Я стоял около стены, на которой были приклеены листы писчей бумаги с напечатанными столбиком, фамилиями писателей, руководителей секций и молодых литераторов, которые в работе этих секций примут участие, и ощущал, как ноги сделались ватными.
Февраль 1994 года. Только что закончилось общее вступительное собрание, на котором Юрий Бондарев раскрыл смысл проведения Первого Всероссийского совещания молодых литераторов в новых условиях. В актовом зале правления Союза писателей России разом загомонили, стали обмениваться мнениями множество людей. Кто-то начал пробираться к стене с заветными листками. Мне в этом большом зале никто не был знаком. И ничего не оставалось делать, кроме как пойти и узнать, кто будет давать оценку моим рукописям.
Ещё до начала собрания, почти в самом конце зала, в первом ряду от прохода я увидел Валентина Распутина. Вместе с Владимиром Крупиным они сидели и о чём-то непринуждённо разговаривали, напоминая хулиганистых учеников на последних партах в классе. Это было впервые, когда я увидел Валентина Григорьевича, и сразу его узнал. Подумал тогда: «И он здесь!»
Встреча для меня была совершенно неожиданной. Я никак не думал, что совещание окажется столь представительным, что в его работе примут участие столько замечательных русских писателей. Примерно за два месяца до этого правление нашей Нижегородской писательской организации было в очередной раз обеспокоено из Москвы: надо кого-то найти из молодых прозаиков и послать в столицу его рукописи на конкурс, чтобы затем он, возможно, смог принять участие в совещании молодых писателей. И, значит, ко всему тому, что случилось со мной далее, вёл меня ни кто иной, как судьба. Стечение невероятных и удивительных обстоятельств, привело меня в особняк на Комсомольском проспекте, к стене с прикреплёнными листами писчей бумаги. На одном из них, где руководителем числился Валентин Распутин, среди десятка участников обсуждения стояла и моя фамилия.
Это было воплощением мечты, в осуществление которой я никогда по-настоящему не верил. А возможность услышать суждения Распутина о моей работе казалась невероятной по одной главной причине – полного её недостоинства. Но вот всё свершилось, и я стою ошарашенный, перечитывая десятый раз этот листок, не веря ещё до конца в реальность происходящего.
Трудно в двух словах объяснить, что для нас, вступающих на творческое поприще в конце 70-х – начале 80-хгодов, значили произведения В.Г. Распутина. Разом ворвавшийся в русскую литературу своими рассказами, после публикации повестей «Деньги для Марии», «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матёрой» писатель становится в ней непререкаемым авторитетом, прижизненным классиком. И если появление рассказов многообещающего тогда автора (шутка ли, что при проведении семинара в Чите, на котором было открыто
имя Распутина, его рассказ для публикации в «Комсомольской правде» передавали в Москву по телефону) было вспышкой яркой, но в последствии уступившей по важности последующим произведениям этого автора, то повести прочно и заслужено утвердились в истории русской литературы.
Я думаю, ещё множество критиков разных поколений и направлений общественной мысли будут ломать голову над феноменом распутинской прозы, её проникновенностью в глубь человеческого характера, в некое запредельное бытие, куда простому смертному путь закрыт. Нужно быть либо гением, либо сподвижником духа, монахом, чтобы проникнуть в ту степень бытия, где вершатся человеческие судьбы, где при определённой последовательности мыслей, желаний, поступков всякая личность мистически выстраивает свой всежизненный путь.
Сюжеты его повестей просты. Может быть, даже специально упрощены, сведены к сравнительно незначительному бытовому событию. При этом автор сразу с первых же строк обозначает проблему; главный конфликт повествования: будь то недостача у сельской продавщицы («Деньги для Марии»), умирающая старуха, дожидающаяся свою любимую дочуру («Последний срок»), сбежавший из госпиталя солдат-дезертир («Живи и помни») или предстоящее затопление деревни водами будущего водохранилища («Прощание с Матёрой»). Да, конечно, для отдельно взятой личности эти события вырастают до степени огромной, поистине судьбоносной, затягивая в себя все думы, желания, поступки героев. Но как автору удаётся такими незначительными событиями (что они для истории или человеческой цивилизации?) повести читателя вглубь формирования его собственной судьбы. Да, да, поступки чужие, но, проникая в них, ты понимаешь, вернее, улавливаешь нечто непостижимое, ускользаемое чувство понимания – как и из чего складывается твоя собственная судьба.
