«Я был целиком погружен в религиозную стихию»

Юбилей придётся на будущий год. Конечно, буду служить благодарственный молебен, делиться воспоминаниями с прихожанами. Поездка в далёкий Донбасс маловероятна и не только потому, что опасна и затруднительна, но и по состоянию здоровья. Посмотрел сайт школы – практически ни одного знакомого лица, кроме учительницы, жившей на нашей улице. Давно умер единственный человек, с кем я более-менее общался в классе – Боря Архипов (он так и не женился, а умер из-за злоупотребления спиртными напитками). Талантливый был парень, хорошо учился, рисовал, коллекционировал старинные монеты. Позади его сидел Андрей Жулькин – он увлекался спортом, но учился неважно. Иной раз откровенно зевал и ловил мух на уроках. Боря стал называть его «Шкреком» и стал активно рисовать всякие картинки из лягушачьей жизни. Они были весьма остроумными и забавными. С Борей был весьма дружен Андрей Крепких, которого за плотно сбитую фигуру называл «Мамонтом». Андрей – единственный, кого я смог выявить в сетях. Пару раз мы там контачили с ним. Чтобы я был поосторожней, он меня предупредил, что одна из учениц стала иеговисткой, а потом свернул общение, написав: «Ну, пусть тебе помогают твои боги». Вспоминаю ещё Кольку Карташёва (он давно уже умер). Это был хулиган-забияка, сын зэка. Внутри него постоянно кипела агрессия. Его держали на первой парте и подсаживали к нему девчонок покрупнее – их он бил смертным боем. Никто из ребят, в том числе и я, не вставал на их защиту. Парадоксально, что когда 23 февраля, в День Советской Армии, ребята заходили в класс после того как девчонки приготавливали подарки – больше всех их было на парте у Кольки. О, непостижимая женская логика!

… «А в школе тоже спят днём?» - спросил я отца, ведущего меня за руку в школу в первый раз в далёком 1964 году. Дело в том, что, находясь в садике, я тяготился послеобеденным сном согласно режиму. Помню, как разрисовал в букваре фотографию Ленина. Родители пришли в ужас – ещё очень свежими были воспоминания о годах репрессий. Учительницей начальных классов была очень энергичная хохлушка Александра Петровна. Она могла и похвалить (помню, красными чернилами написала под моей работой по арифметике «Умник ты, Саша!»), но и так встряхнуть, что мало не покажется. Нередко говорила нарушителям: «Ты чы, сказывся?!» («ты что, с ума сошел?») Могла и подзатыльник дать, что озлобляло. Однажды в своём дневнике я, подражая её стилю, написал следующее: «Дорогие родители! Ваш сын перестал учиться – не давайте ему жрать и бейте его, как собаку!» Применяла эта учительница такой сомнительный педагогический прием, когда на часть урока приводила в младшие классы тех, кто не успевал у нее. Потом младшеклассники показывали пальцем на этих бедолаг. Однажды в числе их оказался и я.

… В школе очевидный надлом наступил в 5 классе, после окончания начальной школы. Болезненным был переход от простой арифметики к триаде алгебра-геометрия-математика. Изначально не мог врубиться в эту перестройку. Обрёк себя на 6-летние страдания, не знал толком ни одной формулы, не решил, по сути, ни одной задачи, поэтому и получал соответствующие оценки.

Математика – это что такое? Мне говорили: математика – это абстрактная наука, она многих приводит к вере, так как даёт точное подтверждение каким-то законам и закономерностям, на которых построен мир. Есть священники, которые пришли к Богу от своей профессии – математики. Флоренского посадили за его чисто математический труд «Мнимости геометрии» …

Но если у человека такая структура личности, что он это не воспринимает - зачем насиловать природу? Также и с иностранными языками: и в школе, и в институте, и в семинарии, и в академии. Я мог воспринимать только буквальный перевод с английского на русский. А вот украинским языком овладел, но в школе немного им тяготился. Надоел он, даже в одно время я говорил родителям: «Давайте переедем в Воронежскую область - там не учат украинский язык». Этот язык от жизни, есть в нем своя изюминка. Когда я бываю в украиноязычной среде, то пользуюсь украинским. В Почаеве несколько проповедей произнес на украинском языке, в Донбассе часть проповеди произносил специально по-украински, хотя здесь в этом нет никакой необходимости.

