Личность, свобода и равенство

«Каждый человек, как личность, обладает возможностью совершенства, способностью все понимать своим разумом и все обнимать своим сердцем, входить в живое единство со всем. Эта способность, называемая в Библии образом и подобием Божиим, есть непременная принадлежность каждого лица, в этом состоит безусловное значение, достоинство и ценность человеческой личности и основание ее неотъемлемых прав» (В.С. Соловьев)[1]

1. Христианство – религия социальная, никто не может считаться христианином, оставаясь вне Церкви («экклесии», «собрания»), которая изначально осознавалась как общество, все члены которого вместе служат Богу, молятся, учатся добротолюбию. Да, этот социум иного порядка, чем, например, языческое общество или государство. Поэтому даже в Византии, подарившей человечеству такой феномен, как «Империю-Церковь», христианская общность осознавалась, как особое общество со своей иерархией, властями и даже законами (канонами)[2].

Исторически это произошло не вследствие разделения всех христиан на клир и мирян (что было совершенно немыслимо для Древней Церкви), не по той причине (или не только по ней), что даже в христианском государстве среди подданных присутствуют лица, не состоящие в Церкви, а именно потому, что она - явление многоуровнего порядка. Это и общество, и таинства, и отношения, далеко выходящие за уровень привычных социально-политических связей, собственные традиции и обряды. Церковь – не просто иной мир, «одной ногой» пребывающий в сакральном, невидимом пространстве, а другой на земле, это – иная реальность.

Она – динамичное земное общество, меняющееся в зависимости от внешних обстоятельств, и вместе с тем – уже Церковь Небесная, обретшая свою полноту в Иисусе Христе. «Церковь торжествующая» не когда-нибудь явит себя миру, а до тех пор ей хронологически предшествует «Церковь воинствующая», она есть здесь и сейчас. События, происходящие в духовном мире, имеют свое отображение в земной действительности, равно как и наоборот. «Мировое эхо», вызванное ими, звучит не только на земле, но и в небесах, как в ангельском мире, так и среди людей. История мира совершается на небе, на земле и под землей, образуется во взаимодействии и борьбе противоположных сил. По этой причине все пророческие картины из Священного Писания касаются не какой-то отдельной эпохи, но в той или иной степени каждой эпохи, прошлого, настоящего и будущего, причем каждой – по-своему[3].

Обычно на один из основополагающих вопросов: «Какова главная задача Церкви?» дают стандартный ответ: «Сделать все, чтобы человек обожился, стал достойным Царствия Небесного». Но здесь важен не сам по себе текст ответа, который может носить формальный характер, но искреннее, внутреннее понимание того, что это такое – «уподобиться Богу», стать «аки боги». А ведь это обещалось злым духом уже нашим праотцам в Эдемском саду, и именно этим они были соблазнены (Быт. 3:5). Но если вдуматься, и в самом деле, какая это грандиозная мечта и величайшая награда, а вместе с тем, какая невероятная дерзость уже сейчас, на земле, отдавая себе отчет в собственной немощи, страстях, терзающих наш ум и плоть, утверждать, что когда-нибудь по Божьей милости и с Божьей помощью поборов грех, человек способен стать сотворцом Вселенной, вместе с Христом преображая ее и обожествляя![4]

Понятно, что такой «человек – титан» (прибегнем к древней лексике для более удачной метафоры) не может не быть по своей природе личностью, в которой торжествует духовное начало, и которая в онтологическом смысле причастна Христу[5].

Но личностью человек сразу не рождается, он не приобретает это высокое качество в одночасье, но долго и кропотливо становится таковой, воспитывается, взращивается, преодолевая грех и животные инстинкты во имя высших нравственных целей. Сотворить из «ветхого человека» «нового человека», из «Исава» «Исаака» – главная задача Церкви Христовой. Вся церковная жизнь состоит в этом, поскольку лишь уподобившись Спасителю, освободившись от греха, человек становится личностью. Он должен смыть с образа Божьего, каковым является, копоть греха, преобразить свою природу, искаженную первородным грехом, восстановить в себе божественное подобие. Только так он станет личностью, никак не ранее и не каким иным путем.

