«То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе: во-первых, по причине полной своеобразности стихов и их пафоса; во-вторых, по той красоте и силе, которыми звучит их общий тон, некоторые же вещи и строфы - особенно»,- писал Иван Бунин о замечательном поэте русского зарубежья Иване Савине; 10 сентября (29 августа старого стиля) исполняется 115 лет со дня его рождения.
Незадолго до смерти поэта художник Илья Репин подарил ему свою фотокарточку с надписью: «Необыкновенно красивому Ивану Ивановичу Савину», а на его кончину откликнулся словами: «Какая невознаградная потеря... Я всегда мечтал, глядя на этого красавца малороссиянина, написать его портрет». Назвав Савина малороссиянином, художник ошибся: дед будущего поэта, финский моряк, женился на гречанке, жена его сына - мать поэта - по отцу из знатного молдавского рода. Таким образом, собственно русской крови в его жилах было немного, но в тогдашней России, которую большевики имели бесстыдство назвать «тюрьмой народов», о «пятой графе» никто не задумывался: Иван Саволайнен (Савин - литературный псевдоним) ощущал себя русским и был им. Он служил России всей своей недолгой жизнью, проливал за нее кровь на полях сражений Гражданской войны. Вспоминая свой первый бой, Савин писал:
У мельницы ртутью кудрявой
Ручей рокотал. За рекой
Мы хлынули сомкнутой лавой
На вражеский сомкнутый строй.
Зевнули орудия, руша
Мосты трехдюймовым дождем.
Я крикнул товарищу: «Слушай,
Давай за Россию умрем».
В седле подымаясь, как знамя,
Он просто ответил: «Умру».
Лилось пулеметное пламя,
Посвистывая на ветру.
И, чувствуя, нежности сколько
Таили скупые слова,
Я только подумал, я только
Заплакал от мысли: Москва...[1]
Он родился в 1899 году Одессе, где отец работал нотариусом. Детство Савина прошло в Полтавской губернии, в провинциальном городке Зенькове. Из рассказа «Там»: «Мой затерявшийся в бескрайних полях город, такой старомодный, такой пыльный, такой прелестный... <...> Старый, сгорбленный собор над обрывом. Жизнь радушная, теплая, как солнце. Солнце, как жизнь...» (226). Эта жизнь дрогнула с началом Первой мировой и оборвалась навсегда с революцией и войной Гражданской. В рассказе «Белой ночью» и в мемуарном очерке «Правда о Марине Веневцевой» Савин вспоминал один яркий августовский день, который назвал самым темным днем своей сумрачной молодости.
Освободившие город белые извлекали из земли останки людей, убитых чекистами. Иван Саволайнен был в цепи молодежи, сдерживавшей натиск толпы, и видел всё своими глазами: «Были лица с прокушенными губами, с глазами, вылезшими из орбит,- это бросали в ямы живых; у всех руки были скручены проволокой. У многих под ногтями оказались иголки, содрана кожа с рук, на плечах вырезаны погоны, на лбу - пятиугольная звезда. Буквально все женщины, не исключая девочек, детей офицеров, купцов или священников, изнасилованы, со следами мерзких издевательств на теле... Один труп был найден с перебитыми коленями, другой с вилкой во рту, проколотой до затылка, третий с отпиленной головой» (210). После таких впечатлений путь у юноши был один - в Добровольческую армию.
В вихре Гражданской войны сгорела почти вся семья, когда-то большая и дружная. Умерли от всевозможных лишений сестры Нина и Надежда. В боях погибли младшие братья Борис и Николай. Всех их поэт оплакал в стихах. 15-летнему Николаю посвящены горестные строки:
Схоронили ль тебя - разве знаю?
Разве знаю, где память твоя?
Где годов твоих краткую стаю
Задушила чужая земля?
Все могилы родимые стерты.
Никого, никого не найти...
Белый витязь мой, братик мой мертвый,
Ты в моей похоронен груди.
Спи спокойно! В тоске без предела,
В полыхающей болью любви,
Я несу твое детское тело,
Как евангелие из крови. (28)
Старшие братья Савина, офицеры-артиллеристы Михаил и Павел, были расстреляны вскоре после взятия Крыма красными. Крым в те дни называли всероссийским кладбищем. Около 120 тысяч человек - белых воинов, священников, медсестер, стариков, детей - легли в братские могилы. В прозе эту трагедию запечатлел Иван Шмелев, в стихах - Иван Савин:
Ты кровь их соберешь по капле, мама,
И, зарыдав у Богоматери в ногах,
Расскажешь, как зияла эта яма,
Сынами вырытая в проклятых песках,
Как пулемет на камне ждал угрюмо,
И тот, в бушлате, звонко крикнул: «Что, начнем?»