Еще мне не давались физика, химия и черчение. А по истории помнил все один к одному. Очень схватывал правописание по русскому языку. Синтаксические моменты чувствовал, где какой знак поставить. Слаб был по физкультуре. Однажды публично поспорил с учителем географии – неприятный был разговор. Наказал сам себя – постригся наголо…

В начальной школе я был маленький ростом (меня отдали в первый класс, когда еще не исполнилось 7 лет – думаю, что это было ошибкой), потом наступил перелом. В классе я был одним из самых физически слабых, не мог конкурировать с другими в этом плане. Не пользовался вниманием со стороны женского пола.

Вспоминается такая игра, когда раскрывается мнение друг о друге в записках. Кто-то написал обо мне: «странный человек: ни рыба – ни мясо, замкнут, непонятен». Я себя чувствовал неуверенным в школьные годы: природная болезненная стеснительность, физическая слабость. Я был целиком и полностью погружен в религиозную стихию, а поскольку это было опасно, то замкнут. Были у меня всякие странности и комплексы. Например, за время учебы я почти никогда не был в школьном туалете – в крайнем случае, бегал на большой перемене домой. На танцах был всего лишь считанные разы: в клубе и в городском скверике. На них я был точно белой вороной – ни к селу, ни к городу. Помню, отбивал чечетку в спортивном зале, где проходил выпускной вечер. «Ты, ты, ты, только ты…» - звучало в ушах после прохождения места проведения танцев. Не помню, чтобы хотя бы раз меня пригласили на белый танец.

Какая-то была нелюдимость. В школе не было знакомств. Это же не юнкерское училище. Симпатии были. Свиданий, прогулок, невест не было за все время учебы в школе. Старший брат Виктор был более контактным, пользовался вниманием, у него была невеста в школьные годы и у младшего брата Володи тоже. Я был больше в тени, они были более смелые, спортом занимались. Но не помню, чтобы в наш дом ступала женская нога – ни со стороны братьев, ни с моей за все годы…

Интерес к истории, фотографиям храмов, цветным фотографиям в учебниках истории для четвертого и, особенно, седьмого классов, где были помещены изображения «Троицы» Рублева, киевских соборов и монастырей, московского и владимирского Кремлей. В моей душе все это вызывало отклик. И вот благодаря этим учебникам, этим фотографиям я ощутил в себе нечто такое притягательное, почувствовал некий ореол таинственности над всем, что связано с Церковью. Вылепил из пластилина и покрасил золотой краской Софийский собор Киева. На большой перемене бегал в аптеку за гематогеном или в книжный магазин. Он был небольшим, уютным, со специфическим запахом свежеотпечатанных учебников, различных пособий и карт. С волнением прицеливался и поражал цель в тире.

С 10 класса начинается интенсивное чтение. Отсюда начинается запись прочитанных книг – в основном сначала классика. Иногда ловил себя на том, что накручивал количество в ущерб качеству.

Русскую литературу преподавала Л.И. Божко. Большой материал по Тургеневу, Достоевскому и Толстому, стихотворениям Некрасова и др. От напряжения болела голова. Неприятным было заучивание стихотворений, посвящённых Ленину, тяготила злобность Кобзаря. Запомнился такой пассаж на уроке по украинской литературе, когда умирает коммунист и перед его взором всплывает «бэзмэжно дорогый» образ Ленина. В начальных классах старались привить любовь к вождю – вот он, мол, любил по-настоящему народ – не то, что царь.

Уроки труда не привили навыков и не вызывали энтузиазм. При молодом учителе некоторые из учащихся с, его попустительства, заводили разговоры на блудные темы. Постоянно подглядывали в журнал – высматривали у кого какие оценки по предметам. Главным на уроках физкультуры была игра в баскетбол, если это было в зале или в футбол, если это было на улице. Успешно я, пожалуй, только прыгал через длинного «козла», а в остальных упражнениях был слабоват. Кстати, наш физрук Виктор Александрович впоследствии стал мэром города. Уроки НВП запомнились строевой подготовкой и одеванием защитной формы с противогазом в качестве химзащиты. При этом много дурачились. Лихо за считанные секунды я разбирал и собирал автомат. Сохранилась фотография, на которой я в День Победы стою с автоматом у памятника Матери-Родине. Считаю, что занятия по НВП, несмотря на все недостатки, были очень важными (их необходимо скорейшим образом восстановить). В военном кабинете висел большой транспарант: «Служба в армии – почетная обязанность гражданина СССР!»

