг друга, и вам не будут страшны ни вельможи, ни князья, ни цари. Земля – печальна и суха, но она снова зазеленеет. Дыхание зла не вечно будет проноситься по ней всё сжигающим вихрем. Приготовьте ваши души к этому времени, ибо оно приближается. Христос, распятый за вас, обещал освободить вас».
Однако, обмирщая религиозные догматы, Ламенне подвергал сомнению главный из них, который камнем стоял на пути его веры. Это догмат о первородной повреждённости человека. В книге «Эскиз философии» (1846) Ламенне утверждал, что «человеческая природа подчинена закону прогресса. А потому доктрина первородного греха ошибочна и внутренне противоречива: как проявление индивидуальной воли, грех не может быть наследственным».
В отличие от социалистов Достоевский сомневался в преодолении слабостей человеческой природы силами свойственной людям любви. Об этом говорит созданный им до каторги цикл произведений, посвященных теме «слабого сердца». Способен ли человек без глубокого духовно-телесного, Благодатного перерождения на такую силу любви к людям, которой обладал Иисус Христос? Не остаются ли надежды на «человеческую любовь» уделом «петербургских мечтателей»?
«Белые ночи» Достоевский издаёт с посвящением поклоннику Ламенне, поэту Плещееву. «Петербургский мечтатель», случайно познакомившись в белую ночь с девушкой Настенькой, выходит из уединённого существования. Встреча с нею согревает его душу живым теплом мгновенно вспыхнувшего чувства любви. Настенька – тоже «мечтательница». Первый попавшийся на её пути молодой человек, постоялец в доме её бабушки, в момент отъезда прошлым летом в Москву вызвал в сердце девушки вспышку безоглядной любви. Теперь, спустя год, по данному обещанию, Настенька ждёт его возвращения. Трагедия встречи двух мечтателей в призрачном свете белой петербургской ночи заключается в том, что оба героя не в состоянии выйти из фантастических грёз. В основе этих грёз – мечта о братстве людей на этой земле. Им даётся возможность проверить на практике силу такой человеческой любви, к которой не должна примешиваться личная влюблённость. Ведь влюблённость влечёт за собой чувство избирательности. Она провоцирует ревность.
И вот, в самом начале знакомства, Настенька предупреждает мечтателя: «На дружбу я готова, вот вам рука моя... А влюбиться нельзя, прошу вас!». Но потом она же сетует с досадой и недоумением: «Послушайте, зачем мы всё не так, как бы братья с братьями?».
Не только «слабое сердце» мечтателя любит Настеньку глубоко личной любовью, но и у самой Настеньки тайная влюблённость в мечтателя вступает в противоречие с любовью к ожидаемому избраннику. Вместо желанной гармонии наступает разлад.
И вот грустный финал этой повести. Настенька, идущая под венец, пишет «мечтателю» трогательно беззащитные строки: «Не обвиняйте меня, потому что я ни в чём не изменилась пред вами; я сказала, что буду любить вас, и я теперь вас люблю, больше, чем люблю. О Боже! если б я могла любить вас обоих разом! О, если б вы были он!»
Драма героев заключается в том, что две человеческие любви нельзя соединить в одну. То чувство, которое боготворили мечтатели-социалисты, в котором видел Ламенне спасительную силу, объединяющую людей в братскую семью, оказалось в слабом человеке чувством, трагически раздвоенным.
Вот почему на следствии по делу Петрашевского Достоевский сказал: «Социализм – это наука в брожении, это хаос, это алхимия прежде химии, астрология прежде астрономии; хотя, как мне кажется, из теперешнего хаоса выработается впоследствии что-нибудь стройное, благоразумное и благодетельное для общественной пользы точно так же, как из алхимии выработалась химия, а из астрологии – астрономия».
Нельзя тут не согласиться с мнением В. Л. Комаровича: «Начиная с Миллера и Страхова, – замечал он, – критики утверждают, что после каторги Достоевский стал другим, вышел оттуда обновлённым, и годы, проведённые до каторги, канули в вечность. Нет, это утверждение не выдерживает критики, как всё расщеплённое, не цельное. Всё многообразие второго периода не может быть понято до конца, если миновать первый период».
В романе «Подросток» Версилов, вслед за Ламенне и Плещеевым, тоже мечтает о примирении утративших веру людей. К жизни без Бога европейское человечество стремится давно, такова логика его истории. Что же будет с осиротевшим человечеством, когда «после проклятий, комьев и грязи» настанет затишье, и люди поймут, что они остались одни, как желали? Обращаясь к сыну Аркадию, Версилов рисует сначала идиллическую картину: «…Великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил. <…> И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют всё друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить её; и весь великий избыток прежней любви к Тому, Который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку».
В утопии «золотого века», о которой говорит Версилов, утверждается та же самая вера социалистов в добрую природу человека. Аркадий спрашивает Версилова: «Вы раз говорили про “женевские идеи”; я не понял, что такое “женевские идеи”?» – «Женевские идеи – это добродетель без Христа, мой друг, теперешние идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации».
Достоевский сомневается в перспективах безбожных идей спасения человечества. Старец Зосима в «Братьях Карамазовых» говорит: «Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовёт кровь, а извлекший меч погибнет мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле».
И Версилов, воспитанный в Православии, «женевскими идеями» тоже не может удовлетвориться: «Милый мой, – прервал он вдруг с улыбкой, – всё это – фантазия, даже самая невероятная; но я слишком уж часто представлял её себе, потому что всю жизнь мою не мог жить без этого и не думать об этом. Я не про веру мою говорю: вера моя невелика, я – деист, философский деист, как вся наша тысяча, так я полагаю, но... но замечательно, что я всегда кончал картинку мою видением, как у Гейне, “Христа на Балтийском море”. Я не мог обойтись без Него, не мог не вообразить Его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходил к ним, простирал к ним руки и говорил: “Как могли вы забыть Его?” И тут как бы пелена упадала со всех глаз, и раздавался бы великий восторженный гимн нового и последнего воскресения...».
Версилов убеждён, что европейские революции, освобождая людей, оставляют их без скрепляющей силы, без прилива благодатной христианской веры. Версилов хочет надеяться, что Россия эту скрепляющую людей благодатную веру сохранит и убережёт. В набросках к роману Версилов говорит: «Спасёт Россию Христос, ибо это всё, что осталось ей народного… Кончится вера во Христа, кончится и русский народ».
Всем содержанием своих романов и повестей Достоевский отстаивал активную, просветляющую и одухотворяющую мир благодатную силу христианского преображения. Он считал, что Православие призвано очищать и духовно облагораживать как частную, так и общественную жизнь людей. И в этом утверждении действенной, созидательной роли христианства Достоевский опережал своё время. Он вступал тут в область «предведений и предчувствий».
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
