Ко дню памяти святителя Иоасафа, епископа Белгородского мы переиздаем фрагменты из повести талантливейшей и самобытнейшей русской писательницы, фольклористки, литературного критика Надежды Степановны Соханской (Кохановской) (1823-1884) (см. о ней) «Рой-Феодосий Саввич на спокое» (Первое издание: День.- 1864.- №№ 5-13), в которых повествуется о замечательном архипастыре, прославленном в 1911 году в лике святых.
Публикацию (в сокращении) специально для Русской Народной Линии подготовил профессор А. Д. Каплин. Название дано составителем.
+ + +
«Рой-Феодосий Саввич на спокое»
<...> С ранней зари Марина Калинишна самого Дёму послала вёрст за пять на видном месте стоять и известку подать, и на колокольне люди были тотчас ту известку в колокола перенять.
И что то много говорить и сказывать, как дрогнул свой и пришлый народ, у церкви сидя, и по кустам, и по разным домашним местам, когда все воедино, свои и чужие, разом встали и одно в колокольном звоне всем равно послыхали: едут, со владыкою едут! - и Дёма скакал и оповещал... За Дёмою скоро и Феодосий Саввич опередил владыку и тут был, чтобы самому у себя принять и тотчас в горенку на пасеке поместить Преосвященнейшего владыку, чтобы ему тихо и безмолвно было с дороги, и от людей отдохнуть там, и быть ему самому по себе, как духовному мужу угодно.
И так сталося. Прямо к пасеке подъехал архиерейский рыдван. Владыка Иоасаф на все стороны благословил народ и сам себе хозяином в горенку без людей вошёл. Из сеней и Феодосию Саввичу отпуск дал.
- Устал, свет. Перед вечернями повидишь меня, - сказал. - Да смотри, ласков хозяин, чтоб моя служебная и певческая пьяна не была.
А Феодосию Саввичу и кроме того смотреть было много кое-чего... И жених же он был светел и радостен! Милы и дороги подарочки невесте из Белгорода вёз и привёз - и на то ему взглянуть, и туда его зовут, и всем он одно сказывает: завтра посвящению быть. Судил владыка в пятницу, чтобы по церковному чину и брачный венец ему, сударю, был.
Перед вечернями сам Феодосий Саввич пошёл и матушка его, боярыня, и невесту они с собой вели: всем им вместе благословение принять.
- Здравствуй, медовая семья! и ты, мати пчела! - сказал он, остановясь под верховет-дубом. - Да благословит вас Бог, как Авраама и Сарру под тем святым дубом... Феодосий! на вечерню звонить пора, - велел он. - На праге церковном, прямо под небом, всенощную службу... Кий храм Мне созиждите? глаголет Господь. Небо - престол Мой, земля же подножие ногама Моима. Сердце наше велелепный храм ему, дети!..
И торжественно, под открытым небом, на пороге новосозданной церкви с её распахнутыми дверями и с сонмами народа вокруг, шла продолжительная всенощная. Звёзды в небесах просияли и, прежде тусклые, огни зажжённых свечей блеском залили двери храма, и, среди этого блеска, высок сам по себе и возвышен на церковном пороге, как молнией, сверкая источниками архиерейской мантии, стоял владыка Иоасаф, и в духовной силе и в своей святыне сана, поднимая руку благословить народ, он словно благословлял землю, - и, за смолкшими хорами, слышно шумящие воды, и окружный в тёмной темени лес и хор светлых звёзд, что другими огнями, сиял молящемуся народу.
Наутро довольно рано началось великое освящение храма. Помазанный крестообразно елеем, окаждённый волнами фимиама, окроплённый и освящённый духом молитв и песнопений - при звоне колоколов и хор вопрошающих и отвечающих ликов - словно рукотворный храм в другой раз, нерукотворно, создался благодатию, распахнулись заключённые двери и вошёл в них Царь Славы.
Освящение совершилось; Великая Жертва вознеслась и новый престол благодати объявился на Святой Руси у Пущина сударя на белых Ключах. Исполать ему, белому Рою! Так счастлив и умилён человек бывает в жизни единожды, как Феодосий Саввич умилён плакал при посвящении и, принимая святой венец, он словно с церковью, а не с невестой венчался. Пелагея Поликарповна, с другой почётной кумою и с такими же кумовьями, восприемницею от святой купели крещения у младенцев была, и та высокая радость человека о Божьем совершенном деле по сердцу у всех прошла, и на отпуск из церкви всем подбором колоколов звонко заливалась и медным стоном воровского колокола, сотрясаясь, гула.