В семье был культ оценок – первый вопрос родителей по возвращению из школы был «Что получил? Покажи дневник!» Плохие оценки вызывали раздражение, не было речи о том, что, как и почему. Мерилом личности становились школьные отметки. Опасаясь репрессий, приходилось всячески изворачиваться: вырывать листы из дневника, переправлять «кол» на «четвёрку», а «тройку» на «пятёрку» и т.п. Дома, кроме истории и географии, ничем больше заниматься не хотелось. Перед началом занятий часто у девчонок списывали домашнее задание по русскому языку и другим предметам. На контрольных работах по математике старались списывать у тех, кто хоть что-то в этом кумекал (таковых в классе было не больше трёх-четырёх человек), к экзаменам готовили шпаргалки. Помню, как математичка Раиса Андреевна (или Семёновна) вызвала меня к доске, и я, как баран на новые ворота, вылупив глаза, молча смотрел на мудрёные комбинации цифр. Не выдержав, учительница в сердцах сказала: «Не понимаю я таких людей, садись!» Что только со мной не делали: и отец со старшим братом однажды пытались заставить меня решить какие-то задачи; и оставляли меня вместе с другими отстающими после уроков – всё было бесполезно, всё было как об стенку горох. И не сказать, что был дурак, просто я гуманитарий до мозга костей, и органически не мог заниматься тем, что мне не нравилось и что я не понимал. Помню, в семинарии преподаватель латинского языка Б. Костюк произнёс такую реплику: «Если Сахаров что-то не хочет делать, ничто его не заставит». Хотел бы подчеркнуть, что в последующей жизни ничего от слова «совсем» из того, что было на уроках математики, физики и химии, мне в жизни не пригодилось. Что касается английского языка, то за две недели пребывания в Америке я преуспел в нём больше, чем за годы обучения в школе, институте, духовной семинарии и духовной академии – и это благодаря живому общению, а не изучению огромного объёма грамматики. После школы тянуло гулять – в городской скверик, часто на велосипеде, вокруг клуба, в посадках, в балке, в шахту, летом – на ставок (пруд). В сквере поедали шелковицу, в посадках – паслёны, рядом с детсадом – райки (маленькие красные яблоки). Двоюродные тетки угощали виноградом и красной смородиной, растущих на их больших участках.

Советская школа, при всех своих несомненных достоинствах, в частности, дисциплине и ответственности учителей, была похожа на каток. Не было дифференцированного и индивидуального подхода к изучению учебного материала, наличествовал идеологический диктат. Сопротивляться было бесполезно и опасно. Приём в октябрята-пионеры-комсомольцы был само собой разумеющимся. Дети были в полном ведении школы. Родители не могли, да и не пытались на чем-то настаивать, что-то требовать. Невозможно было себе представить, чтобы они выступили против принятия своих детей в октябрята, пионеры или комсомольцы, а ведь в уставе, например, комсомола упоминался атеизм. Не припомню, чтобы в школе проводилась усиленная работа против пьянства, курения, наркомании, разврата, абортов, чтобы прививались семейные ценности. Помню только, что «один грамм никотина убивает лошадь», и как учительница украинской литературы Дарья Ивановна (за глаза мы ее называли Тарас Бульба) стыдила в классе выявленного в результате рейда около мужского туалета курильщика. Получилось так, что родители положились на школу в плане воспитания, а школа не сформировала устойчивого неприятия этих негативных явлений.

Мы были не очень дружны, и я в этом плане не показывал пример, скорее наоборот. Помню, как на привале во время прополки классом колхозных угодий я шокировал одноклассников тем, что отделился от них со своим рюкзачком и стал потреблять его содержимое. Мало было сердечности, теплоты, приветливости, деликатности и благородства в отношении учеников друг с другом, больше было иронии и отчужденности. Помню, как с целью самоутверждения я презрительно относился к одному парню, который имел недостаток – он заикался. Натравил одного из учащихся на ученика своего класса, который его ударил. Потом же, когда он и мне заехал, я вопрошал: «За что?» - хотя ясно, что это было возмездие. Неприятным воспоминанием о школьных годах было такое явление как «кликухи», в которые превращались фамилии. Например, Кузовой – Кузя, Стасюк – Стаська, Никульникова – Никуля и т.д. Меня называли: Сахар-рафинад (рус.), Цукор (укр.), Шуга (англ.). Когда учитель английского языка впервые нас познакомил с тем, как по-английски будет «сахар», то в классе зависла тишина, а потом Колька-хулиган завопил на весь класс: «Шу-у-га!», так эта кличка и прилепилась ко мне.

