Открой мне, отчизна, просторы свои,
Заветные чащи открой ненароком
И так же, как в детстве, меня напои
Берёзовым соком, берёзовым соком.
Михаил Матусовский
Ранней весною, как только появятся в полях проталины, мы начинаем охотиться за берёзовым соком. Целая роща за школьным двором в нашем распоряжении. У меня есть маленький топорик. Вооружившись им, идём в рощу. Заранее запасаемся соломинками, которые нам сейчас пригодятся. Легко ударяешь топориком по стволу берёзы, и через несколько секунд из разреза начинает течь крупными каплями, а потом и тонкой струйкой берёзовый сок. Берём в рот соломинки, вставляем их концы в надрезы и высасываем с наслаждением сладковатую влагу. Деревенские ребятишки в войну добывали такой сок вёдрами. С вечера вставляли в разрез жестяной лоточек из консервной банки, подставляли под него ведро и уходили. А утром полное ведро сока с торжеством приносили домой.
Когда снег растает, и начнут пробиваться первые ростки из оживающей, распаренной земли, мы отправляемся с корзинками в поля собирать песты. Пестами называют у нас молодые сочные стебли хвоща. Хвощи – это выродившиеся потомки исполинских деревьев, которые давно росли на земле. Неумолимое время сделало своё дело: хвощовые гиганты вымерли. Природа обратила их в полевую траву. Весенней порой, одновременно с подснежниками, вылезает из-под земли неказистый розоватый столбик сантиметров пятнадцати высоты с коричневым колоском на макушке. Стоит он, как стрела с наконечником, воткнутая в землю. Размножается эта трава, как гриб, – спорами. Молодые побеги хвоща употребляли в пищу ещё славянские племена, наши далёкие предки. «Хвощ – деревенский овощ», – говорит старая русская пословица. В самые первые, самые трудные дни весны, когда зима уже подобрала все запасы, на помощь крестьянской семье приходил хвощ. В голодные военные годы в русских людях проснулась генетическая память о пище. Нежные побеги хвоща – эту первую витаминную зелень – собирали в полях и ели в те времена дети и взрослые.
Ранней весной мы любили лакомиться почками с молодых липовых деревьев. Заберёшься на дерево, примостишься опасливо на хрупком липовом сучке и жуёшь вкусные, маслянистые почки. Вместе с витаминами в них содержится питательное и целебное масло, напоминающее по вкусу миндальное. Русские люди знали о целебной силе этого дерева и в благодарность за его щедрость часто упоминали в песнях «вековые липы».
А когда покрывались зелёной травою пригретые весенним солнышком луга и поляны, мы отправлялись в рощу за щавелем. Особенно много его росло у Нижнего пруда, рядом с тропинкой, бегущей от школьного двора в деревню Иваново. В раннем, ещё не сомкнутом травостое довольно легко отыскивались кислые листочки и мягкие, высокие стебельки щавеля, которые мы называли «кашками». Весною эти листья и эти кашки были нежными и сочными. И важно было не упустить момент, потому что к началу цветения листья щавеля теряли свою свежесть, а стебель кашки грубел, делался деревянистым, несъедобным. Русский крестьянский календарь даже отмечал день «Мавра – зелёные щи» (16 мая по новому стилю). С этого дня начинался сбор щавеля, из которого варили первые зелёные щи. Но во время войны и первые годы после мы употребляли щавель преимущественно в сыром виде. Ослабленному долгой и голодной зимой организму требовались витамины. Сожмёшь кашку с листьями в пучок, обмакнёшь в жжёную, четверговую соль и наслаждаешься её кисло-солёной мякотью. А щи готовили тогда из молодой крапивы.
В самом начале лета отправлялись мы «сочать сок». Это было соблазнительное, но варварское занятие. С молодой берёзки или сосенки снималась по окружности дерева кора от основания до высоты поднятых детских рук. Под корой открывался тонкий слой очень вкусной, нежной и сладковатой древесины, который снимался снизу вверх острым ножом и складывался длинными ломтиками в специальный берестяной туесок. «Насочав» полный туесок, мы садились под деревом и ели это ни с чем несравнимое, слегка похрустывающее на зубах лакомство. Только деревце после такой безжалостной процедуры жить уже не могло. На следующий год оно засыхало.
В знойные летние дни мы начинали охоту за ягилем. Так в наших краях называли борщевик сибирский или дудник лесной. Молодую зелень борщевика использовали в старые времена для приготовления блюд, которые по этой причине и стали называться «борщами». Со временем борщевик перестали употреблять в пищу. С XVIII века словом «борщ» называют суп со свёклой. Но в наше военное детство мы с удовольствием ели сладкий стебель борщевика, очищенный от легко снимавшейся с него кожицы.
В сыром хвойном лесу, по дороге на покос, мы собирали летом заячью капусту, или кислицу – небольшую травку высотой до десяти сантиметров. Её кусточки ютились под сосновыми и еловыми приствольями. Листочки этой травки по своему очертанию напоминали соединённые вместе три светло-зелёных сердечка. А по резкому, кисло-вяжущему вкусу заячья капуста напоминала щавель. Бледные тощие цветочки её с жёлтым пятнышком в серединке и розово-фиолетовыми прожилками по краям росли на длинных цветоножках. По заячьей капусте можно было предсказывать погоду: перед дождём она сворачивала белые венчики и склоняла цветочки к земле, а в холодную и пасмурную погоду цветки вообще не открывались. Так они защищали свою пыльцу. Закрывались цветочки и на ночь. Пряталась кислица и от прямых солнечных лучей, оберегая себя от чрезмерной потери влаги.
