От публикаторов:
Летом 1882 года Надежда Степановна Кохановская (1823 - 1884) гостила в соседнем имении Каменка у своей приятельницы, Марии Васильевны Вальховской, и там впервые ознакомилась с рукописным текстом «Исповеди» графа Л.Н. Толстого, ходившим по рукам в петербургских кругах образованного общества и только что попавшим в южный степной край. То, что высказывал, исповедуясь, знаменитый писатель, делая упор на свои кощунственные толкования Священного Писания, на враждебную переоценку церковной традиции, прямым образом оскорбляло верующую душу. И вот перегруженная нуждами и недомоганиями, несколько отставшая от литературы уже немолодая писательница исполнилась сил поднять «духовный меч», чтобы сразиться с «ересиархом», отстаивая учение Спасителя, заповедей истинных Путей жизни. Переполненная оскорблениями «Исповедь» возмущала православную душу, порождала страх от разлагающего воздействия яснополянской проповеди на неокрепшие умы подрастающего поколения. Надежда Степановна решила обратиться к графу с личным письмом.
Но чем глубже Н.С. Кохановская вникала в текст своего опровержения, тем настойчивее возникали вопросы богословского порядка. Написание затягивалось. В письме к М.В. Вальховской в декабре 1882 года Надежда Степановна признавалась: «По мере того, как приходится вникать и разбирать ложь и сбивчивость его положений, ответ выходит пространнее; потому что если возражать с Божиею помощью, то возражать обстоятельно, полно, без всяких недомолвок, чтобы святыня и истина были выражены с такою определённою ясностью, которая бы не допускала никаких лжетолкований». Письмо графу Л.Н. Толстому окончила «с духовной радостью» лишь в начале февраля 1883 года. Вложив в пакет собственный экземпляр, Н.С. Кохановская, никому не показывая написанного, послала адресату первого марта заказную посылку, с расчётом, что граф получит письмо на первой неделе Великого Поста. И стала ждать ответа. Но проходили дни и недели, а ответа от графа не было. Возможно, писательница не знала, что Лев Николаевич на критику своих произведений принципиально не отвечал. Тогда к своему скорбному задушевному слову, с порывами негодования, Н.С. Кохановская решила привлечь внимание верных друзей: были отосланы копии текста супругам Аксаковым, Ивану Сергеевичу и Анне Фёдоровне, а также С.И. Погодиной, А.В. Плетнёвой и другим близким лицам. К печати пока не прибегала, ведь «Исповедь» под запретом цензуры, и отвечать на неё можно лишь «на равных» - рукописным же образом.
А время шло. В церковной и затем светской печати стали просачиваться критические замечания против лжеисканий «новых христиан» с явным намёком на «Исповедь» графа Толстого. Стало быть, этическая преграда снята, путь в печать открыт. И Надежда Степановна Кохановская ещё раз пересмотрела свой Ответ графу Л.Н. Толстому, почистила его немного и послала в редакцию газеты «Гражданин», князю В.П. Мещерскому. Другого «родного литературного угла» у неё не было - все славянофильские издания И.С. Аксакова были закрыты, а других подходящих изданий у неё нет. Впрочем, «Гражданин» ей не совсем симпатизировал, из-за личности самого князя, но с ним у писательницы было некоторое знакомство: свою повесть «Словесная кроха хлеба» она недавно опубликовала в его сборнике «Складчина», выпущенном в помощь голодающим крестьянам Самарской губернии. «Письмо графу Л.Н. Толстому», посланному в газету «Гражданин», сопроводила краткой запиской, в которой, в частности, Н.С. Кохановская писала: «Неужели философия гр. Льва Толстого так сильна, что 19-вековая сила Веры Христовой может молчать перед нею и мы, называемые верующие, должны поникнуть головами и принять определение всех нас в глупцы, и Святое Святых душ наших слышать названным, в философских терминах графа, прямым словом: лжи, бессмыслицы и вздора. - Ваше издание единственное, в котором можно попытаться представить возражение на это безумство зазнавшегося философствования. Письмо довольно велико. Иначе и не могло быть. Если писать возражение, то должно было написать его во всей полноте, твёрдости и силе, чтобы ничего не оставить недоказанным и недосказанным в шаткости мыслей и положений графа. - Может быть, это есть не совсем обычное явление в литературе: отвечать печатно на статью не напечатанную, но эта статья известна - читается и перечитывается в обществе. Это не просто литературная статья, а приманка яда, к которой присасывается наша молодёжь, как к последнему слову выводов философской науки, и ещё в словах такой нашей знаменитости». Обличительное письмо Н.С. Кохановской напечатано в четырёх номерах (с 8 по 11) газеты «Гражданин» за 1884 год. Экземпляр текста «Письма», посланный чете Аксаковых, выйдет в свет лишь в 1898 году, полтора десятка лет спустя после кончины писательницы, в журнале «Русское Обозрение».
Публикуемый текст подготовили библиографы М.А. Бирюкова и А.Н. Стрижев.
ПИСЬМО ГРАФУ Л.Н. ТОЛСТОМУ
Граф Лев Николаевич! Я не смею сказать, что во имя Отца и Сына и Святого Духа, единого Бога, веруемого и исповедуемого грешным сердцем и недостойными устами, я начинаю писать вам, нет! - Я пишу вам по поводу вашей «Исповеди», которой рукопись я читаю и перечитываю с горем, со скорбью, с состраданием... Я думаю: Боже мой! Что если бы это прочла его бедная, благочестивая мать?!. А ведь она непременно прочтёт, узнает, услышит пред лицом неба и земли... «Ибо всякое дело Бог приведёт на суд и всё тайное, хорошо ли оно, или худо».
Это говорит тот же самый Соломон и в том же Екклезиасте, из которого вы так много черпаете в подтверждение ваших философских положений, и говорит - заметьте - последним его веским словом, которым и заканчивается книга; а слово Того, Кто был «множае Соломона зде», подтверждает нам: «что за всякое слово праздное, которое скажут человеки, они должны будут отвечать за него в день суда». А ваша несчастная «Исповедь», граф... О, какой ужас! Когда несомненным знанием веры понимаешь её и видишь, что это тот страшный камень соблазна, которому бы лучше было обвеситься на вашей шее и потопить вас в пучине моря, нежели ей, этой «Исповеди» - в списках, в переписках - как запретный плод, доставаемой с алчностью, читаемой и перечитываемой - обезверить, обезбожить стольких мальчиков, девочек-гимназисток и подвести их под ту произвольную виселицу, под которою вы сами стаивали не раз, и вас, мужа силы и разума (как вы выражаетесь о себе), быть может, спасал единственно лепет вашей детской молитвы: «Отче наш!.. Избави нас от лукавого».
Ужасно! Вы - человек, по высоте ваших философских умозрений, обязанный отрешиться от своей самости и, по исканию смысла жизни, нашедший его, как вы говорите: «в любви, в единении и жертвах во имя любви», - и какую жертву вы приносите, наш знаменитый Лев Толстой, молодёжи, боготворящей вас, и всему обществу, потерявшему родной исторический след, обезличенному, и которое мятется в ужасе от поражающих его бессмысленных убийств и страшного цареубийства? Вы, в это сено и солому - в обрывки чужих недомысленных мыслей, предвзятых завиральных идей - вы бросаете вашу зажжённую головню философского безверия и указываете на самоубийство, как на прямой и логический вывод! Ведь этак можно сказать, граф, не в басне, а во истину: что сочинитель хуже разбойника. Тот убивает тело; а вы сколько душ убили - совратили их, лишив живоносного света веры! И вы стоите безответны в этом страшнейшем преступлении.
Конечно, вы не верите в наше горестное наследство первородного греха; хотя (по силе ваших философских умозрений, в 11 лет начавших сомнением в вере, а в 18 уже положительно решивших, что вся умственная постройка богословия - ложь и бессмыслица, - вам, такому раннему философу, если не тогда, то теперь) можно бы было остановиться глубиной вашего философского разума на том поразительном явлении в нравственном строе человеческой жизни: что всё худое, злое, неосмысленное прививается легче и действует успешнее на нас и в нас; а противоположное тому добро достаётся трудом и великими попечениями. Живой тому пример был в вас самих, в начале вашего безверия. Стоило только мальчишке-товарищу сказать: «Нет Бога!» - и вы, дитя, воспитываемое в русской благочестивой семье, обставленное величием обрядов и богослужения Православной Церкви, научаемое истинам веры по катехизису, вы тотчас приняли это известие, «как что-то новое, замечательное и очень возможное».
Вы приняли и, мало того, через столько лет, вы их повторили, эти мальчишеские слова, наш знаменитый Лев Толстой! К их дерзкой ребяческой бессмысленности присоединив кощунственное выражение вашего философского смысла, что о «Боге: Спасителе и т.п. вздор и говорить недостойно вас!» Какая философская развязность! и бестрепетность помраченного ума, чтобы помыслить и написать вдругое те же слова: «Это Бог один и три; это творение в шесть дней - дьявол и ангел, и весь этот вздор, которого я не могу принять, пока я не сошёл с ума; я не могу верить тому, что неразумно»... В самом деле? А говорить и ещё более того - писать со всем умственным неприличием человека мыслящего, со всею отупелостью нравственного чувства, вы можете, исповедник разума! Откройте не курс философии Шопенгауера, а хотя Крестовый календарь на нынешний год, и там, в отделе о вероисповеданиях, вы увидите, что 335 миллионов людей, не все же несмысленных, веруют и исповедуют этого Триединого Бога. Триста тридцать пять миллионов христиан! Ведь это почти человечество, и чтобы вам, неделимому, невесомому атому перед этими миллионами, назвать вздором то, что они называют Святое Святых, и ещё величаться своим чистым философским разумом! Не льститеся! - Есть слово в писаниях Веры. Не прельщайте себя: это не разум, а это она - объюродевшая мудрость новойфилософии, которой поклонники, называя себя мудрыми, обезумели, отрицая величество бытия Божия и Славу Его творения - они, обступаемые отовсюду силами и чудесами вселенной, и обратили своё царственное достоинство человека в зверя по происхождению!
Но как радостно для чувства и знания веры видеть, граф, что вы-то свою душу всё-таки не пересилили ни всею ложью и губительством вашей философии, ни даже сообществом таких подручников, о которых вы выражаетесь: «Мы с Соломоном и Шопенгауером», добавляя и Саккия Муни с его Нирваной. Живая человеческая душа, зарождённая искрой Божества, она томилась, тлела в вас под пеплом всех ваших отрицательных умозрений зла и ничтожества, пока, наконец, воспрянув всею силой так долго подавляемых её прирождённых стремлений, она властно потребовала от вас: «Дай мне Бога и живи! Или умирай твоим телесным самоубийством, как я не живу, а умираю духовно!» И сделалось то, и исповедуете вы: «что здоровый счастливый человек почувствовал, что он не может более жить». Какая-то непреодолимая сила влекла вас к тому, чтобы как-нибудь избавиться от жизни. И вы прятали от себя снурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами; вы перестали ходить с ружьём... И это было в то время, когда со всех сторон вас окружало то, что зовётся совершенным счастьем: в полноте ваших телесных и умственных сил, почти в 50 лет жизни... «У меня была добрая, честная, красивая, любящая и любимая жена, - говорите вы, - хорошие дети, большое имение», которое без труда с вашей стороны росло и увеличивалось; были у вас общий почёт и уважение и - более того, у вас была слава писателя-художника... И, если не совсем верная, то воображаемая полнота Соломоновского знания: «от кедра и до иссопа» - от химического состава пятен солнца и до философских идеалов, руководящих человечество к самосовершенствованию, - всё было в изумительной человеческой совокупности даров и жизненного счастья, а вас... тянуло к перекладине!..
О, какое в этом торжество Того, Кто, в нищете Бога на земле, ходил по всемирным путям маленькой Иудеи, странствуя и поучая:
«Я есмь путь и истина и жизнь: никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня».
«Я свет миру. Кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни», т.е. тот смысл её, то озарение, которого вы искали.
«И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его, ибо Я пришёл не судить мир, но спасти мир».
«Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную».
«Сия же есть жизнь вечная: да знают Тебя, единого истинного Бога и посланного Тобою Иисуса Христа».
«Знание Бога есть вера в Него».
«И мы уверовали и познали», - говорит тот, кто наречён камнем веры Христовой, апостол Пётр.
И эту проповедь о Жизни, о Пути к жизни, о Свете жизни, о Хлебе жизни, ядущий, Который жить будет во век, Учитель - запечатлел страшною и славною печатью, значение которой ещё выражено было Соломоном в Песне Песней: «Крепка как смерть любовь», и крепкая, позорная, вольная крестная смерть Сына Богочеловека запечатлела крепкую любовь Отца и Творца Бога к своему созданию - к погибшей грехом душе человеческой.
Искупление совершилось; печать дара Духа Святого отпечатлелась на образе нашей души, и вольны вы были затмевать его, этот образ, вашим ранним ребяческим неверием - грязнить и позорить буйством молодых греховных сил и, наконец, в гордости лжеименного, т.е. ложно называемого разума, вы совсем положили и решили: что нет этой бессмертной человеческой души, отображающей искру Божества, и отвергли всякую благодать веры и любви Христовой - отвергли Бога в помысле, в чувстве, в историческом сознании мира, приручив Его к формам идеалов саморазвития человеческого.
