К идеалу простоты, добра и правды

Сколько раз мне приходилось слышать, что теперь книга никому не нужна. Что в наше время компьютеров и смартфонов всё можно узнать в этой небольшой плоской пластмассовой плитке, начинённой немыслимыми чипами и прочими чудесами электроники.

Другие же, напротив, озабоченно спрашивают меня, как главного редактора, после публикации своего произведения в журнале «Вертикаль. XXI век»: «Кто его прочитал, сколько человек, какие отзывы».

Но и тем, и другим кажется, что это только теперь наши люди охладели к печатному слову – не то что прежде… А как оно было – «прежде»?

Вот как начинается «статья первая» о произведениях Л.Н. Толстого Н.Н. Страховым (журнал «Отечественные записки», 1866, № 12, но в комментариях к сборнику Николая Николаевича 1984 года уточняется, что текст в нём «печатается по книге: Страхов Н. Критические статьи об И.С. Тургеневе и Л.Н. Толстом (1862-1885). Изд. 4-е, Киев, 1901).

«Что делает в последнее время наша поэзия? Чем заняты умы наших людей, одарённые творческой силою? Работа наших творческих сил заслонена и отодвинута на задний план всякого рода историческим движением, так шумно совершающимся теперь на нашей родине. Но, тем не менее, эта работа продолжается: поэзия делает своё дело. И должно считать даже весьма замечательным явлением, что среди той шумной сумятицы мнений и направлений, которая у нас недавно господствовала, среди того, общего упадка внимания к литературе, того всё более и более возрастающего равнодушия читателей, которое последовало за этой сумятицей, наша поэзия делала своё дело, своё настоящее дело. Это дело всегда одинаково; оно во все времена устремлено на раскрытие, как говорится, тайн души человеческой. Так было и в наше последнее время».

Сознаюсь, что приведённую цитату я дал лишь для зачина большого разговора о восприятии творчества Л.Н. Толстого одним из наиболее интересных критиков девятнадцатого века, близко знакомого как с Львом Николаевичем, так и с Ф.М. Достоевским. Оба писателя ценили работы Николая Николаевича, хотя сами в своих поисках истины, раскрытия «тайн души человеческой» во многом шли совершенно разными путями. Оттого и интересно – как же Страхов мог с этим несовместимым сжиться в анализе литературных произведений гениальных писателей, несомненно, оказавших мощнейшее влияние на всю последующую мировую литературу.

В статье Н.Н. Страхова о романе «Война и мир» столько разумных и простых в своём изложении замечаний, что их невольно хочется выписывать для себя. Но для начала несколько исторических эпизодов, связанных с появлением в печати великого романа.

«Недавно один критик объявил, – замечает Н.Н. Страхов, – что перед появлением «Войны и мира» все уже забыли о графе Л.Н. Толстом и никто о нём больше не думал».

Это о Льве Николаевиче! Нам, нынешним, кажется, что с первых произведений постамент великому писателю был возведён раз и навсегда. Но Толстой жил в литературном процессе своего времени, в котором неизбежно многое быстро забывалось. Собственно, как и теперь. Так оказалось и с автором «Детства», «Севастопольских рассказов»… Безусловный талант был замечен сразу, но о гениальности не говорили, покуда не «разорвалась бомба» бессмертного романа «Война и мир». Николай Николаевич это событие в своём тексте отмечает так:

«В 1868 году появилось одно из лучших произведений нашей литературы «Война и мир». Успех его был необыкновенный. Давно уже ни одна книга не читалась с такой жадностью. Притом это был успех самого высокого разряда. «Войну и мир» внимательно читали не только простые любители чтения, до сих пор восхищающиеся Дюма и Февалем, но и самые взыскательные читатели – все, имеющие основательное или неосновательное притязание на учёность и образованность; читали даже те, которые вообще презирают русскую литературу и ничего не читают по-русски».

Иными словами – появление романа явилось оглушительным литературным феноменом. (Оставит без внимания реплику о тех, «которые вообще презирают русскую литературу и ничего не читают по-русски». Этот слой читателей и по сию пору в России неиссякаем.)