Преосвященный Иоасаф, разоблаченный от всех архиерейских одежд, в клобуке и в чёрной монашеской мантии, с одной сияющей панагиею на груди, стоял на предалтарном возвышении, что зовётся «солея», и никем не поддерживаемый и не окружаемый, сдавши из рук свой высокий жезл, он обеими руками благословлял стремившихся к нему людей. Церковь не вмещала их в себе и, казалось, в трое растворённых дверей не выпускала народа, так его было тесно! И напрасно твердили: «Идите, идите! Кто благословился, выходите!» В церкви становилось просторнее. Женщины и дети пробивались в толпу, и чтобы подать собою пример исхода, молодые со всеми гостями удалились из церкви; за ними последовало духовенство по знаку преосвященного и потому, чтобы на пороге дома было кому встретить молодых со крестом и с возглашением многолетия.
Владыка Иоасаф один, с поднятыми не опускающимися руками, продолжал стоять и подавать благословение приметающемуся к нему народу. Мало-помалу он соступил с солеи и выдвинулся на середину храма, теснимый и невозмутимый, словно Евангельский кокош простёртыми крыльями досягая ближних и дальних. Солнце, уже перейдя полдень, наклонною полосою лучей врывалось в западные двери, и широко стлалась полоса по церковному помосту у самых святительских ног. Он шёл к дверям, своими орлиными зеницами осенняя церковь и видя её совсем опустелою от народа.
- Все? - спросил он приблизившегося келейника.
- Все, владыко...
Но на церковном пороге подступил человек несмелым порывом и принял благословение, а руки преосвященного Иоасафа, может быть, в течение семи часов поднятые на молитву и источавшие благословения, сложились и опустились на эту последнюю голову, свалявшуюся чёрным руном волос.
- «И будут последнии первии, - глаголет Господь», - давая минуту отдыха себе и своим утруждённым рукам, тихо молвил владыка Иоасаф.
Но он был так утруждён, что молодой князь со княгинею, принесши ему пирог на пасеку, не решились позвать его пожаловать в хоромы и поблагословить их великий обеденный пир... Да и пировать было некогда. Гостям и особенно духовенству надобно было спешить пообедать и отдохнуть часика два, потому что всенощная опять быть должна. Назавтра от Заломенской церкви следовало быть перенесению праха родителя Феодосия Саввича в новосооруженную и новоосвященную церковь, как и обещался сударь Рой: поставить церковь над прахом упокойника родителя. И завтра же была Троицкая суббота, великий день поминовения Церковью Православной всех от века усопших. И день по дню приноравливая время во всём году, нельзя бы было выбрать и приноровить дня лучше этого! С хоругвями и певчими, священническими руками поднял Феодосий Саввич из двадцатилетней с лишком могилы невредимый дубовый долблёный гроб упокойника родителя и понёс его, подсобляемый, на своих сыновних плечах. Его венчанная невеста в золотой повязке и его матушка во вдовьей печали по за ним шли, и словно грех было печалиться сердцу и слёзы лить при святыне такой радости. Храм новый стоит, жених храма во всём облачении, сам преосвященный Иоасаф с пением и каждением принимает мёртвый двадцатилетний прах; вносят его в церковь, ставят на возвышении, покрывают старый долблёный гроб новыми светлыми покровами, и что в нём чтут и что лики поют, - коли не всемирную радость воскресения?
После заупокойной обедни и общей торжественной панихиды над гробом изъятого из земли одного из всех нерушимо почивающих в недрах её до нового великого дня гроб снесли в приготовленный под церковью склеп и поставили его там с зажжённой свечою перед образом Саввы Освященного и с кадилом огня и фимиама.
Феодосий Саввич последний поклонился до земли и вышел из склепа.
Но и поминальный пир пировать по-вчерашнему не стало времени. Духовенство более всех было утомлено и скреплено хотя незримым, но ощутимым призором вещей несмежающейся зеницы того, кто сидел на пасеке, и оно помнило и не забывало, что наступает субботний вечер Сошествия Святого Духа. Новая церковь украсилась зелёными ветвями и вся усыпалась зелёной травою. Завтра, по-народному, земля была именинница и праздновала Духу Животворителю. И потому разливанного моря быть не могло, а всё трезво и чинно на отдых шло.