Да, путь обретения человеком себя долог и труден, и далеко не все, а уж тем более не сразу вырастают до этого уровня. Но поскольку все мы – творение Божие, и свобода каждого из нас куплена ценой крестной смерти Христа (1 Кор. 7:23), должно изначально относиться к каждому, как к личности, а не как к «овце», ждущей пастушьего окрика, дабы сделать следующий шаг. Что означает это абсолютное требование, не знающее исключений? В первую очередь – воспитание в себе искренней любви к каждому человеку, терпеливое несение чужих недостатков (1 Кор. 13:4-10); следование призыву никого не обижать, не осуждать и не искать своей корысти (2 Кор. 7:2).

Почему данный императив не допускает никакого исключения, даже маломальского? Да потому, что во всяком ином случае мы даем возможность греху укорениться: в нас по недостатку любви к ближнему, в ближнем – по отсутствию любви к нему; ведь унижение рождает лишь страх и ненависть, но никак не любовь. Своевольно отступая от слова Евангелия, мы соблазняем другого человека и себя своей нелюбовью, даем греху пищу, освобождаем ему место в нашей душе и теле, которое – храм Духа Святого (1 Кор. 6:19).

Любовь не может ограничиваться умозрительным умилением, она требует деятельной помощи ближнему: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7:20) и «вера без дел мертва» (Иак. 2:17). Спаситель сказал: если кто накормит голодного – тот накормит Меня, напоит страждущего – напоит Меня, оденет нагого – оденет Меня, посетит болящего – посетит Меня (Мф. 25:35, 36). И наоборот: обидев кого-то или назвав напрасно «дураком», мы оскорбляем Христа, рукоприкладствуем – бьем по ланитам Творца мира, хулим – грешим на Бога. Таким путем в Церкви рождается личность.

II. Разумеется, требование признавать в каждом человеке личность касается не только духовного отношения к ближнему, но напрямую затрагивает социально-политическую сферу бытия. Каждый должен прийти к вере свободно и с разумением, осознанно, добровольно и твердо предав себя и свою волю Христу: «Сами себя, друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим» («Просительная ектенья»). Следовательно, любое попрание свободы совести человека есть покушение на его личность. И потому «право» человека свободно прийти к Христу не должно попираться никем, ничем и никогда.

Однако устранение ограничений недостаточно для обеспечения свободы совести. У Церкви существует целый ряд обязанностей положительного характера, которые она исполняет в отношении каждого человека и постоянно. Очевидно, например, что отсутствие просвещения не позволяет человеку сделать свой выбор сознательно, создает для греха возможность соблазнять его мятущуюся душу, не способного изложить даже «Символ веры» и потому не понимающего в какого Бога он верит. Поэтому член Церкви просто обязан стать образованным лицом, иметь свободный досуг и средства для развития своего интеллектуального уровня. Поскольку же такие условия необходимы для духовного роста всякого рядового христианина, Церковь должна иметь возможность свободно просвещать и беспрепятственно миссионерствовать. Что невозможно без правовых гарантий ее деятельности со стороны государства.

Но Церковь земная не существует изолированно от остальных человеческих союзов. Все христиане являются не только ее членами, но и отцами семейств, сынами своего народа и гражданами конкретного государства. Как следствие, бессмысленно говорить о том, будто бы в Церкви христианин может чувствовать себя личностью и к нему будут соответственно относиться, а в мiру, как гражданин (или подданный), он личностью не является, не ощущает себя таковой, другими лицами и властью в этом качестве не признается.

Исходя из своей высокой задачи именно Церковь является главной нравственной силой, которая обязывает всех, в первую очередь верховную власть, считаться с человеческим достоинством. Она - первый учитель, который разъясняет, почему каждый человек ценен для Бога и должен возрастать, как личность, требует для него определенных гарантий, закрепляемых в «правах», обеспечивающих защиту его жизни, интересов. И никакой альтернативы ей в этом служении – нет. Хотя бы по той причине, что никакое иное общество, общественная организация или конфессия не ставит перед собой задачи уподобления человека Христу.