«…ни одно из наших классических произведений – из тех, которые не только имеют успех, но и заслуживают успеха, – не расходилось так быстро и в таком количестве экземпляров, как «Война и мир». Прибавим к этому, что ещё ни одно из замечательных произведений нашей литературы не имело такого большого объёма, как новое произведение гр. Л.Н. Толстого».

Но отчего же текст произведения так захватил внимание публики? Чем автор мог этого достичь? На подобные возможные вопросы собственно и пытается найти ответы Н.Н. Страхов в написанной статье. Сам он в изложении своих взглядов как бы следует по пути, проторённому Львом Николаевичем, где обязательна простота и ясность общения с читателем: без придуманных изысков и философских умозапутываний.

«Гр. Л.Н. Толстой не старался увлечь читателей ни какими-нибудь запутанными и таинственными приключениями, ни описаниями грязных и ужасных сцен, ни изображением страшных душевных мук, ни, наконец, какими-нибудь дерзкими и новыми тенденциями…», – отмечает критик. И тут же объясняет, что в романе так захватило, так очаровало, так заставило погрузиться в созданный писателем, выдуманный им мир. – «Ничего не может быть проще множества событий, описанных в «Войне и мире». Все случаи обыкновенной семейной жизни, разговоры между братом и сестрой, между матерью и дочерью, разлука и свидание родных, охота, святки, мазурка, игра в карты и прочее – всё это с такою же любовью возведено в перл создания, как и Бородинская битва. Простые предметы занимают в «Войне и мире» так же много места, как, например, в «Евгении Онегине» бессмертное описание жизни Лариных, зимы, весны, поездки в Москву и т.п.».

Страхов хочет быть до конца объективным. Он будто спохватывается, вспоминая: «Правда, рядом с этим гр. Л.Н. Толстой выводит на сцену великие события и лица огромного исторического значения. Но никак нельзя сказать, чтобы именно этим был возбуждён общий интерес читателей».

Чем же тогда? – воскликнет нетерпеливый читатель, возможно, никогда не соприкасавшийся с содержанием «Войны и мира». Этим вопросом он не застанет Николая Николаевича врасплох. У критика готовы на него ответы.

«Давно уже художество не обнаруживало в такой степени своего всепобедного неотразимого действия».

И далее помогая читателю задать вопрос, он сам же на него и отвечает.

«Чем все были поражены в «Войне и мире»? Конечно, объективностию, образностию. Трудно представить себе образы более отчётливые, краски более яркие. Точно видишь всё то, что описывается и слышишь все звуки того, что совершается».

Что же касается героев романа, то, по словам критика, «…автор знает все движения, все чувства и мысли своих героев. Когда он раз вывел их на сцену, он уже не вмешивается в их дела, не помогает им, предоставляя каждому из них вести себя сообразно со своею натурой».

Я как-то отмечал в своих записях, что многие пишущие, даже набравшиеся определённого опыта на этом поприще, не понимают смысла такого определения, как «художественность текста». Чаще всего от них приходится слышать: «Чего тебе, описание природы нужно добавить?». Видимо, и Страхову с похожими «рассуждениями» приходилось сталкиваться, потому на примере романа он указывает:

«…у гр. Толстого нет картин или описаний, которые он делал бы от себя. Природа у него является только так, как она отражается в действующих лицах; он не описывает дуба, стоящего среди дороги, или лунной ночи, в которую не спалось Наташе и князю Андрею, а описывает те впечатления, которые этот дуб и эта ночь произвели на князя Андрея».

И как бы подводя итог, резюмируя оценку художественности великого романа, Николай Николаевич ставит точку:

«Таким образом, достигнута высшая степень объективности, т.е. мы не только видим перед собою поступки, фигуры, движения и речи действующих лиц, но и вся их внутренняя жизнь предстаёт перед нами в таких же отчётливых и ясных чертах; их душа, их сердце ничем не заслоняются от наших взоров. Читая «Войну и мир», мы в полном смысле слова созерцаем те предметы, которые избрал художник».

Выделенное жирным, как и в последующих цитатах – так в текстах самого критика, который специально постарался обратить наше внимание на определённые смыслы своих высказываний.