И первый день праздника с его необычайно торжественным, наполовину вечерним богослужением, отошёл; ну а тут попраздновать не давалось путём; и следовало ещё готовиться к большому празднеству: назавтра престольный праздник новоосвящённой Троицы был...
И Троицу Святую отпраздновали светло и радостно. Думалось, что тут и конец духовным празднествам был, а вышло ещё и нет. Владыка Иоасаф, в тот день, сошедши в хоромы и празднуя в общем сидении у обеденного стола, увидел у молодой невесты-княгини родовую Неопалимую Купину и, услышавши давнюю быль её и при ней - гамовскую сиротскую судьбу: «Феодосий! я завтра ещё у тебя служу, - сказал преосвященный владыка. - Почтим Ртищевскую Неопалимую Купину. Завтра её почтенный день и есть...»
И вспомнил Феодосий Саввич, что точно завтра - во вторник на Троицкой неделе положено, или людским обычаем вошло, праздновать Купину.
И коли уже Сама Неопалимая Купина так к тому дню привела, положил Феодосий Саввич, со своей Анастасией Никаноровной переговоривши советное и полюбовное слово, внести им и поставить в церкви, чтобы на весь мир была, а не ими в доме затаена Ртищевская звездовидная Купина. И наутро светлы и радостны - ртищевская сирота разубрана, как под венцом была, и, сияя своим девичьим венцом, вдвоём она с князем-женихом подняли икону на белые руки и под колокольный звон и певческий хор понесли её. Народ, радостен вокруг, от хором до церкви на колени пал и, руки поднимая и вздевая, сказывал: «Шествуй, Матушка! Шествуй к нам, Царица Сама, Неопалимая Купина!» И вышедши в церковь, - икону там владыка принял на аналой её высоко и провозгласил: «Радуйся, Невеста Неневестная!» - клир возглашал и акафист Богородице, всю неседальную песнь, преосвященный Иоасаф сам посреди церкви вслух всему народу внятно и протяжно читал.
- Она, Сущи исполнение всякие радости, и нашу духовную радость исполнила у тебя, Феодосий! - говорил владыка, отдыхая под Маврийским дубом, как он прозвал хозяйский дуб-верховет. - Может, я тебе и тяжек показываюсь, Иоасаф? Пригостил ты меня, Рой, на пасеке, а я и зажил у тебя... Ноне, друг, еду.
Преосвященный повелел запрягать ему.
- Еду в объезд велик по епархии, - продолжал говорить он, задумчив и тих. - Может, мы и не увидимся с тобою. Божью ниву от плевел полоть рука Иоасафу дана...
И на том слове сбылось, что они не увиделись более. Нива-то Божья была сорна; а муж Иоасаф Горленко в ревности по Богу был серп остр: плевелы пожинал, но и себя ранил. В пылкой ревности болезновала высокая душа и изнемогала. Немощь телесная пожала ее, как колос зрел да поспел, в житницу Божьего зерна. Он и не воротился в Белгород живой, а в Грайвороне на смертном одре так о себе заповедал: «Отвезите меня и поставьте до шести недель стоять. Коли я не буду пёс смердящий, пусть в углу Божьего храма стою».
Он и теперь стоит... как стояли тогда все с открытыми головами, провожая его, медленно скрывавшегося за долгим белоколодезным лесом.
А свадьба у Феодосия Саввича - как сказывали о ней деды внукам - святая была. И никакого скоморошества игрищ и безчинных песен он, сударь, не попустил!
- Почитай, церковь Божия не затворяется. У меня ново-свято святили и шестинедельная служба идёт, и чтобы в той службе козлогласования завели, слышь, не бывать тому!
И не было.
А сам Феодосий Саввич бывал ежедневно в церкви, читал и пел на клиросе во всё шестинедельное богослужение, как оно положено правилами Святых Отец для новопосвящённого храма и во все эти шесть недель - много ли, мало ли случалось народу - он, сударь Рой, не переставал поить и кормить людей, привечая их ласкою своей молодой жены, госпожи-сударыни.
И вот в последний день этих шести недель, давши славу Богу и уже отпировавши пир на всякую большую и малую душу, осел наш сударь Рой золотой и начал жить себе и поживать на домашнем своём на спокое.
