В прошлом номере нашего журнала были опубликованы воспоминания о выдающемся ученом-антиковеде, тайной инокине Марии Ефимовне Сергеенко, переведшей на русский язык «Исповедь» блаженного Августина и ряд других античных текстов, в том числе христианских писателей первых веков - письма святого Киприана, «Церковную историю» Евсевия Памфила, «О покаянии» Тертуллиана1. Воспоминаниями делилась ее бывшая студентка, доцент кафедры русской и зарубежной литературы Института филологии и журналистики Саратовского государственного университета Лариса Михайловна Лукьянова. Рассказывая о своих великих учителях, Лариса Михайловна вспоминала и Аристида Ивановича Доватура, чье имя, как и имя М.Е. Сергеенко, отчасти связано с Саратовской землей. Представляем вниманию читателей подборку воспоминаний о жизни и деятельности выдающегося ученого, в полной мере разделившего со своей страной трагические коллизии истории ХХ века.
До последнего часа
Обращенным к звезде -
Уходящая раса,
Спасибо тебе!
Эта
цитата из стихотворения «Отцам» Марины Цветаевой приведена в
посвященной Доватуру статье профессора Воронежского педагогического
университета Александра Самуиловича Крюкова, в которой он повествует о
своей учебе у Аристида Ивановича. Но, в сущности, каждый вспоминающий
Доватура - а воспоминаний о нем написано немало - мог бы взять эти
строки эпиграфом. Они вспомнились и мне, когда я записывала рассказ
Ларисы Михайловны. Мы беседовали, как уже говорилось, об М.Е. Сергеенко,
но из того, что было попутно сказано о Доватуре, становилось понятно,
что это человек того же масштаба, человек той культуры, которая стала
легендой для рожденных после революции. В частности, Лариса Михайловна
рассказывала, что их, студентов-первокурсников отделения классической
филологии филфака Ленинградского университета, в преподавателях поразило
прежде всего свободное владение многими иностранными языками:
«Преподаватели, если и не думали, что мы так же образованы, как они, то
всё же сильно нашу образованность переоценивали. Мария Ефимовна могла
запросто сказать: "Вот немецкий комментарий к Катуллу, читайте", даже не
спрашивая, знаем ли мы немецкий. На уроке древнегреческого языка у
Аристида Ивановича нас поразило вот что: он, чтобы проверить уровень
нашей школьной подготовки по языкам, спросил, кто какой язык учил в
школе, дал нам соответственно каждому немецкую, французскую, английскую
книги и велел читать...».
Кроме этих трех языков и необходимых ему, как филологу-классику, древнегреческого и латыни, Доватур свободно владел итальянским, испанским, португальским, польским, румынским; в университете изучал еще и древнеегипетский. Но не только превосходным знанием языков и широчайшей общей культурой поражали представители «уходящей расы» юных студентов. Не меньшее впечатление производили их человеческие качества. Мария Ефимовна в войну отказалась от эвакуации, всю блокаду пережила в Ленинграде, под разрывы бомб переводя «Исповедь» Августина Аврелия и зная, что не увидит свой труд напечатанным; Аристид Иванович, отбывая в Унжлаге десятилетний срок, писал в свободное время научную статью о Юлии Цезаре, имея на руках только текст самого Цезаря. И, ложась вечером на свои нары, повторял по памяти отделы греческой и латинской грамматики, тексты из Гомера, Овидия, других античных классиков, чтобы не утратить профессиональные навыки.
А начиналась его жизнь вполне безмятежно. Он родился в маленьком городке Рени Бессарабской губернии2 23 октября (5 ноября) 1897 года в семье кадрового офицера3. Иван Михайлович Доватур происходил из французского дворянского рода de Vautour. Его предок попал в Россию в Отечественную войну 1812 года, был ранен и остался здесь, женившись на выхаживавшей его девушке из польской семьи (по другой версии, de Vautour эмигрировал в Россию во время революции 1789 года). Родителями матери, Софьи Анастасьевны, были грек и румынка.
Как
пишет Александр Константинович Гаврилов, ученик Доватура и его коллега
по кафедре, «отец Аристида Ивановича, Иван Михайлович Доватур, был
русский офицер и таковым себя сознавал, хотя и не забывал своего
французско-польского происхождения. <...> Таков был магнетизм
российского простора: родословные, подобные этой, не были редкостью». Он
же отмечал: «Служба в русской армии воспринималась в семье И.М.