И на этой вершине вашего философствования, когда вы «не признавали никакого Кого-то, Кто бы вас сотворил», и стояли сами себе самоопределяющим владыкой, конечно, придерживаясь текстов Соломоновой опытной мудрости: «Ешь, пей и веселись, потому что это твоя доля под солнцем; наслаждайся жизнью с женщиной, которую ты любишь, во все дни суетной жизни твоей»... И в эти-то самые суетные, полные наслаждений дни, глубоко внутри вас - не в сознании вашего разума и не в хотении самовластной воли, а совершенно невольно и бессознательно начала шевелиться в вас какая-то сила - подыматься, вставать... и встала в таком суровом величии, что перед нею затихли все игры и смехи вашего существования, и самый смысл его поколебался или, вернее того: померкл, как и сами вы говорите, и вы, с вашею философией, очутились в той страшной, непроглядной тьме, о которой сказано, «что если свет, который в тебе, есть тьма - то какова же эта тьма!» Т.е. если то мрак, что ты считаешь своим просвещением, то каково же твоё ослепление!
И, Боже мой! что можно ещё прибавить к ужасу этой духовно-нравственной тьмы, когда вы сами сказываете: «Ужас тьмы слишком велик, и я хотел поскорее, поскорее избавиться от него петлёй или пулей...»
Бог спас! отвёл от края бездны, и вы отправились странствовать за светом и добывать его из окружающей вас тьмы.
Поразительна картина, в которой вы представляете своё положение: «Если бы я был как человек, живущий в лесу, из которого он знает, что выхода нет, я бы мог жить; но я был как человек, заблудившийся в лесу, на которого напал ужас, от того что он заблудился и заблуждается с каждым шагом, и мечется, желая выбраться на дорогу, и знает, что всякий шаг ещё больше путает его, и не может не метаться...»
И вот вы метались по всем отраслям знаний: естественных, опытных и умозрительных; Сократ и Платон, Будда и Соломон и, в сравнении с ними, уже очень маленький Шопенгауер, представляли вам их философские выводы и определения жизни: что она есть зло и бессмыслица. На ваш вопрос: «Какой смысл моей жизни?» - Ответ был: «Никакого». - Что выйдет из моей жизни? - «Ничего». - Какая связь между моим разумом и жизнью? - «Никакой».
И чтобы получить это безотрадное умствование, какую гору книг вы должны были перебрать и перечитать с мучительным томлением чуть-чуть не самоубийства! О, Боже, Господи!..
Но кто же виноват... извините, граф! - что вы, как тот знаменитый «Любопытный», всё видел, высмотрел, и только слона-то вы и не приметили в вашей философской кунсткамере.
Вы не приметили... и какой же безделицы! - целых трёх тысяч лет, промелькнувших между ветхозаветным Соломоном и вашим свеженьким немецким Шопенгауером. Это во времени. А в силе и значении хода мировых судеб этого времени, как же вы не приметили того Камня, который разросся в гору и наполнил собою всю землю? Того величайшего Древа, Которое на весь мир простёрло свои ветви, и пустило корни из самого малого зерна? Где же было ваше зрячее философское око, чтобы не увидеть, как лицо мира изменилось в этот маленький промежуток? Все древние исторические народы Азии сошли с поприща их государственного существования; как Колосс Родосский, тяготение мировой жизненной силы переступило из одной части света в другую; подвиглись новые народы, и самый «вечный» Рим, казалось бы, незыблемый властелин древнего мира, - пал, и победные орлы его легионов заменились новым символом победы над смертью. Но кто же был этот оратай, и каким таким могучим орудием он перевернул мировую глыбу земли и насадил на ней сад нового человечества? Одним словом: что это был за идеал в перестроении мира, которым обновляемое человечество, саморазвиваясь и самосовершенствуясь, поступая всё выше и выше, дошло, наконец, до той последней точки, на которой стояли вы с Шопенгауером?
И, стоя так высоко, когда все мировые отзвучия полным хором должны были подниматься к вам и, так сказать, перекатными волнами входить в ваше чуткое философское ухо, - что же? Неужели ничего другого мир не принял и не сказал вам между этими геркулесовскими столбами: философии «Суеты сует и всяческой суеты», и философии «Зла и бессмыслицы жизни» с выводом логического самоубийства? Неужели, граф? И вы не слыхали того некоего Павла - не невежду какого-нибудь, которого бы ваша учёность могла отвергнуть, а того, кому Рим в лице своей представительной власти на Востоке, при торжественном заседании в судебной палате с тысяченачальниками и знатнейшими гражданами, с местным царём, пришедшим послушать этого Павла - сам древний Рим, во всеоружии своей эллинской учёности, мог сказать: «Безумствуешь ты, Павел. Большая учёность доводит тебя до сумасшествия»[i] [1]. И мало одного Рима, - самые Афины слушали этого безумствующего Павла, и не в углу где-нибудь, а в среде своего Ареопага.
И вы не слыхали, как -
«Некоторые из эпикурейских и стоических философов стали спорить с ним и, взяв его, привели в Ареопаг, и говорили: «Можем ли мы знать: что это за новое учение, проповедуемое тобою?»
«И став Павел среди Ареопага, сказал: «Афиняне! По всему вижу, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашёл и жертвенник, на котором написано: «Неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтёте, я проповедую вам».
«Бог, сотворивший мир и всё, что в нём, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живёт... Сам дая всему жизнь и движение, и всё».
«От одной крови Он произвёл весь род человеческий, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он недалеко от каждого из нас».
«Ибо мы Им живём и движемся, и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: Мы Его и род». И это говорила древность языческой поэзии; а новая прогрессивная наука до обезьяны низвела этот божеский наш род!
«И так, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться».
«Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную посредством предопределенного Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых» [ii] [2].
И этой-то новой истины, просиявшей миру - воскресения - истины вечной жизни, дарованной человечеству в смерти и воскресении Иисуса... Христа Иucyca! этого нового Имени, огласившего вселенную, кроме Которого нет другого под небесами, чтобы нам спастись от страха и смерти и войти в чудный свет уразумения Божественной истины - и вы Его не слыхали, не приняли, не поискали вашей всеведущей философией? О, как же она оказывается глуха и пустозвонна!..
Для вас лично, граф, это была поповская вера, с презрением вами отвергнутая в самую раннюю пору, едва не ребяческого вашего философствования... Положим, что ребячеству прощается многое; но можете ли вы сами себе простить, что, пришедши в возраст мужа совершенного, в 50 лет - умудрённые опытом жизни и вашими философскими учениями и сомнениями, признавая поступательное развитие человечества - как же в нём-то, в духовном росте, вы отказали самому себе, и, отец семейства, вы не оглянулись назад, чтобы усомниться и проверить ваши юношеские определения, и вы остались при них - вы, поклонник чистого разума! Можете ли вы отрицать, что, каков бы ни был гений в 50 лет, но он всегда найдёт, что ему нужно исправить в его шестнадцатилетней гениальности? А тем более философ - которого выводы основываются на глубоко-верном мышлении и глубоком вдумывании в сущность вещей, т.е. именно на том, чего не может быть в ветрогонной юношеской голове.
Извините, граф, мои сомнения, моё неудоумение... Я всё-таки не могу представить себе, не могу себя уверить, чтобы вы, читая и перечитывая неисчислимое множество книг, со страшною истомой готового самоубийства в душе, - чтобы вы не обратились к той книге книг, которая и есть как бы единственная книга - Библия?
Что вы доискались опытной мудрости Екклезиаста, это понятно: потому что она как бы подслуживалась вашим философским положениям и очень картинно выдавала их образностью живой, восточной речи: «И псу живому лучше, нежели мёртвому льву». Но что у ветхозаветного Соломона была ещё другая, высшая мудрость знания, этого вы не приняли и не упомянули в ваших выписках. А именно выражением того-то знания умиряются и покрываются все неразрешимые вопросы «Суеты сует, и всяческой человеческой суеты», и заканчивается самая книга Екклезиаста.
«Выслушаем сущность всего, - говорит мудрец, - бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека».
«Ибо всякое дело Бог приведёт на суд и всё тайное, хорошо ли оно или худо».
Следовательно, не одна участь сынов человеческих и участь животных, хотя всё, по-видимому, идёт в одно место и обращается в прах; но дух сынов человеческих должен куда-то и как-то возвратиться, чтобы быть судиму по своим делам...
Древний мир только предчувствовал, но не знал воскресения[iii] [3] даже в мудрости Соломоновой; его явил и мог явить только Тот, Кто Сам воскрес и просиял Божеством во плоти.
И неужели сладость Его Божественного Евангелия никогда, ни разу, ни одною её животворящею каплей не коснулась вашей души в течение всех этих тридцати лет, когда вы развивались, прославлялись, крепли, мужали и - пали в томление ужаса вашего самоубийства?
Вы говорите: «Я будто жил-жил, шёл-шёл и пришёл к пропасти, и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели. А остановиться нельзя, и вперёд нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме страданий и настоящей смерти, полного уничтожения...»
А спасение было так близко, так верно: одна-одна страница из старой заброшенной книги, которой нельзя же, чтобы не было у вас в доме: в образной, между вещами вашей покойной матери, или в передней, у старого слуги, читающего её в святые вечера, по праздникам и воскресеньям.
«Напоминаю вам, братия, Евангелие, которое я благовествовал, которое вы и приняли, в котором и утвердились, которым и спасаетесь, если преподанное удерживаете так, как я благовествовал вам» [iv][4].
«Ибо я первоначально преподал вам, что и сам принял, т.е. что Христос умер за грехи наши по Писанию».
«И что Он погребен был и воскрес в третий день по Писанию».
«И что явился Кифе, потом 12-ти... Потом явился более нежели пятистам братий в одно время, из которых большая часть доныне в живых, а некоторые и почили...»
Вот они, непреложные свидетели воскресения! А мерзкие уста нечестивца - вы его знаете[v] [5] - осмелились произнести: «что галлюцинация любящей женщины дала миру воскресшего Бога».
И далее ещё великий Апостол продолжает исчислять свидетелей явления Христа Господа по воскресении: «А после всех явился и мне», - добавил он - своим собственным лицезрением запечатлевая истину всех прочих.
«Если же о Христе проповедуется, что Он воскрес из мертвых, то как некоторые из вас говорят, что нет воскресения мертвых?»
«Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес».
«А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна - тщетна и вера ваша.
«И если мы в сей только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков».
«Но Христос воскрес из мертвых; первенец из умерших».
«Ибо как смерть чрез человека, так чрез человека и воскресение мертвых».
«Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут...»
«Для чего и мы ежечасно подвергаемся бедствиям? Я каждый день умираю: свидетельствуюсь в том похвалой вашею, которую имею во Христе Иисусе, Господе нашем. По рассуждению человеческому, когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают?»
«Станем есть и пить, ибо завтра умрём!»
Вот она, житейская мудрость Соломонова в поэзии эпикурейской философии, ведомая Апостолу и отвергнутая им во имя Креста Господня и славы воскресения из мертвых!
«Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мертвые, и в каком теле прийдут?
«Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживёт, если не умрёт. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно».
«Но Бог даёт ему тело, как хочет, и каждому семени своё тело».
«Так и при воскресении мервых: сеется в тлении, восстаёт в нетлении. Сеется в уничижении, восстаёт в славе; сеется в немощи, восстаёт в силе»...
«Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие».
«И тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победой».
«Смерть! Где твоё жало? Ад! Где твоя победа?» - как бы уже ликуя и торжествуя эту победу, восклицает Апостол и добавляет он:
«Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом!»
Но, чтобы нам быть участниками этой победы, мы должны победить мир...
«И сия есть победа, победившая мир, вера наша, - объясняет возлюбленный Христов Апостол. - Кто побеждает мир, как не тот, кто верует, что Иисус есть Сын Божий? И, веруя, имеет жизнь во имя Его»[vi] [6].
Можете ли вы сказать, граф, чтобы этой страницы не довольно было для того, чтобы весь ваш напускной мрак погибели отступил от вас, и чтобы в душе вашей не зарделась заря христианского упования? Вы не можете верить тому, что не разумно; следовательно, здесь вы должны необходимо верить: потому что выражаемое на этой странице связано такими крепчайшими логическими связями, что это - Круг, из Которого нет выхода, и в нём вся полнота учения о Воскресении и вся его слава в Победителе смерти и ада, воскресшем из мертвых боголепно, Христе Жизнодавце!
Но, кроме логики, кроме силы её основных, непреложных доказательств, подтверждаемых естественными опытами, история запечатлевает истину слов и лица, написавшего это отеческое послание к своей Коринфской пастве. Не мне вам указывать на целую школу германской учёности неверия, которой все усилия направлены к тому, чтобы заподозрить и обратить в басню и ложь достоверность Христианского Священного Писания. Вы знаете, как отрицают там Четверо-Евангелие и самую личность Христа Бога; но отрицать Павла и его Послания с книгой его Путешествий не может ни вся злонамеренная ухищрённость неверующей критики и предпочитает более молчать, оставляя святую нстину стоять пред миром и говорить за себя.
Но всё это «слова, слова, одни слова!», что мы говорим с вами, граф. Святая божественная вера Христова не умствуется, как логический вывод и историческое доказательство, она - не в «препретельных» человеческой мудрости словах, а в явлении духа и силы Того, Кто стоит у двери нашего сердца, Бог и Господь, и говорит:
«Вот стою у двери и стучу. Если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним и он со Мною».
Верующий, в умилении ужаса пред величием дара и в трепетной радости божественногосчастья, знает и понимает: что это за таинственная вечеря, которая будет вкушаться! Это самая Плоть и Кровь Христовы, соединяющие взаимным, нерасторгаемым союзом человека с Богом и Бога вочеловечившегося с обоготворяемым человеком.