Как голый мальчик, чтоб уже не думать,
Над ямой стал и горло проколол гвоздем.
Как вырвал пьяный конвоир лопату
Из рук сестры в косынке и сказал: «Ложись»,
Как сын твой старший гладил руки брату,
Как стыла под ногами глинистая слизь.
И плыл рассвет ноябрьский над туманом,
И тополь чуть желтел в невидимом луче,
И старый прапорщик, во френче рваном,
С чернильной звездочкой на сломанном плече,
Вдруг начал петь - и эти бредовые
Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:
Всех убиенных помяни, Россия,
Егда приидеши во царствие Твое... (29)
(Последние две строки вырезаны на могильном надгробии Савина.)
Иван Елагин писал: «Ритм этих стихов - ритм походки выведенных на расстрел, шатающихся от слабости и от непривычного, после тюрьмы, свежего воздуха. Ритмическая неровность некоторых строк, их отрывистость придает стихотворению взволнованность свидетельского показания. Иван Савин свидетельствует о своем страшном и героическом времени, и его поэзия - поэзия высоких обид и высокого гнева. Этот высокий гнев у Ивана Савина сочетался с высокой жертвенностью. Умереть за Россию, за ее честь - к этому призывала его поэзия»[2]. «Свидетельская» достоверность стихотворения не случайна, поэт знал крымскую трагедию изнутри: он лишь чудом избежал участи старших братьев. Больной тифом, он не смог эвакуироваться и был схвачен прямо в госпитале. Прошел через всевозможные мучения, издевательства, истязания (этот период описан им в цикле очерков «Плен»), несколько недель ожидал расстрела, ежедневно видя, как уводят других:
Кипят года. В тоске смертельной,
Захлебываясь на бегу,
Кипят года. Твой крестик тельный
В шкатулке крымской берегу.
Всю ночь не спал ты. Дрожь рассвета
Вошла в подвал, как злая гарь
Костров неведомых, и где-то
Зажгли неведомый фонарь,
Когда, случайный брат по смерти,
Сказал ты тихо у окна:
«За мной пришли. Вот здесь, в конверте,
Мой крест и адрес, где жена.
Отдайте ей. Боюсь, что с грязью
Смешают Господа они...» -
И дал мне крест с славянской вязью,
На нем - «Спаси и сохрани».
Но не спасла, не сохранила
Тебя рука судьбы хмельной.
Сомкнула общая могила
Свои ресницы над тобой...
Кипят года в тоске смертельной,
Захлебываясь на бегу.
Спи белым сном! Твой крестик тельный
До белой тризны сберегу. (30)
Случайно Савину удалось бежать. После долгих мытарств он добрался до Петрограда, где сумел добиться разрешения на выезд в Финляндию (помогло финское происхождение отца). Там он работал на заводе и много писал. Словно чувствуя, что жить ему недолго, он торопился запечатлеть в слове пережитое. Свой литературный труд Савин осознавал как продолжение Белой борьбы, считая, что без свидетельств русских эмигрантов Запад никогда не узнает правды о происходящем в СССР. Впрочем, Западу до русских страданий и дела не было. В рассказе «Белой ночью» повествователь мечтает подойти к благополучному, самодовольному европейцу с сигарой и бросить ему в лицо страшную правду: «Ты знаешь, <...> в Киеве чекистка Роза тушила папиросы, втыкая их в глаза заложников. <...> А в Мелитополе чекист Переплетчиков сажал на кол священников. <...> Я понимаю, червонцы, бриллианты, меха кровью не пахнут, вот ты и торгуешь с ними, конференции созываешь, признаешь их. Да, я понимаю. Но вот представь себе: твоего сына, брата, отца обливают кипящей смолой, как было в Ялте. Ты вслушайся, вникни: твою жену, невесту двадцать-тридцать матросов до полусмерти замучили и ее же потом заставили тебе могилу рыть, а у тебя челюсти сворочены прикладами и язык вырезан, как было в Севастополе. Ты читал и не верил, а я вот именем Бога Живого клянусь, что всё это было. И сорванная человеческая кожа, и бочка с набитыми внутри гвоздями, куда бросали людей, и детей - может быть, твоих детей - и катали бочку по тюремному двору, и большие хлебы для арестованных, наполненные - так, ради потехи - человеческими испражнениями, и нагайки с железными наконечниками. А ты, может, это железо у них покупаешь. Ты не думай, я ничего от тебя не жду. Не придешь ты на помощь нам, помню я вашу помощь. Бог с вами со всеми, всё продающими и всё покупающими. Но вот, торгуя нашей кровью, как бы вы не утонули в своей» (211).