Доватура как дело чести - во всяком случае для А.И. указание на свое
социальное происхождение - "сын русского полковника", столь неудобное по
меньшей мере до конца 40‑х годов, всегда оставалось предметом его
сдержанной гордости».
Младшая сестра Доватура Раиса Ивановна вспоминала: «В детстве мы жили очень дружно между собой и тесно связанной с нами семьей младшей маминой сестры Лукреции. Ее муж, Николай Осипович Дейч, служил в одном полку с папой. Мы постоянно играли с нашими двоюродными братом и сестрой, <Марией и> Александром, который тоже родился в Рени в 1900 году». Александр Николаевич Дейч впоследствии стал знаменитым астрономом; в самые трудные для Аристида Ивановича годы он отправлял брату в лагерь продуктовые посылки и книги. В 1988 году на доме в Рени, где они оба родились, в честь двух знаменитых ученых была установлена мемориальная доска.
Полк отца квартировал в Польше, и Аристид учился в Варшаве. Но мирное течение жизни прервала Первая мировая война. Семья Доватуров в это время гостила в Белоруссии. Отец немедленно отправился в Варшаву, велев жене и детям ехать в Саратов к Дейчам, к этому времени переехавшим в наш город. И.М. Доватур был назначен комендантом Найденбурга и после оставления русскими войсками этого города попал в плен. Он мог уйти с отступающими частями, но не захотел оставить на произвол судьбы многочисленных раненых. Как многократно отмечалось и исследователями творчества Солженицына, и биографами Доватура, отец Аристида Ивановича и оставление русскими войсками Найденбурга описаны в «Августе Четырнадцатого».
И.М. Остроумова пишет: «Моя бабушка, вспоминая отъезд отца на фронт, рассказывала, что мать сильно плакала, а отец ее утешал и говорил, что к зиме это всё закончится и они вернутся в Варшаву. <...> Но, <...> как говорила бабушка: "Больше мы никогда не видели папу, и вообще это не закончилось до сих пор". <...> Последнее письмо от отца было получено в 18‑м году, где он писал, что пленных отпускают и, вероятно, он скоро вернется домой; он писал также, что семья должна пробираться в Бессарабию, которая по Брестскому миру отошла к Румынии. Но до дома полковник Доватур так и не доехал, и следы его затерялись. Аристид мне рассказывал предание, что якобы на одной из железнодорожных станций близ Саратова пьяные солдаты бросили под поезд пехотного полковника за отказ снять погоны царской армии; по описаниям очевидцев, этот полковник был похож на И.М. Доватура».
В
1915 году Аристид окончил с золотой медалью Первую саратовскую мужскую
гимназию и поступил в Киевский университет. Сестра вспоминала: «Между
тем война продолжалась, затем произошла Февральская революция. Помню, мы
все очень радовались, один Аристид был мрачен. "Вы зря радуетесь, -
говорил он нам, - ничего хорошего нас не ждет!"». Весной 1917 года в
Саратовском университете открылся историко-филологический факультет, и
осенью Доватур перевелся на его классическое отделение, чтобы в это
непростое время быть ближе к родным.
Здесь он и познакомился с работавшей тогда в Саратове Марией Ефимовной Сергеенко; их связала пожизненная дружба, свидетелем которой впоследствии стала Лариса Михайловна Лукьянова, поступившая в 1955 году в Ленинградский университет. Лариса Михайловна вспоминает: «Аристид Иванович был только что реабилитирован, и мы были его первыми студентами в послелагерный период. Всегда, когда были занятия у Марии Ефимовны, к концу занятий подходил Аристид Иванович. Даже если у него в тот день не было занятий, он специально приходил, чтобы проводить свою учительницу до трамвайной остановки. И это было все пять лет, пока мы учились. Потом, когда я спустя пять лет снова приехала в Ленинград на стажировку, я видела то же самое. Вот такая дружба была у них, и я думаю, что он, может быть, и знал, что она была тайная инокиня, потому что он и сам был верующим человеком». (Ранее Лариса Михайловна говорила о том, что при жизни Марии Ефимовны никто не знал о ее постриге, узнали только после смерти: «Попробуй где-то скажи - кто бы ее держал в университете, если бы узнали о ней такое!». О Доватуре она сказала, что тоже только после его смерти коллегам стало известно о том, что он был верующим, так как в его завещании было указано, в каком храме его отпевать.)
