1.
Мы все перечисляем деньги и
одежду, обувь собираем, валенки.
Я так хочу, чтоб защитили маленьких
детей, чтоб стариков, старушек стареньких.
Мы не в войну, а в Летопись вошли
о храбрости, о духе, милосердии,
о подвигах, о Спасе на крови.
Как боль, что в правом хлынула предсердии,
что затопила левое в любви.
Спасая будущее, нынешнее, прежнее,
скорее – прошлое и каждый его звук,
Татарское-монгольское пришествие
пора спасть от извращённых рук.
Пора спасать не только честных самых,
пора спасать и тех, кто враг нам был.
(Они Мазеп достали из могил,
предателей из самой смрадной ямы!)
Пора обратно. На свои места,
не вверх тормашками, а в каменные плиты.
А нам, а нам в свои, как прежде, битвы
на Калке, Ладоге и
близ Донца.
И снова Брестской крепостью нам стать.
И снова Ржевской битвой, коли надо.
Блокадою мы встанем Ленинграда,
Москва за нами, братушки, Москва.
А коли прошлое своё спасём,
мы прямо встанем, детушек, кто ранен,
мы гордо встанем – бабушек достанем,
заваленных под натовским дождём.
Спасём. Спасём!
Мы столько наспасали!
(Есть атом в нашем мирном арсенале,
Чернобыльский ударный чернозем!)
Мы для спасения пойдём на всё!
Не злите нас. Не вороши. Не пробуй.
Коль в нас священная вскипает злоба,
оставшаяся после прежних битв.
Придёт Россия – слабых защитит.
Придёт Россия – добела отмоет.
Отстроит.
Отрыдает.
Приголубит.
В нас милосердие. Ты знаешь, что такое,
когда освобождали Мариуполь!
2.
…Как со связкой гранат нам бы вместе, обнявшись.
Две сестры,
две подруги.
Не знаю, как стало,
но поделены мы на своих и не наших…
Я так сильно устала.
Нам бы хлеб преломить с бело-розовым салом.
Я – последней рубахой с тобой, с одеялом,
всё, что хочешь, бери,
всё, чтоб в жизни сгодилось!
…Но на поле мы боя, как будто с тротилом.
Ах, ты Брут мой, ты тонким стилетом мне в спину.
Мне бы в ноги упасть, о, прости мне, прости мне.
Но не так, по-другому, всё хуже и гаже:
в соцсетях, в интернете, в твоих чёрных списках!
Отмотать бы обратно на восемь лет, даже
лет на шесть. На двоих у нас только ириска,
бутерброд, сыр и спирт. Мы идём по аллее.
Защитить как тебя от меня? Так жалею…
А теперь кто мы? Кто? Кактус, зерна пырея?
Я над раной твоей руки, словно бы грею.
А тепло ль тебе, девица-красная, ясная?
Как с убитой снимаю я валенки: вязаны,
биты катаны, шерстью овечьей прошиты.
Мы не дальние, близкие самые. Язвами
расползаются швы. Ты не плачь, ты – убитая!
Эти тонкие плечи, сорочии рёбрышки,
эти губы дрожащие в полуулыбочке.
…Но последним ты выстрелом целиться пробуешь
и зажаты в горсти – не цветы, а булыжники.
3.
А у той, у реки, что черная, словно жнец,
как у той у реки, что красная, как закат,
не купаться пришли, не пришли загорать,
а отстаивать русский пришли Жеребец.
Что ногайский, пониже у Бахмута стан
да поверх солеварных колодезных ям,
где леса со яругами здешних крестьян,
всё бы мирно глядела, да слушала я.
Не пришлось мирно слушать и мирно глядеть:
только утром проснусь, умоляя, прося,
ибо в кожу впиталось. И словно на треть,
что там треть? Целиком в этом месте, я вся!
Сбереги ты людей сохрани их от ран,
сбереги от смертей, от нацистских солдат.
Красно красен оставленный Красный Лиман.
Не хочу,
отчего он оставлен читать
ваши сводки! Но знаю, там наши в боях,
наши мальчики сгибли в донецких краях
на широкой, на чёрной реке Жеребец
на огромной, на красной в солёной крови.
А во мне столько много к ним божьей любви
тяжелейшей, как будто свинец!
4.
Я, как будто Светлов, рассказавший про итальянца:
«Я – убивший тебя…», ты – в наколках фашистско- германских.
Сколько боли они причинили, что хрустнул наш панцирь!
Закачалась, что крепость вся Русь моя, честное слово.
Это – я, сознаюсь. Я убила, убила, убила
чевекашника, гетмана, укра, орущего мовой
потому, что на сторону Путина против игила
сразу с первого дня, как товарищ, как женщина, мама
я для будущего поднялась и примкнула упрямо.
