Её «Лебединый стан» - млечная звёздная тропка, обнимающая Землю по небу от горизонта до горизонта, заключающая в себе код к пониманию судьбы России от дней Великого Поста 1917 года до дней грядущих, когда «Царь опять на престол взойдет». Она прошла путь вместе с Белой армией. Душа её прошла. Какой ещё Поэт проделал этот путь?
Иной раз взгляд её - женский, даже и бабий, в другой - вездесущий, проникающий, понимающий то, что пока ещё и уразуметь никто не в силах.
Хорошо бы подкрепить сказанное цитатами. И это не сложно. Надо лишь специально оговориться, - цитирование малыми «кусками» - вынужденное; хорошо бы всё целиком видеть, но это здесь, например: http://www.dk1868.ru/history/lebed_stan.htm.
На Пасху 1917-го был в словах её и суд над Царём, смиренно оставившим престол, без кровавой битвы за него («Царю - на Пасху»):
Пал без славы
Орел двуглавый.
- Царь! - Вы были неправы.
На Третий день Пасхи - в следующем стихотворении, у Цветаевой мысль о Царевиче - боль, но ещё и о царском «грехе» слово:
За Отрока - за Голубя - за Сына,
За царевича младого Алексия
Помолись, церковная Россия!
...
Ласковая ты, Россия, матерь
Ах, ужели у тебя не хватит
На него - любовной благодати?
Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка - Алексия!
Россию, в том числе и крестьянскую, никто, кроме неё, и не спросил. Мысль о Царе - во многом, если не во всём. И уже в апреле 1917 проявилось покаянное («Чуть светает...»):
Так, на рассвете,
Ставят свечи,
Вынимают просфоры -
Старухи, воры:
За живот, за здравие
Раба Божьего - Николая.
Так, на рассвете,
Темный свой пир
Справляет подполье.
Почему воры? Наверное, это благоразумные разбойники, допустившие цареборство, ушедшие в подполье. Не благоразумные - так рано, чтобы в храм идти, не встают.
Движется во времени «Лебединый стан», и вот уже много крови («Юнкерам, убитым в Нижнем»):
...Смолкли трубы.
Доброй ночи -
Вам, разорванные в клочья -
На посту!
На посту - исполнившие долг.
И вот безумие свободы - без Царя («Ночь. - Норд-Ост...»):
Разгромили винный склад. - Вдоль стен
По канавам - драгоценный поток,
И кровавая в нем пляшет луна.
Ошалелые столбы тополей.
Ошалелое - в ночи - пенье птиц.
Царский памятник вчерашний - пуст,
И над памятником царским - ночь.
И что, теперь лишь плакать? Ну да, невесело русскому человеку, как невесело и ныне («Москве»):
Гришка-Вор тебя не ополячил,
Петр-Царь тебя не онемечил.
Что же делаешь, голубка? - Плачу.
Где же спесь твоя, Москва? - Далече.
- Голубочки где твои? - Нет корму.
- Кто унес его? - Да ворон черный.
- Где кресты твои святые? - Сбиты.
- Где сыны твои, Москва? - Убиты.
Нет, ещё живы многие, это ещё декабрь 1917-го. Но это уже война, пусть будет целиком эта звёздная высь:
Дон
1
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу - грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое - в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает...
Старого мира - последний сон:
Молодость - Доблесть - Вандея - Дон.
24 марта 1918
2
Кто уцелел - умрет, кто мертв - воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
- Где были вы? - Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: - На Дону!
- Что делали? - Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.
30 марта 1918
Приписка Марины Ивановны: «NB! мои любимые».
И наступил вновь Третий день Пасхи, минул год, всё прояснилось:
Это просто, как кровь и пот:
Царь - народу, царю - народ.
Это ясно, как тайна двух:
Двое рядом, а третий - Дух.
Царь с небес на престол взведен:
Это чисто, как снег и сон.
Царь опять на престол взойдет -
Это свято, как кровь и пот.
Марина
Ивановна позже дописала в скобочках «а оставалось ему жить меньше трех
месяцев!» - имея ввиду Николая Александровича. Но мы вправе понимать
иначе, больше.
В тот же день Светлой Седмицы:
Народ обезглавлен и ждет главы.
Уж воздуху нету ни в чьей груди.
Архангел! - Орел! - Гряди!
Ещё два с половиной года Гражданской войны, ещё два с половиной года будет писаться «Лебединый стан», до нового 1921 года... Но и как актуально!
Московский герб: герой пронзает гада.
Дракон в крови. Герой в луче. - Так надо.
Во имя Бога и души живой
Сойди с ворот, Господень часовой!
Верни нам вольность, Воин, им - живот.
Страж роковой Москвы - сойди с ворот!
И докажи - народу и дракону -
Что спят мужи - сражаются иконы.
С тем, кому был посвящён «Лебединый стан», познакомил их Коктебель Максимилиана Волошина. Никаких войн. Это было счастье. Она описала: «1911 год. Я после кори стриженая. Лежу на берегу, рою, рядом роет Волошин Макс.