Параллельно с учебой в Саратовском университете Доватур работал счетоводом в кооперации, занимался репетиторством, чтобы заработать на жизнь. Блестяще окончив курс, он в 1921 году был направлен в Петроград в аспирантуру (в Петроград отправились и его родные, вслед за переехавшими туда Дейчами). По окончании аспирантуры началась его преподавательская деятельность: в 1924-1934 годах он работал в Институте искусств внештатным преподавателем греческого языка. Несколько лет проработал библиотекарем в Публичной библиотеке. Живя в Ленинграде, Доватур общался со многими известными людьми: поэтом и переводчиком Михаилом Лозинским, вдовой Блока Любовью Дмитриевной, Михаилом Кузминым, ОБЭРИУтами4, дружил с пианисткой Марией Юдиной. И.М. Остроумова вспоминает: «В юности переживая увлечение поэзией Ахматовой, я как-то спросила Аристида, был ли он с ней знаком, и получила ответ: "Мы никогда не были близкими приятелями, но нас принимали в одних домах". Для меня это прозвучало так, как если бы кто-то сказал, что его принимали в одних домах с Пушкиным. Потом он рассказал, что несколько раз по просьбе Анны Андреевны отправлял из Луги, где он в то время жил в ссылке (с 1947 года, после отбывания лагерного срока. - О.Г.), посылки Льву Николаевичу Гумилеву в лагерь. Читала в каких-то воспоминаниях, что от матери Гумилеву посылки приходили редко, а вот, по словам Аристида, у нее просто не принимали посылки в лагерь в почтовых отделениях Ленинграда. То есть от бывшего лагерника лагернику настоящему - пожалуйста, а от великого русского поэта сыну - ни в коем случае. Эту историю Аристид рассказывал мне году в 78‑м, представляете мое удивление, когда подтверждение его слов я обнаружила при публикации писем Ахматовой к сыну в приложении к статье Александра Панченко "Ты выдумал меня..." В письме от 19 ноября 1954 года Ахматова пишет сыну: "Посылку тебе не приняли в Павловске, и Аристид был так добр, что отправил ее из Луги 16 ноября"».
В декабре 1934 года был убит первый секретарь Ленинградского обкома партии Сергей Киров, что дало повод к очередному витку репрессий. В марте 1935 года Доватура арестовали. Следователь допрашивал его о «контрреволюционной группе АБДЕМ». На самом деле, это было сообщество молодых переводчиков с древнегреческого языка, куда входил и Доватур: в 1925 году они совместно переводили романы Ахилла Татия и Гелиодора, подписывая переводы этой аббревиатурой (имена всех основных участников кружка начинались с буквы «А», остальные буквы - начальные буквы их фамилий). Из безобидного кружка увлеченных своим делом филологов-классиков догадливый следователь слепил контрреволюционный заговор. Кроме того, он очень интересовался отцом Доватура. Результатом следствия стала ссылка Доватура как «социально чуждого элемента» в Саратов.
Л.М. Лукьянова рассказывала о пребывании Аристида Ивановича в Саратове: «Здесь ему позволили то ли почасовиком, то ли на каком-то кусочке ставки ассистента преподавать латынь. И я еще застала людей, которым он преподавал. Они были от Аристида Ивановича в совершенном восторге, потому что он был великолепнейший методист. И мы все, кто у него учился, стараемся преподавать так, как он преподавал».
Рассказала
Лариса Михайловна и об обстоятельствах второго ареста Доватура в
октябре 1937-го: «Об этом я с ним когда-то говорила, мы просто
встретились на улице в Ленинграде. Он меня расспрашивал о Саратове,
спрашивал, существует ли еще Кирпичная улица (ныне улица Посадского. - О.Г.),
из чего я заключила, что он там скорее всего комнату снимал. И он мне
говорил, что потом, через много лет после того, как он вышел из лагеря,
отсидев от звонка до звонка 10 лет, он посмотрел свое дело, и там в
графе "состав преступления" даже прочерка не было, вообще пустое место. А
посадили его так: в университетской газете "Сталинец" появилась статья
работавшего на истфаке В. Осипова (я его еще застала), который написал,
что истфак был засорен врагами народа, и на нем подвизался некий
Доватур, который, получая громадные деньги, притворялся несчастным
интеллигентиком и ходил плохо одетым. Бессовестность удивительная: это
сказано о почасовике, получавшем копейки, который к тому же, будучи
ссыльным, вынужден был снимать комнату в чужом городе5.