Христианство настаивает на том, что все люди равны между собой. Но не в том смысле, какой этому принципу придают некоторые современные политические учения. Согласно им, «я» могу требовать, чтобы государство и общество предоставило «мне» столько же материальных благ, власти и почета, сколько и другому человеку, даже несмотря на то, что тот, предположим, талантливее и трудолюбивее «меня». Церковь говорит, что все люди равны только перед Богом, и из этого равенства следует, что никто не может считать себя выше другого, что тот, другой, не хуже «меня». Из этого равенства вытекает принцип любви к ближнему. Поскольку же все люди – Божьи творения (1 Ин.3:1), то это духовное равенство рождает равенство достоинства[6].

Не ограничиваясь национальным критерием, Церковь взращивает (или способствует этому) духовные ростки свободы в каждом человеке вне зависимости от его вероисповедания и этнической принадлежности, возраста и пола, социального статуса и талантов. Каждый человек – творение и образ Божий, Его дитя, каждому Господь предлагает путь спасения, ведь «всякая человеческая личность от века существует для Бога, а не возникает случайно или самопроизвольно, вследствие игры мировых сил»[7].

III. Безусловно, высокое отношение к человеку культивировалось гораздо раньше пришествия Спасителя на землю. Бесспорно также, что законодательное закрепление за гражданами отдельных «прав» и «свобод» родилось не в XVIII столетии. Достаточно вспомнить античные полисы, великую эпоху Греко-персидских войн (V-IV столетия до Р.Х.), героику свободных людей, отдававших жизнь за свое государство и Элладу. Из памяти потомков не могут исчезнуть имена Перикла (495-429 до Р.Х.), Фемистокла (524-459 до Р.Х.), Мильтиада (550-489 до Р.Х,), Спартанского царя Леонида (540-450 до Р.Х.) и воинов его «священного отряда», Ксенофонта (430-354 до Р.Х.) и Александра Македонского (356-323 до Р.Х.).

Вспомним также эпические образцы римской жертвенности - легендарного героя Гая Муция Сцеволу (VI в. до Р.Х.), например, положившего правую руку на костер и молча жегшего ее, пока плоть не сгорела, чтобы показать врагам, этрускам, каким мужеством обладают его соотечественники[8]. Разве можно усомниться в том, что для них, а также десятков и сотен тысяч их современников духовное, героическое начало, самоотверженность и понимание того, что Родина, честь, достоинство были выше смерти? Еще не зная Христа, они, ведомые своим нравственным чувством, не прося никакой награды, следовали Его словам о том, что высшая любовь – отдать жизнь свою за ближнего (Ин. 15:13).

Конечно же, примеры такой жертвенности могли являть только свободные, благородные и образованные люди, какими эллины и римляне, в частности, в массе своей являлись. Однако при всем великолепии их образа личностями они считались лишь в границах своего отечества и исключительно в качестве его граждан. Само собой, как граждане, они наделялись законом совокупностью определенных «прав», одновременно являвшихся их же обязанностями – участие в управлении государственными делами, в военных действиях и т.д. Разумеется, рабы и иностранцы, метеки свободными не считались, равно как и женщины любого греческого полиса или Рима.

«Римляне и варвары, – писал знаменитый римский поэт Пруденций, – по природе своей различны, как четвероногое существо отличается от двуногого, а немое – говорящего»[9]. А гораздо ранее, в 451 г. до Р.Х., в Афинах был принят закон, согласно которому свободным гражданином признавался лишь тот член этого государства, у которого оба родителя, мать и отец, являлись чистокровными афинянами[10].

В целом бесспорно, что личность каждого эллина или римлянина была обусловлена наличием или отсутствием социальной свободы; иными словами, личностью его делал полис, государство. А от рождения и тем более безотносительно своей политической принадлежности он таковым в глазах других эллинов или римлян не являлся. Попытка обнаружить в иностранцах следы личности вызвала бы в лучшем случае у них недоумение.