Так вот, влияние этих произведений на нас, также пробовавших писать прозу, было огромным. Конечно, тогда же «гремели» (и заслуженно!) романы Юрия Бондарева, повести и рассказы Виктора Астафьева, Евгения Носова, Юрия Казакова... Уж чего-чего, а русская литература замечательными писателями никогда обделена не была. Но повести Валентина Распутина – это было нечто иное. Во всяком случае, для меня.
Примерно в те же года я впервые начал серьёзно задумываться о значении религии в жизни человека. Мне показалось, что повестям Распутина свойственно нечто религиозное. Об этом в произведениях не говорилось прямо, но дух автора был устремлён в какие-то иные понятия. Так мне казалось, и я допускал, что сам писатель может об этом не догадываться. Простительная юношеская наивность.
В этом своём заблуждении я был посрамлен некоторое время спустя, прочитав в только что вышедшем сборнике «Достоевский. Материалы и исследования» (Т. 5. Л.: Наука. 1982) следующую небольшую заметку Валентина Григорьевича.
«Достоевский стоит в ряду самых великих имён мировой литературы, не впереди или позади кого-то, а над ними, выше их. Это писатель другого горизонта, где ему нет равных. Были и есть таланты блестящие, яркие, сильные, смелые, мудрые и добрые, но не было и нет (и не будет, на мой взгляд) явления в литературе более глубокого, более центрового, необходимого, более человеконаправленного и вечного, чем Достоевский. Человеческая мысль дошла в нём, кажется, до предела и заглянула в мир запредельный... Это было больше того, что позволено человеку; благодаря Достоевскому человек в миру и без того узнал о себе слишком многое, к чему он, судя по всему, не был готов...»
А затем, после довольно продолжительного молчания,прогромыхала публикация новых его рассказов в «Нашем современнике» (№7 за 1982 год): «Век живи – век люби», «Что передать вороне?», «Немогу-у», «Наташа». Я не скажу, что тот подтекст, те чувства и мысли, что вкладывал автор в написание этих произведений, были для меня открытием, чем-то совершенно новым. К тому времени я уже читал книги Василия Васильевича Розанова, других наших религиозных философов. Подобные же мысли витали в кулуарах Литературного института, куда я приезжал к учившемуся там товарищу, чтобы послушать некоторые лекции, пообщаться с молодыми литераторами из других городов. Но то, что это было написано Распутиным, придавало публикации в моих глазах совершенно иной, особенный смысл, потому что в соединении с потрясающей художественной образностью, литературным языком, описанием пейзажа, ночного неба и так далее, со мною говорил ещё и философ. Всё вместе это рождало в душе сладостное смятение. Я и сейчас помню то состояние, хотя прошло с тех пор семнадцать лет. Столько всего безвозвратно утеряно, позабыто, а это чувство, вернее, память о нём, непостижимо живёт во мне. И думалось мне тогда: «Вот ещё как можно писать. Нет, надописать!»
Шум вокруг этих рассказов был значительным. О них писали критики, про них рассуждала читающая обывательская публика, признающая талантливость произведений писателя. Помню, примерно в тоже время, отдыхая в Сочи на Мамайке, я столкнулся у киоска «Союзпечати» с одним подвыпившим гражданином, вид которого чем-то подсказывал, что он из средней технической интеллигенции (после окончания техникума), который, тыча пальцем в свежий номер «Роман-газеты», где были перепечатаны рассказы Распутина, наставлял меня: «Вот что надо читать!». Мне казалось, что он рассчитывал услышать от меня некие возражения. Я же, с удовольствием, согласился.
