Сразу по переезде в Москву в 50-м году потянуло меня записаться в ближайшую библиотеку, чтобы читать книги по своему выбору. Такие библиотеки были поблизости. Одна из них, наша районная, находилась на углу Новослободской и Лесной улиц и считалась представительной. Чем плохо посидеть там в тиши и брать, что выберу. Во всех районных, где побывал до этого, обыкновенно находил что-то желанное, а в этой мне по нутру была неплохая подборка книг поэтов-модернистов начала двадцатого века. Вот сижу и читаю Велимира Хлебникова и тоном задиристей Василия Каменского. Зачем нужно, да не зачем, просто для себя. Ведь в городе живу и от всего простодушного, приземлённого, начинаю отвыкать. Вот и копаюсь тут в старье 20-х годов. И публика тут подходящая к месту - испитые в неволе неопределённого возраста старички в пристёгнутых булавками лохмотьях, будто поясняют выражение: «Не гляди, что обтрёпаны рукава, да ухватка какова!». А она у этих читателей проявлена чётко на фоне того, что вижу в окно… А вижу одно и то же, стену кирпичную, отделяющую Бутырскую тюрьму от города, с его улицами и людьми. Стена ставлена в старое время, но исправно служит и в наши дни. С Лесной сюда въезд воронков, и из окна читального зала мне видно, как они въезжают и выезжают. Иногда по дороге к тюрьме воронок забарахлит, не «хочет» ехать, тогда к нему подъезжает другой, и надзиратели переводят заключённых из одной машины в другую. Всё, что происходит за зубцами высоченной стены, обывателю неведомо. Читаешь себе, ну и читай!
И всё же подобрал себе другую библиотеку. Расположена она на Сущёвской улице, в особняке художника Боголюбова. Видно, справно жил в старое время живописец сей, изобразитель батальных и морских сцен, если сумел поставить тут весьма симпатичный каменный дом с широкими итальянскими окнами и коваными дорогими воротами, при собственном вишнёвом садике, обнесённым основательным каменным заплотом. Всё здесь чисто, по возможности, ухожено, под приглядом сторожа. Правда, никакой сторожевой охраны в усадьбе теперь нет, и пустая сторожка сиротливо виднеется для порядка. А в самом доме, при подъёме на второй этаж, вдоволь налюбуешься избранными классиками, в кожаных переплётах с золотым тиснением. Тут тебе и Шекспир, и Мольер, и Пушкин, впрочем, больше всего меня привлекал Байрон: любил его в русских переводах и даже заучивал. Сам читальный зал светлый. Сквозь протёртые зеркальные стёкла льётся тихий благодатный свет. Дубовые столы поместительны - всё располагает к внимательному усвоению прежней словесности. А для углублённых занятий в библиотеке отведён отдельный кабинет с набором словарей и справочников. Из всех доступных книжных уютов нашего районного околотка эта библиотека больше других устраивала меня в 50-м, 51-м годах, и как ни скудно было с свободным временем, каждый перерыв в занятиях старался урвать для себя именно здесь. Классики на выбор получалось достаточно, а современной около-литературы сторонился.
