Мы считаем возможным в качестве «нового контекста» для
«понимания» романа И.А.Бунина рассматривать «евангельский текст»
русской литературы. «Евангельский текст в русской литературе» -
масштабное научное направление, динамично развивающееся на базе
Петрозаводского государственного университета с начала 90-х годов ХХ
века. К настоящему времени изданы несколько фундаментальных трудов
(«Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков: цитата,
реминисценция, мотив, сюжет, жанр», 1994 - 2011), объединивших научные
изыскания целого ряда видных представителей современного
литературоведения: В.Н. Захарова, И.А. Есаулова, А.Е. Кунильского, В.А.
Воропаева, Т.Г. Мальчуковой, Т.А. Кошемчук и других. Феномен
«евангельского текста» может быть осмыслен по аналогии с «петербургским
текстом» русской литературы [Топоров, 1995]1. В настоящее
время данный научный вектор - исследование «совокупности текстов» -
является одной из ведущих тенденций современной науки, получившей
интенсивное развитие в первом десятилетии ХХI столетия в сфере
«локальных текстов» («пермский текст», «орловский текст», «воронежский
текст» и другие).
Все это, предполагаем мы, дает достаточно оснований, для того,
чтобы в нашем исследовании интерпретировать «евангельский текст русской
литературы» в качестве основного «контекста понимания» романа «Жизнь
Арсеньева». Мы принимаем тезис В.Н. Захарова: «Евангельский
текст» - научная метафора. Она включает в себя не только евангельские
цитаты, реминисценции, мотивы, но и книги Бытия и притчи царя Соломона,
и псалтирь, и книгу Иова, - словом, все то, что сопутствовало
Евангелию в повседневной и праздничной церковной жизни» [Захаров, 1994,
7]2. Определение В.Н. Захаровым «евангельского текста» не
ограничивает пространство произведения рамками (реальностью) текста:
«...что делает русскую литературу русской. Чтобы понять то, что говорили
своим читателям русские поэты и прозаики, нужно знать Православие.
Православный церковный быт был естественным образом жизни русского
человека и литературных героев, он определял жизнь не только верующего
большинства, но и атеистического меньшинства русского общества;
православно-христианским оказывался и художественный хронотоп даже тех
произведений русской литературы, в которых он сознательно не был задан
автором» [Там же. С.9]. Полагаем, о подобном преодолении границ текста
писал и М.М. Бахтин: «Текст - печатный, написанный или устный -
записанный - не равняется всему произведению в его целом (или
«эстетическому объекту»). В произведение входит и необходимый
внетекстовый контекст его. Произведение как бы окутано музыкой
интонационно-ценностного контекста, в котором оно понимается и
оценивается (конечно, контекст этот меняется по эпохам восприятия, что
создает новое звучание произведения)» [Бахтин, 1979, с.370]3.
«Православный церковный быт» как «естественный образ жизни
русского человека и литературных героев» будет принят нами (именно по
Бахтину) в качестве «необходимый внетекстового контекста»
исследуемого произведения - романа «Жизнь Арсеньева». Этот
исследовательский шаг предпринят нами единственно в целях выбора
«методологической стратегии, релевантной исследуемому материалу» (Е.М.
Болдырева). В этом смысле наше исследование сосредоточенно не на
выявлении «нового звучания произведения» (М.М. Бахтин), но на
стремлении приблизиться к прочтению исходных, авторских, намерений о
«Жизни Арсеньева», которые и станут своего рода «новым звучанием»,
открывая новые подходы к осмыслению «проблем» изучения романа.
Таким образом, основным «контекстом понимания» романа «Жизнь
Арсеньева» нами принят «евангельский текст» с его
религиозно-философским и святоотеческим осмыслением русского человека,
русского быта. Кроме того, «контекстом понимания» является и русская
классическая литература, наследником и продолжателем которой И.А. Бунин
всегда себя осознавал и «следы» которой открыто или аллюзивно во
множестве представлены в романе «Жизнь Арсеньева».
«Прочность умоначертания»
В контексте «Евангельского текста» православное миропонимание - и святоотеческая антропология и контекст святоотеческого слова, являются органичным, естественным мировоззренческим составом личности. В современности данный контекст требует быть определенным. Поэтому разумно сравнить выводы К.И. Зайцева4 с пониманием «просветленного, умиротворенного» «умоначертания» в святоотеческой антропологии. Святитель Григорий Палама: «Когда единичный ум бывает тройственным, тогда он соединяется с Богоначальною Тройческою единицей. Бывает же единичный ум тройственным, пребывая ... в возвращении к себе самому и в восхождении чрез себя к Богу» [Беседы, 1993, ч.1, с.124]5. - Вспомним и сравним: «История души человеческой ... когда она - следствие наблюдений ума зрелого над самим собою» (М.Ю. Лермонтов); сравним еще - «опыт метафизического перевоплощения в самого себя, опыт воплощения в творческом слове этого метафизического перевоплощения» (К.И. Зайцев о «Жизни Арсеньева»).
И приняв перечисленное выше как контекст, обратимся к свидетельствам текста «Жизни Арсеньева»: «Те весенние дни моих первых скитаний были последними днями моего юношеского иночества. В первый день в Орле я проснулся еще тем, каким был в пути, - одиноким, свободным, спокойным, чужим гостинице, городу, - и в необычный для города час: едва стало светать. Но на другой ... - как все» [с.192] (гл.I кн.V) - (V кн., начало, «концентрирует» содержание: I - IV кн.).
«Инок м. монах, чернец, черноризец; отшельник, пустынножитель ... Иночество ср. монашество: состоянье инока» [Даль, 1978, т.2, с.46]. Еще - важнее дословный перевод с греческого языка «монах» - «одинокий». «Мотив одиночества» - является сквозным мотивом книг I - IV. Вспомним и мать Арсеньева, ее аскетическое, монашеское, отношение к жизни - по «обету», монашество - это тоже «обет». То есть, инок - ОД-инок; иночество - ОД-иночество.
Бунин - поэт, тонко чувствующий состав и оттенки русского слова. Отмеченное нами созвучие не могло остаться вне его внимания. «Иночество» встречается дважды в тексте (это вновь принцип «двойного свидетельства»), в сущностных содержательных эпизодах, над одним мы сейчас работаем, второй упоминали, рассмотрим его ниже. «Одиночество» находит в «Жизни Арсеньева» до 50 повторений. Таким образом, характер существования героя в детстве, отрочестве и ассоциативно подчеркивается как «иночество=одиночество» - это и есть «восхождение» к Богу, но «восхождение», осуществленное героем в миру, в быте-бытии России. - «Монашество героя в миру» в русской литературе возможно, с известной долей условности, и в некоторый, пусть и краткий период жизни, но - возможно. Возможно - было для Онегина: «жил анахоретом»[i]. Почему не возможно для Арсеньева, тем более в ранние годы, тем более в собственном свидетельстве теста «о себе самом»? Свидетельство - «иноческого жития» повторяется (V кн. гл. XIV) еще раз в важнейшем содержательном эпизоде «Алексей Арсеньев. Записи»: «Потом встал, умылся и оделся, привычно покрестился на образок ... означающем своими выпуклостями трех сидящих за трапезой Авраама ангелов ... - наследие рода моей матери, ее благословение мне на жизненный путь, на исход в мир из того подобия иночества, которым было мое детство, отрочество, время первых юных лет, вся та глухая, сокровенная пора моего земного существования, что кажется мне теперь совсем особой порой его, заповедной, сказочной, давностью времени преображенной как бы в некое отдельное, даже мне самому чужое бытие ... Покрестившись на образок, я пошел за покупкой, которую выдумал лежа» [с.241]. - «Покупка» - это покупка тетради, на которой будет выведено: «Алексей Арсеньев. Записи». Началу мира собственного творчества предстоит Икона («образок») Святой Троицы, да еще и наследственная, по роду. Сама мысль о начале письменного творчества приходит герою в свете Иконы - «покупкой, которую выдумал лежа». В тексте: Икона - благословение матери на жизненный путь, то есть и мир собственного творчества получает благословение матери и всего ее рода. Икона Святой Троицы соединяет здесь род матери и род отца, через «трапезу Авраама» («В Духов день призывает Церковь за литургией») - «И разве не радость чувствовать свою связь, соучастие «с отцы и братии наши, други и сродники», некогда совершавшими это служение?» [с.8]. - «Радость чувствовать связь» «с отцы и сродники» возможна только в случае, если все живы. Так это и есть «за Литургией». Сам Духов День - это День Святаго Духа, следующий, на следующий день, за празднованием дня Святой Троицы, Пятидесятницы (пятьдесят дней от Пасхи).