Тогда же, сразу после выхода рассказов в «Нашем современнике», А. Адамович откликнулся в «Литературной газете» от 1 сентября 1982 г. хорошей, умной рецензией.
«Среди рассказов, возносящих нас к самым высям, которые в человеке можно лишь угадывать, – писал Адамович, – есть один («Немогу-у»), нет, два (и «Век живи – век люби»), сбрасывающие нас в тёмную нишу, яму, которая тоже в самом человеке... Весь «цикл» новых рассказов Распутина, прежде всего о том, что над нами, людьми. В нас, но как бы над нами. Человеку дано выбирать самого себя. Такого или такого... Реальность страстно утверждаемой художником нашей человеческой неисчерпаемости. Привычное, ставшее расхожим, утверждение: «Человек – это целая вселенная» – у Распутина как бы исследуется».
Удивительно, как разведёт этих двух писателей трудное время испытаний, обрушившихся на страну, о которых столь провидчески, с болью в сердце многократно предупреждал Валентин Григорьевич. И тогда моя симпатия, моя верность безоговорочно и непоколебимо, даже, напротив, с все возрастающей благодарностью, останется на стороне Распутина.
Но вернёмся к рассказам. Сразу после их публикации писатель дал большое интервью «Комсомольской правде» (8 августа 1982 г.), в котором сказал:
«В чём истина-то? Наверное, в том, что не может для человека и человечества оказаться злой насмешкой жизнь... Если есть в ней так много всего – добра, света, счастья... Истина, по-моему, в том, что человек вечен на земле. А человечество – неслучайно...»
Ещё одна удивительная черта распутинских повестей и рассказов, это последние слова произведений. Они всегда нечто большее, чем просто подведение итога различным сюжетным перипетиям повествования. В них концентрируется значение не внешнего пафоса произведения, а нашего читательского ощущения, душевного состояния. Вот несколько примеров.
«Живи и помни»: «После похорон собрались бабы у Надьки на немудрёные поминки и всплакнули: жалко было Настёну»;
«Деньги для Марии»: «Сейчас ему откроют»;
«Последний срок»: «Ночью старуха умерла»;
«Пожар»: «...Молчит, не то встречая, не то провожая его, земля».
Проводя сквозь думы и поступки таких разных героев, он вмещает в наше читательское сердце и мистическое значение происходящего, что в итоге и концентрируется, является нам в последнем предложении. Каким бы коротким оно ни было, его ёмкость исчисляется тем, что уже произошло в читательском сердце, исчисляется огромной эмоциональной насыщенностью. Оно простое и сложное одновременно, подобно смерти человека, уходу его в иной мир. Оно подобно тому мигу, что, как граница отделяет этот переход состояния человека из физического в состояние духа.
Распутин появился на семинаре всё в том же, известном по фотографиям, костюме в тонкую полоску, по-моему, тёмно-синего цвета, и тут же сложил с себя полномочия руководителя, передав их Семёну Ивановичу Шуртакову. Сам был мало разговорчив, серьёзен, сосредоточен и доброжелателен. Я специально сел за первый стол, чтобы быть поближе к писателю. К тому же в президиуме, или, лучше сказать, среди руководителей семинара – писатели сидели за одним большим столом, составленным из таких же, как и у нас, ученических парт, был другой замечательный наш писатель, публицист, с которым мне очень давно хотелось познакомиться – Михаил Петрович Лобанов.
При обсуждении произведений Валентин Григорьевич говорил негромко, ровно, почти без интонации. Он был немногословен, но речь его и мысль имели удивительную слитность, спаянность, концентрированность. О чём бы ни говорил Распутин, это всегда было важно. У меня создалось впечатление, что Валентин Григорьевич не терпит пустых слов, цветастых, малозначащих, но так разукрашивающих нашу речь выражений. Оттого его фраза казалась сухой, академической, словно из неё выдавили всю воду и оставили лишь суховатый, не так-то легко воспринимаемый, потребляемый концентрат.