Просто Доватуру, кроме этих абсурдных обвинений, больше нечего было
предъявить, потому что люди, высланные из Ленинграда, ясное дело, были
чрезвычайно осторожны, он не мог сказать ни слова, ни полслова, за
которые можно было бы зацепиться. Но вот Осипов "зацепился" за то, что
Доватур плохо одет - якобы специально, дабы показать бесчеловечное
отношение советской власти к интеллигенции...».
Срок Доватур отбывал сначала в тюрьме, затем в Унжлаге - исправительно-трудовом лагере с центром на станции Сухобезводное в Горьковской области. Сначала он попал на «общие» работы - лесоповал, где, не будучи физически сильным, вряд ли бы выжил. Его спас лагерный врач Николай Иванович Зубов, тоже заключенный: он устроил Доватура медицинским статистиком. Николай Иванович Зубов и его жена Елена Александровна были близкими друзьями Солженицына: они подружились в Казахстане, где вместе отбывали ссылку после лагерей. Зубовы стали прототипами супругов Кадминых в «Раковом корпусе». Именно Зубов познакомил Доватура с Солженицыным (история их знакомства описана на посвященном Доватуру сайте). А Доватур в итоге стал одним из множества действующих лиц главной книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ»: «Вот Аристид Иванович Доватур - чем не чудак? Петербуржец, румыно-французского происхождения, классический филолог, отроду и довеку холост и одинок. Оторвали его от Геродота и Цезаря, как кота от мясного, и посадили в лагерь. В душе его всё ещё - недоистолкованные тексты, и в лагере он - как во сне. Он пропал бы здесь в первую же неделю, но ему покровительствуют врачи, устроили на завидную должность медстатистика, а ещё раза два в месяц не без пользы для лагерных свеженабранных фельдшеров поручают Доватуру читать им лекции! Это в лагере-то - по латыни! Аристид Иванович становится к маленькой досочке - и сияет как в лучшие университетские годы! Он выписывает странные столбики спряжений, никогда не маячившие перед глазами туземцев, и от звуков крошащегося мела сердце его сладострастно стучит. Он так тихо, так хорошо устроен! - но гремит беда и над его головой: начальник лагеря усмотрел в нем редкость - честного человека! И назначает... завпеком (заведующим пекарней)! Самая заманчивая из лагерных должностей! Завхлебом - завжизнью! Телами и душами лагерников изостлан путь к этой должности, но немногие дошли! А тут должность сваливается с небес - Доватур же раздавлен ею! Неделю он ходит как приговорённый к смерти, ещё не приняв пекарни. Он умоляет начальника пощадить его и оставить жить, иметь нестеснённый дух и латинские спряжения! И приходит помилование: на завпека назначен очередной жулик».
В
1947 году Доватур вышел на свободу с запрещением жить в крупных
городах. Он поселился в Луге, перебиваясь договорными работами по
переводам и снимая неотапливаемую комнатку на чердаке, где зимой у него
замерзали чернила в чернильнице.
В 1952 году ему разрешили защитить кандидатскую диссертацию о Геродоте. Это была вторая его диссертация - первая погибла в недрах НКВД. Филолог мирового уровня смог защитить кандидатскую только в 55 лет...
В 1955 году Доватур был полностью реабилитирован. Как пишет И.М. Остроумова, «с этого момента начинается самый плодотворный и счастливый период в жизни А.И.: он преподает в Ленинградском университете, защищает докторскую диссертацию об Аристотеле и получает университетскую премию за монографию о нем. Одна за другой выходят его книги и статьи. Именно этот период помнят его многочисленные ученики, которых он любил и не мыслил себе жизнь без педагогической деятельности. Но и ученики, в общем, платят ему такой же любовью. Во многих воспоминаниях о нем я нахожу строчки о его бескорыстии и даже бессребреничестве. И это правда, он покупает своим ученикам книги, водит их в театры, да и просто дает им деньги, и не только им, многие пользуются его добротой, достаточно сказать, что большую часть своей университетской премии он просто раздарил всем, кто просил. Помню один эпизод: как-то застала у него в комнате ражего детину, спящего на старом продавленном диване. От детины разило перегаром, и он был совершенно не похож на рафинированных Аристидовских учеников. Когда мы с Аристидом вошли в комнату (а надо сказать, что комната А.И. практически не запиралась, ключ лежал в столе в кухне, и открыть ее мог любой), детина проснулся, получил от Аристида 25 рублей - сумма по тем временам значительная - и исчез. Я была в совершенном шоке и спросила: "Кто это?". Аристид поведал мне, что это сын хозяев его лужской комнаты. "Дядя Аристид, а почему вы ему даете деньги?" - с максимализмом юности возмутилась я, на что А.И. мне ответил: "Знаешь, когда я жил у них в Луге, у меня иногда не было денег заплатить за комнату, и они мне никогда не напоминали об этом, и у них всегда находилась для меня тарелка супа". Для меня это был хороший урок на всю жизнь - никогда не считать деньги в чужих карманах».