Иконы предстоят и свидетельству о методе воплощения содержания «Жизни Арсеньева» - «воскрешая образ того, кем я был когда-то» (II гл. IV кн.): «Опять, еще раз была весна ... Так проснулся и я однажды в тихое и солнечное майское утро ... Я умылся, оделся и стал молиться на образа, висевшие в южном углу комнаты и всегда вызывавшие во мне своей арсеньевской стариной что-то обнадеживающее, покорное непреложному и бесконечному течению земных дней» [с.147]. - Прямого указания на Икону Святой Троицы - нет, но «майское утро» - это свидетельство того, что сами события происходят в близи Дня Святой Троицы. По «старому стилю» Дни Святой Троицы, Пятидесятницы, как раз в основном и приходились на майские дни. «Южный угол» соединяет этот эпизод с первым «воспоминанием» «окном, выходящим на юг». Мы отмечали, что в данном случае художественный мир «Жизни Арсеньева» нарушает бытовую логику - младенец не может знать о том, что окно выходит на юг. Текст «Жизни Арсеньева», как мы видим, проявляет - художественную логику, которая важнее бытовой. - «Наблюдения ума зрелого над собою», «метафизическое перевоплощение в себя самого», «обращение на себя и восхождение к Богу», - все это, несомненно, позволяет чувствовать и знать, что окно «выходит на юг». Там - Иконы, а Бога «младенец» не только чувствует, но и знает. Эта логика («правда») - «художественная, метафизическая» - точно отмечена К.И. Зайцевым. - «Восхождение к Богу» в «детстве, отрочестве» и первых юных годах прямо выводит героя в «мир собственного творчества»[ii] , который в существе своем есть тоже од-иночество, тоже восхождение к Богу: «Воскрешая того кем я был когда-то» (Арсеньев), «наблюдений ума зрелого над самим собою» (Лермонтов), ум «при обращении на себя» (свт. Григорий Палама), «перевоплощения в самого себя» (Зайцев). - Эпизод «Алексей Арсеньев. Записи» (XIV гл. кн.V). - Это первая собственная проза, первые записи. - Содержание предшествующей, XIII гл., прямо говорит о намерениях Алексея Арсеньева - писать о своей собственной жизни [с.236-237]. Икона Святой Троицы поставлена в начало эпизода («во главу угла»). И первое основание такого соответствия мы определили в художественном составе «Жизни Арсеньева» - это: «обращение ума на себя и восхождении чрез себя к Богу» (это и есть «опыт метафизического перевоплощения» по К. Зайцеву), что - по свидетельству свт. Григория Паламы - открывает уму возможность - «становиться тройственным, пребывая единым». - Ум человека имеет возможность (по благодати) обретать тройственный состав. Данный состав был полностью ясен В.А. Жуковскому[iii] , в нем и всей Русской литературе. Отсюда - уму, восходящему к Богу, может быть по благодати дарована возможность со-творчески, при восхождении к Богу, воскрешать - вещи и дела.
Все, что сказано выше, позволяет нам произнести очевидную, но для стереотипного восприятия романа «Жизнь Арсеньева» - удивительную - истину («текстовый факт»): начало «Жизни Арсеньева» - это начало Литургии. В художественное пространство «Жизни Арсеньева» - читатель входит через метафизическое пространство Божественной Литургии[iv] : «В Духов день призывает Церковь за литургией «сотворить память всем от века умершим». Она возносит в этот день прекрасную и полную глубокого смысла молитву: «Вси рабы Твоя, Боже, упокой во дворех Твоих и в недрех Авраама, - от Адама даже до днесь послужившая Тебе чисто отцы и братии наши, други и сродники!» [с.8]. - А если мы обратимся к первому изданию книги «Жизнь Арсеньева»: «Въ Духовъ день, памятуя, что «Святымъ Духомъ всякая душа живится», призываетъ Церковь за литургией» [Бунин, 1930, с.9]. - То, в свете всего сказанного выше - в разделе нашего исследования «мир творчества», мы увидим, что в I главе первой книги «Жизни Арсеньева» определена не только художественная идея, но названа Сама Основа - воплощения замысла книги в текст. - «Святым Духом всякая душа живится» - это сказано о возможности - для каждого человека (всякая душа) - воскресения. И тем самым и о возможности «творческого», - со-творческого, в со-работничестве со Святой Троицей - воскрешения событий жизни души, ее вещей и дел. Но - как? - Наитием [v] Духа Святаго.
Мы, подошли на максимально возможное расстояние к тому пониманию тайны творчества, как понимал ее, по нашему предположению, и И.А. Бунин, как тайны Божией. И не случайно эпизод «Алексей Арсеньев. Записи» завершен или, напротив, выведен в бесконечность Божьего Творения, следующей, - в дополнение к «собственному коду» - объясняющей все существо творчества, картиной: «Наш бывший дворовый, слепой старик Герасим, ходил, как все слепые, приподняв лицо и как бы прислушиваясь, по наитию щупая палкой дорогу. Он жил в избушке на краю деревни, бобылем, только с перепелом, который сидел в лубяной клетке и все бился в ней, подпрыгивал в крышку из холстины, облысел, ударяясь в нее изо дня в день. Каждую летнюю зорю Герасим, несмотря на слепоту, ходил в поля ловить перепелов, наслаждаться их перекличкой, разносимой по полям теплым ветром, дующим в слепое лицо. Он говорил, что нет ничего на свете милей замирания сердца в те минуты, когда перепел, все ближе подходя к сети, через известные промежутки времени бьет все горячее, все громче и все страшней для ловца. Вот был истинный, бескорыстный поэт!» [с.244]. - По существу это «притча» о творчестве. Смысл данной притчи: художник - слеп в мире творчества, ибо это Божий мир. Художник «ходит» по наитию, прислушиваясь. Ходит - «ловить перепелов» - это о творческом вдохновении - «чувствовании Творца, Его замысла». Поэтому - приближение - «все страшней». «Бескорыстный» по Евангелию - «Даром получили, даром отдавайте» [Матф.10:8]. Поэтому - когда пережито: «все горячее, все громче и все страшней для ловца», тогда не творец, - даже с маленькой буквы «не творец», а всего лишь - «ловец» (вновь напомним, Бунин поэт и созвучия «ловец-творец» не мог не чувствовать), рука «ловца» в благодарности пишет Творцу: «Благодарю Бога за то, что Он дал написать мне «Чистый понедельник»» [Новый мир, 1969, с.211]. В творческом смысле, «Наитие» - это то, что наряду с возможностями открытыми православным миросозерцанием, позволяет художнику подниматься на самые вершины творческого постижения действительности и воплощения своих открытий, в меру, отпущенного художнику Божьего Дара. Но, чтобы подняться к возможностям творческого Наития, необходимо было усвоить Евангелие (Новый Завет) в свой «жизненный состав», усвоить на основе Православия. Эта основа отмечена в монографии О.А. Бердниковой [Бердникова, 2009, с.11]6. К этому следует добавить и личное отношение И.А. Бунина к Евангелию, это отношение - творческое в своем существе. «Я тоже, - пишет В. Н. Муромцева-Бунина, - благодарила его за то, что он научил меня «смотреть на мир, развил вкус литературный. Научил читать Евангелие». - Отметим соединение смыслов: реальный мир - литература - Евангелие. Мы привели ответ на слова Бунина (23/10 апреля 1927г.), сказанные им В.Н. Муромцевой в день двадцатилетия их свадебного путешествия в Палестину [Бабореко, 2004, с.279]7. Сравним: «Ян говорит о Христе, о том, что он «чует Его живым, каким Он ходил по этой знойной земле»; «Вечером мы выходим побродить, без всякой определенной цели. Доходим до западной стены, идем вдоль нее. Ян говорит о Христе. Дома он вынимает Евангелие и дает Его мне, советуя читать особенно серьезно»[vi] [Бунин, 1989, с.318, 320].
Насколько вообще применимо соединение литературоведения, науки о литературе, и науки о человеке (антропологии) в святоотеческом ее понимании? Применимо - в некоторой мере - и мы обосновывали это, ссылаясь на работы исследователей Бахтина, Нейчева, Зайцева, Бердниковой (в проработке художественной антропологии) в ходе наших рассуждения. Остается вопрос: - «наитие Духа Святаго», руководящее праведников, может ли быть доступно для «обычного», в каком-то смысле, человека?
Теоретические основания наших дальнейших предположений мы также основываем на исследовании Н.М. Нейчевым единого текста русской литературы: «Второй постулат, принципиально оправдывающий возможность воплощения трансцендентального логоса в художественно-образной системе русского мессианистического логоса, дает учение христианского востока об обожении. Возможность обожения порождает и возможность синергизма литературного и церковно-библейского слова, меняющего и образный язык русской литературы 19 века» [Нейчев, 2007, с.15]8. Сравним. - «Сотворение по Своему образу было таким дарованием, которым Бог наделил только человека ... Этот дар включал в себя: разум, совесть, свободную волю, творчество, любовь и вожделение совершенства и Бога, личное самосознание и все, что поставляет человека над остальным видимым творением, делая его личностью. Другими словами, все то, что делает человека личностью, даровано ему по образу Божьему [Георгий (Капсанис) архим., 2002, с.5-6]. - Комментируя постулат о цели, для которой наш Творец создал нас - «В единении с Богом, в обожении как истинном единении: не нравственно-внешнем и несентиментально-надуманном - архим. Георгий (Капсанис) пишет - Святоотеческая антропология так высоко ставит человека, что если мы сравним с православной традицией отношение к человеку в других философских, социальных, и психологических системах, мы удивимся, насколько они мелочны, до какой степени не отвечают они великой человеческой тоске по чему-то подлинному» [vii] [Там же]. Сравним так же первоначальную редакцию «Жизни Арсеньева» - «Святым Духом всякая душа живится», и архим. Георгий (Капсанис): «Теперь человеческая природа через ипостасное единение двух естеств во Христе навсегда соединена с божеством ... Отселе человеческая природа принята в самую жизнь Пресвятой Троицы ничто не может отлучить ее от Бога. Вот почему теперь после воплощения Господня - сколько бы мы не согрешали как люди, сколько бы мы не отдалялись от Бога - если мы хотим вернуться к нему покаянием, это возможно» [Там же. С.9-10][viii] . - Это свидетельство произносит наш современник, православный монах в сане архимандрита, но еще и Старец (в православном понимании - один из тех, кому дано знать тайны Царствия Божьего). Надо полагать, что он принял не одну тысячу человеческих исповедей, и поэтому, когда он говорит: «если мы хотим вернуться к Нему покаянием, это возможно», то - это не теория (не предположение), а опыт, живой опыт православной веры. Поэтому, как бы не согрешал, человек и писатель Иван Бунин, как бы он по человеческому рассуждению исследователей его творчества не был достоин Богообщения; Но - если человек и писатель Иван Бунин - хотел «вернуться» к Богу покаянием, то для него, это было возможно. Поэтому необходимо продолжать осмысление «второго постулата», сформулированного Нейчевым: возможность обожения (стремление человека к Богообщению, стремление человека к соединению с Богом) как возможность творчества и его зримого воплощения в произведениях искусства, стремиться к возможному уровню единения с воплощением Высшего Творчества. При этом, необходимо дать пояснение, основанное на святоотеческой традиции понимания самого «постулата» - «обожение». В наиболее сжатом и доступном для простого современного понимания виде обозначенная нами позиция отражена в цитируемой работе архим. Георгия (Капсаниса). Все, что мы намерены выявить далее, важно для уяснения состава или, точнее, - фундаментальных основ художественного мира «Жизни Арсеньева» как части единого состава русской литературы, но важно, по нашему предположению, через творчество Бунина и для всего «топоса» русская литература. - Как отмечал Белинский применительно к Пушкину: «Все эти поэты относятся к Пушкину, как малые и великие реки к морю, которое наполняется их водами» [Белинский, 1948, т.3, с.382]9, то есть речь о том, что Пушкин вобрал всю русскую литературу, предшествующую ему и явил ее на новом уровне воплощения - так, предполагаем мы, и Бунин «вобрал» всю предшествующую ему русскую литературу. - Возможность обожения и возможность возвращения (восхождения) к Богу покаянием, сама природа возможности, - должны быть осмысленны как ключевые понятия постижения Русской литературы в координатах именно православного мировоззрения.