Никакой штатной работы у меня тогда не было. После неудачи поступить в Школу циркового искусства мы с другом Ваней Якуниным пошли временно потрудиться к своим отцам - рядом с жильём. Тут вовсю громыхала лесопилка, да и в столярной мастерской найдётся дело. В столярку-то нас и устроили, а вечером будем ходить в школу рабочей молодёжи, что тоже нам подходило. Научиться чему-то реальному, пусть и в столярке, привлекало началом овладения рукомеслом. А начинается оно с заточки инструмента. Ближе к вечеру мастеровой правит, затачивает и наводит на оселке режущую кромку рубанков, стамесок и долот. Топор, само собой, должен быть навострён и прочно сидеть на рукоятке. Наводят лезвия на точильном бруске, у заправского мастера должен быть свой камень. Ходят за ним на Пресню, к мосту Шмидта. Только там и есть настоящий природный точильный камень, брусчатка им выложена. Нужен-то тебе всего один брусок, но с дороги не возьмёшь, а надо поискать по обочинам, может, и повезёт. Это мелкопесчаный известняк, крепкий и въедчивый в сталь лезвия, только смачивать не забывай. Хорошо отточенный топор потягается с бритвой - так остёр. Говорят, можешь бриться топором, да ведь скоблить на скулах ещё нечего. На первый день задание простое, для себя. Мастер наставляет: сделаешь книжную полку, а на завтра займёшься табуреткой, и тоже для себя. Крепкая должна получиться, не шататься, чтоб сидеть твёрдо всю жизнь. И запомни: столяр с гвоздями не работает, всё делает на клею. Вон клеянка, а в ней застывший клей, разогрей и смазывай заготовки. Покажу, что и как делать. Половину зарплаты будешь отдавать мне за научение, половину тебе. А сейчас сходи на пилораму, к отцу своему, погляди, чем там занимаются. Дядя Сергей, отец Вани Якунина, человек строгий и рассуждать долго не любит.
Что там, на лесопилке, делается, я уже усвоил почти досконально - ходил туда не раз. Ещё на подходе к огромному сараю слышно, как ухает и визжит пилорама. Огромный еловый кряж, взваленный ломами на низкие вагонетки, подкатывают к зеву пилы, и когда комель бревна оказывался слишком широк и в раму не входил, его выступы, превышающие размер, срубают топором, чтобы просунуть в зев рамы. Зубчатые вальцы подхватят лесную уроженку и прямёхонько потащат к стоящим в ряд полотнищам пил (по-старинному, к поставам), а те, вгрызаясь стальными зубьями, распустят бревно на доски толщиной, как задумано: на тёс - двадцатку - одно дело, на половую плаху - шестидесятку - другое, распиловка на брус - самое лёгкое для пил движение. Ведь пропил бревна на несколько досок делается одновременно, и протянуть поставы мотору было бы невмочь. Ему на помощь на раме приделан тяжелейший противовес, который, сбрасываясь, облегчает мотору протащить все поставы на сантиметр пропила цельного бревна. Ухает противовес, визжат пилы, отмечая своим грохотом каждый пройденный лаг. Бывает, что и неладное случится. Вдруг зуб пилы наскочил на пулю - застряла в стволе, ведь дерево стояло в лесу и «воевало» в ту или иную войну. Сорванный зуб пилы, с полпальца длиной, с такой скоростью отлетает, что убьёт наповал любое существо, если б не защитный колпак, привинченный над пилами. Так, сантиметр за сантиметром, и пройдёт сквозь всё шестиметровое бревно. Необрезные доски годятся разве что на обрешётку, а обрезные из бруса - тёс - самый востребованный товар, зато и в отход сбрасывается много.
Тёс свозит к штабелю татарин Бабай на своей упитанной и вычищенной чёрной кобыле по прозвищу Цыганка. Добрый и всегда благожелательный этот старик. При лошади, да на телеге - куда как свычно отвозить опилки! Семья Сигбатуллиных - наши соседи по жилью. И всегда здесь все ладят и внимательны друг к другу. Отец мой, Николай Яковлевич, мастер по наладке ленточных и циркулярных пил. Он и над разводкой зубьев поставов хлопочет, и за ходом вагонеток следит, и брёвна с помощником к раме подкатывает, и тяжёлые свежие доски помогает оттаскивать к стене сарая. Не курит, не пьёт, всегда в деле.
