«Нехороший» дедушка Иловайский. 1 часть
«О Наполеоне любимом с детства…». 2 часть
«Ты пишешь перстом на песке…»
Представляя высокую миссию поэта в этом мире и абсолютизируя её, Марина Цветаева делает это, как правило, на своём примере. Не облик поэта вообще представляет, а себя, полагая, что это и есть универсальный образец и эталон. Речь идёт, по сути, о положении творческой личности в обществе и в мире, о том, как непросто ей оставаться на высоте этого своего предназначения. При этом мерилом является сама поэтическая личность. Не что, какую истину она несёт в мир, а то, что она есть в этом мире. Если нечто исходит от поэта, значит это уже и есть истина, по определению. Не говорю насколько это объективно. Отмечаю лишь то, что в поэтическом мире Марины Цветаевой все обстоит именно так.
Такое представление в свою очередь как бы позволяет ей ставить себя рядом и вровень со всяким поэтом, со всеми поэтами. По самой принадлежности к поэтическому сообществу что ли. Даже с Пушкиным: «Мой Пушкин», где более важно «мой», а Пушкин – уже потом, что она и оговаривает в письме к Вере Буниной (Муромцевой): «Чтение о Пушкине называется «Мой Пушкин» (с ударением на мой)».
А потому Марину Цветаеву трудно представить в роли ученицы. Она ведь уже там, вместе с ними, в этом высоком, таинственном мире. При всём при том, что она умела ценить таланты других и восхищаться ими. Но есть у неё стихи, в которых она, вроде бы, неожиданно для себя оказывается в положении ученицы. Это два стихотворения, соединённых единой темой – «Вячеславу Иванову», написанные на Пасху 1920 года. Написанные уже время спустя после всех событий в культурной жизни, связанных с именем Вячеслава Иванова. После страшного революционного крушения страны, в условиях наступивших лишения и голода. Очевидно, что Марина Цветаева в этих стихах переосмысливала происходившее накануне и случившееся потом, подводила некоторые итоги.
Это прекрасные стихи, отличающиеся удивительным совершенством замысла и исполнения, с мастерским использованием евангельского сюжета, многозначные стихи. Смысл их не такой простой, как может показаться сначала. Редкие по своей глубине стихи даже для самой Цветаевой. Но чтобы приблизиться к их пониманию, необходимо сказать о Вячеславе Иванове.
Вячеслав Иванович Иванов (1866-1949) считался символистом. Пристрастие к классической древности уживалось в нём с революционными настроениями и атеизмом. Немного проучившись на историческом факультете Петербургского университета, уехал за границу. Жил в Париже. Своей духовной родиной считал Италию, Рим. С 1905 года его петербургский дом стал известен как «Башня» – самый яркий литературный салон, где преобладали, разумеется, «передовые» радикальные идеи и настроения. Со всевозможным экзотическим экспериментаторством, в том числе и семейным, что было характерно для смутного времени первой революции в России. Н. Бердяев, бессменный председатель «Сред», происходивших на «Башне», писал о нём: «Он был всем: консерватором и анархистом, националистом и коммунистом… был православным и католиком, оккультистом и защитником религиозной ортодоксии, мистиком и позитивным учёным». Словом, был характерным русским «иностранцем».
Марина Цветаева встречалась с ним редко, даже писала о том, что у неё была лишь «одна беседа за жизнь». Впрочем, она находилась всегда в стороне от всякой салонной, литературной, как сказали бы теперь, тусовки. Но судя по её глубоким стихам, ему посвящённым, идеи, преобладавшие на «Башне», были ей близки. Ведь и она переживала сходную неопределённость: «Всего хочу…», «Я жажду сразу всех дорог…». Но есть в её стихах не только согласие с ними, но и внутренняя полемика. Видимо, на фоне того, что происходило в стране. Итак, стихи «Вячеславу Иванову»:
I
Ты пишешь перстом на песке,
А я подошла и читаю,
Уже седина на виске,
Моя голова – золотая.
Как будто в песчаный сугроб
Глаза мне зарыли живые.
Так дети сияющий лоб
Над Библией клонят впервые.
2.
Ты пишешь перстом на песке,
А я твоя горлинка, Равви!
Я первенец твой на листке
Твоих поминаний и здравий.
Звеню побрякушками бус,
Чтоб ты оглянулся – не слышишь!