Далее вдогонку, через несколько страниц, как бы опасаясь, что читатели могли не понять окончательного смысл им написанного, не проникнуться тем волнением, что так восхитило его самого, Страхов вновь утверждает, как нечто незыблемое: «Целью его (Л.Н. Толстого – В.С.) была правда в изображении – неизменная верность действительности, и эта-то правдивость и приковывала к себе всё внимание читателей. Патриотизм, слава России, нравственные правила, всё забывалось, всё отходило на задний план перед этим реализмом, выступившим во всеоружии. Читатель жадно следил за этими картинами; как будто художник, ничего не проповедуя, никого не обличая, подобно некоторому волшебнику, переносил его из одного места в другое и давал ему самому видеть, что там делалось».

Оценивая нашествие войск Наполеона в Россию, Николай Николаевич прошедшему событию ставит такой диагноз.

«…тут с величайшей ясностью обнаружилась сила тех двух идей, которые на этот раз двигали этими народами и поставили их в такое взаимное положение. Французы явились как представители космополитической идеи – способной, во имя общих начал, прибегать к насилию, к убийству народов; русские явились представителями идеи народной, – с любовью, охраняющей дух и строй самобытной, органически-сложившейся жизни.

Читая подобные размышления, невольно мысленно переносишься в наше время, к событиям, развернувшимся на Украине. Но продолжим читать статью Страхова.

Вопрос о национальностях был поставлен на Бородинском поле, и русские решили его здесь в первый раз в пользу национальностей». (…) «В деле, так громко вопиявшем о своём смысле, Наполеон не понял, что правда была на нашей стороне. Европа хотела задушить Россию и в своей гордости мечтала, что действует прекрасно и справедливо».

Замечательно написано! Напомню, что текст впервые опубликован в 1869 году. Думал ли тогда критик, что Россия вплоть до XXI века, за этот долгий исторический срок, существуя в разных политических строях и социальных формациях, будет вновь и вновь, как сейчас в Малороссии, отстаивать этот принцип своего (да и далеко не только своего) национального существования с «любовью, охраняющей дух, – повторю слова Н.Н. Страхова, – и строй самобытной, органически-сложившейся жизни».

Из всего прочитанного вытекает один лишь вывод – русская литература во всех своих проявлениях невероятно провидческая в оценке исторических событий. Потому-то и даёт повод тем, кто довольно хорошо её знает, делать почти безошибочные прогнозы на грядущие мировые события. Ничего нового во взаимоотношениях народов на европейском континенте, да и вообще в мире нет. Есть лишь незыблемые вековечные интересы разных правителей к своим соседям… И бесконечная, разумно необъяснимая ненависть к России европейских вельмож, как к стране, удерживающей мир от падения во власть страшной богоборческой и античеловеческой силы.

Во второй статье «Война и мир. Сочинение графа Л.Н. Толстого. Томы I, II, III и IV», написанной после выхода второго издания произведения Льва Николаевича, Страхов продолжает развивать ранее заявленные темы, касающиеся не только романа Толстого, но и общелитературных вопросов.

«Часто великое и прекрасное проходит перед нашими глазами, но мы, в силу нашей собственной малости, не верим и не замечаем, что нам дано быть свидетелями и очевидцами великого и прекрасного. Мы обо всём судим по себе. Поспешно, небрежно, невнимательно мы судим о всём современном, как будто всё оно нам по плечу, как будто имеем полное право обращаться с ним запанибрата; больше всего мы любим даже не просто судить, а именно осуждать, так как этим думаем несомненно доказать наше умственное превосходство. Таким образом, о самом глубоком и светлом явлении являются равнодушные или высокомерные отзывы, которых изумительной дерзости и не подозревают те, кто их произносит. И хорошо ещё, если мы опомнимся и уразумеем, наконец, о чём мы смели судить, с какими великанами равняли себя в своей наивности». (…) «Мы слепы и близоруки для современного. И хотя художественные произведения, как назначенные прямо для созерцания и употребляющие все средства, какими можно достигнуть ясности впечатления, по-видимому, должны бы более других явлений бросаться нам в глаза, но и они не избегают общей участи». (…) «Есть, впрочем, в этом неуменье ценить настоящее и близкое к нам другая, более глубокая сторона. Пока человек развивается, стремится вперед, он не может правильно ценить то, чем он обладает». (…) «Минувшее, неповторимое становится единственным и незаменимым, и потому все его достоинства выступают перед нами ясно, ничем не заслоняемые, не помрачаемые ни заботами о настоящем, ни мечтами о будущем».