Мы почти не посещали друг друга, почти не встречались вне школы. Не было практики совместного отмечания дней рождения и других праздников. Собирали макулатуру и металлолом, носились на переменах по коридорам, зимой прорывались без шапок через заслон на улицу и катались по ледяным дорожкам, бросались снежками.

Школу начали строить в 1935 году. Построили за 3 года. В годы войны, когда наш шахтный поселок в течение 14 месяцев был оккупирован немцами, в школе располагался их госпиталь. Постепенно школа расстраивалась, появились спортивный зал, столовая и т.д. Помню неплохие обеды за 15 копеек. Ходили мы в школьной форме – безусловно, это дисциплинировало. Несколько девчонок ходило в коротких юбках. Директор пытался с этим бороться, не всегда успешно. Наша школа не имела практически никаких контактов с двумя другими школами города (до сих пор я не знаю, где одна из них находится).

Национальный вопрос. Он совершенно нигде не звучал. Только в старших классах я узнал, что русских было чуть больше, чем украинцев, плюс две белоруски (Чирик и Шеремет). Мы все были гражданами Советского Союза, хотя благодаря учебникам истории и литературы русский фактор звучал намного громче, чем украинский. По-русски было всё: книги, журналы, газеты, фильмы. Только у некоторых представителей старшего поколения проскальзывал суржик и слышны были песни на украинском языке. Так было напротив нашего дома в семье Дмитриенко. «Приняв на грудь», хозяин дома лихо на баяне наяривал «Черемшину», а гости дружно его поддерживали. Днём допоздна сын хозяина крутил эстрадные песни, звук от которых расходился по всей улице. «В каждой строчке только точки после буквы «Л» - запомнились слова из одной песни. Кстати, бдительные идеологи в год юбилея Ильича (1970) заподозрили неладное, и на некоторое время песня исчезла. Единственный случай по поводу национального момента произошёл, когда в наш класс поступил татарин Федя Шайхутдинов. Помню, как Колька после урока, посвящённого Куликовской битве, стал третировать бедного Федю, а тот, плача, говорил: «Мой папа воевал с фашистами!»

То, что русский патриотизм не культивировался, привело к некоторой разобщённости, не хватало национальной солидарности и взаимоподдержки. Во многом, конечно, это было по причине полного отсутствия религиозности и церковности. Да, нас воспитывали на примерах героизма «Молодой гвардии», Зои Космодемьянской, генерала Карбышева и др., но этого было явно недостаточно. Эти примеры прививали героизм, но не могли дать то, что давали примеры святых – борьба с пороками, стремления к нравственному совершенствованию. Из праздников запомнились День Победы (накануне проходило факельное шествие, а в самый день был салют из винтовок у Братской могилы) и День шахтёра с народными гуляниями в балке (помню, как со старшим братом мы валялись бездыханными от головокружения после качель). И еще проводы Русской зимы. День Октябрьской революции (точнее, переворота) с глупыми речёвками, портретами членов Политбюро, песнями типа «И Ленин такой молодой» оставляли чувство досады. Однажды одного священника, возможно, с провокационной целью, попросили помолиться за упокой Ленина. Батюшка, призадумавшись, так отреагировал: «Ленин, как известно, «вечно живой», а мы за живых об упокоении не молимся».

Мне как-то все-таки удавалось тайно и храм посещать, и дома молиться. Несмотря на отдельные инциденты, окружающим тогда не была ясна полная картина и глубина моего увлечения.