Затачивать ножи для строгального станка - тоже его работа. Станок не только выглаживает доски, но выбирает и четверть, и шпунт, только наладь покрепче, кабы из деталей что не сорвалось. В столярке же всё новое, привезли из Германии. У немцев взяли и универсальный станок для столярных работ. На нём всё делают: и пилят, и режут, и строгают, и даже без долота, цепью с режущими зубцами, всевозможные долбёжные работы выполняют. Вот только что занимался я своей табуреткой и, не отходя от станка, всё по-ученически старательно сделал: бруска для ножек постругал, заглубления для шипов поперечных планок подготовил, досчатое сиденье собрал. Осталось клеем мездринным заготовки смазать. И всё готово, без единого гвоздя. Столярному искусству учусь с примитива. Да и придётся ли мне до тонкостей доходить, ведь работу для себя, более подходящую нашей мечте, мы всё равно будем подыскивать, ещё не знаем, какую именно, главное, чтобы была поближе к литературе. Но пока с охотой берёмся за всё, что предлагают строительно-монтажное предприятие, где трудятся наши отцы.
Вот совсем простое дело - обнести плотным забором будущий молочный комбинат. Его пока нет, и он только помечен фундаментом довоенной поры. За бетонными стенами колышется во всю ширь глубокий бассейн, в нём мы постоянно могли плескаться и, ныряя в открытыми глазами, наблюдать за плавающими рыбёшками. Откуда они взялись, ведь сюда ничто не впадает - бассейн замкнут стенами. Потом сообразили. Этих рыбёшек тут развели… чайки. Вот они летят с озера Киёво на Лобне. От нас недалеко, и на лапках перенесли икринки карасей. А на озере том, кроме карасей, чаек и другой летающей живности, ничего нет. За чаячьими яйцами туда мальчишки ходили в голодную пору. Так-то и дознались о зарыблении этого пустынного бассейна.
Мы с Ваней Якуниным ещё не весь длиннейший забор приколотили, как тут загромыхала стройка. Появилась камнедробилка - разбивает и перетирает дикие камни, добывая цементную муку. Насосом слили бассейн, обнажив на дне целый слой золотых и серебряных карасей. Вёдрами таскали наши соседки даровую рыбу, - неплохо ведь?
Книжная полка, изготовленная в столярке мною для себя оказалась добрым знаком, сопутствующим мне всю жизнь. Этот знак положил начало захватывающей страсти собирать и любить избранные книги, что помогают постигать дух затронутого времени, оживлять образы замечательных людей и наблюдать смену литературных вкусов. Библиофильство сдружит меня с такими ж пылкими разыскателями сокровенной словесности. Но это станет потребностью только потом, спустя годы. А пока лишь подступы к самостоятельному видению. И лишь через труд и самоограничения можно протолочить тропинку к этому кладезю мудрости. предстоит мучительная обработка «дикого камня души», а он у меня первобытный, не тронутый познанием. Всё свободное время провожу в библиотеках, пока районных, главным образом в той, что в особняке художника Боголюбова, на Сущёвской трамвайной улице. И к собственному собранию книг только приступаю, этому периоду предстоит продлиться и десять, и пятнадцать лет. Но главное, книжная полка, изготовленная своим рукомеслом, начинает пополняться книгами. И первым закладным камнем на этой полке будет томик стихотворений Фёдора Ивановича Тютчева, так-то и должно было быть. Тютчев - вселенная отечественной изящнотворной словесности, с него мне и начинать. Собирал всё, что попадалось, а было этого совсем мало. После узнал - под запретом вся его публицистика. А стихотворения издавались хрестоматийные, без новых разысканий. Старая филологическая школа какое-то время им ещё занималась, но и её подвижничество исчезало и держалось на прежних разысканиях, да и до них мне ещё надо дотянуться, дорасти. Пока, в самый почин пятидесятых, твержу как молитвослов томик, составленный правнуком поэта Кириллом Васильевичем Пигарёвым. И любуюсь картинами сезонных явлений в роще и даже у себя на участке. Дали 15 соток на месте, где будем строить Останкинский молочный комбинат. И уже строим. Старик Бабай еле успевает отвозить тёс, его мы с Ваней подаём со штабеля и укладываем в телегу. Один подаёт сверху, другой укладывает. Цыганка только фыркает от удовольствия возить такую поклажу. Начинают наши мужички выкладывать опалубку над осушенным бассейном. Скоро тут закипит большая стройка.
