Я рассказал только правду

 

Опубликовано в книге: Сдобняков В.В. Я рассказал только правду. – Нижний Новгород: «Родное пепелище», 2015. – 200 с.

 

Это вторая наша беседа с Анатолием Парпарой – поэтом, историком, публицистом, главным редактором и издателем «Исторической газеты». Анатолий Анатольевич прошёл большой путь не только в литературе как таковой, путь своего собственного творчества как поэт, переводчик, драматург, критик, эссеист, публицист, историк, но и в литературной и окололитературной  жизни, долгие годы возглавляя отдел поэзии в журнале «Москва», возглавляя фонд имени М.Ю. Лермонтова, являясь секретарём Союза писателей России, руководя многими творческими семинарами, помогая становлению молодых поэтов… Поэтому не удивительно, что на многое общеизвестное в литературной жизни у него есть свой взгляд и, естественно,  своё видение тех событий, вольным или невольным участником которых ему довелось быть.

 

Валерий Сдобняков. Анатолий Анатольевич, в советское время, в прошлом веке вы долгие годы возглавляли отдел поэзии в журнале «Москва» – одном из самых авторитетных толстых литературных журналов Советского Союза. За эти годы у вас было много встреч с интересными людьми, замечательными писателями, поэтами, критиками. Благодаря вашим усилиям в журнале прошли просто событийные публикации – любители литературы их помнят до сих пор. И одна из них, что для меня, несомненно, это книга Виктора Астафьева «Зрячий посох». Как она попала в редакцию «Москвы»?

Анатолий Парпара. Да, это было и для «Москвы», и для самого Астафьева неожиданностью. В 1987 году в одном из номеров газеты «Книжное обозрение» я прочитал беседу с писателем, где Виктор Петрович жаловался, что у него есть одна повесть о любви на войне, которую шесть лет он нигде не может опубликовать. Казалось бы, у такого признанного писателя, лауреата Государственной премии, не может быть никаких сложностей в публикации своих произведений. Но вот, оказывается, есть книга, которую он так долго не может издать. Я сразу же пошёл к главному редактору нашего журнала Михаилу Николаевичу Алексееву, у нас с ним были добрые рабочие и товарищеские отношения, рассказал о беде Виктора Петровича и посоветовал предложить ему опубликовать «Зрячий посох» в нашем журнале.

 

А.Парпара и В.Сдобняков. Болдино

Михаил Николаевич Алексеев спросил:

– А ты знаешь, что это такое?

– Частично. В «Дне поэзии» 1982 года, одним из составителей которого я был, а Владимир Соколов главным редактором, мы дали большой кусок из этой работы. Тогда она мне показалась необыкновенно интересной. С моей точки зрения, это честные, ярко выраженные писательские размышления о происходящем в стране, о проблемах, надвигающихся на государство, об отношении прибалтов к СССР... Я заверил, что такая честная повесть принесёт большую пользу как читателю, так и самому журналу. А мы публикацией поддержим Виктора Петровича, на которого в то время волна за волной накатывался журналистский негатив.

– Ну что ж, – решил Михаил Михайлович, – свяжись с Виктором Петровичем.

В тот же день я послал телеграмму в Красноярск за подписью главного редактора. А у Алексеева с Астафьевым между собой, оказывается, были очень сложные отношения, о чём я узнал значительно позже.

Дело было в том, что когда-то великолепную повесть «Пастух и пастушка», которую Астафьев назвал пасторалью (и это произведение действительно было создано по музыкальному принципу) – и которую я впервые прочитал в начале 70-го года прошлого века. Тогда я работал в журнале «Наш современник», в отделе поэзии. Астафьев в этот журнал дал свою повесть, которую до этого отклонили редакции «Нового мира» и «Москвы». Когда Астафьев предложил её  «Нашему современнику», то за публикацию очень ратовал заведующий отделом прозы прозаик Вячеслав Марченко. Мы с ним сотрудничали ещё в «Москве», и у нас установились довольно доверительные отношения, Вот он-то мне и рассказал тогда, что в журнале «Москва» эту повесть «зарубили». Астафьев, естественно, обиделся…

Я не уверен, стоит ли сейчас говорить о том, почему это произошло, что не устроило редакцию, а точнее конкретных сотрудников в этом произведении.

 

В.С. Я думаю, что стоит.

А.П. Тогда вкратце вспомним сюжет повести. Она об отношениях, возникающих между юным лейтенантом и девушкой из селения, освобождённого нашими войсками из оккупации. Эту девушку немцы использовали для своих фривольных занятий. И вот встречаются такие разные молодые люди – девушка, которая перенесла столько унижений от врагов и девятнадцатилетний лейтенант, которого война ещё не успела испортить. Между ними неожиданно вспыхивает любовь. А один из героев этой повести, старшина взвода, которым командует молодой лейтенант, здоровый мужик, потребовал от неё удовлетворения и пытался её изнасиловать...

 

В.С. Понятна логика старшины – врагу служила, так почему своих не можешь обслужить?

А.П. Но у девушки ещё оставалось чувство собственного достоинства… В момент нападения на неё старшины и появляется молодой лейтенант. Естественно, он не допустил насилия. За это старшина затаивает на него злобу. Но дальше в сюжете этот конфликт развития не получает.

Однако старшина был настоящий воин, буквально символ русского богатыря. В одном из эпизодов повести Астафьев описывает схватку русского старшины с немецким исполином. Буквально схватка двух богатырей – как поединок на Куликовском поле. Только здесь описана рукопашная схватка русского солдата и немецкого. Одежда двух воинов уже полыхала пламенем. И ничто не могло их расцепить, кроме смерти. Так и крутился клубок огня по полю битвы – этот эпизод Астафьев очень мощно описывает. Я не знаю, видел ли автор такой эпизод «живьём», в бою, как это происходило в действительности (ведь он был сам рядовым солдатом), но описать действие он сумел потрясающе достоверно.