Однако от общих рассуждений критика вернёмся к его оценкам, относящимся непосредственно к роману Льва Николаевича.

Кстати, если вспомним переписку Н.Н. Страхова с Ф.М. Достоевским, то в письме из Дрездена от 26 февраля 1870 года Фёдор Михайлович полностью поддерживает оценки Николая Николаевича:

«Кстати, кто это Вам сказал, что статья ваша о Тургеневе лучше, чем о Толстом? Статья о Тургеневе прекрасная и ясная статья, но в статьях о Толстом Вы поставили, так сказать, Вашу основную точку, с которой и намерены продолжать Вашу деятельность – вот как я смотрю на это. И если позволите сказать – я буквально со всем согласен теперь (прежде не был) и из всех, нескольких тысяч строк этих статей, – я отрицаю всего только две строчки, не более не менее, с которыми положительно не могу согласиться. Но об этом после!» (Полное собрание сочинений. Том XXIX, кн.1).

Об этих некоторых несогласиях мы скажем позже, процитировав опять же письма Достоевского. А пока слово Н.Н. Страхова.

«Есть в русской литературе классическое произведение, с которым "Война и мир" имеет больше сходства, чем с каким бы то ни было другим произведением. Это – "Капитанская дочка" Пушкина. Сходство есть и во внешней манере, в самом тоне и предмете рассказа, но главное сходство – во внутреннем духе обоих произведений». (…) «Итак, руководясь сравнением, мы нашли, наконец, тот род словесных произведений, к которому следует отнести "Войну и мир". Это не роман вообще, не исторический роман, даже не историческая хроника; это – хроника семейная». (…) «Во-первых, это – хроника, т. е. простой, бесхитростный рассказ, без всяких завязок и запутанных приключений, без наружного единства и связи. Эта форма, очевидно, проще, чем роман, – ближе к действительности, к правде: она хочет, чтобы её принимали за быль, а не за простую возможность. Во-вторых, это – быль семейная, т. е. не похождения отдельного лица, на котором должно сосредоточиваться всё внимание читателя, а события, так или иначе важные для целого семейства. Для художника как будто одинаково дороги, одинаково герои – все члены семейства, хронику которого он пишет. И центр тяжести произведения всегда в семейных отношениях, а не в чём-нибудь другом. "Капитанская дочка" есть рассказ о том, как Пётр Гринёв женился на дочери капитана Миронова».

Любовь критика к творчеству А.С. Пушкина хорошо известна, и потому воспринимается совершенно естественно, что он нашёл такую параллель в содержании двух великих произведений. Но если литературная звезда Александра Сергеевича засияла на русском небосклоне сразу, то говоря о восхождении на литературном поприще Льва Николаевича, несмотря на всё своё преклонение перед автором «Детства» и «Севастопольских рассказов», Страхов, дабы быть объективным, замечает:

«Он выступил на своё поприще вместе с Островским и Писемским: он явился со своими произведениями немногим позже Тургенева, Гончарова, Достоевского. Но между тем, как все его сверстники по литературе давно уже высказались, давно обнаружили наибольшую силу своего таланта (Здесь вынуждены заметить, что насчёт Фёдора Михайловича со своими оценками критик поспешил: впереди ещё было главное произведение писателя – роман «Братья Карамазовы» – В.С.), так что можно было вполне судить о его мере и направлении, – гр. Л. Н. Толстой всё продолжал упорно работать над своим дарованием и вполне развернул его силу только в "Войне и мире". Это было медленное и трудное созревание, которое дало тем более сочный и огромный плод.

Все предыдущие произведения гр. Л.Н. Толстого суть не более как этюды, наброски и попытки, в которых художник не имел в виду какого-нибудь цельного создания, полного выражения своей мысли, законченной картины жизни, как он её понимал, – а только разработку частных вопросов, отдельных лиц, особенных характеров или даже особенных душевных состояний».