До такой сверхчеловеческой истины додуматься нельзя; её можно принять только в откровении верующего сердца, боготворящего Христа.
А что Бог и Господь не мыслится только; а благоволит быть воспринимаем всею полнотой человеческого существа (заметьте: триединого: ума, чувства и воли), вы это осязательно испытали на себе самом.
В ваших философских блужданиях, в истоме безрассветной погибающей души, вы, наконец, додумались, что есть - должна быть - Причина причин. Признать Её живым, личным Богом во Христе вы отказывалась; а одно понятие о необходимости быть Богу - что давало и могло ли что-либо дать мучительно болеющему сердцу? Вы не могли молиться... И понятно. Живое человеческое чувство, облитое кровью сердечного порыва, не может молиться умственному понятию, ни какому объекту; а ему нужна вся веруемая сущность Лица Бога, чтобы, преклонив волю, воскликнуть: «Господь мой и Бог мой!» - в сознании разрешившегося неверия, и вкусить блаженство веры не видящей, а верующей.
И это-то блаженство не давалось вам. Вы всё продолжали «испытывать испытания». И как скорбно видеть, что наконец вы очутились припёртым к стене: ни шагу вперёд и ни ступни ноги назад! Верь, или петлю надень!..
И во что же приходилось верить вашему разуму? В эти, называемые вами: «безумные, уродливые, безобразные, дикие - дикие и просто глупые положения Веры», которая одна однако, в этих своих глупейших положениях, имеет ответы на вопросы о смысле жизни; а разумное философское знание молчит и оставляет дорогу к самоубийству. По разумному знанию жизнь есть зло, бессмыслица; лучше не жить; а не то живи-живи и пропадай, как животное... И это человеку-то со всем величеством его философского разума! А в знании Веры для вас было - «всё так глупо, дёшево: понятия добра, души, Бога!»
Но без этих понятий вы уже не могли жить. Вы задыхались в вашем безбожном философском воздухе, и, как ни брезгал ваш высокий ум, а ему, волей и неволей, приходилось спуститься к простоте Веры.
И как вы искали по всем отраслям знаний смысла жизни и не нашли его, так вы вновь отправились уже по людям искать Веры - не найдёте ли её в том, как люди веруют и живут?
И несчастье ваше было полно. В вашем избранном большом кругу и большой учёности людей нынешней науки - простоты Евангельской веры не оказалось. С высоты вашего светского полёта, вы даже вывели такое заключение: что веруют только очень глупые люди, или бреднями набитые женщины, и, если есть между ними кто поумнее, то это, попросту сказать: мошенники! для которых вера почти то же, что для уличного вора кошелёк, т.е. пожива и нажива, как для всей этой иерархии попов, архиереев и проч. и проч...
И вы были правы в вашем негодовании: искать веру у верующих, и не найти! И совершенно понимаешь, как мучительно скорбно было ваше чувство ужаса возвращения назад к прежнему отчаянию, после надежды найти веру в сношениях с этими людьми. В этом вы были совершенно правы; но у вас была та умственная неправость ревностного искателя, по которой вы всё думали найти в людях, в их нравственном приложении, и ничего не искали в самом источнике Веры: в Евангельском основном учении, принятом святою Церковью. Вы вдруг отщетились от своего чистого разума и не требовали вовсе: «Докажи мне: разумно ли оно, или неразумно, это старое забытое учеие?» А вы искали одного: «Покажи мне от дел твоих веру».
И на счастье ваше, и на счастье нас, колеблющихся и унылых, вам предстал он, великий многомиллионный доказчик истины Православной Веры, - наш простой русский народ. Вы должны были изумиться и изумились вескости и силе этого доказательства, пред которым что такое неверие нашего высшего круга, как не плевок в пучине моря. Этим живым радостным чувством народной веры я сама могу поделиться с вами.
Лет восемь тому назад мне довелось быть в Петербурге и соприкасаться с вашим кругом. Я пришла в ужас. - «Господи Иисусе Христе! - говорила я себе в тоске. - Да где же Твоя вера?..» И мне начинало казаться, что её уже нигде нет. Подходил праздник Рождества Христова и самый канун его, конечно, как вы знаете, ни чем не являющий, кроме обнов и нарядов, что это новая эра летосчисления мира, что самые небожители, с их ангельскими хвалами и песнопениями, сошли на землю и возвестили людям величайшую радость: что днесь - в этот день родился нам, всему человечеству, Спаситель Господь.
Дом был в Троицком переулке и не очень далеко от Троицкого подворья. Я условилась с горничной, чтобы нам пойти туда к ранней обедне. Помню эту торжественную, радостную полутьму, эти мелькающие тени, подобные нашим, со скрипом снежку под ногами, спешившие в одном с нами направлении. Но как ни спешили мы, а всё было полно; во всех дверях и проходах стоял народ, и изнутри свет и сияние, с голосами поющих, лились к нам навстречу. Служил сам митрополит Иннокентий, этот наш Алеутский Апостол. Не знаю, как мне посчастливилось, что я могла одна, второпях, пробраться в средину церкви и стать на какую-то приступочку. Но когда я встала и увидела всё с маленькой высоты: этот блеск и сияние в празднестве церкви - народ столпившийся, слившийся в одну живую нераздельность и постоянно стремящийся, прибывающий - и прибою этой силы и этого народа, казалось, не было меры и числа! И посредине его на возвышении в блистающей одежде, с горящими свечами в обеих руках: в знамение света Христова, просвещающего мир - старый митрополит, осеняющий на все четыре стороны народ... У меня дух захватило восторгом. «Вот она, Твоя Вера, Господи! Прости мне, ради моей скорби, что я усомнилась в ней!»
И это был ещё петербургский народ обывателей в торжестве празднества; а вы окунулись в самую глубь русского народного моря; пред вами стояли во всей их наготе смиренной:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа -
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
И именно в этой-то бедности и наготе сквозила и светила вера Христова.
...
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь небесный
Исходил, благословляя.
И вам оставалось только припасть к этой земле вашим смиренным упованием и вместе со всеми получить то великое благословение, каким Царь Небесный, под ношей Своей крестной, благословил нас: благословение святой Православной Веры, дарованной нам.
И вы будто пошли этим путём. Вы наглядно убедились, что это не эпикурейское верование тех господ, которое вам хотелось объяснить так же, «как всякую дурь людей, живущих в избытке и бесящихся от жиру». Жиру-то здесь было менее всего; а была та не земная сила Веры Христовой, победившая мир, по которой миллионы миллионов народа несут свою тяготу земную, веруя, что так судил Батюшка Царь Небесный, потерпеть и умереть, спасая душу.
Как будто вы и преклонились пред этим, смиряющим высокоумие, народным знанием веры; вы в сердце почувствовали Бога и направились к Церкви; вы даже вошли в неё - с чем? - Это вы подробно исчисляете.
«Я старался делать всё, что должно делать: поститься, ходить к службам, говеть, избегать осуждений того, что мне казалось глупо. Исполняя обряды Церкви, я смирял свой разум и подчинял себя тому преданию знания, которое имело всё человечество. Я соединялся с предками своими, с любимыми отцом и матерью, с дедами, бабками. Они и все прежние верили, жили и меня произвели. Вдруг, я не верю и презираю то, что они делали. Я соединялся и со всеми миллионами уважаемых мною людей из народа. И чем дальше я так жил, тем яснее становилось мне то, что в жизни есть смысл, не уничтожаемый смертью, и что смысл этот есть любовь, единение и жертвы во имя любви. Церковь, как собрание всех верующих, имеющих истинное знание жизни, была теперь основой моей веры. Я не мог сказать, во что они верят. Думал, что и нельзя выразить этого»...
Как же это так? Быть верующим, принадлежать к известной вероисповедной Церкви, и не знать, во что она верует, и вы с нею? А Символ Веры! Для чего же он составлен и утверждён Вселенскими Соборами, как не для того именно, чтобы всякий православно верующий мог твёрдо и непреложно знать: как он должен веровать сердцем и что исповедовать устами в своё спасение.
А вы что исповедовали, граф, вашими устами?
«Никогда не забуду мучительного чувства, испытанного мною в тот день, как я причастился в первый раз после многих лет. Службы, исповедь, Правило - всё это было мне понятно и производило во мне радостное сознание того, что истинное знание жизни открывается мне. Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь пред духовником, простым, робким священником, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих пороках; так радостно было сливаться мыслями со смирением отцов, писавших молитвы, правила, так радостно было единение со всеми веровавшими и верующими... Но когда я подошёл к дверям, и священник заставил меня повторить, что я верю, что то, что я буду глотать... Это жестокое, наглое требование кого-то такого, который очевидно никогда и не знал, что такое вера»...
Господи помилуй!!... Выписать до полности, что вы говорите там - я боюсь, что у меня рука отсохнет...
«Помнить день Субботний, т.е. посвятить один день на обращение к Богу мне было понятно и легко. Но главный праздник был воспоминание о событиях, которые представлялись мне хуже, чем невозможностью и глупостью (как вы щедры на это слово!), а сознательною ложью. И этим именем воскресения назывался день Субботний! И в эти дни совершалось соблазнительнейшее и бессмысленнейшее действие евхаристии! Остальные все 12 праздников были воспоминанием о самых соблазнительных чудесах Вознесения, Пятидесятницы. Сильнее всего этот соблазн происходил со мною при участии в самых обычных Таинствах, считавшихся самыми важными: Крещении и Причащении. Тут не только я сталкивался с не то, что непонятным, но вполне понятным и вполне глупым»...
Довольно сатанинского злоречия и кощунства в безумии человека, который не знает, что произносит его мерзкий язык!
Так вот чем разрешилось ваше смирение, ваше обращение к вере народа, ваше единение в духе с вашими дедами и бабками, с вашею несчастною матерью!
Да сохранит душу её милость Господня, чтобы она, по крайней мере, до последнего страшного суда, не знала эти убийственные сыновние слова! Иначе они отравили бы ей райское блаженство.
«Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует:
Он к свету рвется из ночной тени -
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит,
И сознает свою погибель он
И жаждет веры... но о ней не просит.
Не скажет век с молитвой и слезой,
Как ни скорбит пред замкнутою дверью:
«Впусти меня! Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему безверью!»
Как человек своего века, вы не можете не узнавать здесь очертаний вашего собственного нравственного облика и должны, кажется, признать не совсем глупым господина, который сумел её нарисовать.
О, да, граф! Нужна была эта поэзия верующей мысли, чтобы дать перемежиться в душе невыносимому, нераздельному чувству ужаса, скорби, негодования и почти проклятия: да онемеют богохульные уста!
Не человеку вас судить; а вас будет судить Тот, Кто сказал: «От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься». Я постараюсь не касаться того, что есть ваша вера или безверие; а мы разберём только то, что представляет ваша философия простому здравому смыслу.
Если вы так настоятельно требовали и судили, чтобы вера людей сказывалась их жизнью (что, конечно, и должно быть так), то не в праве ли мы, хотя и глуповатые люди, ожидать, что и ваша философия скажется мыслью - правильным ходом её воззрений и определений.
Ваши воззрения были таковы: «Ниоткуда не вытекает понятие Бога; весь этот вздор христианства, распространённый во вселенной - в него вы не верили и даже не старались поверить». Положение ваше было ужасно: во тьме безверия, без смысла жизни, с отворенною дверью к самоубийству... По случаю, у вас нашлась, как сами вы очень верно выражаетесь, физическая любовь к народу (духовной вы не могли иметь к нему, к православному русскому крестьянству, потому, что «духовное воспринимается только духовным»; а вы были плоть, одна плоть обезумевшего философски разума, отрицавшего не только всё духовное, но даже свою собственную душу человеческую). И вот, благодаря этой физической любви и вашему пребыванию в деревне, не отчуждавшему вас от народа, - на вас исполнилось то, что признаёт народная мудрая поговорка: «Поводись с пчёлкой - в медку будешь»...
На горечи ваших философских уст вы почувствовали жизненную усладительность духовного народного начала...
Как из душного колодца, вы выскочили на свет Божий (ваши слова); вы пробили стену, которая отделяла вас, учёного и мудрого (тоже ваши слова), от глупых и невежд, и вы очнулись - прозрели, чтобы понять, что Бог есть жизнь и что верой живут люди.
«Како веруеши?» - Не прямой ли это вопрос, который вы должны были задать себе, рассуждая со своим философским разумом. И не в учении ли этой веры, которою жил на ваших глазах народ и вас обратил к жизни от самоубийства, - не в этом ли учении вы должны были найти себе основу и опору, и свет разумения, чтобы ответить: «Я верую и исповедоваю так»? И далее: как муж учёный и мудрый, не с учёною ли мудростью вы должны были приступить к приобретению этого сокровища веры, которое так долго оставалось сокрытым от вас на поле Божественного Евангелия? И вот, нашедши его и в великой радости о нём, пошли ли вы продать всё, что имели, и купить это Божественное поле? Разумею продажу и куплю: отвержение тщетных философских умствований в делах веры и восприятие ума Христова, т.е. учения Церкви, которое, как сами вы убедились, единое есть для того, чтобы высокоумному человеку жить, а не искушаться самоубийством.