Когда говорил Распутин, то создавалось впечатление глубокого продумывания, взвешивания каждой фразы, каждой мысли, вложенной в ту или иную фразу. А ведь это был всего лишь экспромт. Кстати, эти же свойства публицистических статей писателя отчасти затрудняют их восприятие массовым читателем. Знакомиться с его статьями ради времяпровождения или эмоциональной встряски не станешь, потому что это всегда работа для ума, интеллекта. Но об этом поговорим позже, в своё время. А тогда, в январе 1994 года, я удивлялся на Семёна Ивановича Шуртакова, который был возмущён тем, что мы не записываем за Распутиным. Я попытался, но тут же бросил это занятие. Отвлекаясь на запись, я непременно упускал что-то очень интересное и важное из сказанного Валентином Григорьевичем. А концентрация его мысли, как я уже отмечал, не допускала пробелов, пропусков. Всё было важно, исключительно всё. О чем я тогда же искренне пожалел, так это о том, что не взял с собой диктофона и книгу писателя, которую он мог бы мне подписать. Этот упрёк я опять адресую нашему нижегородскому литературному «начальству». Если бы я тогда знал какие встречи подарит мне судьба! Если бы я только знал!
Нет, Распутин не был этаким академическим сухарём. Он в меру шутил, в меру высказывал своё неудовольствие какими-то взглядами обсуждаемого. Мог сделать и такое замечание. Одному из «семинаристов», который, говоря о своём сложном жизненном пути, привёл в пример изучение им различных религий мира, Распутин заметил: «Веру не надо изучать. Человек либо верит, либо нет». И всё. И не о чем больше дискутировать, если тебе понятно, о чём речь. Если же не понятно, то тем более всякий диспут не имеет никакого смысла.
Дошла очередь до обсуждения моей прозы. По просьбе Сергея Анатольевича Иванова, моего рецензента, я прочитал один из старых своих рассказов из цикла о Кольке – «Ветер». Рассказ вызвал неприятие у аудитории. Его ругали за многословность, не глубину мысли, малое движение сюжета (да почти за бессюжетность). Я был растерян, удручён. Такого поворота событий не ожидал и Иванов. Предлагая мне прочитать рассказ, он явно рассчитывал на иную реакцию слушателей. После меня уже никого не просили читать свои произведения вслух.
Распутин спросил, давно ли я написал этот рассказ? Узнав, что больше десяти лет назад, посчитал, что это написано очень давно и сейчас я должен писать лучше. Но рассказ, когда подошла его очередь выступать, не одобрил.
Вот его замечания: «Взялся за ноту, которую не смог вытянуть. Настроение только предчувствуется. Взрослый герой рядом и около, а в тему, настроение не вошёл».
Видя моё жалкое состояние, в защиту ринулись Михаил Лобанов и Сергей Иванов. Иванов объяснил, что это он виноват, попросив меня прочитать рассказ вслух. Один, в отрыве от всего цикла, он, действительно, смотрится отрывком, нецельно. В массе рассказов многое проясняется.
А Михаил Петрович Лобанов стал цитировать большие куски из моей рукописи повести в подтверждение того, что автор умеет писать хорошо, художественно, профессионально. В президиуме одобрительно загудели. Вопрос о некомпетентности автора, после долгого выступления авторитетнейшего русского критика, вроде бы, был снят. Но, начав рассказывать о семинаре и о работе на нём Валентина Распутина, я хотел тем самым подчеркнуть, что он очень внимательно следил за происходящим. Уже в последний день работы, на обсуждении последнего автора, Распутин заметил:
– Рассказ написан хорошо. Я его прочитал несколько дней назад. Но вот для того, чтобы говорить о нём сегодня, я его вынужден был перечитать заново, так как уже забыл. А вот Валериного Кольку я буду помнить. Это уже навсегда со мной. Я даже позавидовал, почему это мне не пришло в голову, что можно кататься на ветре.