Действительно, точки опоры своим взглядам Островский, Гончаров, Достоевский, Тургенев, безусловно, незыблемо определили. Они оказались в определённой мере (где больше, где меньше) разными. Но на них, как на некой жизненной и общественно-политической платформе они останутся до скончания своего жизненного срока. Графу же Толстому ещё многое придётся в себе «переварить». Для тех, кто наблюдал за развитием творчества Толстого, тут оказалось много сложностей и препятствий в его восприятии.

«В чём же дело? Существенною чертою внутренней работы, происходившей в гр. Л.Н. Толстом, Ап. Григорьев считает отрицание и относит эту работу к тому отрицательному процессу, который начался уже в Пушкине. Именно – отрицание всего наносного, напускного в нашем развитии – вот что господствовало в деятельности гр. Л.Н. Толстого вплоть до "Войны и мира"».

Приведя мнение Аполлона Александровича Григорьева, поэта, литературного критика, переводчика, Н.Н. Страхов не может не заметить: «Правда есть лозунг нашей художественной литературы; правда руководит её и в критическом отношении к чужим идеалам и в искании своего».

Именно исходя из правды всегдашнего упорства русских воинов, что мы будем иметь возможность лицезреть вплоть до настоящего времени, Николай Николаевич в своё время в девятнадцатом веке выделает в романе именно стойкость и несгибаемость защитника Отечества.

«Сущность же Бородинской битвы заключалась в том, что атакующая армия французов была поражена ужасом перед врагом, который, "потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения" (т. IV, стр. 337). Итак, здесь повторилось давнишнее замечание историков, что русские не сильны в нападении, но что в обороне им нет равных на свете».

И потому:

«Еще раз каждый может убедиться, что настоящие, действительные создания искусства глубочайшим образом связаны с жизнью, душою, всею натурою художника; они составляют исповедь и воплощение его душевной истории. Как создание вполне живое, вполне искреннее, проникнутое лучшими и задушевнейшими стремлениями нашего народного характера, "Война и мир" есть произведение несравненное, составляет один из величайших и своеобразнейших памятников нашего искусства».

В завершающей статье Н.Н. Страхова о «Войне и мире» Л.Н. Толстого, написанной после выхода V и VI томов романа, уже в третьем абзаце текса Николай Николаевич восторженно восклицая, даёт полную свободу чувствам: «Какая громада и какая стройность! Ничего подобного не представляет нам ни одна литература».

И объясняет, почему произведение Льва Николаевича выше всего того, что дала миру тогдашняя современная словесность.

«Тысячи лиц, тысячи сцен, всевозможные сферы государственной и частной жизни, история, война, все ужасы, какие есть на земле, все страсти, все моменты человеческой жизни, от крика новорождённого ребёнка до последней вспышки чувства умирающего старика, все радости и горести, доступные человеку, всевозможные душевные настроения, от ощущений вора, укравшего червонцы у своего товарища, до высочайших движений героизма и дум внутреннего просветления – всё есть в этой картине. А между тем ни одна фигура не заслоняет другой, ни одна сцена, ни одно впечатление не мешают другим сценам и впечатлениям, всё на месте, всё ясно, всё раздельно и всё гармонирует между собою и с целым. Подобного чуда в искусстве, притом чуда, достигнутого самыми простыми средствами, ещё не бывало на свете. Эта простая и в то же время невообразимо искусная группировка не есть дело внешних соображений и прилаживаний, она могла быть только плодом гениального прозрения, которое одним взглядом, простым и ясным, объемлет и проникает всё многообразное течение жизни».        

По мысли автора статьи:

«Большею частью люди, для собственного удобства и собственной безопасности, смотрят в землю, а не на небо, замечают только то, что приходится по их росту, успевают разглядеть на своём жизненном пути только подножия великих явлений нравственного мира и никогда не становятся на точку зрения, с которой бы ясно открывались истинные размеры этих явлений. А если люди и попадают случайно на такую точку, то они слишком близоруки, чтобы видеть то, что открывается пред ними».