Вместо не удовлетворявших вас речений о вере господ вашего круга, - мог ли бы не удовлетворить вас Иоанн в Евангелии, громогласно возгласивший первейшее положение нашей веры: «Слово плоть бысть», и Павел в его посланиях, убеждающий верных, что «во Христе Иисусе вся полнота Божества телесно». В писаниях этих двух: Галилейского рыбака и учёного фарисея, сперва гонителя того самого учения, которое он впоследствии пронёс по вселенной и отдал за него под меч свою благородную голову почётного римского гражданина, - в их писаниях вся глубина философии христианства, скрывающаяся не во мраке, но «сияющая, как звезды, в непроницаемом свете бесконечности»... Я позаимствовала у вас это прекрасное выражение.
И что же вы, философ, - вы что позаимствовали из этой трогательной философии Христа, явившегося во плоти и отдающегося всею полнотой Божества вере и любви человека?
Граф! вы не можете возразить, что я говорю дерзость, если я, в скорби и печали о вас, должна отвечать: ничем и ничего вы не заимствовали у Божественной истины! А как истый сын своего века, вы обрели свет веры и тут же взбунтовались и возроптали на него: «Бессмысленно, неразумно! дико, глупо... Я не понимаю, не могу понять!»...
Понять веру?! Да ведь это вроде того, что достать луну! И когда бы вы достали её с выси небесной, луна перестала бы быть светилом, озаряющим мрак земной ночи; а сделалась бы она в руках ваших игрушкой прихоти, вроде мячика забавляющихся детей. И даже немножко совестно мне и указывать вам на логическую бессмыслицу самого требования понимания веры - когда это два понятия, не только противоположные, а взаимно уничтожающие друг друга: так что если где есть одно, там уже, по непреложному закону самой простой логики, не может быть другого. Зачем мне и вам, и всем, и каждому вера, когда у нас есть знание - понимание всей сущности предлагаемого предмета? Во что мне веровать, когда я знаю? И когда я верую, что мне ещё остаётся знать? Я всё знаю духом самой Божественной Истины, открывающейся моей вере и любви в единстве Церкви Христовой.
И вот вы, искавшие приобщиться этому единству, - как же вы единились в вере, в учении, в принятии неизменных положений Церкви?
Как изначальные слова проповеди Христовой о Царствии Божием были: «Покайтеся и веруйте во Евангелие», так и первые шаги, при вступлении в Церковь Христову, те же самые: покаяние и вера; другого пути нет. Кто не входит этою, однажды указанною и до скончания мира отворенною дверью, тот есть волк, а не овца Христова.
О покаянии вы говорите: «Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь пред духовником, простым, робким священником, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих проступках» - Кому? Христу Богу, или этому, робевшему пред вами, вашему деревенскому священнику? - Но в Божество Христа вы не веруете - вы его не понимаете; оно бессмысленно для вас. В Пресвятую Троицу?.. И тем более! Это уже совершенно дико, и вы, присутствуя в обедне, самые даже слова: «И едино исповедуем Отца и Сына и Святаго Духа» - «я пропускал, - говорите вы, «потому что не мог понять их». Далее, всё ваше внимание и действие в ограде Церкви было обращено на то, чтобы осмыслить бессмыслицу её обрядов и придать объяснение её словам и молитвам; но это вам трудно давалось, и - «почти 2/3 службы или вовсе не имели объяснений, или я чувствовал, что я, подводя им объяснения, я лгу, делаю софизм и тем совсем разрушаю своё отношение к Богу, теряю совершенно всякую возможность веры»... Возможность веры вашей зависела от возможности ваших объяснений; следовательно, в вас происходил тот сумбур в душе и в голове, которым мы, простые люди, называем бессмыслицу спутавшихся и несогласимых понятий.
И какой ужасающий сумбур!..
Чтобы разрезать лягушку для стяжания каких-нибудь естественных знаний, вы бы приступили к этому важному занятию с большими научными приёмами, с подготовкой анатомического ножа и уже с непременным прочтением всех книг и книжечек и многоумных трактатов о «лягушках» вообще и в частности о той, которая подлежала вашему исследованию... А здесь? А в стяжании Веры, которая бы просветила душу вашу - к которой вы шли от смерти к жизни... ах, Лев Николаевич! Чем же удовольствовалась ваша учёность?.. И мало одной учёности: вы назвали себя мудрым, и, не дерзая лишать вас этого титла, я только имею всё право обратиться к вашей мудрости и спросить её: где она была, когда вы не лягушку рассекали, а вводили Бога в вашу грешную душу таинством учения Веры Христовой? Она где-то странствовала по высям безбожной философии и оставила вас, мужа в совершенном возрасте, приступить к Церкви вселенской - к жиле её Божественного тайноведения, с обрывками начальных, отвергнутых, перепутанных, затмившихся научений мальчика, обезверившегося в 11 лет и едва в 50 начинающего искать веру, и даже не собственно веру, а тот жизненный смысл её, который был нужен вам для того, чтобы не повеситься! Вы даже Символ Веры не протвердили, который, конечно, забыли вы, и не могли сказать самому себе: во что верят люди?.. к вере которых вы, однакоже, шли приобщиться... Что это такое? Неужели философское дознание истины?
О, да! истины того, с каким полнейшим пренебрежением к этой «поповской вере» - к вере ваших отцов, с уничижительным мнением: «что всё для неё годится», вы приобщились к Церкви православно-верующих, не веруя ни в ангелов, ни в духа тьмы - ни во Святых, ни в Богородицу, ни в божество Христа, ни в Пресвятую Троицу, отвергая таинство и даже поставляя в соблазн себе главнейшие: Крещение и Причащение, - кощунствуя над всем величием торжеств и славы христианского мира! День Воскресения - день солнца Правды, просиявшего нам, смертным, радостями и упованием новой жизни - вы и его признали хуже, чем невозможностью и глупосттью, а сознательною ложью!
Но и здесь ещё не положился предел вашему безумию, о котором говорится в писаниях Веры: «Называя себя мудрым - обезумели», - и вы, исушаемый и палимый неверием, осмелились приступить к живоносному источнику Церкви - к Чаше прободенного ребра Господня. «Причастие, как действие, я объяснял себе легко»... Каково?!.. То действие неисповедимого милосердия, любви и премудрости Божией, которым восстановляется и обожествляется весь человек в теснейшем единении Плоти и Крови Христа Бога - действие, пред которым самые великие умы и светила Вселенской Церкви, как Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, немели и благоговели, признавая, что это действие благодати Божией превосходит не только понятие ума человеческого, но и ума ангельского; а для ума графа Толстого это так легко!!. Написать «Анну Каренину» гораздо труднее...
Простите этому вырвавшемуся слову законного негодования... И вот, в этом настроении лёгкости и приятной воображаемости вашего соединения с предками, с вашими любимыми отцом и матерью - дедами, бабками - со всем веровавшим и верующим человечеством, и, не помышляя только о соединении, прежде всего, верой с Богом во Христе, в Котором всё содержится и все обретаются верующие, как члены Тела Его, а Он - Глава всех, - вы, после стольких лет произвольного отлучения от Чаши Господней, наконец, предстали пред Нею. Царские врата отворились; священник произнёс к вам то, что приглашаются повторять за ним все алчущие и жаждушие Божественного причащения: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живого... и сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия самая есть честная кровь Твоя»... И вдруг все ваши воображаемые лёгкости и приятности исчезли; и вас как ножом резануло по сердцу - отчего? почему?
«Вам послышалась фальшивая нота?»... И не одна! Все ноты фальшивого настроения вашей души должны были разом зазвучать, чтобы приглушить в вас всякое человеческое понимание Божественного и навести на вас то дьявольское отуманение, в котором одном вы могли воскликнуть: «Это жестокое, наглое требование кого-то такого, который очевидно никогда и не знал: что такое вера!»
А кто же этот какой-то? Он Один Действователь и Совершитель всего в таинствах Его святой Церкви. Не этот же, робеющий пред вами, священник и не в своё простейшее имя он желал принять ваше громкое устное исповедание, и не к нему оно относилось; а прямо и единственно к Лицу Того, Которого божественную Плоть и Кровь вы приступили вкусить и пить для теснейшего соединения с Ним в одно тело и один Дух, и Он-то, живо и действенно присутствуя в Своем святейшем таинстве, желает принять то единственное, что вы по человечеству можете принести Ему, Богу: «Верую, Господи, и исповедую»...
И этого-то Божественного Желателя веры вашего сердца, - взамен всеотдающейся любви Его, которая подносит вам, как дар Своей крестной смерти и воскресения, эту самую пречистую Плоть Свою и эту самую истинную Кровь Свою, чтобы вы приобщились очистительной силе Его страданий и Славе Его воскресения, вкушая то и другое под видами хлеба и вина, - вы Его-то укоряете в жестоком и наглом требовании, и Его-то учите знать: что такое Вера?
А что такое сумасшествие в человеке, ослеплённом блёстками его ума? Вы это достоверно определили, назвав им ту алчную похоть учительства, обуявшую вас с товарищами во цвете ваших лет; но тогда вы учили народ - вообще людей, невежд; а теперь, граф Лев Николаевич, вы принялись учить Самого Господа Бога: какую веру и как Он должен требовать её от нас?
И вы не смеете сказать, что ваши слова: «жестокое, наглое требование» относились к кому-либо другому, а не к Самому Христу. То, что вам приходилось «глотать», как вы кощунственно выражаетесь, и что именно возмутило всю желчь вашего рассудочного неверия, - Оно было Его! Никто и никогда другой не дерзал произнести: «Плоть Моя истинно есть пища и кровь Моя истинно есть питие», - и эти-то, истинная пища и истинное питие, подносились вам рукой служителя и требовали от вас веры в принятии. Но как первые слышатели о Хлебе Жизни возмущались и негодовали, споря между собою: «Как Он может дать нам есть Плоть Свою?», так и вы, последующий, тоже возмущаетесь и негодуете: почему это не самая плоть и кровь, что преподаётся вам, в таком удобно воспринимаемом виде для человека, как хлеб и вино?
О, как выразительно верно слово Божественного Евангелия: «С кем сравню людей рода сего? И кому они подобны? Они подобны детям, которые сидят на улице, кличут друг друга и говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали...»
И какая плачевная песнь это, будто бы во имя науки, верхоглядное неверие наших дней! «Я смирил свой разум и проглотил эту кровь и тело; но удар уже был нанесён. И зная вперёд, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз»...
«Удар нанесён!» - Чему же? Вашей воображаемой вере, или вашему рассудочному неверию? И что же такое ожидало вас в другой раз, чего бы вы не знали и не должны были знать в первый? Говея и готовясь к Святому Причащению, неужели вы, хотя наглядно, не знали, что оно преподаётся под видом хлеба и вина, с непременным условием веры, что это есть самое пречистое Тело Христово и самая Она, Честная Кровь Его? А VI глава Евангелия от Иоанна? Неужели она так и осталась непрочитанною вами? И вы, человек с философским образованием, не вменили себе в обязанность познакомиться с философией Слова Божия, признаваемою тою Церковью, в лоно которой вы возвращались? Это Божественное учение о Хлебе Жизни в этой чудной главе, в которой - от недостающего простого человеческого хлеба - совершается переход к Хлебу Божию, ядущий который жить будет во век: «Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и даёт жизнь миру...» тогда непостижимо-таинственный этот хлеб: «Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира», и ныне так благодатно ведомый Церкви Христовой, всегда потребляемый и никогда не иждиваемый, Хлеб Св. Трапезы!
Веровать, или не веровать этому Хлебу Жизни была, есть и будет ваша воля и ваша свобода человеческой совести; но знать об этом учении вы должны были! Иначе, что же вы за бессмысленный муж философии, который всё знает, кроме того, что самая философия обязывает его знать?
И зная это учение, у вас недостало бы вашей собственной легкомысленной наглости, чтобы назвать «жестоким и наглым» требование Церкви, пред Чашей Завета Христова исповедать веру вашу. Вы бы знали тогда, что, возглашая своё божественное таинственное учение о Хлебе Плоти Своей и о Питии Крови Своей, Христос не вас первого встретил неверующим и соблазняющимся. Многие были из учеников, которым, также как и вам, показалось «жестоко слово сие», и они оставили своего Божественного Учителя, хотя Он и увещевал их: не соблазняться этим Его видимым телом - что слова, которые Он говорит, суть дух и жизнь; но они остались при своём рассудочном решении: «Кто может это слушать?» - и отошли от него.
И что же Он? - Который, по смыслу Своей Пастырской притчи: «Имея сто овец и потеряв одну из них, оставляет девяносто девять в пустыне и идёт вслед за пропавшею», - и что же Он? Пошёл за столькими многими? Возвратил их какою-либо уступкой из Своего странного учения? Нет. Так непреложна истина этого учения, что её мог не принять мир, но изменить её Христос не мог.
Он обратился к последним двенадцати ученикам и сказал им: «Не хотите ли и вы отойти?»
По счастью, Пётр, порывом его сердечной веры, за всех верующих всех веков и всех народов, отвечал: «Господи! К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни».
А эти вечные глаголы сказывают так:
«Истинно, истинно говорю вам, если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни».
И затем следует, как печать непреложного утверждения, божественный силогизм:
«Как послал Меня живый Отец и Я живу Отцом: так и ядущий Меня жить будет Мною».
Потому тех, соблазнившихся, и нельзя было возвратить ни Самому Пастырю заблудших овец, что приобщение жизни вечной есть приобщение Плоти и Крови Христовой - единый есть путь, указанный в Церкви, с которого они сошли и рассеялись по путям погибели.