Смысловая глубина понятия «обожение» требует перевести разговор о русской литературе из сферы общехристианской в сферу Православного, святоотеческого, миросозерцания. Так как сама возможность обожения открывается только в Православии: «По учению Священного Писания и Отцов Православной Церкви Христовой, обожение возможно для человека благодаря тому, что благодать Божия - нетварна. Бог не есть только сущность, как полагает «церковь» западная, но и энергии» [Георгий (Капсанис) архим., 2002]. Далее: «Православное богословие знает, что Бог есть Единица в Троице и Троица во Единстве ... Своими нетварными энергиями Бог сотворил мир и продолжает творить его ... Поэтому, мы соединяемся с нетварными божественными энергиями Божиими, а не с Сущностью Его. И это Таинство нашей Православной веры и жизни ... Рационалистический разум не делает различия между Божиими сущностью и энергиями. Для них Бог есть только Его сущность, а значит, уже невозможно говорить об обожении» [Там же]. Таким образом, начав разговор о возможности обожения, мы поднимаемся в сферы, открытые только православному миросозерцанию, но - вненациональные, по Евангелиюix . Во-вторых, что значит на практике - обожение, и каков путь православного человека к этому состоянию? - Сущность обожения устраняет «мысленные горизонты», в сравнении с ней показывает как недостаточные все теории нравственного совершенствования, теории добрых дел. И в этом тоже расхождение с рационалистическим разумом. Сравним. «Душа человека, созданного по образу и подобию Бога, стремится к Нему, тоскует по единению с Ним. И нет ей покоя, пока не найдет человек Бога и не соединится с Ним, сколь бы высока ни была его жизнь и многочисленны добрые дела его ... Каждый из нас облечён образом Божиим, имеет Первообразом Бога. Образ стремится к Первообразу, и только когда находит Его, упокоивается в Нём» [Там же]. -Эти слова воспринимаются как прямой контекст к пониманию выводов К.И. Зайцева о свойствах «религиозной одаренности» создателя «Жизни Арсеньева», и «особом характере свойств», явленной с «особой силой» в «Жизни Арсеньева»: «прочного умоначертания, устойчивого душевного состояния, просветленного, умиротворенного» [Зайцев, 1934, с.265]4. Вывод К. Зайцева даже в интонации совпадает с выводами православного архимандрита Георгия (Капсаниса). - Напомним, что и самому К.И. Зайцеву оставалось пятнадцать лет, от времени написания этих строк, чтобы и самому быть возведенному в сан архимандрита. То есть, можно ли предполагать, что созданием «Жизни Арсеньева» создатель произведения писатель Бунин находит Первообраз и упокаивается в Нем, что и служит причиной - «устойчивого душевного состояния, просветленного, умиротворенного»? Если вдуматься в слова К. Зайцева о творческом пути Бунина и целостности его творчества, о формировании целого творческой личности, то что еще может означать путь от эпизодических настроений к устойчивому состоянию - просветленному умиротворенному. «Устойчивость» признак целостного восприятия. - «Жизнью Арсеньева» Бунин не возвращается ко Христу, ибо никуда не уходил. Бунин «Жизнью Арсеньева», обративши ум на высшее в себе, восходит к Богу по новым ступеням, новым в Пушкинском смысле («Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше - ну пойдем!»x ). Этими ступенями Бунин шел изначально поэтическим творчеством - Боговдохновенным, имеющим основой своей осознание Божественной природы творчества. В «Жизни Арсеньева» реализованы интуиции (Наития) новых ступеней русской прозы, поднимающихся к высшему образцу - книгам библейского логоса, именно как вся русская литература XIX века. Но «подъем Бунина» принципиально нов в совершенствовании художественной формы - во взаимообогащении и взаимопроникновении лирики и эпоса (поэтической и прозаической сущностей человеческого письменного, - а изначально устного, - творчества), как это явленно Новым Заветомxi . Мы предполагаем, что именно в этом свете «Жизнь Арсеньева» ведет осознанный диалог (осуществляет «контакт личностей») с автором «Слова о полку Игореве» и его произведением, возвращающим (в восхождении к Богу) героя (князя Игоря) к Богородице Пирогощей; с Пушкиным в его человеческом и творческом восхождении к Богу («Отцы пустынники и жены непорочны» и прощение врагов перед смертью и Причастие Святых Христовых Тайн, и творческое свидетельство В. А. Жуковского о пребывании поэта во гробе); с восхождением Лермонтова («Выхожу один я на дорогу») и его тетрадью «в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою» («Журнал Печорина». Предисловие). Сравним (гл. XIII, кн.V): «Что ж, думал я, может быть, просто начать повесть о самом себе?» [с.236], «с чего надо начать писать свою жизнь» [с.239]. И (гл. XIV, кн. V): «Покрестившись на образок, я пошел за покупкой, которую выдумал лежа ... Я сходил в писчебумажный магазин, купил толстую тетрадь в черной клеенке. И, обмакнув перо, старательно и четко вывел: - Алексей Арсеньев. Записи» [с.241-242]. Тетрадь - это еще ладно, где и делать записи - как не в тетради, но - «толстая тетрадь» (!), это Бунин просто так, случайно цитирует Лермонтова, сам того не понимая? - Мы полагаем, научный формат требует говорить о сознательном цитировании, пусть это будет нашим предположением. И тетрадь другая, но - тетрадь - говорит о любви и победе над смертью (преодолении смерти, «смертоносных сил мира»): «У меня сохранилась до сих пор та тетрадь в коричневом сафьяне, что она купила мне в подарок из своего первого месячного жалования: в день, может быть, самый трогательный за всю ее жизнь. На заглавном листе этой тетради еще можно прочесть те немногие слова, что она написала, даря ее мне, - с двумя ошибками, сделанными от волнения, поспешности, застенчивости» [с.288], - это сказано за миг, до того как умолкнет голос, рассказавший нам «Жизнь Арсеньева». - Вот, здесь, в этих «двух ошибках» - вспыхивает свет, метафизический, воскрешающий, в котором вся Лика - живая. Можно назвать это «вертикальный дискурс». Но на самом деле это просто чудо Божьего творения, глядя на которое мы, «Воскресение Христово видевшие», уверено можем повторить «Воскресение - возможно» для человеков.
..............................................
Обратимся к культурным контекстам «Жизни Арсеньева» в диалоге романа - прозы, с поэзий, диалоге с русской литературой.
Метафизическая правда «Жизни Арсеньева» в некоторых аспектах проявлена нами. Правда художественная, по нашему предположению, обозначенному в исследовании «мира творчества», является одной из составляющих правды метафизической, но имеет и свое собственное «во плоти» выражение.
Лирический герой и герой романа
В основе рассуждений о художественной правде - осмысление образа Алексея Арсеньева, литературного героя произведения «Жизнь Арсеньева», по принципу «некого подобия», но не прямого подобия, а как «лирического героя» поэзии И.А. Бунина. Важным для нас в этом случае является факт издания - «Избранные стихи» (Париж, 1929), накануне выхода «Жизни Арсеньева» (Париж, 1930). Полагаем, что до-воплощение «лирического героя» поэзии И.А. Бунина до «телесности», реальности, свойственной литературному герою в образе Алексея Арсеньева, есть одно из начал замысла произведения. При этом понятие «лирический герой Бунина» можно считать и апробированным xii, и функциональным в научном осмыслении. Например, применительно к поэзии Бунина, О.А. Бердникова уточняет: «термин «лирический герой» уместен в тех стихотворениях, где лирический субъект идентифицирует себя как поэт» [Бердникова, автореф., 2009, с.20]. Арсеньев - человек, пишущий стихи и публикующийся в столичной печати.
«В стране, заменившей мне родину, много есть городов, подобных тому, что дал мне приют ... громада собора ... и петух на кресте, в небесах, высокий Господний глашатай, зовущий к небесному Граду» [с.8]. «Петух на кресте» - это прямая цитата - отсылка к стихотворению «Петух на церковном кресте», открывающему уже изданный к моменту выхода в свет «Жизни Арсеньева» сборник «Избранные стихи» [Бунин, 1929, с.9], в разделе стихов «1900 - 1925». Сборник открывается перечислением изданий «Того же автора» - упомянута «Жизнь Арсеньева» с отсылкой «готовится к печати». Дата под стихотворением 12. 1Х. 22. Следующее за ним стихотворение относится к 1900 году и далее стихи идут по хронологии. Мы полагаем, что это не просто совпадение. Бунин обращает внимание читателя на взаимосвязь двух книг. При этом стихи и прозу Бунин традиционно издавал под одной обложкой. В данном случае - издания два, две книги, но их соединенность - «подсказана» автором.