Однако их личность не являлась безусловной константой, и за пределами своей общины достоинство гражданина мгновенно улетучивалось. Стоило кому-нибудь из спартанцев, афинян, беотийцев, фиванцев или римлян оказаться в плену, например, и стать рабом, как тут же с утратой свободы он автоматически утрачивал и статус личности.

Разумеется, такое понимание личности, равенства и свободы порождало множество вопросов, на которые в те века никто не мог дать ответа. Ни Платон, ни Аристотель, не говоря уже о философах меньшего масштаба, не смогли обосновать постоянство, непрерывность бытия личности, соединить отдельное лицо с человеческой сущностью. По Платону, личность – вообще онтологические невозможное понятие, поскольку душа человека не связана постоянством отношений с данным конкретным лицом[11].

Мудрейшие философы античности словно превзошли свое время в постижении мира, однако им и в голову не приходила мысль сроднить человека с Богом или признать нечто, провозглашенное с Небес, Божественным Откровением. Им невозможно было предположить, будто Всевышний способен «задаром» раскрыть тайны Вселенной и вообще общаться с нами. Да и зачем богам выдавать свои тайны? Они искренне полагали, что Бог, если Он есть, до того велик, что не человеку вести с Ним дела. Вот дух, демон – единственно подходящий и реальный партнер для человека. Чем дух ниже по лестнице «духовной иерархии», возвышающейся над нами, тем, очевидно, он ближе к нам[12].

Да, свободный человек греческого полиса находился на недосягаемой для варваров, чужеземцев и даже других эллинов высоте. Но он всегда лишь игрушка в руках богов, не способный зачастую распорядиться своей свободой. Вероятно, и по этой причине практически все великие философы античности откровенно презирали демократию, «власть народа». И вообще были убеждены, что государство, где правят люди, а не боги, не может избегнуть зол. Весьма характерно, что Платон с восторгом говорит в «Законах» о легендарном государстве, некогда, по его словам, существующем на земле и управляемое «гениями»[13]. Не сложно заметить, что философы уже в его собственном идеальном политическом устройстве просто занимали место этих духов, ничего нового оно не предусматривало сравнительно с тем.

Нельзя в связи со сказанным не согласиться с тем, что языческая власть возвела поклонение твари выше Творца. Но сама же считала себя не просто божественным учреждением, но всесильным божеством[14]. Что вполне закономерно, поскольку, как говорил Г.К. Честертон, «стоит уничтожить Бога, и богом станет правительство».

Для античного сознания была немыслимой аберрацией сама мысль, будто бы человек равен богам или в крайнем случае может им уподобиться. И это при всем том, что родословная многих из реальных и легендарных героев выводилась от богов. Например, Елена Прекрасная считалась дочерью Зевса, троянец Эней – сыном Афродиты и юноши Анхиза[15]. Но даже Ахиллес был лишь «подобен бессмертным», но не ровня им. Каждого из эллинов после смерти ждал холодный и мрачный мир Аида, полное забвение, где душа не находит покоя. Жизнь загробная в их понимании – «не более как выцветшее и вытравленное временем подобие жизни земной». Память об умерших, даже великих героях, могла жить исключительно в сознании их потомков, т.е. людей, не богов. Но ради даже этой призрачной надежды эллины готовы были пойти на любые, самые невероятные подвиги. Все тот же Ахиллес призывал своих соратников смело идти на бой и готов был принять раннюю смерть, чтобы только «слава его не погибла»[16].

Пусть и подсознательно античные люди жили надеждой на вечность, инстинктивно понимая, что память – это не просто «воспоминания», но творческое, созидающее начало: в памяти деятельность мысли излагает Вечность на языке Времени. «Томительной жаждой вечной памяти и жгучим исканием найти ее охвачен был весь языческий мир; в самых существенных сторонах своего устроения он определялся именно этою потребностью, этою тоскою и этим порывом к вечности». Однако эллины не могли до момента боговоплощения даже представить альтернативу временному памятованию своих потомков в виде вечного поминания души Богом[17].