 

В.С. И не единожды ранен.

А.П. В итоге победил русский солдат, как это и произошло в сражении двух наших армий во Второй мировой войне. Но этот солдат, старшина, оказался сифилитиком. И вот представляете – символ России, воин, а насквозь прогнил, и жить ему оставалось, возможно, недолго. Этот, по мнению редакторов, безнравственный эпизод Астафьеву предложили убрать в «Новом мире» – он отказался. В журнале «Москва» – отказался. После этого он и принёс рукопись в «Наш современник», где долгое время был членом редколлегии журнала (тогда в нём главенствовал поэт Сергей Викулов), видимо понимая, что больше её нести некуда – все три журнала, которых могло заинтересовать произведение о русской жизни, «Пастуха и пастушку» не приняли. Я в то время в «Нашем современнике» проработал семь месяцев и был свидетелем всех перепитий.

 

В.С. До этого Виктор Петрович уже разругался с журналом «Молодая гвардия», где в своё время начинал «покорение» всесоюзного литературного Олимпа.

А.П. С «Молодой гвардией» он разругался давно и по другим, скажем так – оценочным – принципам. Но заведующий отделом прозы «Нашего современника» Вячеслав Марченко, сам хороший прозаик, поехал в Вологду, где тогда жил Астафьев, встретился с писателем и убедил Виктора Петровича, который тоже понимал, что больше вариантов для публикации рукописи у него не осталось, снять не устраивающий редакцию эпизод.

К сожалению, эта замечательная повесть не была по достоинству оценена. Она оказалась очень неожиданной в ряду военных романов и повестей. Но укрепила писательское имя автора. Я всё это рассказываю, потому что был свидетелем происходивших событий.

И вот, когда зашёл разговор о «Зрячем посохе», то Алексеев предложил мне поехать к Астафьеву. Я отказался по той простой причине, что в редакции не всем сотрудникам нравилась моя позиция отстаивания талантливых, но неудобных для цензуры произведений. У меня был (да и остался) такой характер – если я уверен в каком-то произведении, уверен, что оно принесёт пользу журналу, будет интересно читателю, важно для него, то я настаивал на непременной его публикации. Далеко не всем такая моя позиция нравилась. С Алексеевым же у меня сложились такие отношения, потому, что он понял – поэзию я люблю и понимаю её. После нескольких трудно проходимых публикаций, на которых я настаивал, - и они вызывали в литературной критике большой интерес, становились явлениями литературной жизни, он полностью стал мне доверять. Можем вспомнить, что именно я настойчиво пробивал в «Москве» такие большие поэмы, как «Золотая гора» Юрия Кузнецова (впервые – до этого её никто не соглашался публиковать), Владимира Соколова «Сюжет» (её также завернули во всех перечисленных мною журналах), то же было с «Женитьбой дон Жуана» Василия Фёдорова, которую хотела напечатать «Молодая гвардия», но цензура не пропустила (о чём уже писал журнал «Вертикаль»). А тут вдруг исповедальная проза с элементами отстрой публицистики.

Астафьев, получив ту, отосланную мною телеграмму, ответил, что отдаст её «Москве» при одном условии – если мы ничего не тронем в рукописи. Нужно было кому-то ехать к писателю, работать с ним по подготовке рукописи к печати. Я по известным причинам от поездки отказался, но посоветовал Михаилу Николаевичу съездить в Красноярск самому. Алексеев как-то замялся, но всё-таки полетел. Я тогда ещё не знал, что за сложности были в их отношениях. Только потом мне стало известно, что Астафьева с Алексеевым столкнула друг с другом тогдашняя заведующая отделом прозы «Москвы», умная, волевая, но иных литературных пристрастий женщина.

В Красноярске главный редактор встретился с Астафьевым. Они спокойно и умно поговорили, недоразумения рассеялись. Алексеев вернулся радостный и сказал, что всё в порядке, «Зрячий посох» будем печатать.

Но проблема заключалась ещё и в том, что, кроме того эпизода из «Пастуха и пастушки», что в своё время стал преградой в отношениях между двумя писателями, существовала ещё и довольно бурная литературная жизнь. А поскольку Астафьев то печатался, то не был печатаем в разных журналах. А поскольку он был резок и обидчив, то много всего нелицеприятного наговорил и написал в адрес своих, как ему казалось обидчиков.

 

В.С. Например?

А.П. Например, о заместителе главного редактора «Молодой гвардии» Василии Дмитриевиче Фёдорове, который и отверг астафьевскую повесть.

 

В.С. Ну, Виктор Петрович всегда отличался резкостью в своих оценках.

