Русский логос и «Третий Рим»

«Утверждаясь в своем национальном эгоизме, обособляясь от всего христианского мира, Россия всегда оказывается бессильной произвести что-нибудь великое или просто значительное. Только при самом тесном, внешнем и внутреннем общении с Европой, русская жизнь производила действительно великие явления (реформа Петра Великого, поэзия Пушкина). Это не мешает, конечно России представлять и на пути национального обособления многие оригинальные черты, несвойственные никакой другой европейской нации. Вопрос лишь в том, насколько ценны эти оригинальные черты» (В.С. Соловьев[1])

«Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их. «Пренесносный Щедрин». Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает. Между тем я бесспорно и презираю русских, до отвращения. Аномалия» (В.В. Розанов[2])

I.

Каждый человек создан Господом не случайно, каждый из нас имеет свой путь духовного спасения и свое предназначение – как в земной жизни, так, надо полагать, и «в жизни будущего века». Размышляя об этом, преподобный Максим Исповедник (память 13 августа) утверждал, что Бог дает каждому при рождении свой логос, в котором выражаются Его благая воля и попечение о человеке, а также способности (харизмы), чтобы этот логос осуществить. Помимо этого, Господь ведет человека, ориентирует в движении к Себе, помогает ему Своими энергиями реализовать заложенные в каждом из нас таланты. Но здесь действует и воля самого человека: Бог уважает свободу, присущую нам, в том числе – не исполнять предназначение своего бытия и не соединяться с Ним[3].

При ежедневном и ежеминутном выборе, куда идти – к Богу или вслед своим страстям, мы постоянно ощущаем Божие попечение (прямое или через другие духовные Силы – Пресвятую Богородицу, Ангелов, святых), посредством которого Спаситель пытается нас образумиться, а, если надо, и вразумить. Не нужно, разумеется, специально доказывать, что это – не частное богословское мнение (теологумен), а истина, открытая через Исповедника и провозглашенная Кафолической Церковью.

Поскольку же человеческие общества, народы, состоят из людей, то вполне естественно предположить, что каждый из этносов также имеет свой исторический путь, логос, неотделимый от судеб составляющих его людей. Или, как говорят, «каждый народ ждет участь тех, кто его составляет»[4].

В противном случае утрачивает всякий смысл Божественный замысел, вследствие которого появляются разные народы, отличающиеся друг от друга не только по языку – образование множественности языков, как раз, имеет прямое объяснение в Библии (Быт. 11: 6-9), - но по характеру и способностям. Священное Писание недвусмысленно говорит, что различия между ними были заложены еще в дни жизни благочестивого Ноя и его сыновей: «Проклят Ханаан, раб рабов будет он у братьев своих», «благословен Господь Бог Симов, Ханаан же будет рабом ему», «да распространит Бог Иафета, и да вселится он в шатрах Симовых, Ханаан же будет рабом ему» (Быт.10: 25-27). А Божьи суды ревизии не подлежат…

В установлении этого межнационального расслоения и образовании «сыновьей иерархии» (по делам и грехам каждого, а не по иной причине) нет ничего оскорбительного и уничижительного для потомков Ноя, поскольку каждый народ играет свою собственную, исключительную роль в историческом процессе всего человечества в целом. «Ни один народ не может жить в себя, – писал В.С. Соловьев (1853-1900), - через себя и для себя, но жизнь каждого народа представляет лишь определенное участие в общей жизни человечества»[5].

Кроме того, каждый из нас, к какой бы народности не принадлежал, всегда лично предстоит перед Творцом, получает свой дар спасения и Его помощь, ведь все мы – созданы Богом, Его дети. И «в самом отвратительном каннибале осталась искорка божественного огня, и из нее в определенный момент может зажечься разум»[6].

Для Бога «нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Кол. 3: 11). Небезынтересно также, что по благочестивому преданию, насчитывающему не один век, трое волхвов, пришедших поклониться Младенцу, являлись царями иафетитов, хамитов и семитов, представлявших соответственно Европу, Азию и Африку (Мф. 2: 1-11). Тем самым все три ветви человечества были показательно «уравнены» пред Христом.

Различие исторических судеб тех или иных этносов носит наглядный характер. Несложно убедиться, что среди десятков тысяч народов, когда-либо населявших Землю, евреи, греки, римляне, персы, китайцы, германцы, тюрки, в частности, играли ведущие роли в многовековых исторических процессах. Невозможно отрицать и тот факт, что тысячелетняя история нашего Отечества также пронизана событиями глобального масштаба. Неоднократное участие России в зарождениях и столкновениях цивилизаций настолько бесспорно, что нелепо было бы относить нашу Родину к группе народов, коим Господь уготовил «карманное», «тихое и безмятежное» существование, вроде жителей Швейцарии или уроженцев Полинезии.

Безусловно, у России было великое прошлое – страна, занимавшая 1/6 часть суши, раскинувшаяся на два континента (а в отдельные времена и на три – речь идет о наших землях в Калифорнии и на Аляске, впоследствии утраченных), имеет полное право так о себе говорить. Однако без осознания нами своего «русского логоса», без самоидентификации и ответа на вопрос: «Кто я есть в этом мире?» раскрытие наших творческих сил если и мыслимо (хотя и маловероятно), то наверняка изначально несвободно от множества ошибок, жертв и потерь – порой чрезвычайно кровавых. А может вообще завезти в исторический тупик, истощив нас в безумных и бессмысленных поисках себя. Или, как точно подметил писатель, «гордыня человеческая – это насколько душа человеческая от своего божественного замысла отличается»[7].

По этой причине важно понять, насколько верно мы исполняем Божье предначертание, не являемся ли в глазах Господа теми негодными, лукавыми и ленивыми рабами, которые ничего кроме геенны огненной своими делами не заслужили (Мф. 25: 14-30)?

В этой связи вопрос об историческом призвании России не кажется надуманным или искусственным. Актуальность его подчеркивает тем удивительным фактом, что до сих пор никакой хотя бы более или менее единой и общепризнанной точки зрения относительно «Русской идеи» не существует. Разброс мнений чрезвычайно велик: от нелепых и оскорбительных для всякого русского сердца «тараканьих странствований» (по М. Горькому) и с болью выдавленного П.Я. Чаадаевым (1794-1856): «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежит к тем из них, которые не входят составной часть в человечество, а существуют лишь для того, чтобы преподать миру великий урок»[8], до феерического признания себя единственной нравственной силой («Россия – духовный колодец человечества») в мире. «Нельзя же не признать, что, что во всей Европе существует только один народ, носящий Христа в душе своей, только один, для которого не порвалась нить, связывающая земное с небесным, взоры которого беспрестанно, сами собою обращаются кверху, а пальцы складываются для крестного знамения при всяком событии, грустном и радостном»[9].