Далее рассмотрим одно из самых «загадочных» в определенном смысле стихотворений, созданное именно в период 1921-1925гг., но в «Избранные стихи» не вошедшее. Стихотворение «1885 год» не входит и в «корпус текстов» христианской тематики, сформированный О.А.Бердниковой в монографии «Так сладок сердцу Божий мир»xiii . Предложенный нами методологический формат понимания позволит нам приобщить данный текст к стихотворениям христианской тематики. В поэтическом наследии И. А. Бунина - «1885 год» - это единственный случай, когда в качестве заглавия стихотворения использован полный формат датыxiv . При этом одной из особенностей творчества Бунина является «выход в метаисторическое измерение, бегство от «печали времени»», «выход в иное вневременное измерение» [Мальцев, 1994, с.131,306]. В понимании современного литературоведения, «заглавие - одна из «сильных позиций» текста, даже во внешне нейтральных заглавиях присутствие автора всегда ощутимо» [ЛЭ, 2001, с.849]11.
Обратимся к содержанию стихотворения «1885 год», предварительно оговорив, что «лирический герой» - «и это особенно наглядно выражено в лирике начала XX века - именно характер, но характер обобщенный, синтетически выражающий авторское восприятие времени» [Долгополов, 1977, с.110] «если поэт - явление, лирический герой - сущность этого явления» [Там же. С.97]. В нашем случае идентификация (по О. Бердниковой) соответствует «лирическому герою-поэту» - упоминается «первый стих»:
«1885 год»
Была весна, и жизнь была легка.
Зияла адом свежая могила,
Но жизнь была легка, как облака,
Как тот дымок, что веял из кадила.
Земля, как зацветающая вновь,
Блаженная, лежала предо мною -
И первый стих, и первая любовь
Пришли ко мне с могилой и весною.
И это ты, простой степной цветок,
Забытый мной, отцветший и безвестный,
На утре дней моих попрала смерть, как бог,
И увела в мир вечный и чудесный (9.IX.22) [т.8, с.18].
В стихотворении присутствует четкое логическое построение, основанное на развернутой оппозиции «весна (жизнь) - могила (смерть)». Мир жизни существеннее мира смерти: даже дымок из кадила - легок, вернее, - жизнь, также легка, как дымок. Но - жизнь также легка и как облака (облака и небо - мир Бога). «Кадило» - часть мира Бога, и только в данном случае - часть мира смерти, но противоречия нет. В Боге - и жизнь, и смерть: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет» [Иоан.11:25]. То есть преимущество - за миром жизни. Однако преодоление мира смерти происходит для лирического героя не миром Бога и даже не посредством мира природы (зацветающая земля - торжество жизни), но «при помощи» первой любви - это к ней обращается лирический герой - «ты... попрала смерть». В содержании стихотворения «смерть» - читается (воспринимается в контексте содержания) «с большой буквы» (так же как и «Бог»). Автор говорит не о смерти в данной конкретной точке бытия, не о смерти, связанной с конкретной могилой, но видит Смерть (с большой буквы) как таковую, как явление, проявление бытия. Тем удивительнее дата над стихотворением. Привлекает внимание и несоответствие масштабов лирических величин в стихотворении. Первый план - лирическая «зарисовка»: весна, зацветающая земля, «я» (герой), «ты» (героиня), первое стихотворение, первая любовь. И, вдруг, - «попрала смерть, как Бог» - явление иного порядка, иного масштаба - не быт, но бытие. И, тогда, возможно ли говорить о сущностном преодолении мира смерти миром любви, как о преодолении, основанном на реалиях, данных в стихотворении? Вопросы возникают у исследователя, а для читателя - стихотворение воспринимается органично, читатель верит, что в данной точке бытия для лирического героя стихотворения свершилось именно сущностное преодоление мира смерти миром любви. Читатель интуитивно (по наитию) чувствует - автор имеет основания для подобных утверждений.
Если обратиться к первоначальной редакцииxv , то «утверждение «попрала смерть как Бог» - получает не просто основание - фундамент, в последних двух четверостишиях, как раз и исключенных из окончательной редакции в издании «Петрополиса» (т.8), где это стихотворение, по хронологии (как созданное 9.9.22) предваряет «Петух на церковном кресте» (созданное 12.9.22). Следовательно, необходимо рассмотреть контекст (в широком смысле) стихотворения.
1885 год в жизни Бунина: 10 ноября Ивану Бунину исполняется пятнадцать лет. Что пишет он в это время в своих дневниках? «Сегодня вечер у тетки. На нем, наверное, будут из Васильевского и в том числе гувернантка, в которую я влюблен не на шутку ... святое свойство души Любовь тесно связана с поэзией, а поэзия есть Бог в святых мечтах земли, как сказал Жуковский ... Я глядел в угол. Луна по-прежнему бросала свой мягкий свет ... вдруг все изменилось; я встал и огляделся: я лежу на траве в саду... На балконе стоит Эмилия Вас., но только не такая, какая была у тетки, а божественная... Я взбежал и упал к ней в объятья... Но из-за кустов вышли опять с гробом» (29 декабря 1885 г.) [Бунин, Бунина 2004, с.19-20]. Сопоставив стихотворение с текстом дневниковой записи, можно отметить что общее в текстах присутствует: «первая любовь» (мир любви), «стихи» (мир творчества), также соприкосновение - и автора дневника, и лирического героя стихотворения - с миром Бога и миром смерти. Но в стихотворении присутствует логическое построение: логика преодоления мира смерти выстроена. В дневнике сразу за видением «гроба» следует пробуждение, то есть в пространстве сновидения мир смерти торжествует. Можно предположить, что, если отсылка к дневникам была сделана сознательно, то лишь для того, чтобы подчеркнуть - принципиальное несовпадение автора дневников и лирического героя стихотворения.
Есть ли совпадение с логикой стихотворения «1885 год» в художественном мире И. А. Бунина? Есть. И совпадения не только логики, но и точное совпадение всех деталей «атмосферы стихотворения».
Рассмотрим финальную сцену эпизода смерть Писарева - собственно похороны Писарева, в соотнесении реалий текста «Жизни Арсеньева» с реалиями текста стихотворения: «Воздавая ему «последнее целование» ... каким холодом и смрадом пахнуло на меня и как потрясла меня своей ледяной твердостью темно-лимонная кость лба под этим венчиком в непостижимую противоположность тому живому, весеннему («Была весна»), теплому, чем так сладко и просто веяло («и жизнь была легка») в решетчатые окна церкви! Я пристально глядел потом ... в глубокую и узкую яму, тускло и угрюмо блестевшую своими твердо и ровно обрезанными боками («Зияла адом свежая могила») ... даже пытался уверить себя, что ведь будет в некий срок и со мной то же самое ... веры в это не было ни малейшей («Но жизнь была легка»), могилу уже сровняли с землею, на Анхен («И это ты») было новое батистовое платьице («простой степной цветок») ... звучало последнее песнопение, опять праздничное, опять Христово («попрала смерть, как Бог»), терявшееся в теплом солнечном воздухе» [с.111-112]. Все это происходит с Алексеем Арсеньевым так же, как и с лирическим героем стихотворения, «на утре дней»: «В ту весну мне шел всего шестнадцатый год» [с.116].
Эпизод «смерть Писарева» имеет прямую параллель и с биографией И.А. Бунина, совпадающую настолько, что в воспоминаниях В.Н. Муромцевой-Буниной дана просто отсылка к «Жизни Арсеньева»: «На третий день были похороны. Они воскрешены в «Жизни Арсеньева» [Бунина, 1989, с.73]. Но в жизни Бунина - похороны Алексея Ивановича Пушешникова - это весна 1886 года (Бунину «идет» шестнадцатый год). -Полагаем, что в данном случае, проявляя авторскую волю, Бунин не «связывает» лирическое событие точной датой, но начинает и заканчивает будущий диалог об автобиографичности стихотворения категоричным утверждением: «1885 год». Это и есть «ничего лишнего». Указывая точную, в полном формате дату - 1885 год, Бунин отделяет стихотворение «1885 год» от собственной биографии. То есть наше предположение о принципиальном (точность дат - это принцип любой биографии, автобиографии) несовпадении биографии Бунина с лирическим героем стихотворения получает подтверждение. Сравнивая «сцену» из дневника, эпизод «смерть Писарева» и стихотворение «1885 год», мы во всех случаях видим соединение мира Бога, мира любви, мира смерти и мира творчества. Но в дневнике нет организации обозначенных бытийных величин, отсутствует их иерархия. Тем самым, соотношение между фактами биографии Бунина и стихотворением «1885 год» неявно. Напротив, «факты биографии» Арсеньева полностью совпадают с содержанием стихотворения. Более того, видим полное совпадение философского смысла эпизода «смерть Писарева» - преодоление мира смерти миром любви (выявленное нами в Главе 2) - с философским смыслом стихотворения: «попрала смерть, как Бог». Тогда как в дневниковой записи подобное преодоление можно лишь предполагать (в дневнике, эпитет - «божественная»). О сознательной работе И.А. Бунина над «стиранием» дневников, личных биографических следов в «Жизни Арсеньева» пишет Б. Аверин: «Бунин на разных этапах работы над романом (вплоть до окончательной правки рукописи) стремился избегать излишней автобиографичности» [Аверин, 2001, с.655]. «1885 год» также, осознанное, явленное авторской волей разделение личной биографии и «биографии» лирического героя стихотворения. Однако «биография лирического героя», отделенная от «текста жизни И.А. Бунина», находит полное соответствие, получает «текст своей жизни» в тексте «Жизни Арсеньева». - Да, пока только в этом, частном, эпизоде романа, но с такой точностью, словно, это об особенностях сочетания личного и лирического в творчестве Алексея Александровича Арсеньева будет размышлять Л.К. Долгополов: «Именно биографическая определенность рассматривается и Б. Корманом, и Б. Бухштабом, и Л. Я. Гинзбург как высшее проявление личности в поэзии, как главное свойство субъекта поэтического творчества, которое только и дает ему основания подняться до лирического героя. Так, Л. Я. Гинзбург ... одним из главных условий, необходимых для возникновения образа лирического героя, называет ситуацию, когда «реальная жизнь, биография человека начинает рассматриваться как построение, как художественная форма»» [Долгополов 1977, с.101]10. Все бы это имело прямое (и удивительно точное!) отношение к творчеству И.А. Бунина, если бы стихотворение «Была весна и жизнь была легка» - так и было названо (по первой строке), или в заглавии - «1886 год».