А.П. Но и Василий Дмитриевич оказался не из робкого десятка. Вот и схлеснулись два русских писателя. Астафьев в своих мемуарах писал: «Много я ортодоксов, демагогов и убогих патриотов повидал за сорок-то с лишним лет в нашей затурканной литературе, много неприятностей, ударов и ужасов пережил, но того, что произошло в кабинете любимого не только мною поэта Василия Дмитриевича Федорова, которого я впервые видел воочию, ни тогда, ни после встречать мне не доводилось. В чем только не упрекал меня, в чем не обличал, чего не городил поэт Федоров — и все с «идейной точки зрения». Память почти ничего не удержала из той беседы, настолько я был ошеломлен и ошарашен нравоучениями, но обвинение в том, что я оскорбил советских женщин, все же застряло занозой в моем воспаленном мозгу. Позднее я подружусь с Василием Дмитриевичем, моим земляком, талантливейшим поэтом и пойму, что таким людям, как он, доверять возглавлять что-либо и руководить чем-либо нельзя, не полагается — они не для того рождены». (Из 2-тома 15-и томного собрания его сочинений) Вот так! И, наверное, Астафьев тут был прав. Даже наверняка прав. Но как резко! Непростая ситуация возникла у прочитавших его «Зрячий посох» членов редколлегий журнала. Мало того, что «демократическая печать» во всю ругает наши журналы, тут ещё и неистовый Астафьев со своей правдой…

 

В.С. Это было как раз время «разгула перестройки», начало активной её фазы?

А.П. Верно. Алексеев попал в сложное положение. Он вроде бы и публикацию пообещал, и, в то же время, не мог этого сделать без ущерба в отношениях со своими единомышленниками. Мог последовать разрыв добрых отношений и с «Нашим современником» и с «Молодой гвардией». Да и в адрес «Москвы» Астафьев в своём «благородном гневе» тоже успел наговорить много неуважительного, оскорбительного, жестокого. Были сомнения, но всё-таки публикация «Зрячего посоха» состоялась. Книга вышла в первых номерах 1988 года – в тех же номерах, в которых мы начали публиковать и «Историю государства российского» Николая Михайловича Карамзина. Когда публикация произведения Астафьева в журнале прошла, то в марте в Москву приехал Виктор Петрович – весёлый, довольный. Всё-таки для него это была дорогая вещь.

 

В.С. Астафьев где-то в интервью подчёркивал, что главным его условием" при публикации «Зрячего посоха» было то, чтобы редакция ни одного письма Александра Макарова не убрала и не сократила.

А.П. Макаровские письма всё-таки были написаны в иной тональности. Он был талантливый критик. Может быть, редакция и сделала какие-то незначительные сокращения, я этого уже не помню. А вот слова Астафьева о том, как он был доволен публикацией, я даже записал на диктофон. В редакции «Москвы» мы тогда же все вместе  фотографировались. Не все кадры хорошо получились, но там, где они обнимаются с Алексеевым был удачен. Правда, года через два Астафьев вновь резко поменял свои взгляды, отношения к разным людям, писателям, редакциям журналов. Всей душой полюбил Ельцина, который ему «отомстил» пятнадцати томным собранием сочинений. Судя по всему, – а это мои наблюдения, мои предположения, – видимо, Виктору Петровичу пообещали Нобелевскую премию и он, как всякий честолюбивый человек, согласился ради этого перейти в стан «демократов». О чём в конце жизни жалел.

 

В.С. Ельцина он, как до этого и Горбачёва, сначала принял, а потом ругал.

А.П. Писатели как дети. Они могут часто обманываться.

 

В.С. Я, может быть, ошибаюсь, но ведь, ни до «Зрячего посоха», ни после него Астафьев ничего в «Москве» не печатал? Или были ещё какие-то рассказы?

А.П. Нет. Далее следовал 1989 год и всё – Советская Россия уже уходила. В конце 1988-го я «загремел» в больницу, операция за операцией и последующие 1989 – 1990 годы для меня протекли, как не были. Когда я вышел из больницы, то в журнале главным редактором уже был Владимир Крупин.

Алексеев хотел, чтобы на его место пришёл Валентин Распутин, но я его сразу предупреждал, что Валентин Григорьевич, который тогда был членом Президентского совета при Горбачёве, не захочет быть главным редактором «Москвы» – ему подобная нагрузка не была нужна. И действительно, Алексеев поехал на встречу с Распутиным и тот от предложения отказался. Я был тому свидетель, поскольку сам оказался в группе авторов журнала "Москва" на днях литературы. Истончался 1988 год. Не знаю, о чём лично говорили Распутин и Алексеев – они уединились без нас. Но поскольку Крупин давнишний друг Валентина Григорьевича, то он, видимо, и посоветовал его Алексееву в приемники. Но Крупин по природе своей не мог быть главным редактором. Он очень хороший писатель, старый мой товарищ, у меня с ним прекрасные человеческие отношения, я многие его взгляды разделяю. Но в нём есть некое себялюбие, которое главному редактору желательно не иметь. Кстати, он и сам это понимал, потому быстро отдал журнала в руки своего друга, талантливого писателя Леонида Бородина. Пример того же Викулова – яркое подтверждение тому. Викулов очень любил Некрасова и имел своё понимание некрасовской поэзии, и кто не подходил под это понимание, тот напечататься в его журнале не мог. Поэтому «Наш современник» при нём печатал нелучшие стихи русских поэтов. Кстати, и Твардовский, любя и понимая прозаиков, не очень привечал оригинальных поэтов в «Новом мире». А вот в «Москве» Алексеев мне разрешал подбирать для публикации произведения совершенно разных по стилю поэтов. Главный критерий – их талантливость. И мы действительно сильно выделялись своими поэтическими публикациями среди других литературных журналов. Я сейчас это говорю не потому, что был заведующим отдела поэзии, а исходя из объективной оценки напечатанных нами произведений.

 

В.С. Значит, была возможность быть объективным?