Действительно, многим чрезвычайно близка идея «Москва-Третий Рим», основанием которой является вера в особый промыслительный путь России, последнего православного царства, призванного стать тем удерживающим, о котором пророчески предрекал еще апостол Павел (2 Фес. 2: 7). Соответственно, как полагают сторонники этого мировоззрения, все иноверные народы, спаянные ненавистью к нам, ополчались, желая стереть с лица земли последний оплот Христа. Но, хранимые Спасителем, мы все равно исполняли свое высшее предназначение, несмотря на вражеские нашествия и революции, измены и предательства. Собственно говоря, сегодня эта риторика фактически стала своего рода бесспорным свидетельством любви к Родине и патриотизма.

Живучесть и популярность «Третьего Рима», несмотря на множественность толкований, порой кардинально различных, которыми эта идея обросла за века своего существования, такова, что даже после падения православной Российской империи она обрела свое детище в коммунистических программных документах, где ровным счетом звучат те же тезисы об исключительности советского (читай – русского) народа, носителя самой гуманной и нравственной идеологии, и о противостоянии ему всего остального мира, таковыми качествами не обладающего.

Поэтому, нам не составит большого труда вычленить несколько основополагающих для «Третьего Рима» аксиом. Во-первых, что русский народ по самой своей природе государственник – иначе в «третьеримской» схеме не будет «удерживающего». Во-вторых, что Русское государство может существовать только и исключительно как православное царство или, в крайнем случае, как творец наиболее нравственной системы взглядов. Наконец, в-третьих, что русская культура и традиции носят исконно оригинальный, самобытный характер, и если даже не противостоят другим цивилизационным аналогам, в первую очередь – Западу, то, по крайне мере, не зависят от них и самодостаточны. С их изучения мы и начнем свое исследование, чтобы понять, насколько «русский логос» тождественен «Третьему Риму».

II.

Справедливо утверждают, что государство – высший человеческий союз, пребывая в котором, человек не только поднимается над личными и семейными интересами, осознает себя частью нации и познает идею «общего блага», но и создает верховную власть, возвышающуюся над групповым эгоизмом и частными амбициями, защищающую его от внешних и внутренних угроз и опасностей. Приняв вместе с соотечественниками единый для всего народа нравственный идеал, человек укрепляется духовно как личность, и, находясь под патронажем государственного закона – дитя правды и справедливости, становится «правовым человеком». Общеизвестно, что принадлежность к государственному бытию, способность жить в государстве и по закону – важнейшие качества, свидетельствующие об уровне культуры народа.

Легко убедиться в том, что этнические общности, не сумевшие создать собственной государственности, в нравственном, культурном, бытовом, научном и многих иных отношениях заметно уступают «государственным» народам. Даже языческое античное государство, не познавшее Христа и отождествлявшее понятия «гражданин» и «личность», дало невероятно мощный толчок для духовного, научного и социального развития человека. После же рождения христианской Церкви, принявшей формы Римской империи, промыслительно предуготованной Богом для этой высшей цели, все прежние таланты заиграли с новой силой[10].

Но можем ли мы отнести себя к исконным «государственникам»? Оставив даже в стороне дискуссионную «варяжскую» теорию и допустив, что создание первого государства на территории нашего Отечества происходило за счет собственных сил, мы вынуждены констатировать тот неприятный для себя факт, что государственное бытие вовсе не имплицитно русскому человеку. Более того, за свою тысячелетнюю историю мы так и не сумели сравняться с другими христианскими народами по уровню правосознания и не смогли создать личность как повсеместный общественный элемент, а не индивидуальное исключение.

Церкви известно, что власть земная имеет своим источником Власть Небесную, а всякий земной правитель есть прообраз Бога. Властям нужно повиноваться – это частая тема увещеваний со стороны Христа и Его апостолов. «Несть власти, аще не от Бога; сущая же власти от Бога учинены» (Рим. 13: 1). Однако едва ли кто-нибудь будет оспаривать тот факт, что для русского человека характерно негативное отношение к власти. Власть боятся, ей покоряются или с ней борются, но кто скажет, что она дана Богом и служит народу?! Да, царя русский человек уважает и на него лишь надеется. Он и есть от Бога, чего нельзя сказать об других управляющих.

«Без Бога свет не стоит, без царя земля не правится», «при Солнце – тепло, а при государе – добро», «близ царя – близ чести», «народ тело, а царь – голова». Но, вот, вся «остальная» власть – не «его»: «Жалует царь, а не жалует псарь», «царь милостив, да милости его проходят сквозь боярское решето»[11]. Справедливости ради отметим, что, действительно, в закромах русской истории очень сложно найти положительные примеры, позволяющие нашу государственную власть назвать народной.

Юный А.С. Пушкин (1799-1837) с негодованием восклицал:

 

«Увы! куда ни брошу взор –
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная власть…»

(Ода «Вольность», 1817 г.).

 

Вслед ему сетовал Ю.Ф. Самарин (1819-1876): «Весь наш официальный мир, начиная от станового пристава до министров, все наши учреждения, одним словом – все, что имеет форму учреждения, в глазах народа заподозрено. Это – ложь, обман; ничего и никому он не верит. Ко всей официальной Руси он относится чисто сострадательно, точно как к явлениям природы – к засухе, саранче и т.п. Над всем этим носится в его представлении личность разлученного с ними царя, что-то вроде воплощенного Промысла; но это вовсе не тот царь, который назначает губернаторов, издает высочайшие повеления и передвигает войска, а какой-то другой, самозданный, мифический образ»[12].

С ним соглашалась баронесса Эдита фон Раден (1823-1885), близкая к императрице и «в лицах» знавшая высший свет: «Действия нашего правительства за малым исключением ограничиваются глухими интригами, мелкими победами, фальшивыми триумфами»[13].

Позднее, уже в предреволюционные годы, «правительство народного доверия» требовали создать представители либеральных партий. Что из этого получилось – известно. «Народное» Временное правительство в считанные месяцы вдруг стало «антинародным». И в дальнейшем, уже при смене советских элит и в постперестроечное время, надежды на преодоление векового разобщения между власть предержащими и обычными гражданами связывались в основном с поиском «настоящих» и «честных» людей, способных направить всю мощь государственной власти не на личные интересы, а на удовлетворение народных нужд. Но как бы ни менялся субъектный состав лиц, вошедших во власть, характер отношений между правящими кругами и подданными всегда по существу оставался прежним: «Власть боится народа, народ боится власти»[14].

Вывод отсюда очевиден: бессмысленно винить в отсутствии чувства «общего блага» какую-то одну конкретную группу; все наше российское общество из века в век демонстрировало своеобразное, мягко говоря, понимание власти, как универсальный способ решения собственных проблем. И как бы ни менялись составы правительств и представительных органов различных уровней, но так выходило, что всегда вчерашние «пасомые», садясь во властное кресло, начинали вести точно также, как их ненавидимые и критикуемые предшественники. Осознанно или нет, но мы твердо знаем, что общественной властью пользуются для себя, а вовсе не для народа и Отечества в целом.

Власть, если она противостоит «мне» – плоха, если эта власть – «моя», она хороша. Иными словами, власть не любят и чернят до тех пор, пока она не оказалась в «моих» руках. Очень показательно эта двойственность оценок проявилось в постреволюционное время, когда бывшие красноармейцы «из простых» оказались в «креслах». Они искренне были убеждены, что народная власть в том и заключается, чтобы отодвинуть от кормушки «буржуев» и самим пользоваться благами. Для соответствующих примеров можно обратиться к пьесе В.В. Маяковского (1893-1930) «Клоп».