Следовательно, Церковь должна всесовершенно знать, по величеству дара Христова: так ли он истинно имеет быть восприятым, как он преподан Христом? И, как мудрая мать, приходящая на помошь своим чадам, она не даёт им разниться ни в слове, ни в понимании; а живым и действенным единством Веры, поставляя всех и каждого перед лицом Самого Христа, она и одно своё полнейшее исповедание, из уст священнослужителя, влагает во все уста: да едиными устами и единым сердцем признаётся величество Святых воспринимаемых даров плоти и крови Христовой.
И эту мудрую, святую, предупредительную попечительность Церкви вы могли назвать и назвали её: «Наглым и жестоким требованием!»
Лев Николаевич! я плакала от скорби, от жалости о вас, от своей туги сердечной над этими вашими истинно: «жестокими» словами. Вы можете назвать и считать это вздором, мои слёзы; но мне они дают право до тонкости разобрать ваши слова, чтобы не я, а вы сами увидели: могли ли вы - должны ли вы были, и смел ли ваш разум так младенчествовать в слове, чтобы говорить ему наобум?
Я вовсе не желаю оскорблять вас; но когда душа болит, и негодует самое святое человеческое чувство, - слово бывает горько неволей и скорбию и его правдой, граф!
«В чужой монастырь со своим уставом не входят...» Монастырь Святой Православной Церкви был слишком долго чужд вам, чтобы не приложить было старания ознакомиться с его уставами. Но об этом было говорено вообще; а теперь я приступаю к важнейшему частному случаю вашего приготовления к Причащению.
«Я говел, постился, соблюдал временные молитвы дома и в церкви. Службы, исповедь, Правило, всё это было мне понятно... Так радостно было сливаться мыслями со смирением Отцов, писавших молитвы Правила», т.е. Последования ко Св. Причащению.
И эти Отцы, к которым вы приобщали вашу мысленную радость смирения, были те великие Отцы Церкви, которых чтит весь христианский мир: Василий Великий, Иоанн Златоуст, Иоанн Дамаскин и другие, как Симеон Метафраст и Симеон новый Богослов, хотя его новость, вероятно, не моложе тысячи лет, но я не знаю наверное.
И что же вы? приходящий в Церковь с требованием сознательного разума в понимании каждого её слова, действия, живой обрядности, - вы же сами с пониманием, или без понимания, читали молитвы великих Отцов, над которыми услаждалось ваше смирение? Вероятно же, не бессознательно вы лепетали слова, не заботясь об их разуме - не могли же вы быть (я ставлю самое резкое сравнение) Петрушкой Гоголя, услаждающимся одним разбиранием и слаганием букв в слова, а до смысла их не имеющим никакой умственной нужды?
Вы читали Правило, следовательно, вы не могли не вникать в смысл молитв; вы их понимали - вы признавали их, следовательно, не бессмысленными, не дикими, не глупыми, если вы молились ими... И как же вдруг, точно гром грянул над вами неслыханными раскатами, и вы словно очнулись, как из сна, восклицая, что это жестокое и наглое требование! И какое же? Повторить вам за священником ту самую краткую молитву, которая находится в Правиле и которую вы читали и, конечно, понимали то, что вы читали и не в одной этой молитве, а во всех тех молитвах Св. и великих Отцов Церкви: одно и то же моление, об одном и том же всевеличайшем даре, с различными излияниями кающейся и исповедующейся Богу грешной человеческой души.
О чём же это моление? Имея уши, послушаем.
Первый стих из Причастного Канона.
«Хлеб живота вечнующаго, да будет ми Тело Твое святое, благоутробне Господи, и честная Кровь...»
И затем другие стихи:
«Во оставление да будет ми прегрешений пречистое Тело Твое и божественная Кровь, Духа же святаго общение и в жизнь вечную, Человеколюбче...»
«Хлеба животного Трапеза пресвятая, свыше милости ради сшедшаго и мирови новый живот дающаго, и мене ныне сподоби, недостойного, со страхом вкусити сего и живу быти».
«Кровь Твою, Владыко, Пречистую и Тело Твое пресвятое мене сподоби, недостойного, прияти, ясти же и пити со желанием и верою...»
Кондак:
«Хлеб, Христе, взяти не презри мя, Тело Твое и божественную Твою ныне Кровь, пречистых, Владыко, и страшных Твоих Тайн причаститися... да будет же ми в живот вечный и бессмертный».
«Со страхом и трепетом приступим вси к Божественным Тайнам Христовым! Истое же и святое Тело Его приимем и истую и святую, и честную его Кровь».
Василий Великий молится:
«Владыко Господи, Иисусе Христе, Боже наш! источниче жизни и бессмертия, всея твари видимыя и невидимыя Содетелю, безначального Отца соприсносущный Сыне и собезначальный! Премногия ради благости, в последние дни, в плоть оболкийся и распныйся и погребыйся за ны неблагодарныя и злонравныя, и Своею Кровью обновивый растлевшее грехом естество наше! Сам бессмертный Царю! Приими и мое грешнаго покаяние... яко да чистым сведением совести моея Святынь Твоих часть приемля, соединюся святому Телу Твоему и Крови и имею Тебе во мне живуща и пребывающа со Отцем и Святым Твоим Духом. Ей, Господи, Иисусе Христе, Боже мой! И да не в суд ми будет причастие пречистых и животворящих Тайн Твоих...»
И другая его молитва начинается:
«Вем, Господи, яко недостойне причащаюся пречистаго Твоего Тела и честныя Твоея Крови, и повинен есмь, и суд себе ям и пию, не рассуждая Тела и Крови Тебе, Христа и Бога моего...»
Иоанн Дамаскин, проименованный Божественным, продолжает:
«Владыко Господи, Иисусе Христе, Боже наш! едине имеяй власть человеком оставляти грехи, яко благ и человеколюбец, презри моя вся в ведении и неведении прегрешения и сподоби мя неосужденно причаститися божественных и преславных, и пречистых, и животворящих Твоих Таин...»
Симеон Метафраст в сжатой и чудной его молитве:
«Едине чистый и нетленный Господи!» - воспомянув все чудеса божественного вочеловечения Христа, от его девственного рождения и до второго на суд пришествия, молится: «Сподоби мя причастием Святых Твоих Таин десную часть спасаемых получити».
Симеон, Новый Богослов, в своих пространных, пламенных, красноречивых излияниях взывает: «Остави ми, Боже всяческих! Да чистым сердцем, притрепетною мыслию и душей сокрушенною нескверных Твоих причащуся и пресвятых Таин, ими же оживляется и обожается всяк ядый же и пияй чистым сердцем. Ты бо рекл еси, Владыко мой, «Всяк ядый Мою плоть и пияй Мою кровь, во Мне убо сей пребывает, в нем же и Аз есмь». Истинно слово всяко Владыки и Бога моего: божественных бо причащаяйся и боготворящих благодатей, не убо есмь один, но с Тобою, Христе мой, Светом трисолнечным, просвещающим мир! И Твоих живодательных и непорочных таинств причаститися неосужденно сподоби...»
Златоуст:
«Господи Иисусе Христе, Боже мой! Ослаби, остави, очисти и прости ми грешному и непотребному, и недостойному рабу Твоему прегрешения и согрешения, и грехопадения моя, елика Ти от юности моея, даже до настоящаго дне и часа согреших... и молитвами, бессеменно рождшия Тя, Пречистыя и Приснодевы Марии, Матери Твоея, единыя непостыдныя надежды и предстательства, и спасения моего, сподоби мя неосужденно причаститися пречистых, бессмертных, животворящих и страшных Твоих Таинств во оставление грехов и в жизнь вечную».
И затем, камень вашего печального преткновения, граф, тоже молитва Златоустова:
«Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистинну Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз! Еще верую: яко сие есть самое пречистое Тело Твое и сия самая есть честная Кровь Твоя! Молюся убо Тебе: помилуй мя и прости ми прегрешения моя... и сподоби мя неосужденно причаститися пречистых Твоих Таинств во оставление грехов и в жизнь вечную. Аминь».
Вы читали это? Вы сами свидетельствуете выше, что всё это казалось не бессмысленно, а даже понятно вам - даже радостно вам было сливаться с духом смиренного моления Отцов, написавших молитвы Правила... Откуда же вдруг явилась та фальшивая нота, которой звук, как ножом резанул вас по сердцу, и вы, в безмерном негодовании, воскликнули о наглом и жестоком требовании, не понимающем даже: что такое вера? И вам, графу Толстому, приходится учить этому понятию Василия Великого и Иоанна Златоуста...
Ах, не видите ли вы сами, как оно выходит печально, смешно! Но нет охоты смеяться там, где должно плакать и уразуметь доподлинно, граф, что в Церкви, которая есть для мира столп и утверждение Божественной Истины Евангельского учения, нет и не может быть ничего ненужного и излишнего; а в таинствах, в учении, в Богослужении - в её молитвах, принимаемых от нас и воссылаемых Богу, естьглубокое ведение грешной души человеческой и самый Христов путь нашего спасения. Не без ума Св. Церковь приняла это гласное исповедание сердечной веры приступающего к Св. Тайнам, что совершенно ясно доказывает отступническое волнение вашего философского смысла. В чём здесь сила? А сила в том, что вы сами ясно увидели и восчувствовали: что иное дело ваше мнение о Причащении и иное дело - живая и святая вера Церкви о нём.
Казалось, вы совсем были верующим: говели, постились и молились, на церковные службы ходили; на исповедь шли в радости к своему уничиженному попу; оставалось только в веселии приступить и к последнему действию, и тем более, что самое Причастие, как действие, вы объясняли себе легко: «как действие, совершаемое в воспоминание Христа и означающее очищение от греха и полное восприятие учения Христа...» Только-то? - «Да и это объяснение ещё было искусственно, - добавляете вы, - но, в вашей радости о сближении и единении с вашими дедами и бабками - со всем верующим человечеством, вы не чувствовали этой искусственности объяснения...
И вдруг поп, робевший перед вами, когда вы выворачивали ему всю грязь вашей души, теперь, ни мало не сообразуясь с вашими искусственными объяснениями и как бы не робея вовсе, предлагает вам: «Говорите за мною: «Верую, Господи, и исповедую, что Ты Христос...» но не Тот, ваш искусственный, а настоящий, «Сын Бога Живаго, и сие есть самое Пречистое Тело Твое, и сия есть самая честная Кровь Твоя». - Когда вы, опытный мудрец, поверяющий всё пятерицей своих внешних чувств, видели не то и не другое, и не смели - не могли не повторять тех слов за попом. О, как же было не воскликнуть: что это жестокое и наглое требование для вашей маленькой самодельной веры! А что она истинно была «мала и самодельна», мы это постараемся разобрать сейчас, не как веру, а как ваше «искусственное объяснение» предмета веры Православной Церкви.
«В воспоминание Христа - Причастие, как действие», - говорите вы, и Церковь делает то же самое, и сам Господь заповедал ученикам: «Сие творите в Мое воспоминание». Слово одно и то же; но в чём же разница? Когда от воспоминания, совершаемого Церковью, вы отбегли в ужасе и негодовании и признали его как бы не подлежащим даже вере, а отвечающим разве сумасбродству и суеверию, вы даже прямо назвали его «соблазнительнейшим и бессмысленнейшим действием Эвхаристии!» Но как же вы с вашим «старым твёрдым умом», на который вы опираетесь, как на трёхпудовую палицу сказочного Ивана Царевича, - как же вы могли решиться на умственный соблазн подобного действия и приступили к Чаше Господней? Вероятно, по лёгкости ваших искусственных объяснений... Мы смерть Господню возвещаем, приступая к Таинству совершаемого в Церкви воспоминания, и Оно для нас не «означающее только очищение от греха», а напротив, в Нем-то и Им Самим, этим действием совершаемого воспоминания, и преподаётся нам полнейшее отпущение грехов и дар обетования жизни вечной, в Божественной тайне приобщения Тела и Крови Христовой под видами хлеба и вина.
А у вас же какой смысл вашего воспоминания, когда это наше, Церковное, вы назвали «бессмысленнейшим и наглым требованием?» Так себе, просто воспоминание Христа? Что Он ел и пил, и перед Своею крестною смертью завещал ученикам: «И вы ешьте хлеб и пейте вино в мое воспоминание»? Неужели же и для вас, для вашего рассудочного понимания нравственного величия Христа, Он тот же ядца и винопийца, каким Его знали и укоряли фарисеи и прочие князья жидовские? Вы скажете: «что я взвожу на вас нелепость, которой вы никогда не думали»... А я не знаю, что вы думали, а сужу по тому, что вы написали...
Этот хлеб и это вино, без таинственного веруемого значения слов Господних: «Сие есть Тело Мое, за вас ломимое, и сия есть кровь Моя, за вас изливаемая во оставление грехов», - чем могут быть другим, кроме обыкновенного хлеба и вина? Вы полагаете придать им значение, очищающее от греха... На каком основании? Это нелепость, обижающая не только философское, а простое рассудочное понимание силы и воздействия вещей. Я грешник любосластный, и преимущественные грехи моего любослатия: объядение и пьянство, и вместо того, чтобы врачевством моим были пост и воздержание, мне предлагается: есть хлеб и пить вино, что и будет очищающим меня действием от грехов объедения и пьянства. Возможна ли подобная косная вещественность, взимающаяся на духовную самоответственность воли человека? Наконец, веруя во Христа, как Бога, мы Его самого, лично и всеполно, воспринимаем в Таинстве Приобщения: умершего, чтобы умертвить нашу греховную смерть, и воскресшего, чтобы даровать нам вечную жизнь во славе Его и нашего общего воскресения; а для вас - действие воспоминания в Причащении это только полное восприятие учения Христова... Удивительно! Какого эпикурейского философа вы нашли, граф, в Иисусе Назарянине, чтобы полноту восприятого от Него учения обозначить - чем же? - Едою и питьём вина.