Но новшество не без потерь. Пока вокруг была тишина и уют, на участках в этих местах выращивали картофель, пасли живность, в основном коз. А как надвинулась стройка, с нею и беда приспела. Тётя Тоня Навесова как-то собралась серпом нажать сочной травы для своей козочки, пришла на свою делянку, а там какая-то проволока под ногами мешает. Ну-ка, думает, откину её. И только прикоснулась - сама упала замертво. Пустились наши поднимать её, и кто-то толкует вслух: «Током долбануло, взялась голой рукой вон за ту проволоку». Надо, говорит, слегка прикрыть тётю Тоню землёй, так скорее из неё электричество выйдет. Попробовали прикопать под рёв её детишек, да и соседи все взголчились - заголосили, запричитали. Не помогла земля попорченная, отступились люди.
Всю вторую половину 1950 года провёл днём на стройке, а вечером в школе. Выходные в полном моём распоряжении. Тут уж я сделался прилежным читателем самой крупной Московской Государственной библиотеки, Румянцевской по-старинному.
Прохладным вечером молодые мужики кучкуются в играх за столом. Либо режутся в карты в «подкидного», либо в лото. У заводилы мешочек с деревянными фишками, картонные карточки с цифрами, с единицы до девяносто. Кричит громко, везде с одинаковыми причитаниями. Числа здесь выкрикивают под условными названиями. Вот и доносится: «утята» - значит 22, «туда-сюда» - 69, «жиды» - 33, «дед» - 90. Все числа переберут, пока кто-то не завопит: «Фатера!» - квартира. Осталось последнюю фишку поставить, и кону конец. Играют без денег, просто так, отдыхают. Наших людей за играми мало, больше чужих из соседних жилищ и общежитий. А наши всё больше в скотном дворике, где у каждого семьянина с десяток кур и поросёнок, а то и два. С ними не до игр. А потом, и воды надо натаскать, и дров назавтра наколоть, ведь варим-то в духовке, керосинок и самодельных электроплиток избегаем. Свободный разве что Минёк Царьков. Он сидит на завалинке и «Тёркина» малышне читает, а те переживают военные сцены.
Приладился я ходить в Некрасовскую библиотеку на Арбате. Просторно там на втором этаже и выбор книг для чтения обширный. Беру поэтов, в числе заветных Александр Блок и воспоминания о нём. Для себя даже надпись составил в тетрадке: «Блок - головокружительно высок!». Пробую полюбить персидских поэтов - Саади, Низами, Омара Хайама. Ведь переводческая отечественная школа стояла на высоте и восточных классиков перелагала истово, чтобы не заниматься сомнительным сочинительством. Всё больше втягивался читать книжки о жизни композиторов, подтолкнула на это монография, посвящённая Ф. Шуберту, его песенки легко входили в душу, трогали. И мотивы были сродни душевному подъёму. В Некрасовке снова вернулся к персам: за несколько походов одолел все восемь томов сказок «Тысячи и одной ночи», изданных в академическом варианте. Увлекательное чтение подвигало взяться за русское сказочное наследие, но к нему надо подготовиться заранее, а сейчас времени и знаний недоставало. Отложил на потом.
Проснулась охота творить самому. Уверовал в то, что личный опыт позволит полнее воспринимать мастерство избранных литераторов. Технология чтения сродни технологии стихосложения. Скрепляется она образностью и развитием сюжета. Вот и взялись рождаться и множиться самодельные мои строки, набросанные наскоро на последних страницах школьной тетрадки, на клочках бумаги, всунутых в карман. Развернёшь лоскут, а там записанная строфа:
Опять моя сторонка
Рядами тополей.