Отсюда – наше отношение к государству. Никому в голову не придет мысль о том, что высший политический союз является детищем некоего «общественного договора», как полагали, например, Ж.-Ж. Руссо (1712-1778) и его современники. Для русского человека государство – не система общественных отношений, не особый склад построения общества, а персонифицированный в группу правящей бюрократии левиафан, нечто враждебное ему и во всяком случае – чужое. Государство – это власть, ломающая всех, кто ему не желает починяться, а не союз свободных лиц со своими правами и гарантиями.

Потому В.В. Розанов (1856-1919) и утверждал: «Государство ломает кости тому, кто перед ним не сгибается или не встречает его с любовью, как невеста жениха. Государство есть сила. Это – его главное. Поэтому единственная порочность государства – это его слабость. «Слабое государство» – contradiction in adjecto. Поэтому «слабое государство» не есть уже государство, а просто нет[15]. Надо полагать, это – хрестоматийное отношение русского человека к государству; причем – не самое негативное.

И нет никакой странности в том, что в России вовсе не обязательно быть «государственником» или «законником», чтобы слыть приличным человеком. Никто не удивлялся, что казнокрады, взяточники, мошенники в обычной жизни являются милыми, честными, добрыми людьми, любящими свою Родину и готовыми отдать за нее жизнь. «Вот почему, – писал К.Н. Леонтьев (1831-1891), чьи слова мы сейчас кратко привели, – я не люблю «гражданских» обличений»»[16].

Не права и свободы, ни внешняя безопасность и защита от посягательств на здоровье, имущество и саму жизнь ассоциируются для русского человеком с понятием «государство», а именно власть, как способность одного лица принудить другого под угрозой наказания выполнить его волю. Да, власть может обезопасить, защитить, но за это она потребует «меня» всего – и уже для удовлетворения своих собственных нужд. Даст на рубль, возьмет на пять.

И, как легко убедиться, это восприятие власти играет в сознании русского человека доминирующую роль, все окрашено в ее цвет. Поэтому, государство для нас не res publica, а символ власти. Церковь – не символ милосердия, не общество братьев и сестер во Христе (это как раз характерно для русских сектантов, обособившихся от остального мира; они «сестры» и «братья», пусть и избирательно, для себя), а властная иерархия, (патриарх – епископ – священник – прихожанин). Личность признается таковой («уважаемый человек!») не в силу ее божественного подобия, а лишь потому и тогда, когда она имеет власть, неважно какую, хотя бы в виде «начальника шлагбаума».

Быть может, в силу бесполезности попыток изменить жизнь к лучшему (если, разумеется, ты не «во власти»), может, по иным причинам, но русскому человеку присуще некоторое «социальное монофизитство»: социальная среда ему безынтересна. «Общее благо», если и есть у кого-то на слуху, имеет характер не более чем «мистификации». А потому наш общественный быт издревле был покрыт трещинами личного интереса, питавшего центростремительный процесс разложения единого общественного тела. Разве может в таких условиях естественным путем образоваться народность? Ведь она «состоит не в личных свойствах, а в общей идее, т.е. в принадлежности к общей духовной сущности, связывающей отдельные лица не только между собой, но и с отдаленными предками; от этого люди говорят: наш язык, наша история, наша литература, наше отечество. Тут есть общее духовное состояние, которое каждый признает своим»[17].

Имели ли его мы? Едва ли. Как свидетельствует история, до монголов единого государства, которое можно назвать «Великой Русью» попросту не существовало, а после татар все вообще раздробилось на обособленные княжества, каждое из которых жило своей удельной жизнью. И далеко не всегда для рязанцев, например, москвичи или новгородцы казались роднее литовцев или германцев. И потому главным созидателем нации и ее главным защитником явилась именно нелюбимая народом власть в лице государства, как группа управляющей элиты. При самом деятельном участии Церкви в лице священноначалия – об этом мы скажем ниже.

Именно ненавистное государство, как персонифицированный властный, жестокий и беспощадный рок, стало для России той скрепляющей силой, которая не давала нашему Отечеству развалиться на атомы и создало русскую нацию. И.Л. Солоневич (1891-1953) доказывал, что Русское государство росло естественным путем по мере присоединения отдельными разбойными ватагами и шайками лихих людей новых территорий. Что-де строгановым и демидовым, ермакам и хабаровым и в голову не приходило создать, например, в Сибири или на Камчатке «свое» государство[18]. Потому и не приходила, что они от государства бежали, а власть настигала их, постепенно силой включая в свою орбиту новые земли и людей, не позволяя им раствориться в безбрежных сибирских лесах. Самим же Строгановым и Демидовым не было никакого резона бежать от власти, они к ней принадлежали, пусть и не в высших эшелонах.

Мы любим говорить о том, что вернее всякого закона русского человека держат христианская совесть и нравственность, братский дух соработничества и соборности. А К.Н. Леонтьев утверждал обратное: «Нет, не мораль призвание русских! Какая может быть мораль у беспутного, бесхарактерно, ленивого и легкомысленного племени? А государственность – да, ибо тут действуют палка, Сибирь, виселица, тюрьма, штрафы и т.д.»[19].

Несложно убедиться, что создание Московского государства сопровождалось не желанием восстановить некогда единую политическую целостность Русской земли (таковой, попросту говоря, никогда не существовало), и не обеспечить «общее благо» для всех русских живущих в разных удельных княжествах, а идеей приумножения Великим князем (равно как и его конкурентами) своих земель за счет соседей. В духовных грамотах Московских князей с древних лет нет и намека на государя, осознававшего себя верховным представителем всего общества. Есть лишь забота князя-отца о своих сыновьях и супруге, чтобы каждый из наследников по завещанию (иными словами, по его личной воле) был наделен достаточным имуществом. Поэтому, в духовных грамотах устанавливаются отношения сугубо семейные, родственные, гражданско-правовые. «Спрашиваем теперь: есть ли во всем этом какая-нибудь государственная мысль?», – задается справедливый вопрос.

Та же картина наблюдается в духовных грамотах князя св. Дмитрия Ивановича Донского (1359-1389), его детей и внуков.

Личная воля завещателя являлась у нас проводником государственных стремлений. Московские князья усиливали одного наследника за счет других, концентрируя земельные владения в его руках. Только в духовной грамоте Иоанна III (1462-1505) начинают пробиваться слабые ростки государственного сознания, но и здесь трудно найти различие между частным княжеским владением и государственным. Он также воспринимал свое княжество, как вотчину, которой распоряжался по личному усмотрению. При царе Иоанне Васильевиче Грозном (1547-1584) происходит решительная перемена: старшего сына Иоанна Иоанновича (1554-1581) государь благословляет Русским царством (а не уделом), а остальным хотя и выделяет уделы, но тут же добавляет, что они составляют собой принадлежность Великого государства.