О Равви, о Равви, боюсь –
Читаю не то, что ты пишешь!
А сумрак крадётся, как тать,
Как черная рать роковая…
Ты знаешь – чтоб лучше читать,
О Равви! – глаза закрываю…
Ты пишешь перстом на песке…
В основу стихотворения положен евангельский сюжет, в котором Вячеслав Иванов предстаёт не просто Учителем, Равви, но самим Спасителем, Христом. А поэтесса, или скажем так, – героиня стихотворения является пред ним блудницей. Вот этот сюжет из Евангелия от Иоанна:
Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии и, поставив её посреди, сказали Ему: Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии. А Моисей в законе заповедовал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь? (8: 3, 4, 5).
Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. (8: 6). Когда же продолжали спрашивать Его Он восклонившись сказал им: кто из вас без греха, первый брось на неё камень. И опять наклонившись низко, писал на земле (8: 7,8).
Книжники и фарисеи «обличаемы совестью, разошлись один за другим, и Иисус остался наедине с блудницей: «Я не осуждаю тебя. Иди, и впредь не греши».
Евангельский сюжет, как видим, полностью не повторяется в стихах. Жаждущей истины горлице засыпают глаза песком, зарывают в песчаный сугроб её живые глаза. Горлица попадает «к воронам в стаю». Но её туда тянет. Она всё стоит и читает. Даже звенит побрякушками бус, чтобы на неё обратили внимание. Но тщетно. Она даже сомневается в том, что читает не то, что там пишется. А там всё пишется и пишется… Кажется, она понимает «сознанье страшного обмана». А происходит действительно обман. Спаситель оказывается не тем, за кого себя выдавал. От него ли ждать прощения? И всё оборачивается сумраком и роковой чёрной ратью. И всё-таки она продолжает читать. И чтобы лучше читать, закрывает глаза.
Спаситель оказался не спасителем. Истинный Спаситель писал «на земле», а этот пишет «на песке». Писать же на песке, строить на песке, значит уподобляться безрассудному человеку, ибо такое строительство непрочно и ложно: «А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобляется человеку безрассудному, который построит дом свой на песке» (Евангелие от Матфея, 7:26).
Хочется верить в то, что в стихах Цветаевой – «на песке» – не описка. Тем самым говорится, что там, на «Башне», где пребывает «воронов стая», заняты делом непрочным и безрассудным. Хотя, судя по её невниманию к смысловым тонкостям и нюансам, для неё могло быть всё едино, что «на песке», что «на земле».
Она не может, не в силах порвать с этим ложным миром, ложность которого интуитивно угадывает. Но парадокс, чтобы лучше читать, закрывает глаза. То ли для того, чтобы не видеть того, что там пишется, то ли принимая слепо, на веру написанное. Ей ли было привыкать к бунту, протестующей против всего – даже против Бога. А тут – безбожная, эзотерическая среда, ей близкая и даже родная. Как порвать с ней? И она, всё понимающая разумом, остаётся на распутье: и обличает эту среду, но остаётся с ней. В этом, таком неопределённом положении кроется один из главных аспектов её драмы, как поэта и человека.
В этой оценке Вячеслава Иванова и его салонного дела, Марина Цветаева сходится с Александром Блоком, который в 1912 году, годом отъезда Иванова за границу, пишет стихотворение «Вячеславу Иванову». Поэт вспоминает то, как во время революционной смуты «из стран чужих, из стран далёких» ему явился его «странный лик»:
Был скрипок вой в разгаре бала,
Вином и кровию дыша,
В ту ночь нам судьбы диктовала
Восстанья страшная душа.
Из стран чужих, из стран далёких
В наш огнь вступивши снеговой,
В кругу безумных, темнооких
Ты золотою встал главой.
Но «тот ураган прошёл», безрассудство безумных стало явным. Поэт резко порывает с тем непрочным и обречённым делом «воронов стаи».
Но миновалась ныне вьюга
И горькой складкой те года
Легли на сердце мне. И друга
В тебе не вижу, как тогда.
…И много чар и много песен,
И древних ликов красоты…
Твой мир, поистине чудесен!
Да, царь самодержавный - ты.
А я, печальный, нищий, жёсткий,
В час утра встретивший зарю,
Теперь на пыльном перекрёстке
На царский поезд твой смотрю.