А.П. Мы не навязывали никому своей воли. Мы печатали разных, противоположных, если так можно выразиться, поэтов. Я один из первых опубликовал в «Москве» стихи Бориса Чичибабина. Он не ближе к нам, чем, скажем, Юрий Кузнецов. С этой публикацией связан забавный эпизод. Пришёл ко мне в редакцию один знакомый, который больше любил журнал «Знамя», чем журнал «Москва», и сказал, что есть такой интересный поэт Чичибабин Борис Николаевич. Я ему ответил – хорошо, принеси его стихи. Он принёс мне большой цикл его стихотворений. Я их прочитал. Действительно, серьёзный, настоящий поэт, сидевший в тюрьме и многое переживший. Я отобрал для публикации десять стихотворений о Пушкине, Лермонтове, о родине... Сложился большой цикл, потому что стихи у Чичибабина не короткие. Написал автору письмо, где сообщил, какие стихи отобрал для публикации и в каком номере они пойдут. Тогда производство самого журнала в типографии длилось более трёх месяцев. Плюс вёрстка могла неожиданно задержаться в цензуре. Вскоре получаю от поэта ответное послание, в котором он меня благодарит за внимание к его творчеству и быстрое решение о сроках публикации. Но заканчивалось письмо неожиданной фразой: «И всё-таки вы сделали отбор тенденциозно». Я ответил: «Значит, в вашем творчестве есть такая тенденция».

 

В.С. Тут уже возразить нечего.

А.П. Вот и он мне ничего не ответил. Этот случай я привёл как пример нашего отбора стихов для публикации в журнале. Но также я действовал и в других изданиях. Когда я был составителем (с Натаном Злотниковым, но независимо друг от друга) поэтической антологии молодых поэтов «Стихи этого года» (1988), то мне удалось с трудом пробить уникальную поэму Сергея Таска «Папесса Иоанна». Автор этого дерзкого произведения, созданного по плану-наброску Александра Пушкина, был поражён: ведь «Новый мир» и «Знамя» ему отказали. У меня хранится эта антология, где наряду с другими поэтическими автографами есть и его: «Анат. Парпаре. Крестному отцу моей папессы, с благодарностью».

 

В.С. Это был всё-таки довольно короткий период. Потом все окончательно и резко разделились по лагерям.

А.П. В «Москве» большие изменения произошли сразу с приходом на пост главного редактора Владимира Крупина.

 

В.С. Тут тоже какая-то странность. Ведь до этого Крупин в общем-то не был автором «Москвы». Его площадкой для публикаций в 70-80 годы были «Наш современник», «Новый мир», «Литературная газета».

А.П. Кое-что он у нас печатал, но главные свои произведения, вы правильно заметили, он отдавал в «Новый мир» и «Наш современник». А «Москва» дважды его повести зарубала. «Сороковой день» он мне принёс, показал. Я сделал ему только два замечания. Мне казалось, что слишком много в повести откровенно чёрной краски – бессмысленного пьянства – и посоветовал её прорядить. Потому что, когда долго идёт ливень, то всегда хочется, чтобы наступил какой-то просвет. Так и в произведении. Кстати, насчёт этого пьянства. Как-то мы были с Крупиным во Владимире на совещании молодых литераторов, а когда ехали назад на электричке в Москву, то Владимир неожиданно прочитал мне своё стихотворение (он, оказывается, давно писал стихи – я об этом не знал) о козле, которого приучил пить водку единственный житель деревни. Ему пить было не с кем, и он пристрастил к этому делу бедное животное. Так они вместе и спивались. И всё это было выполнено, с моей точки зрения, талантливо. Я, помню, сказал: «Владимир, замечательное стихотворение». Он отвечает: «Замечательное, а нигде не берут». Тогда я предложил: «Давай, я его напечатаю в «Москве». Это был год 1984-й или 1985-й.

- Да ты не напечатаешь.

- Ну, что тебе трудно отпечатать текст?

Получив сатирические стихи, я отнёс их в наш нештатный отдел сатиры и юмора, и вскоре они были опубликованы в журнале. Крупин был поражён. Но когда сам пришёл главным редактором в «Москву», то не сделал плавного перехода к новой литературной политике. К примеру, пришедшая с ним Светлана Селиванова, новый заместитель, милая, умная женщина, могла сказать заведующим отделами: «Срочно всё лучшее в этот номер». Возможно в «Литературной газете», где она работала так и можно было поступать, но журнал – явление более стабильное и основательное, нежели газета. И планы отдела поэзии были резко разрушены. Таким образом, обязательства перед авторами были нарушены. В этих условиях я два месяца поработал, а потом ушёл, сославшись на своё нездоровье. Вскоре я вышел из редколлегии. Пришли новые руководители, которые не советовались со старыми сотрудниками. Я понял, что я им не нужен.

 

В.С. Но ведь журнал «Москва» совершил и ещё одно грандиозное событие – начал публикацию «Истории государства российского» Карамзина.

А.П. Это действительно было великое дело. За годы советской власти этот уникальный труд Николая Михайловича ни разу не публиковался. С большим трудом удалось убедить сомневающихся членов редколлегии в настоятельной необходимости отдать часть страниц журнала для того, чтобы широкий читатель познакомился с кладезью русской культуры, творением, сочетавшем в себе новый, углублённый взгляд на русскую историю с дивным литературным языком. Пушкин не случайно возмущался равнодушием современной ему элиты: « У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина, – зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в учёный кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых двенадцать лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. Ноты «Русской истории» свидетельствуют обширнейшую ученость Карамзина, приобретённую им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению».

Как ни странно, у этой публикации было много недоброжелателей и у современной нам элиты от известных историков (у них 12-томная «История» дореволюционного издания стояла на полках) до известных писателей, боявшихся конкуренции с Карамзиным. Но мы поступили очень деликатно. Из 22-х печатных листов журнала только три отдавали под «Историю государства российского».