Таково всегда бывает рассудочное понимание того, что от Разума Божия! Как бы ни был твёрд и стар в своей человеческой мудрости наш самохвальный ум, а он всегда зашатается, как пьяный, покушаясь взобраться на ту таинственную высоту, перед Лицо величества Божия, откуда созерцаются судьбы нашего спасения, и доступ куда открыт только трём Богословским добродетелям: вере, надежде и любви, в их нераздельной совокупности.
Затем, граф, я опять обращаюсь к своему резкому сравнению - Петрушки Гоголя, и не могу себе представить, как могли вы так беспонятно читать понятное вам Правило, чтобы - встречая одно и то же, повторяемое и одним именуемое в каждой молитве и прошении Св. Отцов: «о пресвятых Тайнах, о животворящих Тайнах, о Божественном Таинстве Плоти и Крови», - вы приступили к этим Тайнам, и тотчас потребовали: зачем это не явно плоть и кровь? и кощунственно проглотили вещество невещественного, таинственного дара Христова! Что же вы читали и как вы понимали читаемое вашим старым твёрдым умом? Ведь и детский ум понимает, что скрыто и что явно показано. Вы молились о Божественном, о таинственном, о воспринимаемом верой; а захотели принять: «даждь ми зде на блюде» - не главу Иоанна Крестителя, а самую Плоть, сочащуюся Кровью Того, прикоснуться к обуви Которого считал себя недостойным величайший из рождённых женами... Да помилует вас Господь в шатости вашего ума и сердца, не утверждённых в Боге! И пойдёмте далее.
Ещё вы были бы безответны в ваших жестоких словах, если бы обычай Св. Церкви был таков: кто ни присутствует при Богослужении, подходи к Причастию и говори возмутившие вас слова. Но вы знаете: ни поп деревенский, ни сам Патриарх Вселенский не потребуют от вас, чтобы вы подошли, когда вы сами не подвигнитесь навстречу Божественным Дарам, и вы припомните, что возглашает дьякон, являя их в отворенных Царских вратах? - «Со страхом Божиим и верою приступите!» И когда вы приступаете, значит вы... что? - вы веруете в ту веру, которая провозглашается в Церкви, и священнослужитель имеет всё право спокойно и твёрдо произнести его слова: «Говорите за мною...» И не только не совершается здесь насилие совести, а напротив: даётся полный, радостный, торжественный исход - вам ли, писателю, привыкшему к разбору и тонкому пониманию движений души человеческой, - вам ли, граф Лев Толстой, не понять: исход чему? - Силе и полноте человеческого чувства, которое - чем живее и истиннее - тем большим порывом души ищет проявиться наружу, и ему-то даётся торжественно воскликнуть здесь, перед лицом Неба и земли, в Церкви святой: «Верую, Господи, и исповедую!..»
Окончивши с понятием насилия, перейдём к другому, равносильному - требованию.
Разве любовь требует? Она желает, ищет, ждёт, милует, осыпает дарами... И в плотской любви разве требуют ответного чувства? Разве достоинству Любви Божественной менее понятно благородство наших чувств любви? Наша капля не из того ли Божественного океана?.. И Христос, и Его Церковь могут ли попрать настолько величество Своих Даров, чтобы то, во что Ангелы желают проникнуть, подносить грешному человеку и ещё требовать, чтобы он принял, когда душа его смердит и отворачивается от Живоносного Дара? Сила Любви Божественной, как бы океан песком, ограничена нравственною свободой человека... И в то светоносное время, когда совершились судьбы нашего спасения, и воскресший Христос Сам свидетельствовал о Себе: что дана Ему всякая власть на небе и на земле; но и тогда свобода души человеческой, как печать нашей божественной природы, осталась неприкосновенною. «Идите во весь мир, - послал Господь учеников, - проповедуйте Евангелие. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет». Даже в деле нашего спасения нет и не может быть требования и принуждения! Потому-то мы так и ответственны, что мы духовно свободны, как боги... Это хорошо понимал, тоже не из совсем глупых, наш маститый орёл, когда он отчётливо, как резцом, вырезал на стали своей поэзии:
Я царь - я раб! Я червь, я - бог!
...
Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображения бессильны
И тени начертать Твои!..
И мы не имеем нужды и чертить эту несовершенную тень: потому что живый и всеполный образ Бога Невидимого, непостижимого, неизъяснимого мы имеем во Христе Господе телесном, видимом, Который стал как бы один из нас, вочеловечившись ради нашего спасения.
И я опять спрашиваю: что же вы позаимствовали из этой философии божественного вочеловечения Христа и Евангельской благодати Его учения? - Ничего. Вы всё отвергли, потоптали, оплевали бессмыслием вашего философского разума. Гонимые ужасом самоубийства, вы, из полнейшего языческого неверия, сделали точно шаг - но какой и куда? В жидовствующие недоверки-субботники и ещё саддукейского толка. Не признавая Христа Бога, отвергая Святую Троицу, вы удержались на одном ветхозаветном веровании в Бога Единого и приступили к почтению субботы, и к позорению дня Воскресения... «Помнить день субботний, - пишете вы, - т.е. посвятить один день на обращение к Богу, мне было понятно и легко. Но главный праздник (т.е. в Церкви) был воспоминанием о событиях, которые представлялись мне хуже, чем невозможностью и глупостью - сознательною ложью. И этим именем Воскресения назывался день Субботний!» - восклицаете вы в негодовании, чем и прямо указываете, что вы не фарисейского, а саддукейского толка. Ибо саддукеи говорят, что нет воскресения, ни ангела, ни духа (что и вы говорите), а фарисеи признают и то и другое[vii] [7]. Этим и воспользовался Апостол Павел, чтобы произвести разделение между своими обвинителями на первом его суде в Синедрионе.
Итак, что касается вашей веры, я ничего не смею сказать. Субботник вы и субботник; на это есть ваша воля, и в том лежит свобода человеческой совести (хотя злополучная свобода: из сына Св. Церкви стать жидовствующим недоверком!). Но это ваша воля, и к тому вас привёл ваш философствующий разум. Но зачем же вы уклоняетесь с пути, указанного им, и вместо того, чтобы идти в синагогу и принять её обряды, вы пишете: «Но я продолжал точно также исполнять обряды Церкви»... Поймите эту умственную и нравственную нелепость! Веровать по-жидовски и исполнять обрядность Христовой Православной Церкви! Вы, значит, молились молитвами Св. Отцов, которые все обращены ко Христу Богу, Спасителю мира, в них исповедуется Святая Троица, признаётся величество Приснодевы Богородицы; постились постами, имеющими их христианское значение, приходили в Церковь, присутствовали при Богослужениях и, следовательно, непременно при том самом, которое вы назвали «соблазнительнейшим и бессмысленнейшим действием»? И ваша философская совесть оставалась покойною и довольною этою непоследовательностью дела и слова? И ваш твёрдый старый ум молчал - как онемелый молчал и не подсказал вам того, что мне теперь остаётся напомнить вам - так грустно и печально напомнить вашей философии: умела она рядить нас в глупцы, а вот и самой не угодно ли кафтан примерить? Непоследовательность в выводах философского мышления - что это такое, как не та же самая простая обыкновенная глупость?
Вот до чего я договорилась с вами, что пришлось вам возвратить то самое, чем вы так щедро наделяете нас и всё наше, и даёте нам возможность испытать подобие того чувства, с каким первые сыны Церкви возвращались из Синедриона, радуясь, что за Имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие. Так и мы принимаем заушение вашей философской неоглядности в смиренномудрие ума Христова, живущего в нас.
Я кончила говорить вашей поборяющей рассудочностью выводов и доказательств; эту дубинку я отлагаю в сторону и молю Бога дать мне мягкое елейное слово сердца, чтобы не внешнее обличать, а из того, что вы называете «знанием Веры», поговорить с вами. Вы можете отвергнуть, принять, осмеять - на всё ваша воля; но я скажу вам святые небесные слова, не от ума к уму, а из души в душу. Она у вас чутка и властительна, и не совсем покоряется схоластическому насилию вашего философствующего разума.
Церковь говорит: «Когда корень свят, то и ветви святы».
Корень Веры - покаяние: «Покайтеся и веруйте во Евангелие». Если покаяние живо, истинно, болезненно, то и вера истинна, жива и здрава. А ваша вера (я ссылаюсь в том на вашу душу), какою она оказалась болезненною, мятущеюся - верующею в одно, исполняющею другое, и не от того ли именно, что покаяние ваше (припомните) какое оно у вас было? - радостное. «Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь перед духовником, выворачивать всю грязь своей души»... Нет, Лев Николаевич! Разве вы первый грешник, что приходили каяться? Что другое, а уже это чувство покаяния - кому оно незнакомо из всех нас? И мы все знаем, что оно не радостно, а напротив - оно так горько, скорбно; так мучительно стыдно нести его, что, кажется, желалось бы, чтобы земля разверзлась под ногами и поглотила... И чтобы при этом ещё различать: простой ли и робкий священник? и что я унижаюсь и смиряюсь перед ним, исповедуя свои тяжкие и смрадные грехи!..
Нет! Живой образ покаяния дан нам в Евангельском мытаре, который «не смел даже поднять глаз на небо, но, ударяя себя в грудь, говорил: «Боже! Будь милостив ко мне грешнику!»
Но вы скажете: «Однако, что же это было такое, что привело меня, после стольких лет отсутствия, в Церковь и поставило перед покаянным аналоем священника?» Это было желание или, ещё вернее, нужда покаяния; но от нужного нам желания и до получения желаемого, особенно в духовно-нравственном отношении, может быть целая зыблющаяся бездна. Вы желали покаяться, но вам, как и всем нам в желании быть лучшими и почище держать нашу бедную душу, противоборствуют одни и те же враги, плотские и бесплотные: грех, живущий в нас, и дьявол. И как живущ первый, можно видеть из того, что Апостол Павел восклицал: «Бедный я человек!.. Добра, которого желаю, не делаю; а зло, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, а живущий во мне грех».
Истинно так: желание покаяния в вас было; а настоящего, скорбного, безответного добра покаянного, которое бы не смело глаз поднять к небу, его у вас не оказалось. А оказался главный живущий в человеке грех, которого, я полагаю, и называть нечего, вы его сами чувствуете: гордость ума, ублажающая себя тем, что вот она смирилась, унизилась даже до этого простого попа, и выворачивает ему грязь своей души, а он, дурачок, робеет... И вы ему ещё прибавили страху - непременно прибавили... Таково лукавство наших страстей! Вы полагали, что вы каялись, а вы радовались и любовались на себя, на свою величавую гордость ума: как она унизилась и смирилась даже до этого простяка... Даже и тени нет того, чтобы за этим простяком ваше покаянное чувство ведало, сознавало, содрогнулось в трепетно упало к ногам Того, Другого предстоящего, на Которого непременно указывал вам робеющий простец: «Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля твое исповедание». И если бы лукавство вашей гордости не забавлялось с этим простецом, а хотя единая слеза истинного сокрушения омыла вам сердечные очи, и вы бы узрели Того, Слушающего вас, Другого, - неужели вы бы также без горя и печали, без стыда в совести, выворачивали всю грязь вашей души и ещё радовались бы: какими она зловонными потоками течёт к Нему! Нет, это уже дьавольское, а не человеческое: радоваться тем, что тварь может нанести оскорбление Творцу своему и Господу.
Истинно кающиеся знают великое чувство радости, ослабы в душе, отрадной лёгкости после тяжкого бремени, но это после - после! После многих сокрушений, скорби, молений, когда, упавши на землю грешником, узником ада, человек восставляется властною рукой и получает прощение и разрешение от благодати Христовой. Прежде этого мгновения нет и не может быть покаянной радости, а если она была и есть, то это прельщение бесовское, а не радость от Бога. И опять то же самое чувство радости о смирении не оставляет вас и в чтении Правила ко Св. Причащению: «Так радостно было сливаться мыслями со смирением Отцов»... А св. Отцы и не думали о том, что они смиряются. Они только не находили слов сокрушения, скорби, печали о грехах - слов к выражению своего недостоинства и к излиянию теплейших молений о даровании святых, пресвятых и животворящих Таин, ими же обожается всяк, «ядый и пияй чистым сердцем»... Они-то самые, Отцы святые, и научают нас познавать козни лукавого. То уже не смирение, которое знает о себе, что будто оно смирение. Оно есть затаённая лукавая гордость, величающаяся смирением; а плодами гордости никогда не была и не будет вера, - а безверие, неверие, высокомерие и хула на Бога, и на всё святое. Хулить Бога человек сам по себе не может. Для того мало уже одного живущего в нём греха плоти; а нужен бесплотный помощник, дьявол - бес хульный.
Я совершенно знаю, какой презрительно-сострадательной улыбке одних и громкому осмеянию других я подвергаю себя, называя настоящим именем дьявола и духа нечистого беса - действующее в нас и разлитое повсюду вокруг зло нашего бедственного мира. Чем кто более во власти этого миродержителя тьмы настоящего века, тем более тот насмехается, не признаёт его и считает знание веры о нём бреднями полоумных баб и баснями суеверия. Сколько раз слышался этот известный насмешливый ответ: «Так по-вашему, тот и Бога не имеет, кто в чорта не верит?» Но если бы не было чорта, откуда бы было это всеобщее понятие о нём у людей?.. Вот и философское доказательство. Разве может быть понятие в уме человеческом без предмета, к которому бы относилось? Понятие, это умственное зеркало, в котором, как и в гостинном зеркале, отражается только то, что есть в комнате и проходит мимо. А это понятие о чорте, как о силе и начале зла, проходит по всем народам всех частей света, на какой бы степени умственного развития ни стояли они.