А. Блок ведь и ранее называл поэзию Вяч. Иванова «учёной» и «философской», то есть рукотворной. В рецензии на его книгу «Прозрачность» в 1904 году он писал: «В книге заметна прежде всего работа, потом творчество – и последнего меньше, чем первой».
Но поразительна эта точность в оценке Александра Блока и Марины Цветаевой в той предреволюционной «культурной работы», деятельности «круга безумных», «воронов стаи», которая обернулась сумраком, крушением страны.
В этих стихах Марины Цветаевой чувствуется некий глухой, но явный порыв «горлицы», вырывающейся из «воронов стаи». Вполне возможно, что такого смысла она в эти строки и не вкладывала, но сила таланта управляет подчас строками и смыслами как бы помимо автора.
«Бог меня одну поставил…»
Если бы меня спросили: есть ли в русской литературе человек, который воплощал бы в себе во всей полноте сам облик поэта? С его несомненной и своеобразной одарённостью. С его безграничной верой в своё высшее, да что там, – надмирное предназначение. С его беспокойным образом жизни, столь последовательно исполняющего свою миссию. С его восторгами и муками, с его тёмной и грозной тоской, с его демоническими и даже дьявольскими искрами, проскакивающими в стихах, кто нёс имя поэта с такой широтой, волнением и торжественностью. Даже с его беспутством и нелепостью… Я без сомнения указал бы на Марину Цветаеву. При всем при том, что каждый истинный поэт – человек особой организации и что многое в поэтах сходно по самой природе поэтического дарования. И в который раз подивился бы тому, как в свой революционный век она смогла восславить не только свободу, не «тайную свободу», но – «тайную тоску», в полном согласии с характером её дарования. Она так торжественно, громко и нервно несла свою участь поэта, (а образцом поэта для неё была только она сама), что это для неё было самым важным. Важнее даже, чем сама жизнь… Явление довольно редкое в русской литературе, а в том виде, как это было у неё, исключительное и, пожалуй, единственное в своём роде.
Поэтический дар, миссия поэта, по её представлению, есть нечто, что превыше всего – выше реальной жизни, выше веры. Это нечто божественное: «Моя божественная лира». Поразительно, что Марина Цветаева – человек безрелигиозный и неверующий, прибегает к имени Божию не в обличительном смысле, а как бы, кажется, в качестве фигуры речи: «Бог меня одну поставил/ Посреди большого света». Постоянные восклицания с именем Бога, и наряду с этим: « Христианская немочь бледная!/ Пар! Припарками обложить!/ Да её никогда и не было!/ Было тело, хотело жить». Упоминает имя Божие, словно до конца ещё не верит в то, что мир может быть без Бога. В её мире – поэтическое творчество есть то, что существует вместо Бога. При этом, она как бы не замечает», что если Бога нет, а Он её «поставил», посреди большого света, то что стоит, по этой логике, такое «поставление»… И главное – ведь не одну её «поставил», но и других, и до неё и в её время, но она их не особенно и ценила. В последнее время – и Ахматову, и Есенина, видимо, не находя в них того, что было в ней. А в них того, что было в ней, не было и не могло быть. Но она полагала, что Бог её одну «поставил» и никого более. Одну – то ли для исполнения высокой миссии поэта вообще, то ли для выражения «тайной тоски».
Поэтическое творчество, по её убеждению, столь надмирно, что оно выше и даже вне языка: «Не обольщусь и языком/ Родным, его призывом млечным./ Мне безразлично на каком/ Не понимаемой быть встречным». В письме 6 июля 1926 года она пишет Р.М. Рильке: «Для поэта нет родного языка. Писать стихи и значит перелагать. Поэтому я не понимаю, когда говорят о французских, русских или прочих поэтах. Поэт может писать по-французски, но не быть французским поэтом… Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют». Говорит это она, как видно по всему, не только с уверенностью, но и с гордостью за то, что ей известна эта несомненная «истина», другим неведомая…
Но откуда такое представление? Природа его очевидна. Над этим своим безбожным, надмирным положением поэта – вне народа и его веры и выше языка – как видно, она трудно размышляла, пытаясь отыскать аргументы в его подтверждение: «Священник ушёл молиться, Пушкин – петь. Пушкин уходит после священника, уходит последним». И это якобы подтверждает тот факт, что поэзия выше и священника, и веры, да и Бога. Но такого «разделения труда» не бывает. Потому что и сам поэтический дар есть дар Божий: «Веленью Божию, о Муза, будь послушна!» И священник, изолирующий себя от мира, по сути, перестаёт им быть.