Страхов особенно останавливается при анализе романа на том, что для писателя значит национальное достоинство, на чём оно держится, в чём сокрыто. И тут критик вместе с писателем выступает как бы пророком будущих битв русского народа с всемирным злом за выживание человечества, за его право именно человечеством оставаться, а не бездушным стадом.

«Художник изобразил со всею ясностию, в чём русские люди полагают человеческое достоинство, в чём тот идеал величия, который присутствует даже в слабых душах и не оставляет сильных даже в минуты их заблуждений и всяких нравственных падений. Идеал этот состоит, по формуле, данной самим автором, в простоте, добре и правде. Простота, добро и правда победили в 1812 году силу, не соблюдавшую простоты, исполненную зла и фальши. Вот смысл "Войны и мира"».

Наши простота, доброта и правда победили казавшуюся непобедимой силу объединённого европейского нацизма. И только стоило России (СССР) допустить слабину, как коричневая фашистская нечисть тут же полезла, начала просачиваться из всех европейских щелей, доказывая, что жизни человеческие для неё – лишь материал построения благополучия «избранных», живущих «в райском саду», вокруг которого «джунгли» с дикарями, лишь напоминающими внешне людей.

Русской душе нужна чистота, ясность и гармония. Она это же сочувственно воспринимает, любит и в других народах. Хотя всё внешне достойное способна в себя впитать и от других культур.

«Весь русский душевный строй, – пишет Н.Н. Страхов, – проще, скромнее, представляет ту гармонию, то равновесие сил, которые одни согласны с истинным величием и нарушение которых мы ясно чувствуем в величии других народов. Обыкновенно нас пленяют и долго ещё будут пленять блеск и мощь тех форм жизни, которые создаются силами, не соблюдающими гармонии, вышедшими из взаимного равновесия. Этих ярких форм всякого рода страстей, всякого рода душевных напряжений, разрастающихся до ослепляющего величия, много создала Европа, много создал древний мир. Мы, младший из великих народов, невольно увлекаемся этими формами чуждой жизни, но в глубине души у нас хранится другой, своеобразный идеал, в сравнении с которым часто меркнут и являются безобразием воплощения в действительности и искусстве идеалов, не согласных с нашим душевным строем».

Правда, с утверждением критика, что мы «младший из великих народов», я думаю, многие не согласятся. Особенно после потрясающего открытия Аркаима. Да и много ещё чего отечественные археологи обнаружили, что подтверждает древность и самобытность русской цивилизации. Но, как совершенно точно замечает Страхов, именно русская литература в творчестве и мировоззрении А.С. Пушкина смогла вместить в себя сочувствие «всем родам и видам величия, всем формам героизма».

«Основатель нашей самобытной литературы, Пушкин один только в своей великой душе носил сочувствие всем родам и видам величия, всем формам героизма, почему и мог он постигнуть русский идеал, почему и мог стать основателем русской литературы. Но в его дивной поэзии этот идеал проступал только чертами, только указаниями, безошибочными и ясными, но неполными и неразвитыми.

Явился Гоголь и не совладал с безмерною задачею. (…) Гоголь стал отрицать эту жизнь, которая так упорно не выдавала ему своих положительных сторон. "Нет у нас героического в жизни; мы все или Хлестаковы, или Поприщины", – вот заключение, к которому пришёл несчастный идеалист.

Задача всей литературы после Гоголя состояла только в том, чтобы отыскать русский героизм, сгладить то отрицательное отношение, в которое стал к жизни Гоголь, уразуметь русскую действительность более правильным, более широким образом, чтобы не мог от нас укрыться тот идеал, без которого народ так же не мог бы существовать, как тело без души».

Вот тогда в русской литературе и явился писатель Лев Николаевич Толстой. Человек сложной духовной «конструкции», страстный, переживший пороки и перестрадавший их в себе. Однако по Божьему промыслу именно он был определён стать величием мировой литературы.

«Но первый разрешил задачу гр. Л.Н. Толстой. Он первый одолел все трудности, выносил и победил в своей душе процесс отрицания и, освободившись от него, стал творить образы, воплощающие в себе положительные стороны русской жизни. Он первый показал нам в неслыханной красоте то, что ясно видела и понимала только безупречно гармоническая, всему великому доступная душа Пушкина. В "Войне и мире" мы опять нашли своё героическое, и теперь его уже никто от нас не отнимет».