Могут возразить, что нечто подобное наблюдалось и в Западной Европе – ничуть не бывало. Феодальный лен всегда представлял собой неделимое имущество, переходившее по закону старшему сыну. При этом зачастую личная воля завещателя не имела никакого значения, все определялось по закону.

И только при Петре Великом (1682-1725) в «Правде воли монаршей» проявляется государь, призванный Богом блюсти своих подданных в благочестии и чистоте, а не вотчинник, озабоченный интересами собственных детей. «Царей должность есть содержать подданных своих в беспечалии и промышлять им всякое лучшее наставление, как к благочестию, так и честному жительству»[20].

III.

Однако, скажут, социальное расслоение общества и нелюбовь к власти не являются исключительной чертой русского общества. И, действительно, эти явления повсеместны и постоянны. Однако, как показывает история других христианских государств, пропасть между разными сословиями микшировалась тем, что даже низшие слои населения имели свой правовой статус. А потому всегда могли апеллировать к суду, защищая свои честь, достоинство, имущество и саму жизнь. Именно благодаря католическому каноническому праву уже к XIV столетию на Западе сформировался юридический принцип неприкосновенности личных прав человека и его имущества от посягательств политической власти[21]. У нас же, увы, этим похвастаться никак нельзя.

В глазах нашего соотечественника закон олицетворяется не со справедливостью (при довольно многочисленных «позитивных» поговорках у нас присутствует не меньше других, вроде «закон что дышло…»), а с проявлением власти, ее эманацией. Закону подчиняются не потому, что он справедлив или морален, а потому что неповиновение ему, неисполнение его, наказуемо той самой властью, которая его приняла. Поэтому, и срастаться с ним нет никакого желания: «правовым», рассуждает обыватель, он наверняка не станет, а вот «человеком» может и перестать быть, раздавленный и униженный томами законных постановлений.

Поскольку такое отношение к праву носит далеко не единичный характер, «официальная» жизнь начинает течь как бы по закону, а жизнь «настоящая» – по иным, неписанным правилам и обычаям. К слову сказать, сами законодатели обычно также предпочитают жить вне рамок собственных творений, руководствуясь правовыми традициями, привычными в их кругах. Иными словами, «кто закон пишет, тот его и ломает»[22]. В результате, несмотря на всеобщий характер принятых законов, в действительности они обращены лишь в сторону нижних слоев, и те, соответственно, воспринимают их как очередное орудие унижения и угнетения.

В известном фильме Н.С. Михалкова «12» есть фраза, неизменно вызывающая искренние аплодисменты зрительного зала, словно в ней раскрыта вся тайна «русской души»: «Да не будет никогда русский человек жить по закону; скучно ему по закону жить, закон мертв, нет в нем ничего личного; а русский человек без личного отношения – пустоцвет».

Конечно, в любом государстве всегда есть, были и будут более или менее справедливые, с точки зрения рядового обывателя, «плохие» и «хорошие» законы. Но так, что закон вообще – не для нас, что он отторгается только потому, что – закон?! Увы, наше прошлое действительно дает массу примеров тому, что век от века закон относился вполне безразлично к судьбам рядовых граждан. Так, по словам Ю.Ф. Самарина (1819-1876), из 15 томов Свода Основных законов Российской империи и 32 дополнений, вышедших на его памяти в течение 20 лет, нет ни одной статьи, которая бы чем-нибудь улучшала положение крепостного сословия[23].

Как следствие, в русском обществе столетиями крепло убеждение в том, что от закона нельзя ожидать правды и справедливости, а нужно действовать «лично» через знакомых и их друзей, чтобы получить «свое», обезопасить себя. Вот и весь секрет «личного отношения», о котором говорилось выше. Все это вполне объяснимо, один вопрос – отчего это дрянное состояние мы квалифицируем как нашу «самость» и почему гордимся им!?

Кроме того, к сожалению, русское право унаследовало ту негативную особенность византийского права, как его некоторую неряшливость и бессистемность. А слабость нашего закона усугубилась еще тем, что русская юридическая мысль проявлялась не систематически, а «по случаю», и ориентировалась нередко на взаимоисключающие принципы. Как убедительно доказывал В.И. Сергеевич (1832-1910), уже в древности на Руси жестокие рабовладельцы приравнивались в общественном сознании к еретикам, разбойникам и иноверцам. Сохранилось несколько посланий, датированных XV и XVI веками (в частности, Иосифа Санина, основателя Волоколамского монастыря и некоего Башкина), в которых напрямую излагалось идея равенства рабов и господ перед Христом и предлагалось отпустить господам своих рабов на волю, сделав их свободными крестьянами.

За ними следуют два указа – царей Бориса Годунова (1598-1605) и Василия Шуйского (1606-1610). Первый обязывал господ кормить своих рабов даже в голодные годы, а второй устанавливал правило, согласно которому раб имел право на бесплатную вольную, если господи не позволяет ему жениться. К сожалению, существует масса примеров обратного свойства. Согласно «Соборному уложению» 1649 г. крестьяне были не вправе даже подавать жалобу на своих господ. Исключение составляли доносы о государственных преступлениях. Оно же еще более расширяет дистанцию между крестьянами и помещиками, обязывая вчинять иски по обязательствам крестьян их господам[24]. Правоведу это правило напрямую показывает, что крестьянин полноправной личностью не считался.

У И.В. Михайловского (1867-1921) некогда вышла работа с характерным названием: «Наказание как фактор культуры». Мысль, выраженная в ней, предельно понятна: чем ниже культура лица и общества в целом, тем более страшные, наглядные наказания следует прилагать к правонарушителю. И наоборот, соответственно. Наш ученый справедливо полагал, что «область карательной репрессии стоит в обратном отношении к совершенству правового порядка и зрелости народа». А потому «чем культурнее делается человек, чем больше духовная сторона его будет развиваться, тем менее окажется он способным к совершению очень многих преступлений»[25]. Отсюда отпадает необходимость многих наказаний и жестокости.

Действительно, бессмысленно угрожать домашним арестом или утратой некоторых публичных прав лицу, которое вообще не считает их какими-либо ценностями. Напротив, не следует прибегать к тюремному заключению, телесным наказаниям, физическим пыткам и т.п. в отношении правонарушителя, для которого факт судимости, обнародование, так сказать, его криминального поступка, представляет собой акт бесчестия.

В этой связи весьма показательна широкая практика телесных наказаний в России, завершившая свой век лишь к концу XVIII столетия. Не станет откровением мнение, что именно телесные наказания наиболее оскорбительны для личности человека. Нередко для «благородных» людей смертная казнь кажется предпочтительнее, чем розги. Почему, например, на Западе дворянское, духовное сословия и рыцарство были освобождены от них. Однако, как пишут исследователи, к XIV столетию кнут и батоги стали господствующим наказанием в русском уголовном праве. Согласно «Соборному уложению» 1649 г. кнут применялся по 140 статьям, хотя в действительности практика была более обширной. Более того, активно применялось членовредительство (отсечение рук или ног). Характерно, что никакое сословие, включая высшие и духовное, не было свободно от этого вида наказания.