Отсюда стремление выйти за пределы поэтического: «Не поэт, над поэт, больше чем поэт, не только поэт – но где же и что же поэт во всём этом?». Но такой «выход» – отнюдь не есть прорыв в некие неведомые сферы, а наоборот – падение из области духа в позитивизм. Оставаться истинным поэтом во все времена было сложно, почти невозможно. В этом мы убеждаемся по восторжествовавшему во второй половине ХХ века, лозунгу: «Поэт в России больше, чем поэт». Как оказалось, – «не больше», а допущение этого привело к вытеснению поэзии из общества вообще. Но поразительно то, что толчок к этому варварству даёт сам поэт. Видимо, потому, что уверовал в какие-то, для поэта и вовсе необязательные мировоззренческие постулаты.
Нет, вовсе не от личного восприятия. Это в конечном итоге восходит к одному из основополагающих догматов либеральных, революционных воззрений, суть которых состоит в том, что национальное в человеке и народе – это сила разделяющая, ограничивающая, мешающая нашему успешному продвижению по сути прогресса и цивилизации. А потому её надо преодолеть и от национальности и народности отказаться. Каким образом и возможно ли это вообще – не столь важно. Но от национальной гордыни надо освободиться. В этих тупиках немало побродили русские философы и мыслители, особенно В. Соловьев. Совершенно очевидно, что это была одна из вариаций Вавилонского строительства. Но людей безрелигиозных и неверующих это не смущало. Всё заслонялось, как казалось, такой прекрасной и благородной целью всемирного единства. Марина Цветаева в том же письме Р.М. Рильке отмечает: «Национальность – это от – и за-конченность». То есть – препятствие.
Если национального не будет, если национальная односторонность будет преодолена, тогда и возникнет единая, общая, всемирная литература. То есть восторжествует цветаевский идеал литературы без языка, вне языка, выше языка. Ну это вовсе и не ново. Это уже по К. Марксу, по его «Манифесту…»: «Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и более невозможными и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература». Одна большая общечеловеческая казарма или тюремная камера… И какие бы печальные результаты это вавилонское строительство не приносило, оно, в иных формах предпринимается опять и снова.
Между тем, те же «евразийцы» к которым принадлежал Сергей Эфрон, видели все и иначе, и точнее. В частности, Н. Трубецкой писал: «Общечеловеческая культура, одинаковая для всех народов, невозможна… Стремление к общечеловеческой культуре должно быть отвергнуто».
В картине же мира, исповедуемой Цветаевой, Россия не представляет такую уж ценность: «Но и России мало…». Она – лишь часть, лишь средство для достижения этого блага всемирности. А потому никакой народности, как непременной особенности творчества поэта быть не может. Народность – то, что должно быть преодолено: «Почвенность, народность, национальность, расовость, классовость – и сама современность, которую творят – все это только поверхность, первый или седьмой слой кожи, из которой поэт только и делает, что лезет» («Поэт и время»). Заметим, что народность поминается в ряду несоизмеримых с ней понятий – классовость, современность… Всё равно и всё едино. Но от народности освобождаются как от бремени, из народности «лезут» только Липутины – строители «всемирно-человеческой социальной республики и гармонии» (Ф.М. Достоевский, «Бесы»).
Она остро ощущала свою исключительность. Не только «единоличье чувств», то есть личное восприятие, свойственное каждому поэту, но именно исключительность: «Почему из всех, кто ходит по улицам Москвы и Парижа, именно на меня находит…». Ей, кажется, и в голову не приходило, что «находило» не только на неё, но и на некоторых её современников, куда как талантливых поэтов.
Когда революционные события начали сотрясать страну, наиболее чуткие поэты не просто откликались на них, но обратились к народным истокам, к народному самосознанию, пытаясь противопоставить спасительный дух народный – «мировой чепухе» (А. Блок), «маете всемирной» (Н. Клюев), «вражде вселенской» (М. Цветаева). А. Блок уже после первой революции пишет статью «Поэзия заговоров и заклинаний», С. Есенин, статью «Ключи Марии», поэму «Песнь о великом походе», Н. Клюев – поэму «Песнь о Великой Матери». Пытается в поэмах обратиться к народным истокам и Марина Цветаева. И сам этот факт чрезвычайно примечателен в её поэтическом мире. Другое дело, что «тёмную Россию» она принимает за народную. Многое представляется просто стилизацией. Даже предпринимается попытка осознать путь народа, естественно, под «Скифы» А. Блока:
Кто мы? Потонул в медведях
Тот край, потонул в полозьях.