При дальнейшем рассмотрении мы видим, что стихотворение «1885 год» и роман «Жизнь Арсеньева» не просто родственны, это - явления одного порядка, воплощающие в жизнь (в текст), то есть - обозначающие в сфере «видимого», одно и тоже, общее для них, символическое («невидимое») пространство [т.9, с.419]. Но тогда - если, не под сомнение, то под вопрос должен быть поставлен сам «биографический», «автобиографический» принцип воплощения «Жизни Арсеньева» в текст. Вспомним отмеченное К.И. Зайцевым: «Что правда, что вымысел в этом произведении?» [Зайцев, 1934, с.224]4. Вспомним и вопрос Бунина, обращенный к А. Бахраху: «неужели так уж и нет в моем «описании», кроме автобиографии?» [Бахрах, 2000, с.21]11. И - более категоричную формулировку в письме в редакцию: «решительно протестовать ... мое произведение (которое, дурно ли оно или хорошо, претендует быть, по своему замыслу и тону, произведением все-таки художественным) не только искажалось, то есть называлось неподобающим ему именем автобиографии». - И если К.И. Зайцев говорит о подчинении не позитивной (видимой) правде, а «художественной, метафизической» (невидимой), то о чем идет речь? С учетом сказанного, можно предположить: «Жизнь Арсеньева» представляет собой «историю души». В ней есть видимые («биографические») элементы, но содержание «истории» определено невидимой Логикой «жизни души». В жизни души «лирическое событие» и реальное и вымышленное - равноправны. Вымышленное событие душа может переживать даже более насыщенно, чем событие реальное. И этот тезис как нельзя лучше и точнее соответствует именно характеру Арсеньева: «жил я не той подлинной жизнью, что окружала меня, а той, в которую она для меня преображалась, больше же всего вымышленной» [с.40]. - Жить «вымышленной жизнью» возможно в переживании лирический событий всей душой, жить «жизнью души». Состав «жизни души» (есть - «история души»), не может быть воплощен биографически, автобиографически. - «История души» имеет иное жанровое содержание, которое и представляет нам «Жизнь Арсеньева». И стихотворение «1885 год», с достаточной степенью основательности, может рассматриваться как поэтическое воплощение одного из событий «жизни души» Алексея Арсеньева: «попрала смерть как Бог» - это событие не видимо в реальном мире, у него нет, и не может быть, визуального воплощения. Стихотворение «1885 год» создано 9.09.22, следующее за ним по времени написания 12.09. - «Петух на церковном кресте». Возможно ли сопоставить другие стихи Бунина, созданные в 1922 году, с «Жизнью Арсеньева»? «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора» (25.06), - и Арсеньева впереди ждут «целые годы скитаний, бездомности» [с.161]; «Сириус» (22.08) - «великолепный Сириус, любимая звезда матери» [с.101]. Есть и другие «диалогические контексты» стихов и прозы И.А. Бунина и периода эмиграции и дореволюционного творчества с «Жизнью Арсеньева» xvi. - И параллели стихотворения «1885 год» с «Жизнью Арсеньева», тем самым, не есть факт исключительный: существует целый пласт творчества - и стихов и прозы И.А. Бунина, который может быть рассмотрен в качестве контекста «Жизни Арсеньева». И рубеж контекста «собственного творчества» А.А. Арсеньева 20-ми годами ХХ века не ограничен.
Метафизическая правда «Жизни Арсеньева» в целом - это правда, действительность, Воскресения Христа. Правда художественная - это некое подобие метафизической правды, - свидетельство действительности и возможности Воскресения Христова в жизни каждого человека, так же в целом. В.Г. Белинский о Г.Р. Державине: «что передает поэт потомству в своих созданиях, если не свою личность». Но невозможно вспомнить и воплотить «свою личность» в произведение искусства. Перед нами будет не сама «личность», но ее художественное воплощение. Об этом писал М.М. Бахтин: «Подлинный автор не может стать образом, ибо он создатель всякого образа, всего образного в произведении ... Но в автопортрете мы (не видим) автора как такового (его нельзя видеть); во всяком случае, не больше, чем в любом другом произведении автора; больше всего он раскрывается в лучших картинах данного автора» [Бахтин, 1979, с.364]. И, если поэт передает потомкам не саму «личность», а художественное воплощение личности, то мера соотношения между действительностью «личности» и образом, символом, «личности», воплощенным в художественное произведение (передаваемым потомству), с исчерпывающей точностью определена в «Жизни Арсеньева: «некое подобие» xvii. - Следует обратить внимание на научно выверенные характеристики «лирического героя-поэта», предлагаемые О.А. Бердниковой: «Именно такие характеристики получает лирический герой-поэт в его творчестве («Памяти друга», «В горах», 1916). Отсюда и творческие задачи поэта: «Я человек: как бог, я обречен/Познать тоску всех стран и всех времен» («Собака», 1909) и «Мне жребий дан творца» «соприкоснуться душой со всем живущим» («Памяти друга», 1916). Именно этим обусловлена возможность для поэта у Бунина «почуять темный след» «древнего детства» человечества и на основании этого чувственного опыта, преодолевая время и пространство, обрести духовную возможность осознать, что «нет в мире разных душ и времени в нем нет» («В горах», 1916). Поэт у Бунина - тоже избранник, вознесенный над миром, но не в романтическом или модернистском понимании избранничества, а в значении дарованной ему Богом способности вспомнить в себе Адама в целостности его чувственно-душевных проявлений. Осознание особости поэта, его «вознесенности» над миром как дара Божьего связывает его с русской классической традицией, хотя в поэзии Бунина нет декларативных заявлений о пророческой миссии поэта. Не случайно в стихотворении Бунина «Звезда дрожит среди вселенной» (1917), где прозвучали строки о «вознесенности поэта», появляется «потир» (греческое слово, означающее Чашу для Причастия) как метафора бытия поэта, символизирующая его жертвенное, «евхаристическое» служение людям. Бунина можно было бы упрекнуть в тщеславии и поэтической гордыне, если бы не суждение арх. Иоанна Сан-Францисского о «евхаристическом смысле» поэзии и поэте «милостью Божьей». Бытие творческой личности вознесено над миром еще и потому, что творческий человек испивает в самой полной мере «чашу жизни». «Земные скорби» и «небесные слезы» символизируют не только «всеведенье поэта», но и душевный и духовный опыт человека» [Бердникова, автореф., 2009, с.26]6. На наш взгляд, все сказанное выше, с некоторой долей редукции может быть отнесено и к Алексею Арсеньеву. Так, и Арсеньев числит род свой «от Адама, в недрех Авраама», так и Арсеньев, связан, «с русской классической традицией», так же и для Арсеньева - «нет разных душ и времени», а обреченность «познать тоску всех стран», буквально звучит в начале книги - «не знают ни зова пространств, ни бега времени. А я уже и тогда знал все это» [с.9].
Обосновывая наше предположение о возможности воплощения лирического героя в образе героя литературного, обратимся вновь к работе Б.П. Вышеславцева: «Фантазия и есть ничто иное, как дар бесконечных «перевоплощений», и этот дар может схватить души уже бывшие, или родить и предвосхитить не бывшие. Существует «переселение» душ и в любви: мы как бы вселяемся в любимого человека и он в нас, «ставим себя на его место» до полного отождествления или принимаем его в себя. Это высказано в словах ап. Павла: «не я живу, а живет во мне Христос»; в словах Платона: «да и нет, и не было никакого Платона, а есть только Сократ, снова ставший молодым и прекрасным». Наконец, Тристан говорит своей возлюбленной: «Ты Тристан, я Изольда!» Нет никакого сомнения однако в том, что такая взаимопроницаемость душ в любви сохраняет в неприкосновенности их индивидуальность. Души соединены в любви нераздельно, но и неслиянно. Если бы Тристан окончательно перевоплотился в Изольду, то он исчез бы, как Тристан, и следовательно, исчезла бы любовь, как гармония противоположностей. Мы «ставим себя на место» другого человека, оставаясь самими собой. В этом удивительная тайна взаимопроникновения душ» [Вышеславцев, 1994, с.315]12. - Здесь не все положения можно принимать на веру, особенно в соотнесении со святоотеческой антропологией, но то, что касается художественной (творческой) составляющей взаимопроникновения душ, заслуживает внимания. В особенности применительно к осмыслению «Жизни Арсеньева». Вспомним: «начать книгу, о которой мечтал Флобер. «Книгу ни о чем» [Бунин, 1991, с.133]. Вспомним и высказывание самого Флобера: «Мадам Бовари - это я!», что М. Бахтин назвал - «Иллюзия о себе самом и ее значение у Флобера (боваризм)» [Бахтин, 2000]. На основании этого, нам кажется, что можно повторить вслед за Вышеславцевым его мысль о взаимопроникновении душ в процессе художественного творчества: «Души соединены в любви нераздельно, но и неслиянно». Имея ввиду душу автора и душевное существо образа героя произведения. В нашем случае «соединение душ» находит еще больше оснований. Ведь, что такое лирический герой? Он все-таки неслиян с автором, но - и неразделен. Бунин не только мог бы сказать подобное, но и говорил, произносил это, свидетельствовал: «И.А. размышлял, что бы ему писать, критиковал писателей, взявшихся за темы, в сущности, мало им близкие, потому что мало ведь знать факты, надо перевоплотиться в того, кого будешь писать. Особенно волновал его Пушкин. - Это я должен был бы написать «роман» о Пушкине! Разве кто-нибудь другой может так почувствовать? Вот это наше, мое, родное ... вот это, когда Александр Сергеевич, рыжеватый, быстрый, соскакивает с коня, на котором ездил к Смирновой или Вульфу, входит в сени, где спит на ларе какой-нибудь Сенька и где такая вонь, что вздохнуть трудно, проходит в свою комнату, распахивает окно, за которым золотится луна среди облаков, и сразу переходит в какое-нибудь испанское настроение ... Но ведь этим надо жить, родиться в этом!» [Кузнецова, 2001, с.93,94]13. - Мы полагаем, что есть основания говорить: «Жизнь Арсеньева» предлагает нам историю души лирического героя Бунина, но вместе с тем, вне частных деталей, образ Арсеньева - это в целом - образ творческого поэтического существа человеческой натуры, личности, русской, конечно, национальной. Он - выражен в Арсеньеве и имеет многие черты, свойственные творческому восприятию действительности именно Бунина. В то же время, не сам Арсеньев, но его «история души», в некоторых чертах (по наитию) это и обобщенный образ «истории души» русского поэта, поэта русской литературы, история становления и бытия творческой души в России.