Бессребреничество Доватура действительно было редким. Однажды он спросил студентку, почему та пропускает занятия. Девушка смущенно призналась, что у нее нет зимнего пальто и она часто простужается. Аристид Иванович дал ей сто рублей со словами: «Купите себе пальто и больше не пропускайте занятий!».
Студентка и затем коллега Доватура И.А. Шишова вспоминает: «Его семьей были ученики. Их он не просто любил. Он принимал самое горячее участие не только в судьбах самих учеников, но и членов их семей. Он был необычайно щедрым человеком и, кажется, большую часть своих денег тратил на подарки. Его ученики до сих пор вспоминают о том, как он вел их в студенческий буфет (где всегда стоял в общей очереди) и накупал там гору пирожков, чем располагал к себе даже буфетчицу, известную своей профессиональной мизантропией. Он дарил студентам книги, которые приносил в большом мешке. Их раздача сопровождалась веселой игрой. Мы, работавшие вместе с ним, нередко находили на своих столах конфеты или плитки шоколада (тем, у кого были дети, полагались дополнительные - "для малюточек"), а также только что вышедшие из печати книги по специальности»6.
Подобных рассказов его учеников можно встретить немало. При этом сам он вел очень скромный образ жизни, питался в студенческой столовой и жил в коммуналке, не имея ни холодильника, ни телевизора, ни даже радио. И.М. Остроумова вспоминает: «Как-то я спросила А.И., почему он не купит себе радио. "А зачем?" - спросил он. "Ну, чтобы знать, что в мире делается", - сказала я. "Если начнется война или придут меня арестовать, об этом я узнаю и без радио, а всё остальное меня не интересует"». Мемуаристка отмечает, что при этом его политические суждения были верны и прозорливы: еще в середине 1970‑х годов он предсказал падение советского строя: «Исторически такие системы не могут существовать более 100 лет». Предсказал он и распад страны, добавив: «Но я, слава Богу, до этого не доживу». Та же мемуаристка вспоминает: «О своем аресте и заключении А.И. как-то сказал мне: «В общем-то "они" правильно меня арестовали: я никогда ничего не делал против "их" власти, но внутренне я всегда был против"». Горькая ирония слов Аристида Ивановича очевидна: в правовых, а не в тоталитарных государствах арестовывают за противоправные действия, а не за образ мыслей, к тому же открыто не высказываемый... В другом месте И.М. Остроумова пишет: «Как-то раз он сказал мне: "Как русский историк я горжусь тем, что разделил судьбу своей страны в сложный исторический период", - все, кто его знал, знают, что он всегда был чужд всякого пафоса, тем дороже эти слова: они перекликаются с ахматовским "Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был"».
Однако и в послелагерный период жизнь Аристида Ивановича складывалась далеко не идиллически. Его младший коллега по университету, историк-античник Эдуард Давидович Фролов вспоминал: «Неприятным эпизодом явилась только вынужденная смена места работы: в 1971 году он неожиданным и обидным образом, по причине будто бы престарелого возраста, был уволен из университета. Акция эта была вдвойне несправедлива по отношению к Доватуру, поскольку он находился в расцвете творческих сил и был страстно привержен преподавательской работе. К счастью, удар для него был смягчен тем, что стараниями его друзей в Академии наук (прежде всего Д.П. Каллистова) ему было выделено место старшего научного сотрудника (профессора-консультанта) в Ленинградском отделении Института истории, в каковом качестве он и продолжал трудиться в своей области вплоть до самой смерти...