- Макс, я выйду замуж только за того, кто из всего побережья угадает, какой мой любимый камень. - Марина! (вкрадчивый голос Макса) - влюбленные, как тебе, может быть, уже известно, - глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесет тебе (сладчайшим голосом)... булыжник, ты совершенно искренне поверишь, что это твой любимый камень!
- Макс! Я от всего умнею! Даже от любви!
А с камешком - сбылось, ибо С. Я. Эфрон, за которого я, дождавшись его
восемнадцатилетия, через полгода вышла замуж, чуть ли не в первый день
знакомства отрыл и вручил мне - величайшая радость! - генуэзскую
сердоликовую бусу, которая и по сей день со мной».
Это о нём.
На кортике своем: Марина -
Ты начертал, встав за Отчизну.
Была я первой и единой
В твоей великолепной жизни.
Я помню ночь и лик пресветлый
В аду солдатского вагона.
Я волосы гоню по ветру,
Я в ларчике храню погоны.
О её смерти написано, кажется, не меньше, чем о её изумительных стихах и прозе. Вспомним и мы.
Всё обстоятельства свились в змеиную петлю из пеньковой верёвки, привязанную к массивному гранёному гвоздю в тесных сенях елабугожского домика... Война, суета, ад эвакуации, перспектива стать рабочей совхоза (за это хваталось: 6 рублей в день!); дочь арестована и муж арестован, сыну - кажется обузой, тот не может простить, что вернулись; беспросветность; невозвратность прошлого, невозможность будущего. И ещё какой-то человек с «Набережной» (в Елабуге там НКВД) крутится рядом, в бумагах копается в её отсутствие...
Мне
жаль, что они вернулась. Но и эмиграция выталкивала, выплетая свои пряди
для верёвки. Мне жаль Марину Ивановну, ненужную, третируемую эмиграцией
за мужа, ставшего агентом НКВД, заманенную в большевистские шнеки
сладким дымком из трубки Ильи Эренбурга. Жизнь её обрушила в
растерянность, в выяснение отношений с этим Эренбургом. «Вы мне
объясняли, что моё место, моя родина, мои читатели здесь, вот теперь мой
муж и моя дочь в тюрьме, я с сыном без средств, на улице, и никто не то
что печатать, а и разговаривать со мной не желает. Как мне прикажете
быть?» Прославленный деятель лепетал в оправдание нечто странное:
«Марина, Марина, есть высшие государственные интересы... в сравнении с
которыми личная судьба каждого из нас не стоит ничего...» - «Вы
негодяй», - заключила она и хлопнула дверью».
Скажите, правда, нам бы тогда хватило и Анны Ахматовой, трагедии её
семьи, рифмой к которой вдруг стала трагедия семьи Марины Ивановны! Нам
бы для морщины в русском лбу хватило и ахматовских строк «Я была тогда с
моим народом...»? Но значит так надо. И рифмуется пуля Дантеса с пулей
Мартынова, пуля для Гумилёва с пулей для Эфрона, лагерь гениального Льва
Гумилёва с лагерем гениальной Ариадны Эфрон. И ещё: Лев Гумилёв воевал
на Белорусском в 1944-м после того, как там, в штрафбате, в
освободительном походе (двигались на Запад со скоростью 130 км в день!)
погиб Григорий Эфрон.
Семью раскассировали, как писал он в одном из своих «мирных» писем. Раскассировать - от немецкого - уничтожить. Ему вменяют в вину мальчишеское внимание к себе и невнимание к своей маме. Он вёл подробный дневник с 14 лет. Дневники известны, опубликованы. Он писал большие письма. Известны и они. В январе 1943-го (Григорию ещё нет 18) он - близкому человеку: "Я вспоминаю Марину Ивановну в дни эвакуации из Москвы, ее предсмертные дни в Татарии. Она совсем потеряла голову, совсем потеряла волю: она была одно страдание. Я тогда совсем не понимал её и злился на неё за такое внезапное превращение... Но как я понимаю её теперь! Теперь я могу легко проследить возникновение и развитие внутренней мотивировки каждого её слова, каждого поступка, включая самоубийство. Она не видела будущего и тяготилась настоящим, и... как давило её прошлое, как гудело оно, как говорило! Я уверен, что всё последнее время существования Марины Ивановны было полно картинами и видениями этого прошлого и разлад всё усиливался: она понимала, что прошлое затоптано и его не вернуть, а веры в будущее, которая облегчила бы ей жизнь и оправдала испытания и несчастия, у нее не было».
...Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, изучив все обстоятельства, в 1990 году дал своё благословение на отпевание Марины Ивановны Цветаевой.
В 1931 году Цветаева записала о стихах 1918-го: «Так: все мои стихи - к Богу если не обращены, то: возвращены». Поэтому, наверно, и поныне живы.
«Лебединый стан» - стихи о Боге, Царе, о любви, о материнстве, о воинском долге - о России. Эта книга останется до конца, хоть сгорят уже в огненных реках иные многие, многие книги.