В 1488 г. на торгу были биты кнутом князь Ухтомский и архимандрит Чудова монастыря, а в 1647 г. – боярин Стрешнев, что ввергло иностранных гостей в недоумение и ужас. В самом деле, одно дело – публично предавать телесным наказаниям разбойников «без роду и без племени», другое – именитых лиц, высшее сословие России. Уж лучше тогда, наверное, казнь, по крайне мере, честь будет сохранена…

Даже эпоха Петра Великого ничего не изменила в этом отношении: смертная казнь и битье батогами стали повсеместным наказание за самые разные правонарушения. В 1714 г. сенаторы Волков и Опухтин были биты кнутом с последующим клеймением языка каленным железом. Хотя, все же, постепенно при Петре I стало формироваться мнение о необходимости сокращения этих видов наказаний. И лишь при императрице Елизавете Петровне (1741-1761) наметилось смягчение санкций, а смертная казнь была вообще отменена.

Примечательно (и это, разумеется, не самая светлая страница в истории Русской церкви), что само священноначалие широко применяло телесные наказания, и они нередко бывали очень жестоки. Коломенский архиепископ Иосиф обычно наказывал своих клириков плетьми и держал на цепи, раздев предварительно донага; конечно, это был далеко не единичный случай. Даже в середине XVIII столетия обнаженных монахов били перед мирянами, и лишь указанием Московского митрополита Платона (Левшина) – (1775-1811) эта практика была завершена[26].

Проблема заключалась не только в жестокости применявшихся наказаний, но и в неопределенности санкций, установленных приговором, поскольку никаких гарантий преступнику закон не устанавливал. Вследствие этого, определяя род наказаний, суд не оговаривал количество ударов или способ смертной казни. Например, в «Соборном уложении» 1649 г. нередки такие санкции: «Чинить жестокое наказание, бив кнутами, выслать в полки», «боярам и воеводам за то чинить жестокое наказание, что государь укажет», «чинить наказание, бить батогами, да кинуть в тюрьму», «бить кнутом нещадно» (ст. ст. 9, 10, 16, 19 главы VII). «Казнить без всякой пощады», «от Великого государя в наказании, и в казни, и в разорении» – обычные судебные формулы прежних веков[27].

Напротив, нередки случаи, когда тяжелые виды наказаний (в частности, смертная казнь) не применялись на практике, хотя бы в самом законе именно она была предусмотрена без какой-либо альтернативы. Объяснение этому удивительному явлению довольно простое: при строгом применении смертной казни по букве закона на Руси вовсе не осталось бы людей, поскольку цифры казненных и так были огромны. Волей-неволей приходилось применять наказания, законом не предусмотренные, смягчая судебный приговор по принципу: «Суровость российского закона компенсируется необязательностью его исполнения»[28].

Но и это – полбеды. В представлении того времени и в полной противоположности принципу индивидуальности наказания, в России не было никаких препятствий для распространения санкций, назначенных виновному лицу, на невиновных. Особенно часто это применялось при назначении ссылки конкретному преступнику, который отбывал на место нового жительства вместе со всей семьей. Но нередко применялось и при других видах наказаний, например, за государственную измену или религиозные преступления, когда каралась вся семья. И хотя «Соборное уложение» 1649 г. (ст. ст. 6-10 главы II) специально оговаривает недопустимость этой практики[29], а еще ранее царь Василий Шуйский прямо писал, что «всякого человека, не осудя истинным судом, смерти не предавать, вотчин, дворов и животов у братии его, у жен и детей не отнимать, если они с ним в мысли не были, если они с ним в этой вине не виновны», она продолжалась еще долгое время.

Наконец, существовало наказание в форме групповой поголовной ответственности по процентам, за убийство должностного лица, неуплату налогов и т.д., когда наказанию подвергался каждый десятый или даже каждый пятый из определенной группы[30].

И, возможно, не так уж и не прав был К.Н. Леонтьев, писавший более 130 лет назад: «Род наших пороков таков, что равноправная легальность едва ли у нас привьется…»[31].

IV.

О русском человеке можно многое сказать. Что он – чрезвычайно стоек, легок к самопожертвованию ради ближнего и высокой идеи, но вполне способен разменять жизнь на пустяки и вовсе не дорожит ею («жизнь – копейка!»), как своей, так и чужой, смиренен по отношению к властям, но не лишен и бунтарского духа, который часто выдается за стремление обеспечить торжество справедливости хотя бы и путем ломки существующего порядка, склонен к коллективистским формам бытия (не индивидуалист, одним словом), но едва ли может считаться умелым организатором общественного быта, добр и незлопамятен, но иногда жесток до невероятности, непрактичен и наивен, но если практичен – то до ничтожных мелочей, консервативен до ретроградности и уже потому, хотя бы, религиозен. Иными словами, он весь соткан из крайностей: в одних случаях – фаталист, в других – активен до полного отрицания своего прошлого и настоящего во имя счастливого будущего («мы наш, мы новый мир построим…»). Если верит в Бога – то до святости, аналогов которой трудно найти вовне, а разуверился – так до неистового безбожия, вводящего в изумление даже бесов.

Едва ли все это следует отнести к каким-то врожденным чертам характера, скорее следует согласиться с тем, что русское «единство крайностей» обусловлено другой причиной, о которой говорил некогда С.С. Глаголев (1865-1937): «Наш народ ни на чем исторически не воспитался, у него нет глубоких и крепких навыков»[32]. И действительно, укорененной в народе многовековой культурой мы едва ли может похвастаться.

Уже не один год автора этих строк занимает неприятный вопрос: в силу каких причин наш человек, попадая на постоянное место жительства за границу, максимум во втором поколении перестает быть русским, а чаще всего уже и в первом, прожив несколько десятков лет на чужбине? Причем, это касается не только европейских стран, но даже стран «второго» и «третьего» мира. Ведь, по законам социологии высшая культура поглощает в себя низшие: славяне на Балканах ассимилировали завоевавшее их землю болгарское племя, римо-галлы – германцев (франков), расселившихся на территории нынешней Франции, византийцы – остготов, а англосаксы культурно переродили в англичан своих захватчиков норманнов. И вдруг – такое исключение из правил в нашем лице!

В крайнем случае, можно было бы ожидать, что, пребывая в изгнании, русские люди организуют на чужбине свое мини-общество наподобие тому, как это устрояют немцы, китайцы, евреи, ирландцы, итальянцы, армяне; и те веками существуют, строго охраняя свою культуру, национальные обычаи и традиции. А получается – наоборот! Тогда следует признать что-то одно: или культура не настолько глубоко и прочно сидит в русском человеке, либо дифирамбы в ее честь явно незаслуженные, или, наконец, русская культура, которой восторгается мир, существует, однако ее носителем является сравнительно небольшая группа лиц. Иными словами, что она – не общенародна и покрывает собой лишь относительно немногочисленные социальные группы.

И в самом деле, оценки людей, которых никто не упрекнет в отсутствии любви к России, в этом отношении нелицеприятны:

«Как племя, как мораль мы гораздо ниже европейцев», – без обиняков констатировал К.Н. Леонтьев[33].