 

В.С. Я помню, что это произведение печаталось очень небольшими отрывками, и поэтому публикация с продолжением шла долго.

А.П. Но это было интересно, во-первых, для самого журнала, потому что заинтересовывало подписчиков, читателей. Историки, библиотекари, люди в глухих посёлках и малых городках получили возможность познакомиться с этим уникальным трудом. И мы, выходя тогда тиражом в восемьсот тысяч экземпляров, охватывали огромную аудиторию в стране.

 

В.С. Это был, безусловно, большой прорыв в историческом взгляде на Россию.

А.П. Но нас за это ругали не только на редколлегии. Были, конечно, и более серьёзные неприятели, сидевшие в высоких цэковских кабинетах. Кстати, «Огонёк», где главным редактором к тому времени стал Коротич, буквально травил редакцию «Москвы». Он в каждом номере своего журнала давал едкие материалы против нас. Но именно после нашей публикации во многих издательствах стали выходить эти тома карамзинской истории в нами подготовленном варианте. Мы сделали огромное просветительское дело. Анатолий Смирнов – доктор исторических наук, признанный специалист в научном мире занимался научной подготовкой «Истории» к публикации. И потому естественно, что тогдашний рынок заполонили книжные издания именно в нашей редакции. Журнал «Москва», сделав такую публикацию, совершил великий прорыв на культурном фронте. И нам это припомнили. И не раз. Я могу рассказать о некоторых наездах на редакцию.

Когда мы напечатали первый номер журнала (январь 1988 года) нас с Алексеевым вызвали в ЦК (я тогда был парторгом журнала). Принимал нас инструктор ЦК с фамилией великого критика, который начал разговаривать не с главным редактором, а со мной.

– Анатолий Анатольевич, вы почему допустили эту публикацию?

– Таково было решение редакционной коллегии. Эта публикация – коллективное решение.

– Но вы знаете, что Политбюро против неё?

– Не знаю.

– Почему не знаете?

– Потому что меня не знакомили с решениями политбюро.

У инструкторов ЦК была такая манера диктовать свою волю. А у меня была другая манера – отстаивать свою точку зрения. И тогда рассерженный аппаратчик приказал:

– Вы должны прекратить публикацию «Истории государства российского» Карамзина.

– Мы не можем прекратить, потому что уже напечатали первый номер.

А там получилась интересная ситуация. За месяц до окончания подписки в Москве нам её прикрыли – не разрешили выйти за миллионный тираж, как это позволили другим. (Тогда тиражи некоторых журналов прыгнули за миллион экземпляров). Потом вдруг из 800 тысяч экземпляров 100 тысяч неожиданно бесследно пропали – это целый вагон. Из типографии не доехали до подписчиков. Возник ажиотаж. И в редакцию хлынул поток писем возмущённых читателей. Именно тогда Владимир Солоухин сказал знаменитую фразу: «Странно, чтобы печатать деньги нет бумаги». Это был краткий период сумасшедшего интереса к публикациям журналов. Они продавались, как пирожки с повидлом, принося огромную прибыль. И вся она шла не редакции – государству.

Так вот – кроме этой неприятности на нас ещё начал давить Центральный Комитет КПСС. К счастью тогда я уже многое стал понимать в этой системе. Поэтому сказал безошибочно точную фразу.

– Я сам ничего не могу решить. Должен посоветоваться с коммунистами.

– Советуйтесь, – был мне ответ, – но чтобы через неделю всё было решено.

Я собираю в редакцию коммунистов. А к тому времени мы и Михаила Антонова приняли к себе на учёт. Это был очень серьёзный экономист, напечатавший у нас огромную статью, против которой вдруг выступило французское радио и на весь мир обозвало автора шовинистом. Антонова за это выгнали с работы, сняли с партийного учёта. С этой бедой он пришёл ко мне, стал жаловаться, на что я ему посоветовал – а какая проблема, становитесь на учёт в нашей организации. Он был членом Союза писателей СССР. Мы имели полное право поставить его на партийный учёт в редакции. И вот обсуждая на собрании вопрос продолжения публикации «Истории…», мы прекрасно понимали, что если прекратим публикацию, от нас отвернётся читатель. И, вообще репутация журнала будет подорвана. Я предложил Михаилу Николаевичу Алексееву сходить на приём к Лигачёву. И он пошёл, стал разговаривать. Тот не поверил, что нам прекратили подписку, вызвал помощника, который подтвердил: «Да, Егор Кузьмич, так и есть». А Лигачёв любил произведения писателя Алексеева, и не однократно публично выражал своё отношение к ним. Он пообещал, что подписку нам восстановят. И действительно, подписка на «Москву» была продолжена ещё дней десять. Это всё происходило незадолго до XIX партконференции, на которой Лигачёв произнёс свою историческую фразу, обращаясь к  Ельцину: «Борис, ты не прав».

Вот так всё разрешилось и, в итоге, мы печатали труд Карамзина в течение двух лет. Дело было сделано по-настоящему доброе и важное. Потом нас, кстати, опять вызывал Белинский, опять выражал своё недовольство, на что я ему заметил.

– Что же вы так ругаетесь. Член политбюро Лигачёв не против этой публикации, даже нам разрешил продлить подписку.

И тогда этот работник ЦК сказал такую фразу:

– Ладно, пускай сами разбираются.

 

В.С. А там, в политбюро, уже всё кипело… Ну да Бог с ними. Но ведь у вас какие-то главы из своей последней книги «Пирамида», примерно в это же самое время печатал Леонид Леонов, член редколлегии журнала?

