На спуске догмы

Наша школа рабочей молодёжи на улице Образцова в Марьиной роще считалась нетипичной и старомодной, а по внешнему виду - далеко не стандартное строение. До революции в нём помещалась гимназия, потому-то и архитектурные украшения того времени, и даже школьный двор с его глубоким и тенистым проходом, ничего общего со стандартными общеобразовательными заведениями не имели. Одним словом, всё старомодно, нетипично по тогдашним представлениям. И возникли занятия здесь лишь в 1950-м году, так что наш выпуск десятого класса будет первым. Дотянуло до него человек двадцать с небольшим, а поступало в три раза больше. В основном, учились доброхоты вроде меня, или дети репрессированных родителей, за что и как - здесь никто никого не расспрашивал. Дружим внешне, но с кем-то сближались по интересам. Девушки держались особняком.

А товарищем моим в классе был Геннадий Овдин, говорун, ухажёристый. Любил он слегка поэзию, немного рисовал. Но в свои 26 лет ни в чём не преуспел и не собирался ни во что углубляться, лишь бы быть на поверхности. И всё же с ним можно было о чём-то потолковать и перекинуться на уроках самодельными стихами. А стихи серьёзные, заправские я искренно любил. Из живых поэтов увлекался Пастернаком и стихотворцами его круга. И вот глубокой осенью 52-го года мы сговорились с Геннадием сходить домой к Борису Леонидовичу на Лаврушинский, где жили тогдашние светила. Выбрали подходящий день и пустились в литературное путешествие. Сперва зашли в Телеграф, взяли лежавший там «гроссбух» с телефонами и адресами всех москвичей. Нашли номер Пастернака и на всякий случай домашний телефон и адрес Владимира Луговского, поэта, известного по его сборникам 20-х годов, «Мускул» и «Страдания моих друзей» прихватил у букиниста. Думаю, пригодится, если Пастернак нас не примет, пойдём к Владимиру Луговскому, в том же подъезде.

И вот пришли. Поднялись на шестой, позвонили. Отворил дверь кто-то из домашних, спрашиваем Бориса Леонидовича. Нам вежливо отвечают: поэт в Переделкине и тут неизвестно когда будет. Пошли ни с чем на четвёртый этаж к Луговскому. Опять звонок, выходит сгорбленная старушка с просветлённым лицом. Дала знать поэту, что к нему пришли. Он важно вышел, мы смущённо сказали, что любим его читать и кое-что своё принесли. Не раздевая нас, так в пальто и в калошах проводит нас в свой кабинет. Живой поэт, в свою литературную мастерскую ведёт, это ль не событие? Оглядываю кабинет: вижу черкасское седло, фигурки Будды - как же, ведь «усмирял» басмачей в 30-х и даже сборник об этом выпустил «Большевикам пустыни и весны». И вообще много писал разного. На столе его вижу только что изданные три тома В. Стасова и стопку необыкновенных записных книжек. Все они сделаны по заказу и переплетены в шёлковые ткани женских расцветок. Позже слышал, что это из кофточек возлюбленных женщин, собирал и увековечивал.

Владимир Александрович человек представительный. Встретил почитателей ухоженным, в дорогом костюме, пошитом по его фигуре из ткани «метро», в лацкане металлическая «божья коровка». Движения мягкие, речь властная. «Ну, читайте», - это к нам. Овдин ожимается, толкает меня - начинай. А с чего начинать, соображаю на ходу. Ведь Луговской входил когда-то в группу конструктивистов, стало быть, формалист по призванию. Прочту ему моё стихотворение «Бессонница», написанное в крайне тревожном состоянии. В своём летнем домике никак заснуть не мог - всё мечтал и бредил лишь одной особой, Багрий. Так в горячке и сложились полубредовые строки. Читаю.

 

   Падают звёзды в прозрачную синь,

Месяц в кустарник пускает зайчик,

Длинные тени от спящих осин

Густо сползают в овражный ящик.

Человек мечется, его душит спазма,

Кто-то сапожищами бьёт у крыльца,

Зрачок запрятал на поверхность глаза,

Руки откинулись в два кольца.

 

   Мягкая в душу сочится тоска,

Словно в дырявую лодку волны.

Чувствует: крошатся звёзды -

И с высока, прямым ударом

Тысяча молний выстрелом глушат

Больное сознанье.

 

   Где-то деревни покорней слуги,

Свадебный поезд лошажьим ржаньем

Рвёт колокольчик с горящей дуги.

 

   Человек мечется,

Его душит спазма.

И нет его боли конца,

Бронхи наполнились доотказа

Раскалённой лавой свинца.

 

Поглядываю на мэтра. Молчит, сдвинул свои знаменитые брови, «Бровеносец», сделал знак - продолжай. О чём же ещё? Думаю: раз не тронула его моя боль, надо прочесть что-нибудь о природе родной, другой моей первозданной радости. Самый раз  «Предвесенье», написанное в том же 52-м.