«Разврат в России вообще не глубок, он больше дик и сален, шумен и груб, растрепан и бесстыден», – писал А.И. Герцен (1812-1870)[34]. А, следовательно, добавим мы, масштабен по своему распространению, заливая собой всю страну.

П.Я. Чаадаев утверждал: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили»[35].

«Что у нас творится! – горевал Ю.Ф. Самарин. – Катастрофа в области идей, разложение всех нравственных убеждений, тщедушное бессилие и дряблость воли под этим истерическим хохотом, криком и свистом, заглушающим всякую мысль, – все это не ново, не неожиданно, а все-таки приводит в отчаяние»[36].

Можно, конечно, доказывать (и вполне убедительно), что поверхностность нашей великой культуры, вовлеченность в нее только отдельных социальных групп и лиц обусловлена вековыми тяжелейшими проблемами выживания, которые история ставила перед нашими предками[37]. Это и в самом деле многое объясняет, но никак не дает нам повода утверждать, будто бы Россия всегда являлась культурным оппонентом Западу, впрочем, как и Востоку.

Для кого-то окажется неприятным этот факт, но при всей изоляции Руси связь с Западом существовала всегда. Так, уже наши первые «Уставы» князей св. Владимира Равноапостольного (978-1015) и св. Ярослава Мудрого (1016-1054) содержат множество прямых заимствований из римо-католического канонического права. В частности, положение о церковной десятине, которая не была в то время узаконена на Востоке в форме прямого правила, а также отнесение к области церковного суда странноприимных домов и вопросы обеспечения точности мер и весов. Конечно же, этими двумя примера влияние церковного Запада на Древнюю Русь не ограничивалось, оно весьма значительно. Через Польшу и Болгарию русские князья и епископы имели возможность узнать западную церковную жизнь и принять лучшие ее аналоги. Они же неоднократно вступали в переписку и прямое общение в Римскими понтификами[38].

Но и в дальнейшем ситуация не изменилась. После приезда в Москву Софьи Палеолог (1472-1503) – воспитанницы, к слову сказать, Римского епископа – в Москве отмечается сильнейшее увлечение западной культурой. Что, впрочем, вполне объяснимо на фоне нашего тотального бескультурья тех лет. И в последующем масса католических идей грела сердца наших иерархов и была положена в основу тех или иных соборных решений. Так, еще в начале XVI столетия в России появилось сочинение, составленное по поручению русских архиереев, абсолютная компиляция католических богословских и канонических трудов, доказывающее превосходство священства над царством, дабы подтвердить тем самым неотчуждаемость от Церкви (вернее, священноначалия) вещных прав на церковное имущество[39].

Уже неудобно напоминать (в очередной раз), что «Константинов дар» - известная фальшивка VIII века, к тому времени повсеместно на Западе признанный таковым, почитался в Москве среди архиереев как догмат Церкви. И патриарх Никон (1652-1666) даже включил его в состав «Кормчей книги» – самой современной редакции к тому времени русского номоканона. Он же искренне полагал справедливым учение Римского папы Иннокентия III (1198-1216) «О двух мечах». Если бы речь шла только о Никоне – не беда, однако проблема заключалась в том, что его мнение разделял весь русский епископат из поколения в поколение.

Нельзя, разумеется, отрицать, что почти всю свою историю Русское государство существовало под духовным окормлением Христовой Церкви. Тем удивительнее тот факт, что именно в части духовной культуры нами создано поразительно мало: философия в России началось с сочинений В.С. Соловьева, каноническое право – работ Н.С. Суворова (1848-1909), т.е. со второй половины XIX столетия, труды Святых отец и Учителей Церкви также начали систематически издавать лишь с середины того же века, богословие родилось благодаря святителю Филарету (Дроздову) – память 19 ноября и святителю Игнатию (Брянчанинову) – память 30 апреля. При всем кипении духовной жизни в России, при многочисленных монастырях и духоносных старцах, аскетах и прозорливцах мы не создали ничего своего в каноническом праве, механически применяя то одни византийские или католические правила прежних эпох, то другие.

«Просматривая десятки громадных томов, наполненных канонами национальных Соборов разных западных стран, не считая даже папских декретов, и не видя в истории России до конца XVI в. почти никаких соборных канонов, невольно приходишь к альтернативе: или русский народ по свойствам своей натуры не нуждался в дисциплине, потребность в которой ощущалась в Западной Европе, или же им слишком мало занимались»[40].

Но отсутствие собственных национальных канонических правил, которые должны были образоваться для регулирования нашей, русской церковной жизни, еще полбеды. Показательна в этом отношении «Кормчая книга», изданная в 1650 г. от имени царя Алексея Михайловича (1645-1676) патриархом Никоном. В себя она механически включает правила Вселенских и некоторых Поместных Соборов, Святых Отец, разные «археологические» правовые сборники вроде «Эклоги», «Закона судного царя Константина Великого», «Прохирона» Византийского императора Василия Македонянина (867-886), различные акты императора св. Юстиниана Великого (527-565), компиляции из законодательства Моисея и т.д. Но не содержит ни единого сугубо русского канонического акта!

Крепко держась за «старину», которая в массе своей заимствована от греков и католиков, но выдавая ее за свою, исконно русскую, мы пребывали в вечном испуге перед переменами. «Все боятся культуры, т.е. различения, оценки, анализа, без которого культура невозможна. Отсюда всегда пугливая оглядка на прошлое, потребность «возврата», а не движения вперед. Все всех зовут куда-то и к чему-то «возвращаться», причем возврат этот оказывается, одновременно, и концом, завершением истории посредством апофеоза России»[41].

Отсюда – множество негативных явлений, которые мы не любим афишировать. Например, нам слабо присуща свобода слова и вообще право иметь собственное мнение. «Говорят, в Западной Европе за мысли, считавшиеся еретическими, сжигали. Это правда, но надо заметить, что сжигали обыкновенно после публичных диспутов, после опубликования идей, которые потом провозглашались преступными. Мысли давали родиться и высказаться, а не душили ее в потемках так, чтобы она оставалась никому неизвестною»[42].

Наша культура, безусловно, возникала из родников народной жизни, но насыщалась силой, идеями и содержанием из западных аналогов в неменьшей степени, чем из отечественных или греческих. Поэтому, и говорить о нашей «исключительной самобытности» едва ли уместно. «Насчет созидания, насчет творчества, самобытного устроения, прочности и т.п. Россия остается еще сфинксом; способна ли она ко всему этому – еще вопрос, и очень горький даже»[43].

Хуже того, что, став достоянием очень незначительной на фоне остального населения группы лиц, русская культура не орошала собой человека. Отсюда – наше вопиющее и неистребимое по сей день бескультурье, особенно в быту и в труде…

V.

«А как же Церковь?» – спросят нас. Ведь общеизвестно, что русское общество было насквозь пронизано духом христианской любви, и именно Церковь с первых дней своего существования боролась за личность и призывала «милость к падшим». «У нас не только признается, что русский народ – народ христианский, но напыщенно заявляется что он – христианский народ по преимуществу и что Церковь имеется исключительно у нас и что мы имеем монополию веры и христианской жизни»[44].