Кто мы? Не из тех, кто ездят, –
Вот – мы! А из тех, что возят.
Но это – всего лишь расхожие и предвзятые представления в стихотворном переложении. Но нельзя сказать, что она не касалась глубин народного сознания. Осип Мандельштам писал об этой её попытке проникнуть в народное: «Безвкусица и историческая фальшь стихов Марины Цветаевой о России – лженародных и лжемосковских». Но О. Мандельштам был человеком увлекающимся, и принимать на веру его суждения не всегда можно. К тому же, «о стихах говорил великолепно, пристрастно и иногда бывал чудовищно несправедлив, например, к Блоку» (А. Ахматова). Но нельзя сказать, что все её «народные» стихи – «вотще и всуе».
В стихах Марины Цветаевой не всё понятно, многое остаётся неясным. И потому, что она полагалась на ассоциации и увлекалась фонетикой, самим звучанием стиха, что придаёт стихам своеобразие, оригинальность и изящество, но не проясняет смыслов. И потому, что она сознательно прибегала к шифровкам. Не думаю, что – из каких-то конспирологических соображений. Просто в этом была потребность, это была увлечённость. В определённой мере за этим стояла некая поэтическая корпоративность и даже игра. Писала же она Борису Пастернаку в письме от 10 февраля 1923 года о каких-то шифрах в его стихах: «Пастернак, есть тайный шифр. Вы – сплошь шифрованы, Вы безнадёжны для «публики». Отмечал шифрованность её стихов и Владислав Ходасевич. При этом предостерегая: «Всё же художество должно оставаться художеством, а ребус – ребусом».
Нельзя сказать, что эти шифры невозможно разгадать и что это не интересно. Но усилия, потраченные на расшифровку несоизмеримо велики в сравнении с теми смыслами, которые в этих «шифрах» таятся. Её же фонетические извержения и построения принижать невозможно. Её словесные нагромождения, казалось, случайные, содержат подчас удивительные поэтические открытия. Каким-то немыслимым способом она добирается до первоосновы слов.
В этом отношении примечательно её обращение к «Слову о полку Игореве» в «Лебедином стане». При всем при том, что и здесь она в фактах не точна. Скажем, «Баян льстивый» не пел славу Игорю. Он пел тмутараканским князьям. Об Игоревом же походе пел безвестный Автор «Слова».
К примеру, в «Слове о полку Игореве» говорится о том, что соловей скакал славою по мысленному, воображаемому древу: «О Бояне, соловию старого времени! А бы ты сии полки ущекотал, скача славию по мысленному древу…». Исследователи почему-то решили, что здесь – двойное обращение к соловью, и вместо славы прочитали опять соловей. Хотя всё здесь вполне понятно, ведь слава может лежать, а может и бежать, в данном случае она скачет. У Марины Цветаевой «И рокотал соловей славу». То есть, также как в «Слове», что оставалось непонятым: соловей пел, рокотал славу. Славию следует читать не соловей, а слава…
В древнерусской поэме много внимания уделено князю Всеславу, чародею. В частности, сообщается: «Верже Всеслав жребий о девицю себе любу». Выражение в общем-то понятное, ясно почему девица сближается со жребием. Потому что это выбор девицы, управляемый судьбой, жребием, всегда слепым, но справедливым. Удивительным было найти такое уподобление жребия и любви у Марины Цветаевой: «Коли кинут жребий – Будь, любовь!»