При этом Савин умел различать обманутых демагогами простых русских людей и «идейных» убийц. В первых еще сохранилось что-то христианское, человеческое. Об этом - рассказ «Пароль». Святой ночью белогвардейский разъезд сталкивается с красноармейским, численно превосходящим и лучше вооруженным. На вопрос о пароле находчивый белый солдат отвечает: «Христос воскрес!». Ради Воскресения Христова красноармейцы решают разойтись с белыми по-хорошему, а комиссарам доложить, что те «убегли». Но к разрушителям России Савин питал непримиримую ненависть:
Что мне день безумный? Что мне
Ночь, идущая в бреду?
Я точу в каменоломне
Слово к скорому суду.
Слово, выжженное кровью,
Раскаленное слезой,
Я острю, как дань сыновью
Матери полуживой.
Божий суд приидет. Ношу
Сняв с шатающихся плеч,
Я в лицо вам гневно брошу
Слова каменного меч:
«Разве мы солгали? Разве
Счастье дали вы? Не вы ль
На земле, как в гнойной язве,
Трупную взрастили быль?
Русь была огромным чудом.
Стали вы, - и вот она,
Кровью, голодом и блудом
Прокаженная страна.
Истекая черной пеной
Стынет мир. Мы все мертвы.
Всех убили тьмой растленной
Трижды проклятые вы!»
Божий суд придет. Бичами
Молний ударяя в медь,
Ангел огненный над вами
Тяжкую подымет плеть. (60-61)
В другом стихотворении поэт писал:
Любите врагов своих... Боже,
Но если любовь не жива?
Но если на вражеском ложе
Невесты моей голова?
Но если, тишайшие были
Расплавив в хмельное питье,
Они Твою землю растлили,
Грехом опоили ее?
Господь, успокой меня смертью,
Убей. Или благослови
Над этой запекшейся твердью
Ударить в набаты крови.
И гнев Твой, клокочуще-знойный,
На трупные души пролей!
Такие враги - недостойны
Ни нашей любви, ни Твоей. (21-22)
Постоянная тема творчества Ивана Савина - гневное обличение тех, кто своими безумными утопиями расшатывал устои русской жизни и готовил приход к власти нелюдей. В рассказе «Огнь пожирающий» мальчик-корнет бросает в лицо старому эсеру обвинения, в которых слышен и авторский голос: «О, конечно, в парижских и женевских кабаках вам снился рай! Но даже - рай. Пусть даже вы переселили бы небо на землю. Но и в таком случае кто вам дал право, кто, я вас спрашиваю, дал вам право готовить для меня этот рай? А если я не хочу его, что тогда? Если мне дороже земля, которую не вы мне дали, не вам и отнимать ее. Ведь не о себе же вы заботились в подпольных притонах, а о потомстве, благодарном потомстве. <...>. Я - потомство. Я один из тех, ради кого вы убивали царей, министров, старших и младших дворников, - кого вы только не убивали! Ради кого вы всех проституток и сутенеров обучали революции, а потом выпустили эту вшивую дрянь на Россию, как бешеных собак. И вот я, благодарный <...> потомок, я хочу, наконец, знать - разрешал ли я вам гадить мое будущее или не разрешал? Мое, слышите, мое будущее, мою молодость, мою жизнь, мою семью, мою родину? Давал я вам право, пророк вы базарный, на моих нервах, на моей крови играть в вашу вонючую революцию?» (148).
По воспоминаниям знавших его людей, в последние годы жизни Савин нередко переживал приступы тяжелой депрессии. Отчаяние и надрыв от происходящего в России, нестерпимая боль собственных страданий звучат в некоторых стихах. Только вера (как отмечали современники, Савин был глубоко религиозным, православным человеком) давала надежду на лучшее будущее и силы справляться с нечеловеческой мукой пережитых утрат:
Ночь опустит траурную дымку,
В черной лаве захлебнется день.
Помолись и шапку-невидимку
На головку русую надень.