Более того, осмелимся категорично утверждать, что не политическая удельная власть, не местные князья, а священноначалие Русской церкви создало централизованное Русское государство при активной поддержке Константинопольских патриархов и Византийских императоров. В течение нескольких веков духоносные лица из числа русских епископов и монастырских старцев, преподобных и святителей, направляли княжескую власть в этом направлении. По этой причине круг вопросов, отнесенных у нас к власти епископата, был традиционно чрезвычайно широк, а само отношение к Церкви в русском человеке – сыновье. Наш благочестивый предок мог легко пойти против власти местного воеводы или губернатора, но, как правило, был послушен местному священнику, которому вменял свойство непогрешимости, как католики – Римскому папе. Впрочем, и в те прошлые века не все было однозначно, судя по старинной пословице: «Смелого ищи в тюрьме, глупого – в попах»[45].

Удивительно, однако, было бы ожидать, что в обществе, которого лишь слегка коснулась тень культурной зрелости, необразованном и тотально неграмотном, где только при Петре Великом иереи начали сдавать экзамен на знание Катехизиса прежде, чем приступить к служению в приходе, а епископы вполне считали себя свободными и от патриарха, и от батюшки-царя; где, вплоть до середины XIX века не было самостоятельных исследований ни в области богословия и канонического права, могла образоваться глубокая, осознанная народная вера. Осознанная – значит, основанная на знании, а не на эмоциях, чудесах и «ощущениях» неведомого Бога. А знаний у нас, как раз, было очень мало.

Легко вменяя католикам «измену Православию», наши патриоты не удосужились в то же время поинтересоваться, а насколько мы сами вросли в Церковь, и имеет ли христианская вера у нас глубинный характер. Да, мы и в самом деле не дерзали в отличие от латинян расширять Символ веры или утверждать новые догматы – о непорочном зачатии Пресвятой Богородицы, о первенстве Римского епископа и его безошибочности и т.д. Но, очевидно, не по той причине, что оставались тверды в своей вере, переданной нам греками, а потому, что не доросли до способности касаться этих вопросов; мы просто отвергали «римские» нововведения, не удосуживаясь их содержательным разбором.

Однако, гордо называя себя «хранителями веры» и, тем самым оправдывая свои неспособность и нежелание проникать в богословские глубины, мы не считали для себя зазорным придумать массу нововведений, носящих характер атавизмов язычества, либо отдавать свои жизни за те традиции, где форма заменяет содержание. Например, в XVII века была придумана новая процедура совершения таинства крещения, которое, оказывается, нужно было сопровождать огнем, опуская свечи в воду, «многогласие» на Литургии и т.д. Им под стать были и проблемные вопросы: как надлежит креститься – двумя перстами или тремя, следует произносить сугубую аллилуйю или нет, класть поклоны в пояс в храме или на коленях, кадить в алтаре по солнцу или против – вот типичный перечень тем, занимавших наших «богословов».

Поэтому, хотя Церковь всегда оставалась столпом русской государственности, никак нельзя, не погрешая против истины, сказать, что Православие укоренено в русском человеке. Это прекрасно осознавали не только критики «Третьего Рима», но и горячие поборники «русской старины». Так, в одной из своих статей И.С. Аксаков (1823-1886) цитировал М. П. Погодина (1800-1875), который утверждал: «Объявите свободу совести, – ну половина православных крестьян и отойдет, пожалуй, в раскол, потому что не понимает Православия и увлечется выгодами, которые им предложат раскольники, также не понимающие сущности веры. Объявите свободу совести, - ну половина наших барынь, вслед за живущими в чужих краях Голицынами, Трубецкими, Гагариными, Бутуриными, Воронцовыми и прочими, и бросятся в объятия прелестных аббатов»[46].

Как известно, свободу совести объявлять не пришлось, чтобы увидеть, как миллионы русских людей, твердых в своей вере, ушли в Раскол, лишь только встал вопрос о смене некоторых обрядовых деталей. Были они анархистами? Нет. Нерелигиозными? Язык не повернется назвать их таковыми. Но из Церкви они ушли навсегда. Любопытно, на что списывают эти потери защитники нашей «старины»?

Труд веры – тяжелый, хотя и вознаграждает своего поклонника тысячекратно. Но, как оказалось, далеко не всегда русских людей, даже обладавших образованием и средствами, влекло Православие; нередко предпочтение отдавалось полуеретическому новаторству в области мысли. «У нас в России есть человек, в 20 раз гениальнее Толстого, как мыслитель, – негодовал К.Н. Леонтьев. – Это Владимир Соловьев. Что же не ломятся за его книгами люди толпами в магазины? Не по плечу – видно! А безбожная болтовня Толстого по плечу всякому»[47].

«Нигде религия не играет такой скромной роли в деле воспитания, как в России», – уверял и А.И. Герцен[48].

Еще более горькие и строгие оценки высказывал С.С. Глаголев: «Нас уверяют официально, что русский народ глубоко православен, неизменно предан Церкви, что он исторически воспитан в Православии. Между тем оказывается, что этому самому народу, который исторически воспитался в Православии, достаточно ввернуть 5-6 книжонок в протестантском или ином духе, и он увлекается ими. Наш народ вовсе не православен, потому что не знает основных догматов религии, не знает ее существа: он знает праздники, обряды, которые связаны с важнейшими моментами его жизни. Обрядные повеления принимались без критики и без размышления. Сердечное, внутреннее проникновение обряда в сердце человека выражается в том, что человек становится мягким, любящим, кротким. Этой черты нет в Древней Руси. Ее принцип – суровость»[49].

Едва ли кто-то может сомневаться в любви Ю.Ф. Самарину ко всему исконно русскому. Но и он, не удержав эмоций, писал своему другу И.С. Аксакову: «Духовенство у нас священнодействует и совершает таинства, но оно не поучает. Оно даже не понимает, что такое поучение, и смешивает его с проповедью. Писание для безграмотного люда вовсе не существует; остается богослужение. Но оказывает, что крестьяне не понимают в нем ни полслова. Выходит, что все, что в церкви читается и поется, действует на них, как колокольный звон. Нечего обманывать себя: для простых людей наш славянский язык – почти то же, что латинский»[50]. Риторический вопрос: что-то изменилось с тех пор к лучшему?!

Словно отвечая на него, век спустя о. Александр Шмеман (1921-1983) писал, что современные православные христиане вовсе не желают изучать содержание веры. Более того, «ни у кого из идеологов «христианской» России не замечается никакого интереса к сущности христианства. России нужно Православие – но, пожалуйста, не говорите нам об его содержании, нам не нужно богословских умствований»[51].

Не менее негативна и оценка К.Н. Леонтьева: «Религия православная в России держится только нашими искренними личными чувствами, а церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать эти личные чувства»[52].