Я вспомнил об этом сейчас не тщеславия ради. Хотя, слова Распутина – главная моя литературная награда за все прошедшие годы, и наградой этой, без всякой ложной скромности, я дорожу. Но чтобы показать, как внимательно относился писатель к нашим работам.
За все три дня нашего общения я так и не решился подойти и заговорить с Распутиным. Не представлял, что могу сказать ему, чем заинтересовать. В перестроечные времена Распутин входит своей повестью «Пожар», первоначально опубликованной «Нашим современником» в № 7 за 1985 год. Это произведение вызвало неоднозначную оценку у критики. Повесть упрекали в поспешности, в том, что она «не доведена», и, мне кажется, Распутин по этому поводу где-то писал и говорил в виде оправдания, соглашался с упрёками, хотя вместе с «Печальным детективом» В. Астафьева и ещё какими-то произведениям и её постоянно упоминали в литературных обзорах как отражающую тенденцию нового смелого времени, одним словом «перестроечную». Я же дивился таким оценкам и тому непониманию значения этого произведения. Я и сейчас помню тот жаркий июль, когда, уйдя с работы, пошёл по газетным киоскам искать журнал с новой публикацией Распутина, а купив его, в тот же вечер прочитал повесть, и буквально был поражён нахлынувшим на меня чувством, в какой-то мере даже напуган писательским предчувствием огромной беды, надвигающейся на всех нас.
И затем, когда в местном Союзе писателей я услышал о повести снисходительные отзывы, то возмущался и злился на непонимание уже опытными вроде бы, по сравнению со мной многое повидавшими и пережившими людьми, литераторами, чьё гуманитарное, нравственное, историческое чутьё должно намного опережать моё восприятие, глобальности литературного замысла Распутина.
Для меня «Пожар» – не услышанное предупреждение, повесть-предвидение, предчувствие, предсказание, наконец, повесть-пророчество, в которое так не хотелось, так страшно было поверить. И пусть за «Пожар» в 1986
Году Валентину Григорьевичу была присуждена Государственная премия СССР в области литературы, серьёзно к этому «крику души» так и не отнеслись. Повесть не восприняли как предупреждение государственника о возможном «пожаре» в нашей стране, во время которого разворуются её богатства нечестными, мерзкими людишками. И, как немного будет тех, кто встанет на борьбу со стихией рукотворного «пожара», на защиту общего достояния.
Потом, так многим нашим интеллектуалам была непонятна позиция Распутина-державника, трибуна национального русского самосознания, русской культуры, величия русского духа.
Не желая никого обидеть, я всё-таки скажу, что в этом отношении мы по настоящему оценим сделанное Распутиным только спустя какое-то значительное время. Только тогда мы сможем в достаточной степени оценить, какое это спасительное счастье для России, что на рубеже такого страшного катаклизма, который должна будет пережить страна, у неё уже был набравший силы, авторитета, таланта, знаний писатель, к голосу которого будут прислушиваться, слова которого будут ждать.
Безусловно, всё это произошло не без Промысла. Громом среди ясного неба сказалось для тех, кто уже готовил национальную трагедию, выступление Валентина Григорьевича на съезде общества Охраны памятников культуры и архитектуры в г. Горьком 8 июля 1987 года. (Затем это выступление опять же опубликовал только журнал «Наш современник» в № 1 за 1988 год.) В нижегородской прессе текст этого выступления не публиковался. В редакции газеты «Горьковский рабочий», с которой я тогда довольно тесно сотрудничал, мне удалось узнать, что даже отрывки из этого выступления местные партийные власти запретили печатать, а журналистка, которая освещала работу съезда, поделилась со мной впечатлениями от общения с Распутиным. Я у неё настойчиво всё выспрашивал и ужасно ей завидовал, что она сумела поговорить с писателем, заметив, что он выглядел утомлённым, раздражительным. Все к нему шли с вопросами, с просьбами об интервью.