Наиболее крупный инцидент был в школе. В десятом классе уроки истории и обществоведения вел директор Иван Иванович – такой крупняк по комплекции, по росту. Перед ним трепетали все – и учащиеся, и учителя. Вот идет он по коридору, эдакий слоник, и все прижимаются к стене. Он был такой медлительный, степенный. Идет такой слоник по школе, все – по углам: идет директор Иван Иванович. Потом, когда он уже стал стареть, тогда, как над старым медведем шавки начинают издеваться, так и ученики над ним. Вот, он ведет урок, допустим обществоведения, кто-то отвечает, или он сам говорит и вдруг - засыпает на две-три минуты. Потом просыпается и продолжает вести тему дальше. Естественно, все давятся от смеха. Вот этот Иван Иванович на уроках обществоведения имел такое обыкновение: начинал он урок с того, что вызывал на первые парты несколько жертв, которым надо было в письменном виде за 15 минут ответить на тему предыдущего урока. Однажды и я оказался в числе этих жертв. Мне попался вопрос: «Материализм и идеализм» – в начале курса обществоведения была такая тема, по-моему, пятый параграф. Я уже тогда был в какой-то степени воцерковленным человеком. Начинаю отвечать на эту тему. Пишу в таком нейтральном стиле: «материализм считает, идеализм считает…». И вот, где-то в моем повествовании надо было употребить слово «Бог». Я, недолго колеблясь, пишу с большой буквы это слово и отдаю свою работу директору. На следующем уроке он опять вызывает очередных жертв на первые парты для письменных работ и разбирает предыдущие ответы. Наступает пауза, и он говорит: «Вы знаете, у нас есть такой ученик в десятом классе, который пишет, вот его письменная работа, в ответе на вопрос о материализме и идеализме, представляете себе, он пишет слово «Бог» с большой буквы!» И весь класс как засмеется. Я, естественно, стушевался в какой-то степени, но как-то обошлось, как-то на этом не зациклились. Но отец мой, Сергей Яковлевич, человек своеобразный, посетил школу только два раза за десять лет: когда меня привели в первый раз в первый класс, и когда я учился уже в 10-м классе. Он пришел в школу к Ивану Ивановичу и говорит ему: «Иван Иванович, вот такое дело, я ничего не могу поделать со своим сыном, он у меня по церквям разъезжать стал, читает церковную литературу», - не помню, не знаю точно, что уж он там говорил, но то, что я посещаю церкви, это он точно сказал. А Иван Иванович ему в ответ (со слов отца): «Да, вот я тоже столкнулся с тем, что он в письменной работе по обществоведению пишет слово «Бог» с большой буквы…»

Вот идет урок физики в десятом классе. Приходит секретарь и говорит: «Сахаров, к Ивану Ивановичу». Вызывают меня к директору в первый раз, в общем-то. Я уже предчувствую нечто, вхожу в кабинет, он меня спрашивает: «Ты что, церковь посещаешь? Ты что, верующий человек?» Я: «Вы знаете, Иван Иванович, я люблю историю и мне интересно с этой точки зрения посмотреть, побывать» … Я как-то сумел перевести разговор в эту плоскость – культурологическую, что ли, искусствоведческую. Он, к моему удивлению, не стал давить на меня. Произошел общий разговор, где какая церковь, например, вот там, в Городище – там старообрядцы и т.д. Резюме было такое: «Ну, ты смотри, ты же собираешься поступать в институт, смотри, сложности у тебя будут», в связи с моим таким настроением. На этих словах мы и расстались. Он был историк, а я поступал на истфак. Поступил, он интересовался.

Иван Иванович ездил на простом «Москвиче» - на таком же, как и мой отец. Было поразительное равенство людей – никаких хором, показушной роскоши. Иван Иванович с супругой взяли на воспитание из детдома девочку-еврейку (она была очень привязана к своим новым родителям). Мне говорили, что, когда начались известные события, ее сын ушел добровольцем в ВСУ.

Сейчас, когда родной Донбасс стал частью Большой России, я безмерно рад тому, что могу воспринимать его так же, как посещаемые мною Воронежскую или Тверскую области. Не будет напряженности и тревоги при пересечении границы, как это бывало раньше, шокирующих вопросов таможенников: «С какой целью Вы едете на Украину?», настойчиво бьющей в глаза повсеместно трехцветной символики и трезубов. Все мы русские – великороссы и малороссы, хохлы – как не назови. Все мы, как поется в гимне, «дети Великой России». Предстоит еще большая работа по восстановлению цельности национального самосознания, очищения церковной жизни от западных влияний и т.д., и т.п.

Игумен Кирилл (Сахаров), настоятель храма свт. Николы на Берсеневке, член Союза писателей России