А.П. Он сначала отрывки из неё печатал в «Новом мире». Даже в журнале «Наука и религия». Леонов эти публикуемые кусочки озаглавил «Мироздание по Дымкову». А потом уже у нас появились большие куски. Но полностью всю книгу он печатать не хотел.

 

В.С. С чем это было связано?

А.П. Он непрерывно работал над книгой примерно сорок лет. Я с ним неоднократно разговаривал о том, почему он не отдаёт книгу в печать. Но ведь это право автора. Затем, после ухода его из жизни, говорил с его дочерью Натальей Леонидовной, к которой перешло его творческое наследие. Хотя при жизни Леонов не очень рассчитывал на неё, исходя из того, что она была далека от литературного мира. Я это знаю, потому что был вхож в его дом, иногда помогал Леониду Максимовичу отвечать на письма поэтов. Бывало, он что-то в моём ответе правил, бывало – нет. Но всегда требовал, чтобы содержание писем было доверительным, деликатным, не обидчивым для поэтов. Не так, как отвечали, чаще всего, консультанты в журналах. И вот однажды, когда мы с Леоновым сидели и разговаривали, раздался звонок в дверь. Леонид Максимович пошёл её открывать и, вернувшись, сообщил, что пришла дочь. Тогда же он мне рассказал, что дочка, оказывается, пишет стихи. В своё время Леонов очень негативно отнёсся к творческим порывам дочери, запретил ей сочинять, но, видимо, в душе его жило некое беспокойство по поводу этого своего строгого решения. Да и с годами видимо понял, что возможно в отношении стихов дочери он был слишком суров. И вот, в эту нашу встречу, Леонов меня просит:

– Анатолий Анатольевич, прочитайте Наташины стихи (другая его дочь стала художником) и если в них есть что-то стоящее, то напечатайте. Если нет – прямо скажите ей об этом.

Я согласился и вот тогда Леонов меня впервые познакомил с ней. Через неделю мы с Натальей встретились. Стихи у неё были хорошими, хотя в строчках чувствовалась некоторая «зажатость». Потом, после нашего разговора, я понял, отчего это происходило. Над ней довлело то, что её отец был писателем мирового уровня, классик при жизни. Я отобрал как заведующий отделом поэзии добротный цикл стихотворений для журнала. Публикация вызвала внимание к неизвестному имени. Через полгода новый цикл напечатал «Наш современник». Затем у Натальи Леонидовны вышел первый сборник стихотворений. И опять у читателей вызвали интерес её раздумчивые стихи. А когда у поэтессы вышла вторая книга, её приняли в члены Союза писателей. После ухода отца из жизни, она начала заниматься его творческим наследием и в итоге стала глубоким, основательным литературоведом, серьёзным аналитическим критиком. Её работы, комментарии признали выдающиеся авторитеты в леонововедении. Вот какие неожиданные повороты происходят иногда в человеческих жизнях. Я думаю, что Леонид Максимович на небесах радуется такому, открывшемуся неожиданно таланту своей дочери.

 

В.С. У вас с Леоновым были какие-то разговоры о философии «Пирамиды»? Он делился с вами замыслами этой грандиозной книги?

А.П. Честно скажу, что у нас с Леонидом Максимовичем происходили разговоры только по поводу Дымкова. Мы обсуждали ту часть, что печаталась в «Москве». Я не мог напрямую спросить у Леонова о том, как он пишет свой роман? Он вообще в этом отношении был малословен, практически никогда не говорил о своём творчестве. Во всяком случае, очень редко. Иногда в беседе он мог, например, поинтересоваться: «А Распутин хороший писатель?» Будто проверял меня… или себя. Или задать такой вопрос: «А он пьёт?» И тогда мне приходилось отвечать, что, насколько я знаю, сейчас нет. На что Леонов замечал.

– Вот Серёжа Есенин пил и погубил себя.

 

В.С. Потому что для него, в его восприятии, существовало единое поле русской литературы. И Есенин, и Распутин для Леонида Максимовича являлись его современниками.

А.П. Он видел великий литературный урожай начала века. Странно, но мы даже о его отце никогда не говорили. Это потом я узнал, что он как поэт занимался в Суриковском кружке, был сослан царским правительством на север империи, редактировал там газету, а  во время гражданской войны, на оккупированных англичанами территориях был ещё и издателем какой-то газеты. Леонов всегда ожидал от отцовской биографии удара по собственной судьбе. Возможно, в этом кроются корни его некоторой человеческой нераскрепощённости. Не писательской, а именно человеческой.

 

В.С. Леонов был одинок в конце жизни?

А.П. Последние двадцать лет его жизни, когда супруга ушла в мир иной, Леонид Максимович всегда сам снимал телефонную трубку, хотя при этом в доме у него была помощница по хозяйству. Наверно, это о чём-то говорит. Хотя до конца он избегал излишних публикаций, литературного мельтешения, суеты.

 

В.С. Ему этого, наверно, и не нужно было. Он уже думал о другом. Он оценивал и примеривал прожитую свою жизнь, своё творчество к суду вечности, к истории… Ну хорошо, а какие ещё наиболее значимые произведения, кроме тех, которые вы уже упомянули, удалось вам опубликовать в журнале «Москва»? Ведь как я помню, у Юрия Кузнецова творческое сотрудничество с редакцией также не имело продолжения?