Распутин тогда боролся, пытался проломить стену равнодушия, обращаясь к разуму властей. Каково же ему, предчувствовавшему надвигающуюся беду, было
Всё это понимать и в то же время видеть преступное бездействие тех, кто ещё мог что-то исправить, изменить, чтобы избежать катастрофы. Впрочем, мог ли он что-то изменить, исправить? А те силы, что сразу разглядели в Распутине идейного врага, времени зря не теряли. Я думаю, что уже выступления писателя сначала на съезде писателей РСФСР (1985 г.), а затем СССР (1986 г.) насторожили и разозлили их. Охрана окружающей среды, долг писателя перед Отечеством, отповедь грузинскому национализму (скандал по поводу рассказа Виктора Петровича Астафьева «Ловля пескарей в Грузии») не могли не затронуть их интересов, не озадачить тем, что в лице русского писателя они получают достойного защитника интересов России. Потому уже в 1988 году 27 февраля в «Известиях» появляется небезызвестная статья «Подмена», где не называя Распутина, но ссылаясь на его выступление в Горьком, автор П. Гутионов называет Валентина Григорьевича «известным сибирским писателем», не прощая ему именно его патриотизма. Какая низость! Ведь этим хотели унизить не Распутина. Таким пренебрежением унижали всех нас, унижали Россию.
И дело не только в том, что совсем недавно, в 1987 году в честь своего пятидесятилетия писатель был удостоен звания Героя Социалистического Труда, что его книги переведены на многие языки мира, а в том, что он выступал выразителем нашего национального самосознания, нашей культуры, истории. Своими многими публичными выступлениями, статьями, открытыми письмами и обращениями, в ущерб художественному творчеству (в этот период не публикуются рассказы писателя, не появляется его очерков) он борется за Россию, набатным колоколом пробуждая в нас уважение к самим себе, к истории предков. Под влиянием его взглядов формируется патриотическое движение в стране, его идеологическая, культурная платформа. Потому вполне естественным выглядит то, что Распутин оказался среди тех, кто подписал известное «Слово к народу» в июле 1991 года («Советская Россия» от 28.07.91 г.).
Но, кажется, что всё тщетно, все усилия напрасны. Страна рушится. Обращение к согражданам не возымело должного эффекта. Но дело, наверно, было в другом. Я думаю, что многие, как и я сам, просто не понимали, что можно сделать, как остановить надвигающуюся катастрофу, набирающий силу «пожар». Да, я тогда тоже написал письмо в «Наш современник», что поддерживаю патриотическое воззвание, но что дальше, что?
Мне кажется, что после всего того, что произошло со страной в последующие годы, конечно же, не могло не отразиться на переживаниях писателя, не подтолкнуть его к каким-то глубоким переосмыслениям. Валентин Григорьевич начинает меньше выступать с полемическими статьями, а то, что выходит из-под его пера, уже не столь эмоционально, но философски более глубоко, основательно и проникновенно. Катастрофа, несмотря на все увещевания, взывания к совести, свершилась. Теперь надо было осознать, оценить, осмыслить её результаты, увидеть перспективу, найти путь к спасению.
Вот несколько высказываний писателя из моего блокнота 1994 года с совещания молодых писателей в Москве:
«На время сваливать не следует, время делаем мы» (о событиях октября 1993 года).
«Мы думали: издадим Карамзина, Соловьева – и Россия спасена. Затем думали: откроем Оптину Пустынь, Соловки, Валаам и Россия спасена... Оказалось, всё гораздо сложнее...»
«Сейчас приходит литература жёсткая, грубая. Но это нам предупреждение, что всё это есть и заполняет нашу жизнь».
И Распутин возвращается к творчеству... в литературу. В «Нашем современнике» начинают публиковаться его новые рассказы, столь долгожданные для многих читателей.
Я уже упоминал, что пишу не критическую статью, а очерк-воспоминание о творчестве писателя, без которого мне невозможно уже представить свою жизнь. В определённой степени и под воздействием творчества Валентина Григорьевича Распутина формировались мои эстетические, художественные, нравственные взгляды.