Впрочем, у него не было решимости расстаться совершенно со столь им любимым (хотя и неблагодарным) университетом, и он продолжал из года в год, пока хватало сил, вести на так называемых общественных началах (то есть без вознаграждения) до 12-14 часов учебных занятий в неделю на филологическом и историческом факультетах. Еще накануне последнего инфаркта, который и свел его в могилу, он гордился тем, что на кафедре классической филологии провел 171‑е заседание студенческого научного кружка, бессменным руководителем которого он был с 1956 года».
Что тут скажешь? Умели у нас ценить ученых такого масштаба. И это притом, что Доватур был не только кабинетным исследователем, но и замечательным преподавателем. Как отмечает И.А. Шишова, «об отношении Аристида Ивановича к студентам можно написать отдельную книгу, и, весьма возможно, она будет написана, ибо в жизни большинства его учеников он навсегда останется в памяти как необычайно яркий и живой человек, неподражаемый по своему артистизму рассказчик. Он был не просто талантливым педагогом, а учителем с большой буквы, учителем "милостью Божьей"... Простое чтение со студентами текстов того или иного автора сопровождалось таким богатством самой разнообразной информации, что иногда по прошествии некоторого времени его ученики с изумлением обнаруживали свою осведомленность в специальных отраслях науки об Античности, о чем они прежде и не подозревали. Даже проходя со студентами грамматику (что может быть скучнее!), он умел оживить их слабеющее внимание шуткой или интересным, не относящимся к предмету занятий рассказом, превращал любое занятие в увлекательную игру ума»7.
Несмотря на тяжелые испытания, выпавшие на его долю, Доватур состоялся как большой ученый, прожил долгую и насыщенную жизнь. И всё же... Легко ли творческому человеку смириться с тем, что из его жизни вычеркнуты 17 лет, которые могли быть посвящены любимому делу? И легко ли забыть то, чему был свидетелем в тюрьме и лагере? Неслучайно во многих воспоминаниях о Доватуре звучит эта горькая интонация. И.А. Шишова пишет: «Все, сколько-нибудь знавшие Аристида Ивановича, не раз слышали его воспоминания о лагерной жизни. Правда, он всегда стремился рассказывать о ней легко и даже не без некоторого юмора. Так, он любил повторять, что в лагере ему довелось быть в самом изысканном обществе - князей, графов и баронесс, к сожалению, слишком долго... Однако о самом страшном (в том числе о данных медстатистики) он говорил лишь с самыми близкими людьми. Все мы - и учившиеся у него, и работавшие вместе с ним, знали, какую неизгладимую тень наложил на него лагерь и с каким отчаянием ощущал он напрасно потерянные годы, когда только присущая ему сила воли помогла Аристиду Ивановичу сохранить всё, им накопленное, в области науки»8.
А.С. Крюков, учившийся у Аристида Ивановича в 1960-1965 годах, написал о любимом учителе: «Ни годы лагеря, ни годы ссылки не смогли уничтожить в этом человеке достоинство, такт, честь. Острее всего переживал он не материальные и физические лишения, не тяжесть лет, проведенных в лагере, острее и больнее была постоянная мысль о безвозвратно потерянных, вычеркнутых, лучших и плодотворных годах человеческой жизни.
Об этой трагедии, пережитой не одним поколением, беспощадно написала Ольга Михайловна Фрейденберг - первая в советскую эпоху заведующая кафедрой классической филологии Ленинградского университета, коллега Аристида Ивановича, кузина Бориса Пастернака: "Двадцать пять лет советской власти... для моего поколения это половина жизни. Арифметически. А по существу - ее три четверти, ее наиболее полнокровные жатвенные годы. Ее расцвет. Ее сочная зрелость.
Боже мой! Сколько позади садизма и каторги: для тела, для разума, для лучших человеческих чувств. Сколько страданий и несчастий всех кулёров (франц. couleur - "цвет, оттенок". - А.К.), какие только могли придумать мозги преступников. Чистки, слежка, преследованья, маскировка зла под ангельскую чистоту, удушенье заживо людей, науки, искусства. Но самое нестерпимое - это торжество негодяев на всех поприщах, но самое убийственное - расцветка порока под самое дорогое на земле...
<...> Ужасна была деморализация наших людей, проходивших 25 лет горнила чеки, доносов, голода и нищеты. Экзамен по морали был сдан на балл ниже нуля".
Аристид Иванович принадлежал к числу людей, которые блестяще сдавали не только академические экзамены, они выдержали самое главное испытание жизни - испытание на звание Человека, оставаясь свободными в абсолютно несвободных нечеловеческих условиях»9.