«Диалоги» с М.Лермонтовым
И не только о родстве с Пушкиным мог говорить, и говорил Бунин. «В письме от 22 октября 1966 года Л.Ф. Зуров сообщает: «Нашел в архиве материалы о М.Ю. Лермонтове, которые Вера Николаевна подготовляла для Ивана Алексеевича» [Бабореко, 1967, с.288]. Сравним: «Г.В. Адамович пишет об отношении Бунина к Лермонтову и другим его великим предшественникам: «перед самой смертью Бунин говорил: - Я всю жизнь считал, что Пушкин первый русский поэт, а теперь знаю, что первый не он, а Лермонтов. Я рад, что, то же самое написал, кажется, в «Новом журнале» Алданов, то есть привел эти слова Бунина. Потому что мне уже приходится слышать, что я это будто бы выдумал» (письмо Г.В. Адамовича А.К. Бабореко, 2 декабря 1965 г.)» [Там же].
Приведем и важнейшее свидетельство из биографии М.Ю. Лермонтова. Мы полагаем, что род, имя и творчество М. Ю. Лермонтова имеет самое непосредственное отношение к произведению «Жизнь Арсеньева» и должно быть учтено исследователями при «понимании» (по М.М. Бахтину) текста произведения: «25 октября 1827 года пензенской помещице Елизавете Алексеевне Арсеньевой ... на основании записи, сделанной в октябре 1814 года в метрической книги церкви Трех святителей у Красных ворот, было выдано из Московской духовной консистории, следующее свидетельство» «Октября 2-го ... у живущего капитана Юрия Петровича Лермонтова родился сын Михаил... крещен того же октября 11 дня... Восприемницей была ... Елизавета Алексеевна Арсеньева» [Марченко, 1984, с.8]14. Обратим внимание и на даты: Михаил Лермонтов крещен вблизи того дня, когда родился Бунин (весьма символично) для «истории души». Совпадение отчества и фамилии Елизаветы Алексеевны Арсеньевой с именем и фамилией Алексея Арсеньева, на наш взгляд неслучайно. Именно здесь «родина имени» героя «Жизни Арсеньева», и вот почему. Сама мысль, сам прием соотнести своего лирического героя с героем прозаическим, получающим выражение в прозе «творчески воспринята» Буниным, мы предполагаем, именно из «Героя нашего времени».
М.Ю. Лермонтов не только автор стихов и прозы, он еще и первый в русской литературе поэт, дистанцированный от героя своих стихов в той мере, которая позволяет формулировать понятие «лирического героя». И далее, образ Печорина в какой-то мере становиться и воплощением образа лирического героя некоторых стихов М.Ю. Лермонтова. Личностный и творческий такт И.А. Бунина также потребовал от него не в прямых характеристиках, но художественно указать «родословие» замысла «Жизни Арсеньева». И Бунин делает это изящно, артистически, отсылая нас к имени Лермонтова, через отчество (созвучие - Отечество) и фамилию (то есть - род) бабушки великого русского поэта.
Мысль о возможности соотнести героя стихов Лермонтова с героем его прозы - Печориным, находит подтверждение применительно к понятию именно «лирического героя» в творчестве М.Ю. Лермонтова. В статье «От «лирического героя» к стихотворному сборнику» Л. Долгополов пишет: «Проблема лирического героя - возникновения, становления и оформления этой категории, ее вхождения в поэтическое творчество, ее воздействие на жанровую природу стихотворной поэзии и появление новых жанровых образований - изучена еще очень недостаточно ... чрезвычайная роль, которую сыграла категория лирического героя в истории лирики новейшего времени, признается многими историками литературы» [Долгополов, 1977, с.96]15 . О Лермонтове Долгополов лишь упоминает: «Лирический герой, повторяю, явился завоеванием поэзии начала ХХ века. Но категория эта вызревала ранее, в творчестве поэтов-романтиков (в частности, Лермонтова)» [Там же. С.98]. В статье Л. Долгополова органично появляется и имя Бунина: «В 1901 году Бунин, отстаивая право на воспроизведении в рассказах лирического настроения, в негодовании восклицал: «Это у нас еще старых вкусов много - все «случай», «событие» давай». Сюжет, событие, завязка - это все атрибуты внешней занимательности, им теперь не может быть места в истинно художественном произведении» [Там же. С.107]. Отметим, что в критериях Долгополова, «Жизнь Арсеньева» вполне соответствует статусу «истинно художественного произведении», так как, сюжет, событие, завязка - атрибуты внешней занимательности, именно в этом качестве, отсутствуют - во внешнем содержании текста произведения (для того, чтобы «воскреснув» в символическом пространстве - быть реализованными, во всей мощи, свойственной художественному естеству «строгого таланта»).
Следует обратить внимание и на следующий вывод Л. Долгополова: «Усложненный внутренний психологизм лирической поэзии второй половины Х1Х века, находивший опору в достижениях прозы, по-своему стимулировавшийся ими, явился, в свою очередь, почвой, на которой происходило оформление образа лирического героя. Лирический герой возникал как личность, ощутившая и осознавшая всю сложность и противоречивость взаимоотношений с людьми и окружающим миром, впитавшая в себя эту сложность, как бы сделавшая ее главным показателем своей внутренней жизни» [Там же. С.108-109]. - На наш взгляд, данная характеристика полностью применима к Арсеньеву и ни в чем не противоречит образу, даже, если принять Арсеньева - лирическим героем Бунина, напротив, усиливает основания подобного предположения. Ассоциативно - и образ Печорина и лирического героя Лермонтова, так же органичны для данной характеристики.
Не менее важно, что «о родстве» с Лермонтовым свидетельствует («сам о себе») текст «Жизни Арсеньева»: «въехал в ту самую Кроптовку, где было родовое имение Лермонтовых ... смотрел и думал: да ужели это правда, что вот в этом самом доме бывал в детстве Лермонтов ... А потом я опять вспомнил бессмысленность и своей собственной жизни ... вспомнив вместе с тем Лермонтова. Да, вот Кроптовка, этот забытый дом ... Вот бедная колыбель его, наша общая с ним, вот его начальные дни, когда так же смутно, как и у меня некогда, томилась его младенческая душа, «желанием чудным полна», и первые стихи, столь же, как и мои, беспомощные... Как связать с этой Кроптовкой все то, что есть Лермонтов? Я подумал: что такое Лермонтов? - и увидел сперва два тома его сочинений, увидел его портрет, странное молодое лицо с неподвижными темными глазами, потом стал видеть стихотворение за стихотворением и не только внешнюю форму их, но и картины, с ними связанные, то есть то, что и казалось мне земными днями Лермонтова ... Какая жизнь, какая судьба! ... Я подумал все это с такой остротой чувств и воображения и у меня вдруг занялось сердце таким восторгом и завистью, что я даже вслух сказал себе, что довольно наконец с меня Батурина!» [с.157-158]. - Важно - «стихотворение за стихотворением и не только внешнюю форму их, но и картины, с ними связанные, то есть то, что и казалось мне земными днями Лермонтова» - это прямо в тексте сформулирован принцип создания «Жизни Арсеньева» - через образы картин (в стихах - это лирика) воскрешение земных дней (это проза - быт, эпос). - И это вновь принцип «двойного свидетельства». - Арсеньев даже в мир уходит следом за воскрешенным образом поэта. - Приведенный эпизод прямо соотносится с воскрешением образа «того кем я был когда то», «молодой человек семидесятых годов» тоже портрет, как и портрет Лермонтова. И еще одно свидетельство и, вновь, родство (фамильное), но уже и с русской литературой: «И в мою душу запало твердое решение... вернуться в Батурине и стать «вторым Пушкиным или Лермонтовым», Жуковским, Баратынским, свою кровную принадлежность к которым я живо ощутил, кажется, с тех самых пор, как только узнал о них, на портреты которых я глядел как на фамильные» [с.95].
Предполагаем, что это и есть «родство» души и «родословие» замысла «Жизни Арсеньева». Подтвердим все сказанное нами вновь выходом в текст жизни Бунина и поиск необходимого нам контекста в «родословии», можно сказать «землячестве» самого писателя. Не касаясь известных в прямом смысле родственных связей Бунина с русской литературой. Речь пойдет о другом. Но прежде, кратко наметим научный состав наших предположений, именно с точки зрения жанрового своеобразия «Жизни Арсеньева».