Взлетает стая звонко
Точёных голубей.
И сразу вспомнится родное село и плачущая моя Бабушка. Всегда провожает в слезах, с просьбой к Господу, «чтоб остался Груздочек мой жив». Тут уж прибавляю от себя, как тошно расставаться.
Час последний к концу истекает,
Остывает на лбу поцелуй.
И моя уж слеза орошает
Щёки жаркие в несколько струй.
Важно было исторгнуть из души печаль разлуки, не совсем брошенности и потерянности в омуте городских ощущений. Отчаянность утихает, как только блеснёт хоть краешком нетускнеющая картинка живой природы, усвоенная с детства. Пробую изобразить в словах.
Дождь прошёл -
Роса в колено.
В лужах бродят облака,
Дышат влагой упоенно
Освежённые луга.
Иногда под пером возникают как бы целостные картинки, ещё не проработанные духом, зато искренние по настрою и выверенные на слух.
Вот одна их них.
Легко мне в поле дышится,
Когда кругом колышется
Рожь в человечий рост.
А в небе заливаются
И камнем вниз бросаются
Пернатые певцы.
Цветёт гречиха белая,
Медовым воздух делая,
Манит пчелиный рой.
Всё гордым счастьем полнится,
Всё поле морем волнится,
И заиграл улыбкою
Мой край родной!
Разумеется, родной край, как и в прежние годы, одолели туга и горе, но всё же достояние Божие в краю, где родился и рос - моё. И небо, и воды, и зелень приволья - всё моё, от пращуров.
А я их сын.
И в мудрый храм
Хочу свою поставить долю…
И тяжкий плуг сердечных ран
Тащить по умственному полю!
Так и тащу, напрягаясь. Родина в душе живёт, впрочем, в действительности её уже, по существу, нет, и повержится, предстанет разве что в остатках памяти, да в нетленном величии нашего степного неба, озаряемого порой молниями и яростными ударами грома. Печально молчат пустынные улицы, дичают. Вот уж истинно: туга и горе одолели. Необорим и тлен в человецех, род взыскует воскресения.
У нашей столярки спешный заказ - надо делать оконные рамы и двери, вот и заняты все наши заготовкой брусков и планок для перемычек, выстругиванием фасок на немецком универсальном станке, долбёжными работами и подгонкой филёнок. И мне досталось подвигаться и не робеть. В свободные часы собираю для любопытства образцы разной древесины, стараюсь запомнить текстуру - характерные признаки породы. Уже есть у меня небольшая коллекция древесины лесных пород - ясеня, старого дуба и вызревшей ели. Ну, и, конечно, представлены клён, лещина, вяз и рябина. Издавна люблю присматриваться к естественному облику древесины, раскрытому рукою мастера резцом и рубанком. И даже как-то пробовал в сельские годы смастерить балалайку. С клёна срезал зимою толстый сук - будет гриф. С замёта снял широкую доску, выстругаю, отполирую - чем не дека? А клинья для кузова буду вырезать из того же клёна. Со струнами проблем нет, возле механического двора вдоволь кусков провода в оплётке. В них жилки стальные, для звонкой балалайки надобны струны тонкие и чуть потолще - голосовые и басовые. Всё отыщется.