Я бы добавил, что с этого времени вся значимая литература в подавляющих странах мира испытала на себе влияние Толстого. Ему стремились подражать, но не смогли в своём творчестве не только превзойти русского гения, но даже приблизиться к нему. Ибо ни у кого из них не было опыта соприкосновения с соборной русской душой, со всеми её непостижимыми для чужеземцев тайнами и спасительной любовью даже к врагам.

«…нельзя отрицать, что Россия победила Наполеона не деятельным, а смирным героизмом, так вообще нельзя отрицать, что простота, добро и правда составляют высший идеал русского народа, которому должен подчиняться идеал сильных страстей и исключительно сильных личностей. Мы сильны всем народом, сильны тою силою, которая живёт в самых простых и смирных личностях, – вот что хотел сказать гр. Л.Н. Толстой, и он совершенно прав».

Конечно, прав и Л.Н. Толстой, и Н.Н. Страхов, выведший эту формулу духовного существования русского народа, которая и сейчас нам объясняет, почему его, народ, живущий на просторах от Балтийского моря до Тихого океана не сломить.

«Везде и повсюду или господствует дух простоты, добра и правды, или является борьба этого духа с уклонениями людей на иные пути, и рано или поздно – его победа. В первый раз мы увидели несравненную прелесть чисто русского идеала, смиренного, простого, бесконечно нежного и в то же время незыблемо твёрдого и самоотверженного. Огромная картина гр. Л.Н. Толстого есть достойное изображение русского народа. Это – действительное неслыханное явление – эпопея в современных формах искусства».

После этого высказывания Н.Н. Страхова мы и приведём суждение по несогласию с оценкой критика Ф.М. Достоевского:

«Две строчки о Толстом, с которыми я не соглашаюсь вполне, это – когда Вы говорите, что Л. Толстой равен всему, что есть в нашей литературе великого. Это решительно невозможно сказать! Пушкин, Ломоносов – гении. Явиться с Арапом Петра Великого и с Белкиным – значит решительно появиться с гениальным новым словом, которого до тех пор совершенно не было нигде и никогда сказано. Явиться же с "Войной и миром" – значит явиться после этого нового слова, уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и высоко ни пошёл Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него, гением, нового слова. По-моему, это очень важно. Впрочем, я не могу всего высказать в нескольких строках» (Полное собрание сочинений. Том XXIX, кн.1, письмо 386 от 24 марта 1870 г. Дрезден).

И, наконец, выпишу большую цитату из статьи Н.Н. Страхова, относящуюся к объяснению творческой свободы Л.Н. Толстого. Той высшей свободы, которая делает в России слово художника выше многих административных законов, но утверждает законы нравственные.

«Истинно свободен не тот, кто не имеет силы ни во что поверить, не имеет ума, чтобы понять верховную важность известных начал, а тот, кто, веря и понимая, действует при этом своим умом, своею душою, а не под чужим влиянием, не под страхом общественного мнения, не ради посторонних делу причин. Собственное убеждение – вот истинная свобода.

Если мы взглянем с этой точки зрения, то без сомнения убедимся, что нет человека более свободного, чем Толстой, и что если мы захотим найти пример рабства, то самый разительный пример представляет г. Тургенев, тот самый, который теперь поднял толки о свободе писателя. Кто, в самом деле, может укорить гр. Л.Н. Толстого в том, что он когда-нибудь плыл по ветру, что он подчинялся чужим мнениям или минутным настроениям общества и литературы. Ни на одном произведении этого писателя не лежит отпечатка какого бы то ни было подчинения. Везде слышна упорная, независимая работа его собственного ума. (…) Вспомните, что делалось в это время в литературе, какие в ней совершались воздушные революции, какими метеорами наполнен был воздух, какими обманчивыми миражами заслонён был весь горизонт. Чего-чего только у нас не было! Люди самые проницательные готовы были обмануться и признать важность и существенность того, что в действительности было пеной и брызгами, Гр. Л.Н. Толстой во всё это время не подпал ни единому из многих влияний. Глубокая, упорная внутренняя работа делала его совершенно независимым от всяких влияний минуты. Каждое его произведение свидетельствует, что он писатель свободный в лучшем, в высочайшем смысле этого слова, – то есть писатель самостоятельный, имеющий свои мысли, свои задачи».