 

   Рыхлый снег обласкан солнцем,

Жарок яркий луч.

Под бугром блестит оконце

Первых капель с круч.

Облака, светлей эмали,

Взор отвыкший

Вновь слепят.

И раздвинутые дали

Вновь бескрайностью манят.

Где-то жаворонка трели

Радость славят с высоты.

По лощинам запотели

Вербные кусты.

Зима укрылась на пороге

За ледяной косяк,

А на обочине дороги

Ныряет пепельный русак.

 

«Пиши о русаках», - наставляет «Бровеносец». По душе мне пришлась его подсказка. Дорожил ею, холил. Овдин вызвался прочесть несколько строк Луговского самому автору.

 

   Луна стоит на капитанской вахте,

На сотни вёрст раскинулся прибой.

И, словно белая трепещущая яхта,

Уходит женщина, любимая тобой.

 

Литературщиной отдавало, впрочем, совсем непротивной, почти как поглаживание.

В проёме растворенной двери проплыла важная особа в шёлковом халате. Мне потом называли её, Грудцовой. И поэт намекнул Овдину прочесть что-либо своё, но тот отказался, дескать, ещё не дописано. Тогда Владимир Александрович взял с полки журнал «Знамя», в редколлегию которого входил, и стал читать из него свои последние стихотворения, посвящённые середине века. Взволновать они не могли, но ритм чувствовался». На прощание велел прийти к нему в следующем месяце. Так, телефонный справочник познакомил нас. Тогда всё делалось просто.

Всё делалось просто и понятно. И многое делалось надолго. О сталинских градостроительных планах уже упоминалось в связи с возникновением капитально отстроенных, добротных городских домов. Высотки подчёркивали целеустремлённый стиль динамичного десятилетия. В какой цивилизационный облик ни погляди - всюду заметишь высокий стиль тех лет, выражающий, в соответствии с потребностями жизни, развитие самобытного таланта людей, ещё не выпрямленных после гнёта прежних догм. Развернулась программа возврата людей к истокам русской классики, научной и литературной. Готовились к изданию многотомные труды Менделеева, полный Ломоносов в десяти академических томах, педагогические труды Ушинского и публицистика Чернышевского. Задумывалось, а вскоре и осуществилось 30-томное собрание сочинений Герцена. Это лишь малая толика того, что делалось за каких-нибудь пятнадцать лет эпохи высокого стиля, которую для краткости величают «сталинской». А в музыке что? И, если шире взять, в искусстве что? К юбилею Вождя, говорят, было написано три тысячи кантат, и среди них совершенно исключительное произведение великого Прокофьева. Даже в затхлой литературной среде встрепенулись, казалось бы, давно заснувшие авторы. Взять, к слову, замолчавшего до поры, до времени наставника начинающих литераторов, переводчика первой руки, Георгия Шенгели. Не сдержал выдоха старый словесник, и выдохнул талантливое слово хвалы Вождю. И кто только не клялся тогда в хвалебных песнопениях в верности ему? Точь-в-точь богатырский эпос в былинном обличье!

Теперь, по прошествии стольких десятилетий, лично спрашиваю свою совесть: «Как же ты, десятиклассник, обладающий хоть каким-то жизненным опытом, мог написать такое скоропалительное стихотворение, посвящённое смерти Сталина?». Вот оно.

 

   Лишь закрою глаза перед сном,

Слышу: ветер поёт за окном.

Песня звонко гудит по ладам:

Смерть тирану, свободу рабам!

Кто же, ветер, тебя научил

Петь так дерзко в кромешной ночи?

- Чётко слышу, страданья твои!

 