Действительно: это те изначальные, непотухшие, общечеловеческие искры, которые во тьме светятся, и тьма не объяла их, - тьма рассеяния, одичания народов - заблуждений, идолопоклонства и греховной омертвелости человеческого духа. Но со всем тем эти две-три искры духовного ведения не потухают и светят человечеству самых диких народов. Это понятие о Боге, о великом Духе, от Которого всё добро, и о начале зла, и о загробной жизни. Поэтому-то неверие и отрицание Бога в человеке есть полнейшее отупение нравственного чувства. Человек перестал быть тем, чем есть человек в своей духовной сущности, и к нему совершенно относится псаломское слово: «Присоединился к скотам бессмысленным и уподобился им». И пророк Исаия как бы ещё ниже указывает на это нравственное падение, когда словом Самого Господа Саваофа он укоряет древний Израиль: «Вол знает владетеля своего и осёл ясли господина своего, а Израиль... а человек, возвеличенный честью и славой Царя на земле, не хочет знать о Сотворившем его!»
Но христианство знает о Всевысочайшем Добре и об изначальном зле всё самое главное, что нужно знать с непреложною истиной. А именно: что Христос сошёл на землю для того, чтобы разрушить дела дьявола и спасти из его власти человека, что и совершил Господь Крестом Своим и воскресением. Следовательно, это не шутка какая-нибудь для смеха, что чорт с рогами или с хвостом; а он с силою власти над нашей повреждённой грехом природой. Он, как князь и властелин, держит всю мировую тьму наших заблуждений, коварства, обольщений; мы в сетях у него; обмануты, увлечены, уловлены грехом и нашими страстями в его волю; а мы думаем, что мы так свободно ходим в волях сердец наших! Что он есть не отвлечённое понятие, а самая действительная сущность - личность зла, мы знаем и видим его приступившего искусить и обольстить самого Богочеловека Христа. И по Апостолу мы знаем: что он, как лев рыкающий, злобно ходит и ищет свою добычу - и как часто, как легко он её находит в нас!
Вы были его не малою - крупною добычей с вашими способностями, влияющими на других - с воздействующею силой вашего таланта, с самым вашим общественным значением и положением. И вы-то исторгались из уз его! Вы - после стольких лет одичавшего от гордости вашего философского разума, не признававшего никакого Кого-то, Кто бы вас сотворил, и вы начинали в самоубийственной вашей тоске искать, желать, как бы «чаять Бога, спасающего вас от малодушия и от бури - от той ужасающей бури, которая раскачивала в ваших глазах страшную петлю самопроизвольной виселицы! И чтобы сатанинская злоба, ненависть, рвение могли допустить без борьбы, без пересиления это падение своей власти, тогда бы дьявол не был дьяволом и властителем наших грешных душ!
Этим самым объясняется то всё глубоко прискорбное, что совершилось с вами. Совсем вы было подходили к спасительному знанию народной исповедуемой веры - к Православию ваших отцов. Это был великий шаг: из самых глубин заматорелого безбожия ступить к порогу Церкви Христовой. Вы и должны были остановиться на нём, пока всеполно и совершенно, не мудрствуя лукаво, ваш ум пленён бы был в послушание Веры. Но вы не остановились. Без страха Божия, как судья, а не подсудимый грешник, вы вошли в Церковь и приступили к святейшему из Таинств - и получили в возврат своё: неверие, соблазн и хулу на Бога. Дьявол пересилил. Вы, в суд себе и в осуждение вкусили животворящих благодатей Тела и Крови Господней, и преимущественно Ими-то и «звероуловлены были от мысленного волка», как читается в Правиле ко св. Причащению.
Это мы, по легкомыслию нашему и слепоте мирской, не знаем и небрежем о величестве даров, воспринимаемых нами в Таинстве Плоти и Крови Христовой; а враг наш - о, как знает! и духовная опытность св. Отцов открывает нам: что ни на что так не бывают устремлены дьявольские лукавые усилия, как именно на то, чтобы безумством неверия и хулы на самые Св. Дары, даже в самую минуту приобщения, лишить нас животворящей их силы и благодати! Что значит ваше искушение? Когда бывали пустынники, по тридцати и более лет пребывавшие в пустыне, казалось бы, совсем отдавшиеся Богу и Его святыне, и ими овладевал дух хулы на Св. Дары, и до такой степени бывало сильно это искушение, что они отчаявались в своём спасении.
Но отчаяние-то и есть тот предел, то полнейшее отрицание милосердой благодати и спасительной силы Христовой любви, к которому пределу ищет привести нас враг наш страшнейший и завистник благодати, дарствуемой нам.
На чём вы остановились? - даже трудно определить. Враг сделал своё дело. Он совершенно отвратил вас от святыни Церкви православных, и вы, вашим философским разумом, опозорив и охулив всю Христову Божественную Истину, возложив страшную клевету лжи и глупейшей бессмысленности на тайнодействия Церкви, - вы тут же, сейчас, говорите: «И всё-таки я был твёрдо убеждён, что там была Истина...» Какая же для вас могла быть Истина, когда Альфа и Омега христианской Истины: Божество вочеловечившегося Христа и слава Его Воскресения полнейше отвергнуты, охулены, опозорены вашим умом-разумом?.. А истина действительно есть; только не ваша, а моя. Истина моих слов: что душа у вас чутка и не поддаётся - борется с заблуждениями вашего ума.
И вот она-то именно, крещёная в благодать Христову, ставит вас в те противоречия слова и дела, которые невозможны иначе, непонятны, непростительны человеку мыслящему - являть такую бессмыслицу! По уму, по вашим положениям, определениям - философским уразумениям, вы стали совершенным жидовином; но душа ваша знать не знает вашего субботствующего жидовства и продолжает настойчиво и властно водить вас в церковь по воскресеньям и исполнять обряды православно-верующих. Вы только что отвергли безумием хулы и наваждением сатанинской гордости всякую Божественную Истину в Церкви Христовой, только что назвали всё бессмысленною глупостью и сознательною ложью... и стыд и срам вашей философии! И честь и хвала властительной чуткости вашей души, которая сейчас же вслед заставляет изречь вас это вопиющее противоречие: что вы всё-таки были твёрдо убеждены, что Истина в Церкви...
И я твёрдо убеждена: что так или иначе, а ваша душа сделает её великое дело и проведёт вас в истину ума Христова. «Не как пути Мои, пути ваши, - говорит Господь... - Но как отстоит небо от земли, так отстоит путь Мой от путей ваших, и помышления ваши от мысли Моей».
При такой неизмеримости путей Божиих, найдётся спасительный путь и для вас... Позвольте не только думать - веровать тому, но и молиться о том.
Не помню настояще, которого из Отцов Церкви (кажется, Тертулиана) это изречение: что «душа человеческая родится христианскою»... Но нам, русским, если немного пораздумать, поприсмотреться духовно к забитому, заваленному руслу животочного истечения народной своей жизненной силы, - то придётся ещё ближе определить изречение св. Отца и сказать себе радостно: «душа русского человека родится православною». Это печать её народной силы и духовной жизненности.
И скорбно, и вместе поучительно, и радостно видеть тот великий труд, каким эта богоданная сила души точит горы наваленных затруднений, заблуждений - безобразий нашего воспитания, нашей чужести в своей народной жизни и достигает того, что мало-помалу собирает нас с самых далёких распутий не нашей жизни и мысли и сводит нас к одному нашему русскому знаменателю. Оглянитесь на всех, к кому мы можем отнестись с названием «дорогого зерна» нашей скудной умственной нивы. Не говоря о Ломоносове, Державине, Карамзине, Жуковском, о которых вы можете сказать: «То был век таков» (хотя первая-то безбожная революция была в том веке); а Пушкин? Этот певец Вакха и Киприды, баловень великосветских гостиных, кумир барской разгульной молодёжи, - не по всей ли справедливости наглядной можно было сказать от его имени:
... Мне до неё
Как до звезды небесной далеко!
до истины простой народной веры. А идут - проходят безумные молодые годы; поэту нет ещё 30 лет; товарищи его разгула ещё думают, что он всё тот же Пушкин, а он на какую неизмеримую глубину ушёл от них и заглянул в свою душу!
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень,
И сон, дневных трудов награда, -
В то время для меня влачатся в тишиие
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток.
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
...
И нет отрады мне - и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые - два данные судьбой
Мне Ангела во дни былые!
Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
И стерегут... и мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах вечности и гроба.
И после этой горькой, мучительной исповеди, куда идёт, и где мы находим своего великого поэта, в просветлении вдохновенном его души? На покаянной молитве, в Церкви, между своим православным народом:
Отцы-пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв.
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого Поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего целит живительною силой...
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сердечной сей,
И празднословия не дай душе моей!
Но дай мне зреть мои, о, Боже! прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Это сказывает поэт о расположении своей души; а вот что говорит человек, смертельно раненый и умирающий, последним своим заветом другу: «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть. Прощаю ему и хочу умереть христианином».
За Пушкиным следует Лермонтов, более замкнутый и сосредоточенный в себе; но то же положение в жизни, те же общественные привычки и узаконения, хотя ребяческий разврат дедов и отчасти отцов сменён более тонким, цивилизованным развратом Байроновского разочарования. Вот и Лермонтов говорит сам за себя, за свою душу:
Выхожу один я на дорогу:
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха; пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно;
Спит земля в сияньи голубом...
Что же мне так тяжко и так трудно?..
В чём же он ищет облегчения? В петле, или впистолете? И последнее тем ближе, что он был человек военный. Но ещё прежде того, он был человек с русской, богато одарённой душой, которая, по самой этой духовности своего православного начала, не может не воздыхать к Богу. И другой наш поэт вздыхает отрадно и светло:
В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко, -
И верится и плачется,
И так легко, легко...
А монах, без клобука и рясы, наш Гоголь? Начавший таким метким, искренним, заразительным смехом, что, слушая его, вся Россия смеялась, как один человек. Наборщики в типографии, набирая его сочинения, не могли работать, заливаясь смехом... и этот гениальный смехотворец, по его слову, смеявшийся сквозь незримые миру слёзы, вдруг останавливается в томительном разъединении: человека с высоко верующим стремлением духа и поэта с глубоко- отрицательным направлением его таланта, и в тяжкой невозможности слить то и другое: свои верующие стремления выразить в поэтических образах, - глубоко мощный талант Гоголя и сам Гоголь погибли в этой борьбе.
За ним является новое чудо - поэт-Богослов.
Певец пастух на подвиг ратный
Не брал ни тяжкого меча,
Ни стрел, ни палицы булатной,
Ни лат с Саулова плеча.
Но Духом Божьим осененный,
Он в поле брал кремень простой, -
И падал враг иноплеменный,
Сверкая и гремя бронёй.
И ты, когда на битву с ложью
Восстанет правда дум святых,
Не налагай на правду Божью
Гнилую тягость лат земных.
Доспех Саулов ей окова,
Ей царский тягостен шелом;
Её оружье - Божье слово;
А Божье слово - Божий гром.
*
В час полночный, близ потока,
Ты взгляни на небеса:
Совершаются далёко
В горнем мире чудеса.
Ночи вечные лампады
Невидимы в блеске дня;
Стройно ходят там громады
Негасимого огня.
Но впивайся в них очами,
И увидишь, что вдали,
За ближайшими звездами,
Тьмами звёзды в ночь ушли,
Вновь взгляни: и тьмы за тьмами
Утомят твой робкий взгляд;
Все звездами, все огнями
Бездны синие горят.
*
В час полночного молчанья,
Отогнав обманы снов,
Ты взглядись душой в писанья
Галилейсках рыбаков, -
И в объеме книги тесной
Развернётся пред тобой
Бесконечный свод небесный
С лучезарною красой.
Узришь: звезды мыслей водят
Тайный хор свой вкруг земли;
Вновь вглядись - другие всходят,
Вновь вглядись - и там, вдали,
Звезды мыслей, тьмы за тьмами,
Всходят, всходят без числа,
И зажжётся их огнями
Сердца дремлющая мгла.
Вы, вероятно, Лев Николаевич, не знали - не читали этих стихов? Для вашего неверия это такая лёгенькая пустошь, заниматься которою не приходилось вашей философии. По этому самому я ещё представлю выписки:
Как часто во мне пробуждалась
Душа от ленивого сна,
Просилася людям и братьям
Сказаться словами она.
Как часто, о Боже! рвалася
Вещать Твою волю земле,
Да свет осияет разумный
Безумцев, бродящих во мгле.
Как часто, бессильем томимый,
С глубокой и тяжкой тоской,
Молил Тебя дать им пророка
С горячей и светлой душой.
Молил Тебя в час полуночи
Пророку дать силу речей,
Чтобы мир огласил он далёко
Глаголами правды Твоей.
Молил Тебя, с плачем и стоном,
Во прахе простерт пред Тобой
Дать миру и уши, и сердце
Для слушанья речи святой.
Но этот желанный Пророк ничем иным мог быть, как только великим Тружеником.
По жестким глыбам твердой нивы
С утра, до истощенья сил,
Довольно, пахарь терпеливый,
Я плуг тяжелый свой водил.
Довольно дикою враждою
И злым безумьем окружен,
Боролся крепкой я борьбою...