А.П. В данном случае не с редакцией, а со мной. Тут история такая. Я узнал о поэме Кузнецова «Золотая гора» после её публикации в газете «Вологодский комсомолец». Один мой приятель прислал её мне. Это была дерзкая поэма, за которой стоял сильный поэтический характер. Она как бы взрывала застоявшийся поэтический мир. Ведь подумать только – вдруг, неожиданно кто-то пишет о горе (о символическом Парнасе), где обитают великие поэты: «Где пил Гомер, где пил Софокл, где мрачный Дант алкал, где Пушкин отхлебнул глоток, но больше расплескал…» В этих строках звучала молодая дерзость. Когда мне прислали газету с этой публикацией, то я сам на машинке перепечатал её, там всего-то было триста строк, и показал Алексееву. Михаил Михайлович её прочитал, вернул мне и попросил показать «Золотую гору» всем членам редколлегии. Я это сделал и все члены редколлегии поэму дружно «зарубили».

 

В.С. Получается, что все знаковые поэмы редколлегия «Москвы» отвергала, не желала пропускать в печать?

А.П. Выходит что так. Но в этом случае был один нюанс. Кузнецов только что выступил со статьёй, в которой «раздолбал» в пух и прах Игоря Шкляревского и Леонида Мартынова. С Мартыновым, это он, конечно, сделал зря, хотя Шкляревскому досталось справедливо. Кузнецов же тогда начал выступать с критическими статьями, где ругал Пушкина, чем, естественно, восстановил против себя классически образованных людей. Ну а, на самом деле, если вдуматься – пришёл какой-то, никому неизвестный, мальчишка, начал «выпендриваться» почём зря. А я чувствовал его внутреннюю поэтическую силу и умение сказать не в лоб о каких-то важных вещах. Поэтому стал убеждать редколлегию в необходимости публикации поэмы. «Да, Юрий Кузнецов дерзкий поэт, но его надо поддержать». Особенно важно это сделать после публикации его статьи о творчестве Шкляревского и Мартынова. Переломить ситуацию мне было нелегко. Шёл 1975 год, я только что пришёл в редакцию и к моему мнению, по вполне понятным причинам, ещё не очень прислушивались. И всё-таки поэма была напечатана. А через день после нашей публикации вышла статья в «Комсомольской правде», где Кузнецов возносился до небес.

 

В.С. За эту поэму?

А.П. Я думаю, что за необычность. Когда мы с Юрием перед публикацией редактировали «Золотую гору», то я предлагал изменить в тексте только одно слово, в той самой строфе, которую я процитировал уже в нашем разговоре. Я объяснил Кузнецову, что «алкать», это значит очень желать. А мрачный человек если и алкал, то мести для кого-то. В контексте же его произведения смысл был иной. Он поначалу со мной не соглашался, спорил, но потом всё-таки спросил: «Хорошо, а каким заменить?» Мне показалось, что по смыслу ближе всего слово «страдал». Юрий с этим согласился, и мы напечатали поэму с этой правкой в тексте. Хотя затем, во всех последующих переизданиях он восстановил слово «алкал». Но был при подготовке этого произведения к печати и ещё один деликатный момент, о котором стоит здесь сказать. Первоначально «Золотая гора» была посвящена Николаю Рубцову. Так поэма вышла в «Вологодском комсомольце». А я в те времена Рубцова просто боготворил. Ещё в «Нашем современнике», где я недолго работал редактором отдела поэзии, я готовил к печати новые его стихи, которые он сам принёс, а потом долго сидели и разговаривали о поэзии и поэтах. У меня сохранилось даже два письма от Рубцова той поры, которые я до сих пор не опубликовал. Есть в моём архиве и текст предисловия к этим стихам Виктора Астафьева, из которого главный редактор журнала Сергей Васильевич Викулов вычеркнул два абзаца. В сокращённом виде эта вступительная заметка и была опубликована. У меня же хранится полный текст с карандашными отметками в нём Викулова. Этот текст я тоже пока нигде не обнародовал. Но вернёмся к Юрию Кузнецову. Когда я прочитал поэму, то позвонил Кузнецову и спросил напечатал ли он в журналах «Золотую гору». Он с горечью ответил, что даже в издательстве «Современник» её выкинули из нового сборника. И тогда я предложил срочно принести первый экземпляр мне.

Когда же в «Москве» набрали вёрстку поэмы, то я пригласил автора с ней ознакомиться. Это было моё «железное» правило в работе с писателями и поэтами. И вдруг вижу, что Кузнецов зачёркивает своё посвящение Рубцову.

– Почему ты это сделал? – спрашиваю я.

На что он мне ответил.

– Посвящение я поставил только для того, чтобы напечататься в «Вологодском комсомольце».

– Ну, если ты считаешь, что так нужно, – говорю я ему, – мы должны уважать твоё решение. Только прошу поставить свою подпись.

Он расписался, и этот экземпляр вёрстки я также храню в своём архиве.

 

В.С. Правильно, чтобы со временем не дать повода недобросовестным людям обвинить вас в том, что вы самолично, из каких-то личных побуждений, убрали это посвящение. 

А.П. Кузнецов, как автор, имел на это полное право. А почему мы с ним разошлись, потому что через полгода он принёс мне свою новую поэму «Похождения Чистякова». Он её затем публиковал в разных своих книгах, но сейчас о ней никто не вспоминает. Поэма не оставила никакого заметного следа в истории отечественной поэзии. Это было такое раблезианство, пародия на Рабле. Через два дня, после того, как Кузнецов передал мне рукопись, он приходит, и я ему её молча возвращаю.

– Почему ты её не показываешь редколлегии? – спрашивает Юрий Поликарпович.

– А ты спрашивал меня, показывал я ей «Золотую гору» или нет. Редколлегия тогда твою поэму отвергла, но я же тебе не рассказывал об этом.

Вообще я не люблю рассказывать авторам о том, какие сложности случаются при подготовке их произведений к печати. Зачем им всё это знать?