Клинья вырезаны, подогнаны, склеены и прилажены к грифу. Осталось сделать колки, врезать в гриф лады из расклёпанной медной проволоки и напоследок изготовить кобылку для подъёма натянутых струн. И вот он твой струнный музыкальный инструмент! Конечно, смастерил неважно, зато своими руками. Гудит, как заправская, с переливами. Размечталось вдруг: вот буду в Москве, пойду в Консерваторию, поглядеть бы в мастерской на умелых мастеров, делающих настоящие, высокого класса музыкальные инструменты. Пишут, что в Московской консерватории есть такая мастерская, и при ней лучшие умельцы раскрывать и освобождать волшебные звуки, до времени спрятанные в древесине. Только бы поглядеть, если допустят. Но мечты мечтами, как бы пылки они ни были, а всё же о будничном надо печься. Помогаю Великим постом добывать кормочек корове и овцам. А где взять? Одна надежда на остатки свезённых скирд. Смёрзшиеся ковриги соломы раздёргиваю и горсточкой на верёвку порядочком укладываю, чтоб вязанкой припереть ко двору. Хорошо, что убираем хлебостой с сорняками - пойдут вместе с обмяльем в корм овцам. С окончанием сельского житья-бытья всё это уходило для меня в прошлое. Стишки свои изначальные свернул в трубочку и сунул под застреху в сенях. Балалайку велел себе порешить, вынес к погребице и хряснул об угол так, что струны испустили звон, похожий на плач. И на этом и прости-прощай, деревня! В столице будут другие голоса, будут другие мечты…
А реальность там вторглась другая: одной рукою паши, другой сей. Возводят Останкинский молочный комбинат не быстро, но уверенно. Уже перекрытием второго этажа люди заняты, и среди них несколько моих односельчан. Бывают и несчастья. Так, наш тарадеевский старательный мужик Миколя Журавлёв осмыгнулся на лесах и свалился с высоты, и расшибся насмерть, ударившись головою о штырь арматуры нижнего перекрытия. Горе, да и только. А нам вдвойне его жалко - приходился недальним родственником. Когда жили в селе, знались и продолжали знаться и в Москве. А город исподволь пожирает людей, калечит.
Единственная моя отрада и настоящая радость - Румянцевская библиотека. Сразу записали в Общий читальный зал, хотя по возрасту я подходил лишь в юношеский - 18 лет не исполнилось. А поскольку у меня трудовая книжка есть, работаю и учусь, таких оформляли как достигших совершенного возраста. Паспорт, прописку, трудовую книжку получил - теперь ты самостоятельный человек. Гордо я прошёл в раздевалку, снял калоши и прошёл на контроль, показал свой читательский билет, получил входной листок. Пошёл наверх читать. На лестнице обратил внимание на мраморный горельеф с выпуклым изображением Румянцева-Задунайского, чьё имя искони носит это общественное заведение. А на подступах к залу вижу вазу яшмовую. Отчеканена надпись. Сработана в Колывани. Стоило выяснить для себя, где Колывань и что за важная яшма такой величины.
На многие вопросы в своей жизни, вскипавшие именно в этом прекрасном зале, находил ответы. Шёл 1951 год. Искал и не находил ответы на другие вопросы. Но в блокноте уже вывел заглавное слово «Поэзия», само стихотворение напишется позже, когда одумаюсь и настрадаюсь в душе. Только через страдание и боль сердечную познаётся поэзия, а она ещё не опробована внутренним опытом, не сложилась в музыкальном строе. Начертал лишь тему, а выразить чувства пока никак не удалось. Но заглавие не даёт забыться и через какое-то время заговорит строфами.
Мне от счастья нечего терять,
Разве только тяжесть сладкой боли:
Я устал без трепета шагать
С мыслями по клеверному полю.
Я устал сметать росинки слёз
Со стихов своих немногословных.
Сколько было песен, сколько грёз
На дорогах, от ненастья чёрных.
Всё покрылось дымкою годов,
Всё откинулось в туман воспоминаний,
Только лишь по-прежнему любовь
Мне диктует музыку страданий!
Где ж слова для лепки наших чувств?
Или кто-нибудь давно их пропил?
От рожденья я во тьме искусств
Сердцем выстрадал твой тонкий профиль.
Так с одним заглавием и ходил по залам, знакомился, полный восторга и умиления. Предстояла жизнь в других измерениях.
(Публикацию подготовила М.А. Бирюкова).