Но особенно меня поразило в её стихах сближение слов: «Колода-Колодец». Как, каким чутьём угадано, распознано то, что слово колодец происходит от колоды. Это его первоначальное название. И такое представление в общественном сознании уже утрачено. Первая песня, встречаемая в «Тихом Доне» М.А. Шолохова – «Колода-дуда, Иде ж ты была?». И вот разгорается прямо-таки дискуссия о том, что в этой народной песне якобы сделана ошибка: надо – не колода, а коляда. Окольным этимологическим путём можно установить, что «колода – дуда» – это билингва «вода-водица», и что колода и колодец – почти синонимы. Но каким чутьём это различила Цветаева, неведомо…
Наряду с этим, об очевидных банальностях она говорит, что уже замечено, с таким пафосом и уверенностью, как произносят разве что Святое Писание. Скажем: «Я знаю правду! Все прежние правды – прочь! Не надо людям с людьми на земле бороться!» Сущая правда. Да только само наличие Божиих заповедей, ещё не гарантирует их исполнение. Так просто в жизни не бывает… Да что там, если зло в этом мире неустранимо. Ведь Господь не только оставляет Каина, но и защищает его знамением, печатью…
С другой стороны, известному и даже обыденному она придаёт такую значимость, произносит с такой торжественностью, что в нём открывается какая-то первозданность:
Так, Господи! И мой обол
Прими на утвержденье храма.
Храма, – конечно не в буквальном смысле. Но – прими от меня на общее дело жизни. Не монету, не грошик и мой прими, но – обол, – мою часть, мою долю, мою лепту…
Эта торжественность, особенно в её ранних стихах, придаёт её творениям удивительное обаяние. Как в этом гимне любви – «Мне нравится, что вы больны не мной…». Но поскольку поэзия ничем не доказуема, наше обыденное сознание постоянно пытается свергнуть её с высоты в повседневность, в быт.
Да, безусловно, интересно знать о том, как возникло это чудное стихотворение, кто явился его прототипом. Марина Цветаева молодая и счастливая, двадцатидвухлетняя увидела мужа сестры Анастасии Ивановны, инженера-химика Маврикия Александровича Минца, человека образованного и тонкого. Между Мариной и им, что называется, пробежала искра. Вот и всё. Хотя, где и когда только эта самая «искра» у неё не «проскакивала»… Добавляет ли что к пониманию стихотворения эти подробности? Видимо, добавляют, но при условии, что дело этими подробностями не заканчивается и к ним не сводится, что ими не заслоняется та поэтическая и этическая высота, которые в этом стихотворении явлены. Какой там быт, если в стихотворении говорится о мироздании, о том, что «никогда тяжёлый шар земной не уплывёт под нашими ногами…». К сожалению, со временем, с возрастом такая широта и высота покидают Цветаеву. Современники её вспоминали, что в своём вечном бунте она как бы задыхалась. И можно понять, ведь так переменилась, перевернулась жизнь, задевая своим революционным анархизмом и беззаконием души поэтов.
То революционное сознание, которое они исповедовали как, безусловно, передовое, те прозападные ценности, которым они были подвержены неизбежно приводили не к социальной справедливости, а к анархизму и беззаконию. Восстанавливалось же порушенное на иных идеях и представлениях. Ведь всякая революция не имеет положительного, созидательного измерения: «Понятие революции есть отрицательное, оно не имеет самостоятельного содержания, а характеризуется лишь отрицанием ею разрушаемого, поэтому, пафос революции есть ненависть и разрушение» (С. Булгаков).
Но люди с революционным сознанием, те, кто приближал катастрофу, увидев ужасные результаты её, разочаровались в ней. Так обыкновенно и бывает. Об этом писал А. Блок в статье «Интеллигенция и революция», напоминая интеллигенции о том, что именно она приближала катастрофу: «Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон.
Значит, рубили сук, на котором сидели? Жалкое положение: со всем сладострастием ехидства подкладывали в кучу отсыревших под снегами и дождями коряг – сухие полешки, стружки, щепочки; а когда пламя вдруг вспыхнуло и взвилось до неба (как знамя), – бегать кругом и кричать: «Ах, ах, сгорим!». Илья Эренбург, вспоминая об одном из выступлений Марины Цветаевой, писал: «Только и делала она, что пела Стеньку-разбойника, а увидев в марте семнадцатого солдатиков, закрыла ставни и заплакала: «Ох, ты, моя барская, моя царская тоска».