Я утомлен, я утомлен!
Пора на отдых...
...
Безумец! Нет тебе покоя,
Нет отдыха: вперед, вперед!
Взгляни на ниву: пашни много,
А дня не много впереди.
Вставай же, раб ленивый Бога!
Господь велит: иди, иди!
Ты куплен дорогой ценою,
Крестом и Кровью куплен ты:
Сгибайся ж, пахарь, над браздою!
Борись, борец, до поздней тьмы!
Пред словом грозного призванья
Склоняюсь трепетным челом;
А Ты безумного роптанья
Не помяни в суде Твоем!
Иду свершать, в труде и поте,
Удел, назначенный Тобой,
И не сомкну очей в дремоте,
И не ослабну пред борьбой!
He брошу плуга, раб ленивый,
Не отойду я от него,
Покуда не прорежу нивы,
Господь, для сева Твоего!
И вот как мощен был в своей силе этот поэт-Богослов настоящий, что его маленькие тетрадки из села Богучарова, всего «Несколько слов православного христианина», заставили призадуматься католических и протестантских, и английских богословов, - подвигнули Иезуитов скупить всё издание этих тетрадок, чтобы изъять из обращения европейской мысли светоч Православия Хомякова! И в этом ли одном честь его и хвала, ныне мало признанного и ещё неоцененного, великого человека Русской земли? А наука всемирно-историческая, не поминая о своей отечественной? А философия германская, в которой он чувствовал себя также свободно, как рыба в своей стихии - воде? Для него положительно: «ни что человеческое не было чуждо», и он, единением горячейшей любви, призывал все народы, начиная с беднейших, уничиженных братьев наших, славянских племён - всех равно
В духовный мир, в Господень храм!
То есть в Христову Божественную Православную Истину Церкви, единой Вселенской.
Смотрите, как широко воды
Зеленым долом разлились,
Как к брегу чуждые народы
С духовной жаждой собрались!
И солнце яркими лучами
С лазурной светит вышины,
И осиян весь мир лучами
Любви, святыни, тишины...
Но где же? в ком? высокая богословствующая душа поэта вдохновленным созерцанием видела эту духовную воду в напоении чуждых народов?
О, с каким восторгом верующей, неусумняющейся любви восклицает Хомяков, предпослав иносказательный образ «Ключа», льющегося в зелёной, затаённой пустыне:
В твоей груди, моя Россия,
Есть также тихий, светлый ключ:
Он также воды льет живые,
Сокрыт, безвестен, но могуч.
Не возмутят людские страсти
Его кристалльной глубины,
Как прежде, холод чуждой власти
Не заковал его волны,
И он течет неиссякаем,
Как тайна жизни, невидим,
И чист, и миру чужд, и знаем
Лишь Богу, да Его святым.
Что же это за дивный «Ключ» такой? Животочный ключ Христовой веры, которою жила, живёт и будет жить наша православная Россия.
«О, вспомни свой удел высокий!»
- напоминает ей, как бы при последнем расставании, чудный её поэт-Богослов:
Былое в сердце воскреси,
И в нем, сокрытого глубоко,
Ты духа жизни допроси.
Внимай ему - и все народы
Обняв любовию своей,
Скажи им таинство свободы,
Сиянье веры им пролей!
И станешь в славе ты чудесной
Превыше всех земных сынов,
Как этот синий свод небесный,
Прозрачный Вышняго покров.
Но как ни велик в своей поэтически-русской, богословствующей душе и его многосторонней деятельности Алексей Степанович Хомяков; но он не одноличное явление. Вокруг этой светозарной планеты нашего небосклона является целое созвездие людей, заклеймённых их известною кличкой: «Славянофилов» и которых - с вашего позволения - нельзя не назвать их настоящим именем: «мужей силы и народного разума». Иначе как вы их назовёте этих: Погодина, Киреевских, Аксаковых, Самариных, предстоящих во всём величии единения духа народной Веры, а за ними-то, за ними! Какими неисчислимыми тьмами звёзд небесных, то есть верующих душ, горят бездны синие Русского Православного Народа! И этот мир света, жизни, величия и всяческой силы, вы его обозвали глупым верующим миром!
Но вам предстоят ещё два поразительных явления.
Восемнадцатилетний юноша, завезённый в самую сердцевину немецкой философской науки, изучивший её не только в книгах и лекциях, а в личных беседах и спорах, хотя бы с Шеллингом и др. - и через 22 года возвращается в Россию, совершенно по виду жиденьким, тоненьким немчиком. Казалось бы, всё русское должно было испариться... А между тем, в этой чуждой, умственной европейской среде душа Тютчева выжила себе её изумляющую русскую сущность.
Пускай страдальческую грудь
Волнуют страсти роковые;
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
И что она говорит, эта душа, человечески страдающая её страстями и между тем, в величестве её любви к России, прозревающая в даль и, мужемудренным умом поэта и словом негодования, отвечающая на злобу и ненависть западных народов, ополчившихся на нас в Крымскую войну?
Ложь воплотплася в булат, -
Каким-то Божьим попущеньем,
Но целый мир, но целый ад
Тебе грозит ниспроверженьем.
Все богохульные умы,
Все богомерзкие народы,
Со дна воздвиглись царства тьмы,
Во имя света и свободы.
Тебе они готовят плен,
Тебе пророчат посрамленье,
Ты лучших, будущих времен
Глагол и жизнь, и просвещенье!
Россия - глагол, просвещение, жизнь человечества лучших будущих времён! Да ведь это тот же живопоемный «Ключ» Хомякова, только не в образе поэтическом напояющий народы, а настоящим прямым словом несомненной, веруемой правды возвещающий о том в сознании поэта.
Но ещё и ещё подивитесь самостоятельности русской души Тютчева, - силе и глубине этого светлого ума, который, вне родины, далеко от своей бытовой Церковной стихии, затерянный в умственном строе всей полноты иностранной жизни, - не затерялся как мелочь; а крупно, по-русски думал, чувствовал и выражал словом поэта в немецком Мюнхене то же самое, что Хомяков в Москве. Вот его поэтический «Рассвет» пред великими чаяниями Севастопольской войны:
Не в первый раз кричит петух,
Кричит он живо, бодро, смело;
Уж месяц на небе потух,
Струя в Босфоре заалела.
*
Ещё молчат колокола,
А уж Восток заря румянит:
Ночь бесконечная прошла,
И скоро светлый час настанет.
*
Вставай же Русь! Уж близок час!
Вставай Христовой службы ради!
Уж не пора ль, перекрестясь,
Ударить в колокол в Царьграде.
*
Раздайся благовестный звон,
И весь Восток им огласися!
Тебя зовет и будит он;
Вставай, мужайся, ополчися!
*
В доспехи веры грудь одень,
И с Богом, исполин державный!
О Русь! Велик грядущий день, -
Вселенский день и православный!..
И этот великий день есть именно день Воскресения, - даже в политическом смысле, для народов веры и верности Христовой, - тот чаемый день, который вами, граф... я не хочу повторять. Но послушаем, как к этому вселенскому и православному дню относятся оба наши поэта, которых и по таланту, и по философской научности, вы не можете ставить далеко ниже себя.
В безмолвии, под ризою ночною,
Москва ждала, и час святой настал,
И мощный звон промчался над землею,
И воздух весь, гудя, затрепетал.
Певучие серебряные громы
Сказали весть Святого Торжества,
И, слыша глас, её душе знакомый,
Подвиглася великая Москва.
Все тот же он: ни нашего волненья,
Ни мелочно-торжественных забот
Не знает он; а вестник Искупленья,
Он с высоты нам песнь одну поет,
Победы песнь, песнь конченного плена...
Мы слушаем, но как внимаем мы?
Сгибаются ль упрямые колена?
Смиряются ль кичливые умы?
Откроем ли радушные объятья
Для страждущих, для меньшей братьи всей,
И вспомним ли: что это слово - братья
Всех слов земных дороже и святей?
Это Хомяков, в торжестве великого православного дня, на московской пасхальной заутрене, поминает - не забывает братьев всех - всю меньшую братию и, без сомнения, славянские племена.
А Тютчев на волнах того же самого благовестного звона и, также прославляя этот светлый и великий день Востока, с умилительной нежностью шлёт далеко, за Россию, привет родной дочери:
День православного Востока,
Святый, святый Великий день!
Разлей свой благовест широко
И всю Россию им одень.
Но и святой Руси пределом
Его призыва не стесняй.
Пусть слышен будет в мире целом,
Пускай он льётся через край,
Своею крайнею волною
И ту долину захватя,
Где бьется с немощию злою
Мое родимое дитя.
Тот светлый край, куда в изгнанье
Она судьбой увлечена,
Где неба южного дыханье
Как врачество лишь пьет она.
О, дай болящей исцеленье!
Отрадой в душу ей полей,
Чтобы в Христово Воскресенье
Всецело жизнь воскресла с ней!
Но ещё кто тот, на кого я думаю указать вам? Вы, вероятно, догадываетесь? Вы его, может быть, лично знали, и мы его так недавно потеряли... И этого так же, как мы теряем всё умственно дорогое нам: в самую пору духовной возмужалости человека дела и слова, и именно в ту самую минуту, когда это дело и слово наибольше нужны нашему мятущемуся обществу. Я говорю о Достоевском... Это был один из ваших неверующих: ожесточённый, загрязнённый нравственно до цинизма, оставшегося даже на многих страницах, нечитаемых, его последнего произведения. В сравнении с этою вороной, наклевавшеюся всякой мертвечинной гадости, ваша душа, как она отражается в зеркале ваших произведений, есть чистая голубица. За то и каким же тяжким путём шёл и прошёл Достоевский даже до самого «Мёртвого Дома», чтобы ему ожить, очиститься и обновиться душой! Грязь осталась в нём, как прах, прилипший к ногам; а душа уверовала и познала Бога, исповедала Его, как Христа и в Церкви Христовой!
И имея такой, обстоящий вас «облак свидетелей», неужели вы, наш Лев Толстой, уклонитесь войти под сень этого лучезарного облака и пойдёте в молокане, как говорят о вас: что вы ездите на поклонение к какому-то старцу- молокану, - вероятно, к тому самому, о котором вы упоминаете в «Исповеди»? Хотя для вас это совершенно всё равно: буду ли я верить этому известию, или не буду; но я для себя самой не хочу ему верить... Не потому, чтобы я сомневалась в возможности графу-философу стать молоканом, - нет! Я знаю: что ум, блуждаюший вне заповеданных истин Веры, может дойти до самого невозможного. Был же у нас князь Голицын, и ещё министр нашего Народного Просвещения, который принадлежал к секте «плясунов» и, в белой длинной рубахе, совершал свои круговые радения, приплясывая и притопывая едва ли не голыми пятками. Всё может быть - «зато, - как говорит апостол Павел, - что они не приняли любви истины для своего спасения, и за сие пошлёт им Бог действие заблуждения» - делать неподобное, невероятное для человека в здравом уме... Так я не потому не верю, что не верю в силу заблуждения довести вас до молоканства, - нет! А потому, что я верю в силу вашей русской души.
Чтобы кончить, мне остаётся указать вам на важную клевету вашего рассудочного понимания в деле духовной народной жизни.
Вы говорите: «Даже понятия Церкви нет у народа...» Какого? Вашего рассуждающего, голословного понятия, конечно, нет и не может быть в неисчислимости миллионов людей всякого пола и возраста; а есть оно другое, более живое и сильнейшее понятие чувства связи и любви, - то самое, что заповедано нам Господом и Главою Церкви: «Потому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою». И на свидетельство этой любви указывают сами ненавидящие и презирающие нас, и между тем не могущие не видеть: что никогда католикне бывает так близок католику и протестант - протестанту, как православный к православному... Да и на что нам чужое указание ненависти и злобы? Когда у нас своя скорбная память недавних, неисчислимых жертв любви, преданности народного, полного самовозбуждения, самоотвержений до крови - до потоков её, которые лились, и целые десятки тысяч душ святых взошли к Богу, исполнив до последнего предела завет Христовой любви «положить душу свою за друзей, за братьев своих». А вот, что вы, Лев Николаевич (имели ли вы ваше учёное понятие о Церкви, или не имели его), но не принадлежали к ней ни одною йотой вашего духовного существа, к русской православной Церкви, - это вы явили в вашей Анне Карениной. Припомните: в каком духе и каким тоном вы относились к нашим сербским добровольцам, когда «Русский Вестник» отказался напечатать ваши слова! Вы, стало, смеялись над кровью брата, которую он шёл проливать за другого меньшого брата... Дай Бог, чтобы капля этой святой крови не запеклась на ваших устах!
Довольно! Глубоко скорбно мне было начинать к вам это длинное письмо, и почти также скорбно я его оканчиваю при этом жгучем воспоминании... «Обратитесь, и живы будете»... Эти слова сами собою подсказались мне; я даже не соображу, откуда они? Но всякое «слово Божие живо и действенно, и проходит до разделения души и тела»... Ихотя не все здесь слова Божии, но смею сказать, что они все от Бога: от сердечной скорби, ревности по душе и печали о вас - написались вам.
5 Февраля 1883 года. Макаровка.
[i] [1] Деяния Апостольские гл. 25 и 26.
[ii] [2] Деяния Апостольские гл. 17.
[iii] [3] Как несомненной истины.
[iv] [4] Послание I Коринф. гл. 15.
[v] [5] Ренан.
[vi] [6]Послание I Иоанна, глава 5.
[vii] [7] Деян. Апостол. гл. 23.
Надежда Кохановская