Исследуя жанровую специфику произведения, мы намерены, более определенно, чем это делалось в изучении «Жизни Арсеньева» ранее, конкретизировать жанровый потенциал «Жизни Арсеньева» в формате «внутренней жанровой типологии» (А.Я. Эсалнек). Данная теоретическая градация осталась практически вне поля зрения исследователей романа. Едва ли не единственное упоминание, где говорится о сравнительном анализе, исходя из «типологии второго уровня», это исследование Е. Болдыревой, предполагающей, что применима к теоретическому осмыслению «Жизни Арсеньева» «модель внутрижанровой типологии litterature intime, преодолевающая разнородность имеющихся в отечественном литературоведении классификаций», и обозначающая «соотношение автобиографии со смежными жанрами» [Болдырева, автореф., 2007, с.14]16. Однако Е.М. Болдырева апеллирует к исследованиям зарубежных теоретиков, мы же считаем, что в понимании «Жизни Арсеньева» исчерпывающий и эффективный характер носят отечественные исследования. При чем, и это важно, воспринимаемые нами как традиция, непрерывная в русском литературоведении. - Сравним: «Развивая плодотворную идею «жанрового содержания» Г.Н. Поспелова (абсолютизированную в работах самого учёного), Л.В. Чернец, А.Я. Эсалнек и др. обращают внимание на то, что рассмотрение жанра обязательно предполагает выход в стиль, форму, поэтику ... Г.Н. Поспелов и сторонники его точки зрения неоднократно подчеркивали, что эта традиция идёт от Гегеля и Белинского. Но к традициям Гегеля и Белинского гораздо ближе М.М. Бахтин, всегда имевший в виду «сущность и объём самого содержания», то есть особый тип «тематического завершения» «целого» и «оформляющего понимания действительности». Концепция жанрового «события» Белинского, как и самого Бахтина, интегрирует понятие «типа проблематики» и идею «конструктивного принципа» произведений того или иного жанра, обусловленного данной проблематикой» [Головко, Методологические парадигмы..., 2011]17.
Подчеркнем, теория литературного жанра, как и категория «литературоведческого анализа», важны для нас лишь как средство научными методами постичь содержание произведения «Жизнь Арсеньева». То есть определение жанра, «типологии второго уровня» «Жизни Арсеньева» - это наш «путь» к содержанию. Но этот «путь» теоретически обоснован как продуктивный - «Познавательную природу жанра характеризует не сумма компонентов, а эстетическое качество «смыслообразующего целого» [Там же]. Понять «смыслообразующее целое» романа «Жизнь Арсеньева» и есть наша единственная задача. И с этой точки зрения актуальным представляется вывод А.Я. Эсалнек. Исследуя внутрижанровую типологию, ученый приходит к выводу, о том что: «Исследования жанровой специфики произведений больших писателей напоминает изучение их стилевой структуры не только в том смысле, что те и другие группы признаков иногда совпадают, но и в том смысле, что, когда мы имеем дело с большими художниками, то в их творчестве индивидуальные жанровые или стилевые вариации произведений являются одновременно и типологическими, имея в виду типологию второго уровня ... Таким образом понятие «тип романа» оказывается связанным с творчеством именно больших художников» [Эсалнек, 1985, с.170-171]18. Мы полагаем, что в определение, которое предложила А. Эсалнек вполне укладывается предложенная нами точка зрения на жанровую природу (в типологии второго уровня) «Жизни Арсеньева» как на книгу «истории души лирического героя». Отметим, что данный «тип романа», творчески воспринятый Буниным из традиции русской литературы и в частности, в значительной мере от М.Ю. Лермонтова (что Бунин прямо указал в имени главного героя), получил и развитие в ХХ веке, воспринятый писателями именно от «жанра» «Жизни Арсеньева», но (к сожалению) уже без ссылки на источник. Мы предполагаем следующий ряд жанрового родства («история души лирического героя): М.Ю. Лермонтов «Герой нашего времени», И.А. Бунин «Жизнь Арсеньева», В.В. Набоков «Дар», Б.Л. Пастернак «Доктор Живаго». И, как это не удивительно, Г.И. Газданов «Эвелина и ее друзья». Мы полагаем, что Набоков сам осознал в «поэтике соперничества» [Шраер, 1995] «недостаточность» «Дара» в сравнении с «Жизнью Арсеньева» и не от этого, конечно, но символично - после «Дара» следует «разрыв» Набокова с русской прозой. Творческих возможностей Б.Л. Пастернака хватило лишь на то, чтобы заимствовать внешнее, прием «Жизни Арсеньева», соединить в переплете стихи и «историю» героя, до «истории души» Б. Пастернак не поднялся. Г. Газданов, блестяще усвоил творческий урок Бунина, не менее блестяще реализовал в развитии творческое усвоение в своем последнем романе «Эвелина и ее друзья». Но, если перед Буниным стояла грандиозная задача - Воскрешение России, то Газданов уже был лишен таких возможностей реализации творческого дара. Однако на уровень «этапного» в развитии традиции претендует в этом ряду именно роман Г. Газданова «Эвелина и ее друзья», формулирующий принципиально новое в традиции понятие «лирический мир», уже не связанное с поэтическим (в стихах) способом творческого выражения.
______________________________
* Полный текст диссертации Алексея Ивановича Смоленцева "РОМАН И.А.БУНИНА «ЖИЗНЬ АРСЕНЬЕВА»:
«КОНТЕКСТЫ ПОНИМАНИЯ» И СИМВОЛИКА ОБРАЗОВ"
i В «Словаре русских синонимов» - один из синонимов слова «монах» - «анахорет». Пушкин: «Онегин жил анахоретом».
ii Сравним: «Как могла возникнуть у людей эта довольно странная профессия - писательство, - писал в 1928 г. Алексей Алексеевич Ухтомский ... писательство возникло в человеке «с горя», за неудовлетворенной потребностью иметь перед собой собеседника и друга! Не находя этого сокровища с собою, человек и придумал писать какому-то мысленному, далекому собеседнику и другу, неизвестному». - «И как близка - продолжает, после цитирования Ухтомского, игум. Георгий (Шестун) - по времени и по духу этим словам дневниковая запись Ивана Бунина: «начать книгу, о которой мечтал Флобер. «Книгу ни о чем», без всякой внешней связи, где бы излить свою душу, рассказать свою жизнь, то, что довелось видеть в этом мире, чувствовать, думать, любить, ненавидеть» (27 октября / 9 ноября 1921г.). «Книга ни о чем» - книга о жизни, но не книга Жизни. Она рождается «от горя» одиночества, от желания найти собеседника. Одинокий человек не способен молчать. Одиночество противоестественно для человека. Книга одиночества, если она правдива, - всегда плачь о несостоявшейся жизни, покаянный дар к Престолу Божиему, примирительная жертва, первый шаг к безмолвию. Безмолвие - не молчание. Безмолвие - свидетельство о иной жизни, о инобытии. выразить безмолвие в словах возможно, если сквозь прозрачное слово будет ощутимо дыхание вечной Божественной жизни» [(Шестун) Георгий, 2001, с.91].
iii «Жуковский выдвигал принципиальную теистическую установку: «Бог существует, есть основная аксиома, главное передовое положение, первая точка отбытия, с которой должен начинаться всякий путь наших умствований». В его представлении существует «Бог живой», «тройственный», «самобытный». Концепция тройственной сущности человека (соединение духа, души и тела) положена Жуковским в основу объяснения деятельности ума, воления и творческого акта. Ум относится им к низшим способностям души, действующим в пределах материального мира. Воля, по Жуковскому, стоит ступенью выше ума, ибо она свободна и выражается в наших действиях. Творчество же выше ума и воли, т. к. его действие не следует никакому внешнему побуждению. И наконец, вера занимает высшую ступень в иерархической системе духовных способностей человека» [Иванова, 2012].
iv Эта часть Богослужения - Литургия оглашенных и присутствовать на ней могут все, и крещенные православные, и некрещенные.
v «Наитие ср. нашествие свыше, нисшествие, сошествие, нисход, нисхождение; говорятся о предметах духовных; вдохновенье. Апостолы писали наитием или по наитию. Господь наитствует праведников, шлет им наитие, вдохновляет, внушает речи и поступки, руководит. Кто наитствуется Господом, жив будет вовеки» [Даль, 1978,т.2, с.419]. Сравним: «В этой молитве Церковь умоляет Господа прийти и освятить воду для того, чтобы она получила благодать избавления, благословение Иорданово, чтобы она была источником нетления, разрешением недугов, очищением душ и телес, освящением домов и «ко всякой пользе изрядна». В середине молитвы священник трижды восклицает: Сам убо, Человеколюбче Царю, прииди и ныне наитием Святаго Твоего Духа и освяти воду сию» [Чин великого освящения воды].
vi Интересно, что А.А. Пронин, в цитированной нами статье 1998 года выводит «проблему звучания фрагментов христианских источников в книге И. А. Бунина «Жизнь Арсеньева. Юность» за рамки категории религиозности» [Пронин, 1998]. Однако в более поздней работе, посвященной осмыслению путевых очерков, автор статьи делает вывод: «В духе поэтической натурфилософии Бунин не нашел Христа в изменчивом мире людей и их трагической истории, но еще раз, вслед за Жуковским, открыл Спасителя в природе» [Пронин, 2001]. - Вывод совпадает с тем, что мы показывали для Арсеньева при анализе мира Бога: герой явственно чувствует Бога в природе. Но в данном случае мы полагаем, что «открытие Спасителя» в «природе» Святой Земли, несколько снижает («мягко говоря») действительное восприятие Бунина и, - тем более - В.А. Жуковского, да и всей Русской литературы. - Христос Евангелия, ощущаемый, чувствуемый, знаемый и Буниным и всей Русской литературой, встречен им и на Святой Земле.
vii «Антропология в собственном смысле есть учение о человеке: его природе происхождении и назначении. Православная антропология тесно связана с, одной стороны, с догматикой рассматривая человека как образ Божий. А с другой - с аскетикой, как наукой о деятельном восхождении при помощи благодати к бесстрастию. (Прим переводчика)» [Там же. С.6].
viii В этих словах и ответ тем исследователям, которые пытаются «отлучать» Русскую литературу (и в особенности «достается» - И.А. Бунину) от Христа (то есть и от Православной Церкви - в православном миросозерцании Это Одно Целое), на основании того что русские писатели и их герои «согрешали».
ix «Совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который обновляется в познании по образу Создавшего его, где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» [Кол., 3: 9-11].
x Записка доктора В.И. Даля впервые напечатана в «Медицинской газете» за 1860г. [Андреев, 1968].