В 1980 году Аристид Иванович перенес первый инфаркт. Его сестра Раиса Ивановна, врач по профессии, вспоминала: «Он очень спокойно отнесся к своей болезни и, почувствовав себя лучше, продолжал работать с прежним рвением. Как-то в письме я осторожно намекнула на серьезность болезни и посоветовала поменьше работать. Ответ гласил, что ему осталось еще очень много сделать, а если он перестанет заниматься наукой и педагогической деятельностью, то для чего тогда жить? В этом плане он абсолютно не щадил себя, и ему казалось, что все должны так же относиться к своей работе. Когда в 1981 году я сообщила ему, что ухожу на пенсию (в возрасте 80 лет и после 58 лет работы), хотя меня просили еще остаться, то он в письме выразил удивление и неудовольство моим решением». Она же вспоминала о его смерти и похоронах: «17 марта 1982 года он провел последние занятия со своими учениками, а утром 18 марта его не стало. <...> Гражданская панихида происходила в Институте истории. У гроба выступали с речами академики: Д.С. Лихачев, Д.А. Ольдерогге, Б.Б. Пиотровский и многие другие, все отмечали выдающиеся заслуги покойного в науке, его педагогический талант, высокие человеческие качества, удивительное бескорыстие». Неверующая Раиса Ивановна далее пишет: «Тут я должна отметить одно странное явление. Когда Аристид лежал в гробу на гражданской панихиде в Институте истории, нам, его родным, выражение его лица показалось хмурым и недовольным. Когда потом после отпевания в церкви попросили близких родственников подойти и попрощаться с покойным, мы невольно обратили внимание, что лицо его стало спокойным и умиротворенным!». Отпевали Аристида Ивановича Доватура в Князь-Владимирском соборе, похоронен он на Северном кладбище.
1 См.: Русский голос Августина // Православие и современность. 2018. № 42 (58). С. 93-100.
2 Ныне Рени находится на территории Украины.
3 Подробные биографические сведения об А. И. Доватуре, воспоминания о нем и его собственные воспоминания, наговоренные им на магнитофон, содержатся на сайте «Доватур. История семьи», который создала и ведет его внучатая племянница И.М. Остроумова, регулярно общавшаяся с ним с 1964 года до его смерти. Она отмечает: «В моем распоряжении находятся дневники и письма моей бабушки - родной сестры А.И., с которой он переписывался до самой смерти, а также многочисленные дневники самого А.И., которые он вел в течение последнего наиболее плодотворного периода своей жизни, приблизительно с 1957 года до своей смерти, а также многочисленные письма как самого А.И., так и многих близких ему людей». Здесь и далее биографические данные взяты в основном с этого сайта.
4 ОБЭРИУ (Объединение Реального Искусства) - группа поэтов и прозаиков, существовавшая во второй половине 1920‑х - начале 1930‑х годов в Ленинграде. В группу входили Даниил Хармс, Александр Введенский, Игорь Бахтерев, Борис Левин, некоторое время - Николай Заболоцкий и Константин Вагинов. Близки к ОБЭРИУтам были Николай Олейников и Евгений Шварц. ОБЭРИУты декларировали отказ от традиционных форм искусства, необходимость обновления методов изображения действительности, культивировали гротеск, алогизм, поэтику абсурда.
5 О том, как жилось ссыльным в Саратове, вспоминала в книге «Пройденный путь» тогда же высланная из Ленинграда историк-медиевист А.И. Хоментовская. Она пишет, что город был «наводнен высланными, которые были отданы на съедение мещанам-домохозяевам. Люди ютились даже в сараях, благо весна была ранняя. Саратовские квартиры вспоминаю не без ужаса...» (Цит. по: Васильев А.Н. Аристид Иванович Доватур: Документальное наследие ученого в архиве Санкт-Петербургского филиала Института Российской истории РАН. С. 14) - Ред.
6 Цит. по: Васильев А.Н. Указ. соч. С. 17-18.
7 Там же. С. 17.
8 Цит. по: Васильев А.Н. Указ. соч. С. 14-15.
9 Крюков А.С. Наставник // Филологические записки. Вып. 27. Воронеж. Воронежский университет, 2008. С. 227.
Журнал «Православие и современность» № 43
Оксана ГаркавенкоПравославие и современность