Вспоминалось ли ей о том, как стопы газеты «Кремль» дедушки Д.И. Иловайского застилали «Божий свет и мир», как они мешали жить? Нет, разумеется. Ведь, это он во всем происходящем «виноват», так как не сбавил «спеси»… На самом деле «Кремль» мешал распространению, как эпидемии, тех неопределённых бунтарских идей, какими была охвачена «либеральная молодёжь» в «либеральное время». Разрушительных идей. Историк Д.И. Иловайский для таких идей был препятствием, а потому и выставлялся не образованнейшим и умнейшим человеком, а своё уже отжившим, в своём «смертном» и «мёртвом» доме, у которого даже сад был с калиткой, «не ведущей никуда». То есть, выставлялся символом какого-то бессмысленного мира. Революционное время стало для Иловайского потерей всего его мира. Но свой мир, родину тогда потерял не только историк Д.И. Иловайский и такие как он, «нечувствительные» к переменам, к новой жизни. Свой мир тогда потеряли все. К сожалению, это очевидное положение в нашем общественном сознании и до сих пор остаётся не уяснённым, что создает предпосылки для воспроизводства и преобладания в обществе революционного типа сознания.
В результате революционной катастрофы Родину потеряли все без исключения – и те, кто её покинул и те, кто остался в разворошённой и разрушенной революцией стране. Но в общественном сознании всё ещё преобладает представление, как понятно, сохраняющееся не само по себе, что Родину потеряли лишь те, кто оказался в эмиграции. И лишь потому, что это было нагляднее и зримее, чем потеря её людьми, оставшимися в её пределах… То есть, революционная катастрофа не имела созидательного значения. Она лишь пробуждала хаос для разрушения существующего уклада и первоначально носила все признаки внешнего и иноверного завоевания страны.
Это уже потом, ввиду смертельной опасности для страны и народа произошла смена вех и «национализация революции» (Г. Федотов). А с 1934 года последовательно свершались реставрационные процессы, строительство новой государственности, никому пока неведомой. Но возвращать Родину, в иной, конечно, форме пришлось в основном лишь тем, кто остался в России, и не теми средствами, какие грезились эмиграции – не в результате внешнего сокрушения коммунистической идеологии, а в результате преодоления её большой духовной, созидательной и жертвенной работы внутри страны. А потому, когда в новую революцию девяностых годов президентским указом «расставались» не с коммунистической идеологией, расставались не с ней, так как к тому времени уже, по сути, не с чем было расставаться. Отрекались от той страны, которая была построена такими большими трудами и жертвами в предвоенное, военное и послевоенное время – советской Россией… Но советской России оказалось так же не жаль, как и монархической…
О, это примечательный аспект и общественного сознания, и психологии: почему люди с революционным сознанием, приближавшие революцию, жаждавшие её, видевшие в ней идеал и разрешение социальных вопросов общества, непременно и неизбежно в ней разочаровываются тогда, когда она наступает?.. Во-первых, это подтверждает тот непреложный факт, что никакая революция никаких созидательных задач, щедро декларируемых, не разрешает по самой своей природе. Она разрушает существующий уклад жизни, (решает вопрос власти), на развалинах которого созидается новый, никому пока неведомый уклад, и уже на иных, вовсе не революционных идеях. Более того, теперь эти революционные идеи и идеалы противопоказаны новому строительству и созиданию, враждебны ему. После революции в России это соотношение усложнилось для его уяснения тем, что «революционные ценности» были национализированы. И, таким образом, преодоление последствий революции, продолжавшейся до самого начала Великой Отечественной войны, происходило под революционными же лозунгами. Парадоксально, конечно, но новый, нереволюционный уклад созидался под революционными лозунгами. Даже великий пролетарский писатель М. Горький не избежал этого разочарования революцией, о чём свидетельствовали его «Несвоевременные мысли».