xi Можно ли говорить о том, что Метафизический Свет Воскресения Христова наполняет Эпическим содержанием Лирическое (в Высшем смысле) событие (Событие бытия) Евангелия? И почему свт. Игнатий (Брянчанинов) наставляет - «Слово Божие - пища для души и тела. В обязанность христианина входит каждый день - не лягу спать, если не прочитаю:1. Одну главу Евангелия от Матфея; 2. Две главы Посланий, начиная с Деяний Апостолов и кончая Откровением св. Иоанна Богослова; 3. И хотя несколько псалмов из Псалтири. И так постепенно будет прочитываться весь Новый Завет, что и нужно. Как же можно жить по-евангельски, не читая его? Когда мы молимся - мы беседуем с Богом, а когда читаем Евангелие, то Господь беседует с нами, открывая Свою волю, как нужно жить и спасаться. Итак, сделайте три закладки и читайте подряд, а прочитаете все - снова начинайте, и так всю жизнь». [Игнатий (Брянчанинов) свт., 2006].
xii Е.Е. Ермакова отмечает: «боль о потере дома - в стихотворении «У птицы есть гнездо...», лирический герой которого горестно осознает уход из «родного дома» и замену ему «наемным домом»», говорит о взаимопроникновении стихов и прозы: «Еще до появления в прозе образ солнечного храма возникает в поэтическом творчестве Бунина ... Образ Баальбека предстает перед нами и в стихотворении «Храм Солнца» .... Баальбек дарит лирическому герою надежду на собственное бессмертие, на приобщение к вечности» [Ермакова, 2003].
xiii «В поэзии Бунина нами отмечено около 130 стихотворений христианской тематики: не случайно имя Бунина названо в ряду авторов духовной поэзии» [Бердникова, автореф., 2009, с.20].
xiv О.А. Бердникова точно отмечает пророческое наитие И.А. Бунина, связанное с заглавием другого «календарного» стихотворения «Семнадцатый год»: «не просто дата русской революции, но дата, обозначенная последними двумя цифрами числа (в отличие, скажем, от стихотворения «1885 год»). Обладая безупречным языковым чутьем, Бунин-поэт точно угадал то, как в дальнейшем будет вербально обозначаться в русском сознании роковая дата во всей многовековой истории России» [Бердникова, автореф., 2009, с.20].
xv Стихотворение «1885 год»: «В журнальной публикации после II строфы:
Где этот взор, сиявший небом мне?
Где та весна и гробные рыданья?
Один погост в далекой стороне,
Один призывный сон воспоминанья!
И что ни год, тем все призывней он,
Все радостней, все чище и нетленней,
И уж другой, нездешний небосклон
Сияет мне красой своей весенней.
(Альманах «Окно», кн. III, Париж, 1923) [т.8, с.401]
xvi В.Н. Муромцева-Бунина о создании «Жизни Арсеньева»: «В первый раз он сказал мне, что он хочет написать о жизни в день своего рождения, когда ему минуло 50 лет, - это 23/10 октября 1920 года». - Можно предполагать, что в «невидимом» составе - творческого сознания писателя работа шла и до «объявления» замысла, но факты творчества свидетельствуют: не просто «подготовительная», а сама работа по созданию произведения начинает получать видимое выражение, в создании и публикации произведений, оформляющих творческий состав будущей книги. Сравним также: «Публикуя в 1929 году новый вариант рассказа «У истока дней» (1906), Бунин дает ему новое заглавие «Зеркало» с подзаголовком «Из давних набросков «Жизни Арсеньева» ... Рассказы «Зеркало» и «Восемь лет» (ранее печатавшийся также под заглавием «В хлебах», «Сон Обломова-внука», «Далекое»), как отмечено автором в позднейших публикациях, также являются вариантами «Жизни Арсеньева»» (Цит. по «Комментарии» к «Жизнь Арсеньева», т.6, с.325-326).
xvii В литературоведении найдена формулировка «личности передаваемой поэтом в своих созданиях». «Лирический герой, образ поэта в лирике, один из способов раскрытия авторского сознания. Лирический герой - художественный «двойник» автора - поэта, вырастающий ... как четко очерченная фигура или жизненная роль, как лицо, наделенное определенностью индивидуальной судьбы, психологической отчетливостью внутреннего мира, а подчас и чертами пластического облика (хотя никогда не достигает пластической завершенности Литературного героя в повествовательных и драматических жанрах)» [ЛЭ, с.185]. - Лирический герой - это Некое Подобие (художественное воплощение в произведении искусства) действительной личности поэта, - по нашему предположению, так выглядит художественная правда, в этом основа художественной правды.
ЛИТЕРАТУРА
1.Топоров, В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: исследования в области мифопоэтического : избранное. - М. : Прогресс : Культура, 1995. - 623 с.
2.Захаров, В. Н. Русская литература и христианство / В. Н. Захаров // Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. - Петрозаводск, 1994. - С. 5-11.
3.Бахтин, М. М. Проблемы поэтики Достоевского / М. М. Бахтин. - 4-е изд. - М. : Совет. Россия, 1979. - 318 с.
4.Зайцев, К. И. А. Бунин: жизнь и творчество / К. Зайцев. - Берлин : Парабола, 1934. - 267 с.
5.Григорий Палама. Беседы (омилии) святителя Григория Паламы : в 3 ч. Ч. 1 : пер. с греч. / Григорий Палама. - М. : Паломник, 1993. - 257 с.
6.Бердникова, О. А. Антропологические художественные модели в русской поэзии начала XX века в контексте христианской духовной традиции : автореф. дис. ... д-ра филол. наук / О. А. Бердникова. - Воронеж, 2009. - 40 с.
7.Бабореко, А. К. Бунин: жизнеописание / А. К. Бабореко. - М. :
Молодая гвардия, 2004. - 457 с. : ил. - (Жизнь замечат. людей : сер.
биогр. ; вып. 906).
8.Нейчев, Н. М. Русская литературная классика как текстовая цельность в библейском контексте / Н. М. Нейчев // Классическая словесность и религиозный дискурс (проблемы аксиологии и поэтики) : сб. науч. ст. - Екатеринбург, 2007. - С. 11-23. - (Эволюция форм художественного сознания в русской литературе ; вып. 2).
9.Белинский, В. Г. Собрание сочинений : в 3 т. / В. Г. Белинский. - М. : ОГИЗ, 1948. - 3 т.
10. Долгополов, Л. К. На рубеже веков / Л. К. Долгополов. - Л. : Совет. писатель. Ленингр. отд-ние, 1977. - 364 с.
11. Бахрах, А. Бунин в халате / А. Бахрах. - М. : Согласие, 2000. - 242 с.
12. Вышеславцев, Б. П. Этика преображенного Эроса / Б. П. Вышеславцев. - М. : Республика, 1994. - 368 с.
13. Кузнецова, Г. Н. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад : биогр. отдельного лица / Г. Н. Кузнецова ; сост., подгот. текста, предисл. и коммент. А. К. Баборенко. - М. : Моск. рабочий, 1995. - 410 с.
14. Марченко, А. С подорожной по казенной надобности : Лермонтов. Роман в документах и письмах / А. М. Марченко. - М. : Книга, 1984. - 333 с. - (Писатели о писателях).
15. Долгополов, Л. К. На рубеже веков / Л. К. Долгополов. - Л. : Совет. писатель. Ленингр. отд-ние, 1977. - 364 с.
16. Болдырева, Е. М. Автобиографический метатекст И. А. Бунина в контексте русского и западноевропейского модернизма : автореф. дис. ... д-ра филол. наук / Е. М. Болдырева. - Ярославль, 2007. - 48 с.
17. Головко, В. М. Методологические парадигмы литературного жанра в современной генологии [Электронный ресурс] / В. М. Головко ; Ставропольский гос. ун-т. - Режим доступа: http://www.confcontact.com/20110531/fl1_golovko.htm. - (27.08.2012).
18. Эсалнек, А. Я. Внутрижанровая типология и пути ее изучения / А. Я. Эсалнек. - М. : Изд-во Моск. гос. ун-та, 1985. - 183 с.
Смоленцев Алексей Иванович родился
26 марта 1961 г., в г. Йошкар-Ола, в семье студентов Поволжского
лесотехнического института; отец из вятских крестьян, мама кубанская
казачка. С 1962 года живет в г. Кирове (Вятке).
Образование, - два высших, техническое (Моск. инст. стали и спл.,
1984) и гуманитарное (Лит. инст. им. Горького, семинар А.В. Жигулина,
1993), член Союза писателей России (1997), кандидат филологических наук
(Воронеж, 2012);
Работал мастером смены на золотоизвлекательной фабрике и
руководил механослужбой прокатного цеха, был литературным консультантом
и библиотекарем, журналистом и государственным служащим; в настоящее
время - специалист в одном из региональных подразделений Федерального
медико-биологического агентства России и по совместительству старший
научный сотрудник Вятского государственного гуманитарного университета;
общественная работа в писательских организациях гг. Самары и
Кирова - принимал участие в подготовке первых выпусков журнала «Русское
Эхо» (Самара, 1994-1996), в годы 1999 - 2007 входил в Правление
Кировского отделения СП России, в редколлегии издательских проектов
«Народная библиотека» и «Антология вятской литературы», инициатор,
главный редактор и составитель двух первых выпусков альманаха молодых
вятских литераторов «Зеленая улица», руководил областным литературным
клубом «Молодость»;
лауреат премии «Вятский горожанин» (2006), Премии Кировской
области (2010, 2014), 2-й премии Всероссийского конкурса критики
«Русское эхо» (Самара, 2012).
Автор книг: «Иван Бунин. Гармония страдания»
(литературно-художественное исследование; Самара, 2001), «Пересеченная
местность» (рассказы, Киров, 2002), «Береженый хлеб» (книга стихов в
коллективном сборнике «Литбригада», Киров, 2003), «Роман И.А. Бунина
«Жизнь Арсеньева»: контексты понимания и символика образов» (на правах
рукописи / дис. канд. филол. наук / Воронеж. гос. ун-т. - 2012, 223 с.),
«Вселение жизни» (стихи и проза, Киров, 2014), «Пересеченная
местность»