Мы пойдем, незримые скитальцы,
Девочка из цирка и поэт,
Посмотреть, как вяжут злые пальцы
Покрывала на небожий свет.
Маятник, качающийся строго,
Бросил тень на звездные поля.
Это в небе, брошенная Богом,
Вся в крови, повесилась земля.
На глазах самоубийцы стынет
Мертвая огромная слеза.
Тех, кто верит, эта чаша минет,
Тех, кто ждет, не сокрушит гроза!
Не печалься, девочка, не падай
В пустоту скончавшейся земли.
Мы пройдем светящейся лампадой
Там, где кровью многие прошли.
Мы войдем, невидимые дети,
В душу каждую и в каждый дом,
Мглы и боли каменные плети
Крупными слезами разобьем.
Горечь материнскую, сыновью,
Тени мертвых, призраки живых
Мы сплетем с рыдающей любовью
В обожженный молниями стих.
И, услышав огненные строфы
В брошенном, скончавшемся краю, -
Снимет Бог наш с мировой Голгофы
Землю неразумную Свою. (71-72)
Одна из постоянных тем публицистики Савина - полемика со сменовеховскими настроениями, распространявшимися среди некоторой части эмиграции, с теми, кто надеялся на «эволюцию» большевиков и был готов искать компромисса с ними. Поэт верил не в фантомы подобных «эволюций», а в духовные и творческие силы русского народа, который рано или поздно сбросит коммунистическое иго. И, несмотря на приступы отчаяния, поэт был уверен, что на большевиках Россия не кончится, что хоронить ее рано. В стихотворении «Новый год» эта вера звучит с особой силой.:
Никакие метели не в силах
Опрокинуть трехцветных лампад,
Что зажег я на дальних могилах,
Совершая прощальный обряд.
Не заставят бичи никакие,
Никакая бездонная мгла
Ни сказать, ни шепнуть, что Россия
В пытках вражьих сгорела дотла.
Исходив по ненастным дорогам
Всю бескрайнюю землю мою,
Я не верю смертельным тревогам,
Похоронных псалмов не пою.
В городах, ураганами смятых,
В пепелищах разрушенных сел
Столько сил, столько всходов богатых,
Столько тайной я жизни нашел.
И такой неустанною верой
Обожгла меня пленная Русь,
Что я к Вашей унылости серой
Никогда, никогда не склонюсь!
Никогда примирения плесень
Не заржавит призыва во мне,
Не забуду победных я песен,
Потому что в любимой стране,
Задыхаясь в темничных оградах,
Я прочел, я не мог не прочесть
Даже в детских прощающих взглядах
Грозовую, недетскую месть.
Вот зачем в эту полную тайны
Новогоднюю ночь, я, чужой
И далекий для Вас, и случайный,
Говорю Вам: крепитесь! Домой
Мы пойдем! Мы придем и увидим
Белый день. Мы полюбим, простим
Всё, что горестно мы ненавидим,
Всё, что в мертвой улыбке храним.
Вот зачем, задыхаясь в оградах
Непушистых, нерусских снегов,
Я сегодня в трехцветных лампадах
Зажигаю грядущую новь.
Вот зачем я не верю, а знаю,
Что не надо ни слез, ни забот.
Что нас к нежно любимому Краю
Новый год по цветам поведет! (48-49)
Умер Иван Савин в лермонтовском возрасте - двадцати семи лет, 12 июля 1927 года, в день апостолов Петра и Павла, оплаканный всей русской диаспорой. Пустяковая операция (аппендицит) обернулась заражением крови. Похоронен поэт в Хельсинки на русском православном кладбище. В годы перестройки его творчество пришло и к нам: сначала со страниц периодики, затем вышло несколько сборников стихов и прозы - увы, символическими тиражами. Но в наши дни, благодаря интернету, оно, по счастью, доступно всем, кому дороги настоящая поэзия и прекрасная проза.
[1] Савин И. «Всех убиенных помяни, Россия...». М.: Рос. фонд культуры, 2007. С. 21-21. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием в скобках номера страниц.
[2] Цит. по: Каркконен Э.А., Кузнецов Д.В., Леонидов В.В. Предисловие // Савин И. «Всех убиенных помяни, Россия...». С. 8. Иван Елагин (псевдоним; настоящее имя Иван Венедиктович Матвеев, 1918-1987) - поэт, живший в русском зарубежье, яркий представитель второй волны эмиграции.
Оксана Гаркавенкоhttp://www.eparhia-saratov.ru/Articles/belyjj-krest-ivana-savina