Во-вторых, это разочарование результатами революции, страшными результатами обусловлено недостаточно глубоким пониманием самой природы революции её творцами. Теперь они вдруг обнаруживают в обществе «нелюдей», которые отличаются невероятной жестокостью. Не в пример благородным, которые даже в «повальном сумасшествии» (И. Бунин) якобы остаются непогрешимыми, неподверженными травмам сознания и душ. Но так ведь не бывает. Когда свершается революция, она поражает всех без исключения. Все люди ответственны и виноваты за срыв общества в анархию, вне зависимости от того, что они о себе думают. Такова закономерность. В книге пророка Иеремии это попущение характеризуется как «изумительное и ужасное», когда весь народ, в полном составе, без всяких исключений отпадает от Бога. Тогда и появляются пророки, пророчествующие ложь, которых Господь не посылал; а «священники господствуют при посредстве их»: «Все они, от малого до большого предались корыстолюбию; от пророка до священника – все действуют лживо» (8:10), «Они, цари их, князья их, и священники их, и пророки их» (2:26). То есть во времена смут, «в годину смуты и разврата» сбиваются с праведного пути, отпадают от Бога все. Все становятся Каинами. Эта неизбежная закономерность со всей определенностью постигнута и представлена, кажется, только в «Тихом Доне» М.А. Шолохова. Все участники революционной драмы обвиняют друг друга в каинитстве, обзывают друг друга Каинами. Революционная власть обзывает народ Каинами за недостаточное следование революционным идеалам. Причём, в официальном документе, в приказе № 100, текст которого опубликован в романе. Народ, в лице деда Гришаки, обзывает революционеров Каинами. Мишку Кошевого упрекает за то, что он «в антихристовы слуги подался», «красное звездо на шапку навесил», отмечен Каиновой печатью. То есть, когда земля растлилась и наполнилась злодеями, когда «всякая плоть извратила путь свой на земле» (Бытие 6:11,12), некому уже и некого уже обзывать «нелюдями». Такова особенность и закономерность всякой смуты. В ней мучаются по-разному, но все без исключения. Однако, люди с революционным сознанием, в основном те, кто приближал революцию словом, мыслью и делом, увидев её ужасающие, тлетворные миазмы, попытались представить дело так, что они-то здесь не при чем. Революция-то им представлялась в светлом образе Невесты, а вышло совсем не так: «Пришла Невеста… И невесте солдатский штык проткнул глаза…» (З. Гиппиус). Такое абсолютное непредвидение и было их вкладом в дело пробуждения революционного анархизма, было их грехом… «На землю громы призываю, не доверяя небесам» (В. Ходасевич). Они же полагали, что уцелели в этой пробудившейся слепой стихии, продолжая проповедовать революционные ценности» тогда, когда они были уже ни к чему. Это не могло не поставить их в страшное противоречие и конфликт с новым, в муках и жестокостях нарождавшимся укладом жизни.
Некоторые из них, как, к примеру, Андрей Белый, попытались приспособиться к новой действительности, спешно пересматривая былые «идеалы» и свои же прежние писания. Но поскольку в этом не было истинной веры в то, что происходящее, несмотря на его жестокость, происходит закономерно, а было продиктовано скорее желанием уцелеть в этом «бедламе», то и представляло собой не только поэтическое, но и человеческое падение: «Он пошёл по другому пути обновления своей писательской палитры – в направлении поверхностной и достаточно примитивной социализации, подобной той, которая тогда господствовала в советской «установочной» литературе. Все эти попытки Белого придать своим книгам привкус актуальности оказались неорганическими, беззашитными перед любой критикой и воспринимаются сейчас как безнадёжная архаика. И по сути своей нечто совершенно эфемерное, беспочвенное» (А.В. Лавров, в кн. Андрей Белый, «На рубеже двух столетий», М., «Художественная литература», 1989).
Когда А. Блок писал: «А ты всё та ж, моя страна, в красе заплаканной и древней», А. Белый писал совсем иначе: «Довольно; не жди, не надейся, - Рассейся, мой бедный народ!» А когда всё «рассеялось», писал панические и даже трусливые письма А. Блоку, что тот слишком смел и что ему этого не простят: «Если Россия и Европа не стряхнёт с себя «железную пяту» – скоро мы увидим открытые человеческие жертвоприношения… По моему ты слишком неосторожно берёшь иные ноты. Помни – Тебе «не простят», «никогда»… Помни: Ты всем нам нужен в … ещё более трудном будущем нашем… Будь мудр: соединяй с отвагой осторожность» (17 марта 1918 года).
А Блоку действительно «не простили». См. мою повесть «Пред ликом родины суровой я закачаюсь на кресте…». О тайне смерти Александра Блока»). В книге «До разгрома и после него». (М., «У Никитских ворот», 2016).
Это ведь главное, как поэты понимали своё время, что прозревали и прозревали ли… Не блеском же или нищетой версификаторства определяются поэты…
Более же органические поэты, как Марина Цветаева, для которой поэзия была не просто родом занятия, но самой жизнью, даже чем-то большим, чем жизнь, просто отказывались быть… Им больше нечего было делать на этой земле… И они уходили из жизни. А как именно это было, как бы уже и не столь важно. Никакие подробности их ухода, судебно-криминальные и другие, не могут заслонить главной, страшной трагедии поэта – невозможности, а отсюда – и не желания быть…
(Продолжение следует)