 

Я никогда не выступал против Кузнецова (ни как поэта, ни как человека), но как редактор я тогда сказал, что с моей точки зрения его поэму «Похождения Чистякова» в нашем журнале печатать не следует. Юрий, повторюсь, не стал возмущаться, молча развернулся и ушёл. Но в дальнейшем он мне этого никогда не простил. Впрочем, это само по себе говорит о нём, как о человеке.

Для меня самыми близкими в поэзии людьми, из моих современников, являются Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Николай Рубцов. Но я понимал, что и поэзия Кузнецова, как творчество других оригинальных поэтов имеет право на существование. Но одно дело, когда поэт что-то творит на особинку в русской поэзии. Это хорошо. И совсем другое дело, когда эта особинка навязывается, как обязательно-всеобщая. Такого я принять не могу.

 

В. С. Две его известные поэмы на евангельские, условно определим это так, темы были опубликованы «Нашим современником».

А.П. В них он так резко не высказывался, как в этом последнем стихотворении «Поэт и монах». Кстати, эти поэмы православная общественность во многом не приняла.

 

В.С. Мы в журнале «Вертикаль. ХХI век» по этому поводу опубликовали довольно убедительную статью критика Николая Переяслова. Прежде чем мне отдать рукопись для прочтения он поинтересовался – не испугаюсь ли я её печатать? Я прочитал и сообщил автору, что ставим его статью в номер.

А.П. Он и Хатюшин были резко против этих произведений Кузнецова. Статью, которую вы опубликовали в своём журнале Переяслов больше нигде, кроме ещё «Сибирских огней», напечатать так и не смог. А зря. Серьёзный критический разговор в творческой среде необходим.

 

В.С. В издательстве «Даль» в Санкт-Петербурге вышла книга Глушковой, составленная из её интервью последних лет. В них, в этих беседах, с кем она только не ругается, кого только «не ставит на место». И ведь трудно с автором не согласиться. Чаще всего убедительно и доказательно Глушкова отстаивает свою позицию… Но ведь сотрудничал с журналом «Москва» и ещё один, можно сказать знаковый писатель тех лет – Владимир Солоухин.

А.П. Да, он много у нас печатался. Например, его книга «Приговор» – это о том времени, когда Солоухин узнал, что болен раком. У нас печаталась и знаменитая книга очерков «Чёрные доски». Я уж не говорю о большой серии рассказов, по многим из которых мне пришлось выступать при обсуждении их на редколлегии. Я всегда говорил, и буду говорить – Солоухин блистательный писатель. У него было сверхчутьё на темы, как у супержурналиста. Как говорил поэт Сергей Смирнов «Солоухин бежит на пол ноздри впереди остальных». Хотя в его натуре существовало одно «но» – Солоухин был барином. А когда крестьянин начинает себя чувствовать барином, то это сразу сказывается на всём. В настоящем аристократе есть понимание, что слугу унижать нельзя. Солоухин мог это сделать.

 

В.С. С его поэзией в журнале вам приходилось сталкиваться?

А.П. Когда я пришёл в «Москву» стихов он уже не писал. Но как-то однажды принёс большой цикл переведённых стихов одного армянского поэта – объёмом как раз на целый номер. Из этого цикла я отобрал четыре стихотворения. Получилось на три журнальных страницы – очень хорошая публикация для любого поэта. И вот однажды меня вызывает Алексеев. Вхожу в кабинет, там уже сидит Солоухин. Михаил Михайлович спрашивает:

– Ты почему переводы Владимира Алексеевича в секретариат сдал не полностью?

Ответственный секретарь в журнале был в числе моих недоброжелателях, вот он и позвонил Солоухину.

– Владимир Алексеевич, я отобрал то, что с моей точки зрения, как заведующего отделом поэзии, является наиболее значимым в поэзии автора.

– Но ты понимаешь, – говорит мне Солоухин со своим владимирским оканьем, – что в поэзии нужен воздух?

– Да, в поэзии нужен, – отвечаю я, – но на журнальных страницах его быть не должно.

– Ну, вообще-то я поступал иначе, когда заведывал отделом поэзии в «Литературной газете». (Он был там полгода). Я тогда печатал всё, что приносил мне Николай Тихонов.

– Но если я буду печатать только всего Тихонова и всего Солоухина, то как появятся новые поэты, новые Тихоновы и Солоухины?

На этом наш разговор и закончился. Солоухин не стал шуметь, возмущаться, требовать. Стихи в журнале вышли, но наши личные отношения этим эпизодом были, как бы немного подпорчены. Тем более Солоухину передавали, как я выступал и против публикации у нас некоторых его рассказов. Но я никогда не стеснялся и не боялся открыто говорить своё мнение о произведениях разных авторов. Друзья мои, если всё правильно понимали, так и оставались друзьями. А если случалось, что обижались – так что же это за друзья? Вот так же и Солоухин… Как-то года два назад позвонил мне Александр Арцибашев и позвал на вечер Солоухина, который он должен был проводить. Мне пришлось на это приглашение ответить так.

– К сожалению, я могу сказать не юбилейную речь. Могу, конечно, поговорить о его прозе, поэзии. А если высказать правду – которую сам Солоухин любил выдавать встречь, в противовес – мне такого говорить не хочется. Да и тебе на вечере это не нужно.

 

В.С. Спасибо, Анатолий Анатольевич, за столь обстоятельную беседу. Понимаю, что обо всём, происходившем с вами во время работы в редакции журнала «Москва» можно говорить долго. Тема эта почти неисчерпаема, потому и надеюсь на продолжение нашего разговора в будущем.

 

Москва, 16 апреля 2011 г.