Можно без труда (к несчастью) продолжить перечень наших внутренних духовных болезней, коснувшись чрезвычайно злободневного и актуального по сей день вопроса о церковном устройстве и закрепившегося у нас учения о церковной власти, буквально списанного с римо-католических аналогов. В частности, о власти епископата, о церковном управлении, которое всецело принадлежит только архиереям, наконец, о том, что, по сути, Церковь – это не весь христоименитый народ, а лишь клир. Об этом уже много написано, и мы не будем повторяться. Но в целом вывод, к которому невольно приходишь, крайне нелицеприятен: проблемы нашего церковного быта и сознания не менее древние и болезненные, чем проблемы русской государственности, о которых говорилось выше.

VI.

Подытоживая наше изложение, еще раз напомним, то застарелые негативные тенденции, о которых шла речь выше, не носят, разумеется, монопольный характер, иначе Русского государства к сегодняшнему дню уже просто не существовало бы. Оказавшись в руках истинных аскетов на троне, верховная власть чудесным образом преображала наше Отечество, и, к изумлению остального мира, мы махом, в считанные годы, покрывали вековой разрыв с Европой в науке, искусстве, культуре, промышленности, являя примеры невиданного таланта русского человека. В такие нечастые и краткие (увы) минуты нашего существования Господь наглядно показывал нам, что может Россия, разбуженная от летаргического сна и ведомая праведной, верующей в Бога и любящей свое Отечество жертвенной властью.

Именно о правителях, предавших свое сердце Творцу, мечтал А.С. Пушкин:

«И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона»
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой».

(Ода «Вольность»)

 

Но пролетали короткие дни народного подъема – и вновь все оказывалось на кругах своих…

В этой связи попытки говорить о нашем духовном и ином превосходстве над всем остальным миром просто нелепы. Следует только согласиться с честным выводом: «Представление, что русский народ есть нравственно-религиозный авангард человечества, абсолютно недопустимо. Я, признаюсь, совершенно не понимаю, на чем утверждается оно у русских людей. Какому избраннику Божию открыл Бог, что Он вверяет русскому народу истину и дает ему миссию воплотить ее в человечестве?»[53]. Да и, откровенно говоря, сама постановка вопроса о том, что у нас – правда, истина, цельность, любовь, а на Западе: рационализм, ложь, насильственная борьба и т.п., не может не вызывать улыбки сожаления; в этом с К.Н. Леонтьевым можно лишь согласиться[54].

Нелепо и утверждение, будто-бы Русь должна была спасать весь мир от антихриста. Нет, наш «удерживающий» спасал лишь одну истинную Церковь – Русскую, поскольку остальные-де предались сатане. Мы – последние хранители веры исключительно только потому, что «Первый Рим» (Римо-католическая церковь) – впал в ересь, а «Второй Рим» (Византия) – продался католикам. Отсюда, несмотря на мировой размах «третьеримской» идеи, такой наглядный крен в сторону национального затвора, наше вековое стремление к «железному занавесу». Кратко добавим, уж коль речь зашла об этом: если продолжить эту идею до конца, то, поскольку Церковь в глазах наших отечественных «догматических богословов» ассоциируется с клиром, а последний – с епископатом, то получается, что спасать нужно только наш русский епископат, он – единственный, кто сохранил веру в Господа.

И, если быть честными перед собой, нельзя не сказать, что наиболее верными и последовательными чадами «Третьего Рима» являются по своей психологии не «государственные христиане», «никониане» и вообще дети Русской Православной Церкви, а именно раскольники, для которых и «железный занавес», и чувство национальной исключительности, и падение всего остального мира, кроме них самих, в сатанизм и ересь, весьма характерны и органичны.

Однако если хотя бы одно из этих утверждений неверно, если католики и греки – не еретики, то, и «Третьего Рима» – нет. Между тем, напомним, что еретичество римо-католиков до сих пор не признано ни одним церковным Собором[55]. А анафематизмы, которыми стороны обменялись в приснопамятном 1054 г., носили, как известно, личный характер; причем ни сам Римский папа – ни Лев IX (1049-1054), ни Виктор II (1055-1057) анафематствованы греками не были. Кроме того, взаимный отзыв в 1965 г. анафематизмов Константинопольским патриархом Афинагором (1948-972) и папой Павлом VI (1963-1978), а также «Баламандское соглашение» 1993 г., в котором нет ни слова о догматических погрешностях римо-католиков, показывают, что «Первый Рим» рано записывать в стан еретиков.

Что же касается «продажных» греков, то здесь и спорить не о чем: обвинив их сразу после Ферраро-Флорентийского собора 1438-39 гг. в отступничестве, мы, ничтоже сумняшеся, еще без малого 300 лет только по их правилам, советам и рекомендациям устрояли свою церковную жизнь, при всяком сомнительном прецеденте направляя запросы в Константинополь и принимая оттуда ответы, как истину в последней инстанции.

Но если не «Третий Рим», то в чем призвание России? К.Н. Леонтьев был убежден, что оно носит только религиозно-культурный характер, но никак не политический. Увы, он ошибался: если что-то XX век нам и показал, так это нашу первенствующую роль в самых главных его событиях: две мировые войны и революция, аукнувшиеся по всему миру.

Было бы опрометчивым полагать, будто автор этих строк в одночасье разрешит тысячелетний вопрос о русском логосе. Но если до сих пор это не удалось многим мыслителям, то, очевидно, первой задачей нашей должно стать очищение нашего сознания от тех искусственных и вредных идей, которые искажают жизнь и погружают русского человека в болото тщеславия, осуждения и гордыни.

Ю.Ф. Самарин некогда досадливо пенял Б.Н. Чичерину (1828-1905), что-де его сочинения о русской старине наполнены отрицательными оценками: «Русскую жизнь определяют не столько по тем данным, которые в ней есть, сколько по тем, которых в ней нет, и которым, по субъективному убеждению изучающих ее, следовало бы непременно в ней быть»[56].

Трудно не согласиться с основательностью подобного утверждения. Однако для того, чтобы понять, что нам мешает раскрыться в полноте своей мощи и потенции, следует, как раз, познать собственные недостатки, имея в качестве примера те народы и культуры, которые, без сомнения, достигли быстрее и легче того состояния, к которому нам неплохо было бы стремиться. Чистой воды не налить в емкость, если она уже наполнена сомнительной смесью; вначале нужно посуду очистить…

Пожалуй, на этом пути самопознания следует руководствоваться мудрым советом, некогда данным нам замечательным русским мыслителем: «Истинный идеал не может быть национальным. Понятие о наилучшем устройстве человеческого общежития вырабатывается общим сознанием человечества. Стремление к идеалу есть общечеловеческий элемент в общественном развитии; только оно выводит народ из его ограниченности и делает его органом и орудием Всемирного Духа»[57].

Очистившись перед Богом и самими собой, отправив в небытие сомнительные легенды о русской исключительности в «третьеримской» редакции, обретя свою духовную нишу, мы, надо полагать, сможем понять и те грандиозные задачи, которые Господь предуготовил для Великой России. А, поняв, – исполнить с Божьей помощью…

Величко Алексей Михайлович, доктор юридических наук, Москва