Я – убившая орды в горючей, сухой «Азовстали»,
я – убившая этого в свастике «зига и тира»,
и тебя, что с повёрнутыми был мозгами,
и тебя, грешный Киев.
Но не хвастаюсь. Я просто вою до скрежета в горле
и так плачу, как «отче помилуй», убитых всех мною,
вы же сами пришли, сами ружья нацелили орльи,
и клыки наточили вы волчьи толпою.
Это мамка твоя та, что в Польше, Чернигове, Львове,
та, что сына «свово» потеряла на русском погосте,
это мамка твоя зверьи воет, о как она воет
так, что дыбом волосья.
Грузовик, грузовик, собирающий мёртвых с покосья,
грузовик чёрный, лаковый в жирной грязи на колёсах,
а рука чья-то свесилась мёртвая в синих полосках,
сколько убыло нас! Нас – славян! Всех мне жалко чертовски.
Здесь страна.
Здесь война.
На войне завсегда убивают.
Это план чисто натовский, чтобы славяне бодались,
ибо знают: хохол москаля недолюбливает, вносим ясность,
это с древних времён весть такая.
Отчего? Объясню. Из столетий идёт, из пороков.
Потому
помирить да братать, да женить будем позже.
(А теперь во бандеровщину покатились убого, жестоко…),
потому – это я, я «убившая вас под Моздоком»,
потому это я над Андрием рыдаю – сынок мой,
так рыдаю – до дрожи!
Над моей синеокой.
Над моею прекрасно-опасной, фашистской под током,
что бомбит,
убивает
то взрывом, то миной, поджогом,
убивает детей и меня да старух по дорогам.
И всё думаю я, как иначе-то, как же иначе?
Может, вырубить свет им, сидящим по смрадным Европам?
Может, нефть не давать, может, газ и алмазы в придачу?
Пусть беднеют там все,
пусть замёрзнут,
спекутся до срока?
И убить это плохо. И не убить это плохо.
Соляную, степную, медовую. Ибо верёвку
она кинула и повязала нам шею вот-вот и
перетянет петлю
над моим пряным и над берёзовым боком,
над распоротым чревом моим,
переполненным Богом!
5
ПАМЯТНИК ПУШКИНУ, снесённый в Киеве
Вслед за черкешенкой мой Пленник должен был
с крутого берега да в омут, прямо в омут,
так Пушкин написал в Гура-Гальбин
дружище Гончарову, что такому
был финишу бы чрезвычайно рад.
- Зачем, зачем во след он не подался?
Танцуй венгерку, краковяк и вальсы,
танцуй, страна моя, кадриль, гопак!
Вы ждёте там, близ запада, придёт
к вам родина, танцуя и братаясь,
А если пуля да опять в живот
на Чёрной речке? Это разве танец?
Сама к вам родина весною прилетит,
а вы, как встарь, до родины, живые,
до поля русского, до леса, до России,
до Волги, до Оки. И жив пиит.
И что к вратам Царьграда снова щит
Олеговыми братьями прикреплен,
что Слобожанщина, что Северщина, степи
Подолья, Малороссии до плит
надгробья, кладбищ. Что она сама,
к вам Русь придёт, настроит терема,
дороги гладкие. Заводы. Крепь тугую.
Танцуя! О, как родина танцует
до слёз, до смерти. Хлеб да сала шмат,
а у неё от боли автомат
к ладоням прикипел.
Пока Россия
по полю шла и ножками босыми
по снегу рваному, я Киев сторожил
кудрявый,
гордый, каменный, родной
да вдоль стены расстрельной, под стеной
тянулся к вам из всех свинцовых жил.
6.
Вот и время пришло, а оно непомерно большое.
Про восток и про запад, про юг и, конечно, Кавказ.
Вот и время пришло говорить мне про наших героев,
про безмерно живых, про сынов, защищающих нас.
Говорить мне взахлёб, говорить не словами, а этим
там в груди у меня мёрзлым комом неумерших правд.
Говорить мне из всех лихолетий, конфликтов, столетий,
словно площадь пройти там, где листья, взвиваясь, кружат.
Как на берег иной.
А сыночки – они защищают.
Это наши сыны. И все, словно безмерно мои.
И вот этот веснушчатый, с розовыми что щеками,
и вот тот коренастый, с божественными что очьми.
И когда мой родной точно также служил, я ночами
не спала, всё молилась. Молилась и ночи, и дни.
А ребята – стеной.
А ребята – щитом из спецназа.
В них плюются, беснуются. Я ненавижу толпу.
Ненавижу коктейли, покрышки и запахи мяса,
когда мир весь распался,
размялся,
на деньги соросьи сотрясся.
А наивные люди, ату их, кричали, ату!
И не надо толпу. С этих пор нам не надо толпу.
Чью-то фейковую прикрывать, словно факелом, телом,
чью-то фейковую, непростую, чужую войну.
Вы хотели такую бы участь? Нет, я не хотела.