IV. Христианство, перевернувшее сознание «ветхого человека», вдохнуло в античную идею личности новое, истинное содержание, данное в Божественном Откровении. Идея личности во всей ее значительности и глубине и в самом деле могла возникнуть лишь на почве христианского откровения[18].

Гордого и свободного эллина с другим соотечественником единило государство, оно же уравнивало его, как гражданина, с другими. В христианстве человека роднит с другим Бог, наш Творец, все равны между собой в любви Бога. «Ибо как могла бы существовать единая единящая любовь без единства? Любовь рождает свое собственное равенство, т.е. любовь. Таким образом, единство рождает равенство»[19].

Равенство и любовь, которые повелевают «радоваться с радующимися и плакать с плачущими» (Рим. 12:15), рождают милосердие к слабым, поскольку никакое иное служение так не угодно Богу, как милосердие – ведь именно оно всего более сродни Богу. Потому мы все должны приносить другим людям дань благотворительности, «отверзать утробу милосердия»[20].

Деятельность Церкви носит абсолютный, а не выборочный характер, потому она и является Вселенской, Кафолической, хотя каждый из нас является сыном конкретного народа и занимает разные ступени в социальной иерархии. Даже раб не составляет исключения, личностью является и он. Апостол Павел без всякого предубеждения советует рабам-христианам. не стесняться своего статуса, «ибо раб, призванный в Господе, есть свободный Господа» (1 Кор. 7:21, 22).

Где свобода – там и личность. Человек, не доросший до личности, не только не свободен. Хуже того, он свободу не понимает, не знает и не ощущает; но постоянно пребывает в тисках духовного рабства, которое для него - привычное состояние. Известно, что признать другого человека добрым каждый из нас может лишь в том случае, когда сам он – добр, и когда его понимание добра коренится в объективном, субстанциональном Добре. Так и личностью другого человека может признать лишь тот, кто сам – личность[21].

Неравные в рождении, социальном статусе, времени жизни и ее сроках, в поле и талантах – все мы равны между собой, как братья и сестры во Христе. И признаемся личностями именно по этой причине и только в этом качестве, а не вследствие принадлежности к великим народам и нациям, аристократичным родителям или полученного наследства. Мы, как христиане, равны в своем смиренномудрии и сокрушениях по грехам[22]. Все мы едины в Господе (Гал. 3:28), и только Церковь ставит человека в такое отношение с миром, которое более не определяется биологическими законами[23].

V. Разумеется, «церковный идеализм», основанный на высоком отношении к человеческой личности, сталкивается в реальной действительности с тем фактом, что человек – грешен, «всяк человек ложь» (Пс. 115:2). Вообще, по одному удачному выражению, «мирская жизнь есть именно сочетание вольного стремления к добру с невольным («самочинным») впадением в грех»[24].

В этой связи верховная власть государства, познавшая в Божественном Откровении и церковном вероучении высший нравственный императив относительно личности человека, не может во имя этих же высших истин не преграждать путь греху, наказывая виновного и ограждая честных граждан. Ведь с онтологической точки зрения, преступник – это человек, «духовное око его закрыто или ослеплено, страсти и деяния его дышат враждою и разъединением». Он – не господин своей души, а раб собственных злых влечений[25].

Но границы государственного преследования совершенно очевидны: власть не должна касаться внутренней духовной жизни человека, поскольку это затрагивает автономию человеческой личности, ее свободу. Если уж Церковь не вправе прибегать к принуждению в делах веры, просвещая человека, но оставляя за ним выбор: идти ли ему вслед Христу или отречься от Него, то еще менее подобные прерогативы можно признавать за государством, как политически организованным обществом. И полагать, будто политическая власть лучше Христа знает человека, способна заменить Евангелие государственным законом, а государственной идеологией отставить в сторону, как ненужную «пустышку», веру.

Безусловно, государство должно обеспечивать нормальную, мирную жизнь людей и всего общества в целом от действий чьей-то индивидуальной греховной человеческой воли, однако оно не вправе заниматься вопросами внутреннего перевоспитания человека. И хотя государственная власть – высшая инстанция человеческой власти, но и она ограничена священной, неприкосновенной даже для нее сферой свободы личности[26].