На скошенном гумне мы искали гнёзда диких пчёл. Они таились в земле, в неглубокой ямке, аккуратно прикрытой мягким луговым мхом. Раскопаешь гнёздышко, пчёлы вылетят из него, покружатся над головой и улетят. Они не такие сердитые, как шмели, осы и домашние пчёлы. По-видимому, к гибели родного гнезда на ежегодно выкашиваемой луговине они притерпелись, привыкли. Запускаешь руку в ямку и вытаскиваешь на свет вощаной кружочек, ячейки которого наполнены тёплым, душистым и очень сладким мёдом.
К августу месяцу поспевала черёмуха. В нашем селе её заросли заполняли все окрестности. У каждого дерева ягоды имели свой вкус. Но особенно привлекала нас одна черёмуха, на которой вызревали крупные, сочные и сладкие плоды. Их готовили в пищу по-особому. Ягоды закладывали в фарфоровую миску, слегка посыпали солью и закрывали сверху тарелкой. Затем миску брали в руки и долго, энергично трясли, чтобы ягоды обмякли и дали сок. Получались очень вкусные плоды, от которых легко отделялась косточка, а соль смягчала вяжущие свойства черёмухи.
Но мы, ребятишки, не мудрствуя лукаво, забирались на дерево, загребали ягоды в рот целыми горстями и глотали их вместе с косточками до тех пор, пока язык не покрывался толстым слоем вяжущей зелени.
Вспоминаю, что в первое послевоенное десятилетие не столько провинция тянулась к Москве за продуктами, сколько Москва находила в деревне дополнительные источники для своего существования. Наши деревни переживали тогда время ягодного изобилия. Оно было связано с тем, что для восстановления уничтоженных войною Украинских и Белорусских городов, сёл и деревень беспощадно вырубались вековые русские леса. Мимо нашей усадьбы день и ночь громыхали пустыми прицепами или тянулись назад с надсадным гулом гружённые «строевыми» брёвнами лесовозы. А на «огнищах», как у нас, по старинке, называли лесные вырубки, спустя год, вырастало безбрежное море душистой лесной земляники.
Вместе с москвичами мы с раннего утра уходили «за ягодами». «Огнища» в момент созревания ягод превращались в ярко-красные поляны, от которых струился тонкий аромат. Ягод было так много, что мы приносили домой полными «бельевые» корзины. Начиналась вечерняя эпопея их переработки. На вольном воздухе или на шестке печки варилось впрок в медных тазах варенье. Сахара, конечно, для такой обильной варки не хватало. Подспорьем тут оказывалась наша пасека: варенье мы готовили для себя и для москвичей на меду. Конечно, медвяная основа существенно приглушала и запах, и вкус земляники. Но с этим недостатком все тогда мирились.
А на третий год после вырубки взамен земляничных кустов поднимались на «огнищах» высокие заросли плодовитой лесной малины. «Нет худа без добра!» – говорит русская пословица. Теряя лес, жители центральной России получали взамен не только землянику, но и щедрые, невиданные до сих пор урожаи дикой, душистой малины.
Варенье из неё мы, как правило, не варили. Малину сушили, расстилая ягоды на русской печке или на подоконниках, выходивших на солнечную сторону. Малиновый запах наполнял с середины июля и до половины августа все закоулки нашего большого дома. Случалось, что для сохранения урожая топили печи не только в хозяйственной, но и в парадной его половине. Мы любили исподтишка полакомиться такой «притомившейся» малиной: запустим руку в вянущие на солнце или на тёплой печке ягоды и с наслаждением отправляем их в рот – одну горсточку за другой, другую за третьей: остановиться бывает очень трудно…
Сушёную малину москвичи увозили домой. В те годы она заменяла аспирин, пенициллин и другие антивирусные лекарства. Малиновую заварку пили при простудах как жаропонижающее и противовоспалительное средство. Из сушёной малины готовили компоты, морсы, кисели, пекли пирожки с её начинкой. Своими целебными и хозяйственными свойствами сушёная малина во многом превосходила малиновое варенье, которое, в отличие от земляники, готовилось в небольшом количестве.
Солили впрок огурцы. Причём, ждали, когда они станут большими, наберут вес. В ходу у нас было особое деревенское лакомство: разрезанные половины большого огурца покрывали толстым слоем мёда. Огурец приобретал довольно приятный вкус сладкого, перезревшего арбуза.
Кончалась ягодная и огуречная страда – наступала грибная. Белые грибы вместе с подберёзовиками и подосиновиками сушили в русской печке, а иногда досушивали на вольном воздухе, подвязывая их на ниточках. Волнушки и грузди, после замочки, солили в небольших бочонках. Их изготовлял на всю округу старый дед, который жил бобылём в соседней деревне и хранил уже умиравшие в наших краях вековые традиции бондарного ремесла.
Отъезжали дорогие наши гости в Москву не с пустыми руками. Заготовок делали столько, что хватало до очередного возвращения летом на «малую родину». Такие родственные поездки прекратились, к сожалению, в середине 1960-х годов, в хрущёвские времена, когда москвичи получили земельные участки в пять-шесть соток и когда им разрешили строительство на них дачных домиков.
К чему оно привело?
Москвичи замыкались в своей столичной суете, обособлялись от сельской жизни страны, порывали связи с коренными её устоями. Столица и провинция теряли необходимое для устойчивого существования страны единомыслие. Конечно, для моих родителей это стало большим облегчением: отпадала необходимость заботиться об очередной встрече гостей, можно было не думать о том, как прокормить разросшуюся летом семью.
Но, с другой стороны, «дачная» Москва замыкалась в себе, превращалась в обособленную административную единицу. «Не верящая слезам», она переставала чувствовать властное дыхание огромной страны, стоящей за нею. Не случайно фильм Владимира Меньшова с этим названием стал лидером проката 1980 года.