Невозможно в очерке обойти молчанием многолетнюю краеведческую деятельность писателя, итогом которой стала выпущенная в 1991 г. издательством «Молодая гвардия» книга «Сибирь. Сибирь...». Писалась эта работа, как сам писатель неоднократно говорил в своих интервью, долго и трудно. Отдельные очерки из неё публиковались ещё сначала 80-хгодов в газете «Советская
культура», затем, позже, в «Правде», «Известиях». Все их я читал. Но была у меня и особенная встреча с этой книгой. В апреле 1985 года мощный Ил-86 переносил нас, группу советских туристов, с европейского континента на американский. Под нами синел Атлантический океан. Позади остался ирландский аэропорт – первая моя встреча с «цивилизованной» Европой. Впереди ждала земля Канады, а ещё дальше – экзотическая Гавана.
Удобно устроившись в кресле, я читал, не отрываясь, очерк Валентина Распутина «Сибирь без романтики», помещённый в сборнике «Писатель и время», читал про историю Сибири, о её природе, экологических проблемах, и почему-то видел в этом чтении нечто символическое, неслучайное.
Тропическая жара Кубы, чужие обычаи и язык надоели быстро. Нестерпимо тянуло назад домой, в Россию. И тогда, словно душу окуная в чистый русский родник, я вновь и вновь возвращался к очерку Распутина. Это было моим успокоением.
Конечно же, не случайно книга о Сибири и патриотические статьи писались Распутиным одновременно. Я думаю, одновременная работа дополняла и обогащала одна другую, расширяя тот философско-мировоззренческий процесс, что происходил в душе писателя. Даже то, что «Сибирь, Сибирь...» и «Слово к народу» выходят практически одновременно, уже, само по себе, говорит о многом. Произошло определённое подведение итогов борьбы политической и нравственной за судьбу страны. И вроде бы приходится оценить эту борьбу, как поражение. Но это не так.
Как было уже не раз в истории России, мы отступили, но не проиграли. Настало время что-то менять в своей борьбе, выходить на следующий её уровень. И на осмысление, принятие нового решения опять уходит какое-то время. И вот в журнале «Наш современник» начали появляться новые художественные произведения писателя, первые из которых ещё откровенно политизированы, полемичны («Саня едет», «Россия молодая», «Женский разговор» идр.). Но очень скоро Распутин уходит в такие глубины русской души («В ту же землю», «Изба», «На родине», «Нежданно-негадано»), что становится ясно – писатель сделал свой новый, удивительно последовательный, точный шаг.
Как логическое завершение раздумий Валентин Григорьевич публикует «Мой манифест. (Наступает пора для русского писателя вновь стать эхом народным...)». Сколько же боли надо держать в сердце, чтобы выносить в своей душе эти рассказы, сколько терпения и мужества, чтобы перенести их на бумагу.
Так случилось, что после прочтения «Манифеста...» я оказался в древнем сибирском городе Тобольске. Ранняя весна лишь поплавила снег на склонах холмов. Иртыш вольно и неподвижно, скованный льдом и запорошенный позёмкой, белел внизу. Я стоял у края склона, там, где когда-то стоял Распутин (он описал этот эпизод в книге «Сибирь. Сибирь...»). За мной возвышалась белая крепостная стена монастыря. Золотом горели главы соборов и колокольни. Во всём ощущалась воля, простор, сила...
Я только что вышел из храма после службы, и как упоительно сладко было у меня на душе от только что пережитого и увиденного теперь!
Россия! Вот она, родимая моя страна!
Ты со мной, ты во мне, ты во всех нас!
И есть у тебя ещё просветители и заступники, есть сострадающие и безмерно любящие тебя! Есть у тебя замечательный русский писатель Валентин Григорьевич
Распутин.
Есть и уже останется с тобой навсегда!
Нижний Новгород – Тюмень
Январь – март 1999 г.