Лучше каждого сына, я, как своего, обниму!
Переломы эпох, словно сдвиги осей и устоев.
Если правды не хватит, то вырву я с сердцем свою.
Хватит сор из избы: окольцуйте свой сор вы избою.
И закройте окно, что в Европу. Могу, хоть собою
у черты, у обрыва, у площади, что на краю!
Вот земля, что качает в своей колыбели: бай-бай…
Я кричала: Вставай!
Я кричала: Вставай же. Вставай.
И не надо нам врать, и не надо нам сказок былин.
Не обманешь людей, не найдёшь легковерный народ.
…Встань, ну встань, славный воин, солдат в поле, что не один.
Котик.
Лапушка.
Золотко.
В небе журавлик плывёт.
За собой ведёт клин.
2019 г.
ПАМЯТНИК
(продолжение)
«Я памятник себе воздвиг нерукотворный», вы
из камня бирюзового, гранита
на деньги офицеров, статс-вдовы
его
поставили на площади открытой!
Сто двадцать три я года простоял,
копейку отрабатывал народа.
Я войны пережил. Бомбёжек шквал,
с детьми я рос.
Вот девочка у входа
мои стихи читает в сонме дня
ещё о том, что голова моя
кудрявая достала небосвода!
Мы не с мечом пришли, со словом – мы!
По-русски любим Киевское море,
по-русски степь гуторит нам на мове,
«Я памятник себе воздвиг!», но есть слоны
в посудной лавке: мастодонт ушастый.
Услышь меня, потомок мой прекрасный!
Сражайтесь братья, други, пацаны.
Иду на них!
Какой я коммунист? Повеса-Пушкин…
О, как красивы гарные хохлушки,
о, как игривы дети!
Обними!
«Я памятник воздвиг!» Я у стены
стоял расстрельной.
Киев, вы больны!
Услышь меня!
Увидь меня!
Лежу
я головою битой на асфальте!
И нате кровь мою. И жизнь всю нате!
Поэзию не сдам мечу-ножу!
…Я в луже крови собственной. О, жуть…
А в соцсетях напишут: «Жалко Сашку!»
Дантес воскреснувший штанину вдел на ляжку
и пулею в живот мне! Больно, тяжко
мне в грудь впиваются все камни, всей страны.
Работайте же, право, пацаны!
7.
И поля во хлебах. И река в берегах.
Небеса в синеве, неге, злате.
Хорошо, хорошо. Хорошо, если так.
Но бывает иначе, братья!
Выбираю я родину в горестный час.
Выбираю слезящейся в рваной рубашке.
Выбираю свой дом, маму, школу и класс.
И не правда, что выбора нет. Я всех вас
выбираю. Как правое дело, как наше.
Даже взрыв подо мной, надо мной. Себя в каше
из костей чьих-то, крови в многоэтажке.
Если родине надо, бери всё, что надо.
хоть глоток, хоть последнюю эту затяжку!
8.
ВЕЙККО КОРХОНЕН
(из Финляндии)
Вейкко Корхонен тот, что из города Оулу,
в ноги кланяться бы, обнимать его голову –
за слова на фейсбуке в защиту России.
Вейкко Корхонен, кто ты? Мы долго просили
и мы долго взывали, чтоб ты народился,
абрикосовой пяткою землю потрогал.
Говорят, где не ждёшь, там приходит подмога
без патетики и без страховки, без СНИЛса.
На собачьих упряжках, оленьих упряжках,
ах, ты окунь, налим мой, подводная щука,
без тебя, Вейкко Корхонен,
было бы тяжко,
моя чёрная пижма и белая вьюга:
- Коль не русские, не было бы государства:
ни Финляндии, Латвии, Польши, Молдовы,
ни Швейцарии, Франции!
Вот сила слова!
От кого? Из Финляндии парня простого!
- Слово, словно бы меч, что в горниле ковался.
Что поэзия вся? Проза, проза нужна мне!
Чтоб выковывать фразы из белого камня!
Холоднее, чем лёд.
И острее, чем бритва.
Чтобы каждое слово на месте, чтоб вбито.
И не вынуть!
Не выцарапать. Очень просто,
как слова очевидца и как диагноста.
Миф? Пускай. Вот Ахилл, у него меч двуострый.
Вот сандалии. Дивно заклёпки сцепились.
Меня хлещут ветра…Заслониться бы…или
как осенние травы терять мне колосья?
Заходиться от Плача у старых могил мне.
Где мужчины? Способные на жертвы, ради
за морями, за долами Вещей России.
Целовала бы строчки его я в тетради –
Вейкко Корхонена всею я лавой массива!
Вот бы жёлтой совой, вот бы пижмой травою
мне протечь в слово каждое, в чёрную почву,
чтобы маковкой, чтобы крупой зерновою,
словно проза чугунная
также лечь точно!