А теперь в качестве поучения нынешним литераторам. Ей Богу – ничуть не устарело! Не стану утверждать, что Страхов во всём относительно именно Тургенева прав. Конечно, тут сказывается личностное восприятие жизни и деятельности писателя. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то только на этом заострил своё внимание. Выписываю слова Николая Николаевича ради точного диагноза, ради выдвинутой формулы, которая остаётся сверх актуальной и в наши дни.

«Возьмите же теперь, для контраста и пояснения, г. Тургенева, который сам напросился на невыгодное для себя сравнение. Чем только не был г. Тургенев, каким влияниям он не подчинялся! Каждое минутное настроение наших журналов и наших литературных кружков отражалось на нём с такою быстротою и силою, какой мы едва ли найдём другой пример. Вот истинный раб минуты, человек, как будто не имеющий ничего своего, а всё заимствующий от других. (…)

Самостоятельности и, следовательно, независимости нет в г. Тургеневе никакой; будучи эхом чужих взглядов и настроений, г. Тургенев не сумел до сих пор выработать себе точки зрения, которая подымалась бы выше изображаемых им явлений. Что из того, что во время разгара нигилизма он написал "Отцов и детей", а во время разгара патриотизма – "Дым"? Если человек руководится желанием противоречить настроению минуты, он всё-таки зависит от минуты, он говорит не своё, а то, что в нём вызывается этим противоречием. Некоторое время можно было думать, что у г. Тургенева есть какие-нибудь высшие взгляды, из-за которых он осуждает мимолётные явления нашего прогресса. Но теперь плачевная истина вполне обнаружилась, оказалось, что г. Тургенев стоит даже ниже этих явлений, не зная, что ему делать, где установить свою точку опоры, он решился, наконец, объявить себя приверженцем нигилизма, т. е. самой последней и, по нашему мнению, самой уродливой формы нашего прогресса. И этот человек объявляет себя свободным! И он имеет смелость укорять других в рабстве, да ещё кого – Л.Н. Толстого!»

Ответом и на это суждение вполне можно привести выдержку из письма Ф.М. Достоевского Страхову: «Вы слишком мягки. Для них надо писать с плетью в руке. Во многих случаях Вы для них слишком умны. Если б Вы на них поазартнее и погрубее нападали – было бы лучше. Нигилисты и западники требуют окончательной плети. В статьях о Толстом Вы как бы умоляете их согласиться с Вами…» (Полное собрание сочинений. Том XXIX, кн.1, письмо 386 от 24 марта 1870 г. Дрезден).

Повторю, для меня тут не Тургенев важен, не его личность или оценка критиком его романов, а диагноз, поставленный «суетящейся» литературе, во все времена в огромном количестве создаваемой целой плеядой «трибунов», безошибочно чувствующих  куда дует политический ветер.

Ну, и в завершении окончательный вывод и сбывшиеся предсказания Николая Николаевича Страхова, помещённые им в упомянутой нами статье на выход V и VI томов романа «Война и мир».

«Пока жива и здорова наша поэзия, до тех пор нет причины сомневаться в глубоком здоровье русского народа и можно принимать за мираж все болезненные явления, совершающиеся, так сказать, на окраинах нашего духовного царства. "Война и мир" скоро станет настольною книгою каждого образованного русского, классическим чтением наших детей, предметом размышления и поучения для юношей. С появлением великого произведения гр. Л.Н. Толстого наша поэзия опять займёт подобающее ей место, сделается правильным и важным элементом воспитания, как в тесном смысле – воспитания подрастающего поколения, так и в обширном смысле – воспитания всего общества. И всё крепче и крепче, всё сознательнее мы будем питать приверженность к прекрасному идеалу, проникающему собою книгу гр. Л.Н. Толстого, к идеалу простоты, добра и правды».

Прекрасные слова, которые должны пробуждать гордость в каждом неравнодушном русском сердце.

Нижний Новгород, 1 июля 2024 г.