Злые те строки сложены очевидцем разорения родного края, обильного от природы дарами земли, сильного людьми крепкими и не обделёнными от рождения талантами, смекалкой и пригожеством. Словом, народ как народ, этнос, устремлённый в живое будущее. А его-то и не получалось - под большевиками, окружёнными живоглотами и лихоимцами. Комитеты бедноты - сборище душителей самодостаточных крестьян; в прямом смысле, они были разорителями уклада и растлителями быта сельской общины, верховоды греха. Эти-то горлопаны, опекаемые сверху, пресекали живые корни семьи выверкой личного клочка земли, пересчитывали и переписывали по семь раз каждого ягнёнка и каждого курёнка. Кто держал корову, тот обязывался на всё лето сдать по госпоставке 260 литров свежего молока на пункт, с жирностью «три и восемь». Травинки на обочине дороги не моги скосить. Чем кормить скотину, выкручивайся сам? Вся надежда на сор при прополке борозд, да на картофельную ботву, срезанную и высушенную - вот и весь бурёнкин паёк на зиму. Жнивья не дадут скосить, осоку на болоте - за всем догляд «активистов». А те клянутся перед образом Вождя, что верно исполняют его волю, и ни на шаг не отступают на послабление. И получалось так, что, проклиная окаянство, замордованная, подневольная деревня видела во всём этом злую волю «Светоча». Его-то и проклинала русская душа. И как разобраться труженице, что колхозный гнёт во многом держался на своеволии горлохватов и оторвяжников из комитета бедноты, оседлавших совестливого крестьянина с помощью своего партийного кружка. Местные выдвиженцы подыгрывали верховным человеконенавистникам, были там и такие с избытком. Время от времени их осаживал сам Вождь, но и он порой поддавался порыву верного служения догме. Одумается вполне лишь в годы, когда «варёный кочет клюнул», и апокалипсическая беда подкатила к порогу Кремлёвской палаты. Тогда, спасай русский мужичок! Беда потерять всё «отучила пса возвращаться на свою блевотину». Глоток живительного воздуха прочистил заражённые сосуды, и «Светоч» предстал перед людьми в новом облике и в новом величии. И тогда заняла все мыслимые просторы аллилуйщина и глорификация, с её обожествлением любого периода жизни Вождя. За всем этим терялся исторический образ времени и стирались подлинные черты облика властного человека, укрупнялись до вселенских размеров его волевые импульсы. И прозвище ему дано в простонародье «Анчутка, анчихрист». То, разумеется, не подлинный Вождь, а собирательная личина супостата, дорисованная его прихвостнями, они же божились и клялись его именем. Поди, разберись! Натурального Вождя никто из черносошенных крестьян не видел и не представлял. А он оказался Мудрым и Отечестволюбивым, в окружении ничтожных расхитителей его державных мыслей. Все с замиранием сердца ждали решений Девятнадцатого съезда в конце 1952 года.

Помнится, как разочаровали меня, юношу, эти решения. Мистические формулы, отлитые в металле, искривлялись, теряли смысловой вес. Обжигающие понятия: «Оргбюро», ВКП(б) превратились в лапидарные словосочетания: Президиум ЦК (теперь там вместо восьми засело 20 человек), а потом, что за новость неприличная - КПСС? Сакральный стержень ослаблен, пошатнулся, а с ним пошатнулась и вся догма. Народу-то она и прежде не была нужна - стояла поперёк горла, но, умягчённую её, заглатывали партийные заводилы. И они растащили теоретическое наследство «Светоча» по своим красным углам и там ущербно мусолили отлитые в металле сталинские формулы. Назревал скат догмы Высокого стиля, сползание, потеря устойчивости. Пассионарные усилия и взлёт сдвинулсь на спад, как и сам Вождь, еле дошедший от стола к трибуне съезда… Его преемником оказался «размазня», Маленков. Но и при нём казённое воодушевление в рядах единомышленников пыталось закрепиться на освоенной высоте. Лишь крестьянин - становая жила этноса - держался в сторонке, попинаемый отовсюду за старожильческий быт. Вот его-то внутренний диалог со стихией и старался я выразить в стихотворном отклике на смерть Вождя. Масштаб личности не усваивался вблизи, проступали одни гримасы века. Их было вдоволь, куда ни повернись.

Пора немного остановиться и на жизни нашего школьного товарищества. Мы уже третий год вместе учимся и набираемся ума-разума. Впрочем, некоторые «вечерники» давненько занимаются службой, либо работают на предприятии. И серьёзными были все, как один. Бывало, придёшь на Делегатскую к Фроловым, и наглотаешься московского коммунального духа. А то усядемся на кровлю деревянного дома долбить учебную программу, а внизу на матрацах, прямо во дворе, спят жильцы - в перенаселённой квартире душно. Слышу выкрики медника: «Лужу, паяю, вёдра подбиваю!». А то стекольщик комканно скажет: «Клей стукла», поди, разберись, чем займётся? Догадаешься наконец: «Вклеиваю стёкла»; заметил разбитую раночку, вот и кричит, предлагая услугу вставить стекло. А то придёт с корзиной горячих пирогов маковница, и её желанный голос слышится.

Но раз нам пришлось нам забраться на кровлю повыше, чтобы поглядеть, как по Садовому погонят пленных немцев. В оборванных кителях «штурмбандфюреры», а за ними понурое поголовье солдат. Мы сидим на краю кровли, как и многие, а Валя Штейншнайдер даже свесила ноги через край и аплодирует при виде конников, сопровождающих колонну «немчуры». Вдоль проезжей части Садового протянут канат, отграничивающий обывателя от пленников. Гонят их в сторону Белорусского вокзала, оттуда повезут в Восточную Германию. Уроженцы Западной части страны ещё посидят лет с пять, и кто выживет, тех отпустят по соглашению.

Но вообще-то на кровле никто в нашей компании унижению пленных не радовался, разве что повизгивала Штейншнайдер, самая смазливая из наших девушек. Живёт она в общей квартире с Фроловыми, но дружбу водит лишь с Анатолием Масленниковым, служащим за сценой Театра Армии. Человек он замечательный, радушный, и Вале подходил. Её отец чтец на радио, с хорошо поставленным голосом, но вот невидаль, отталкивает непривлекательной внешностью. Из-за этого на сцену он не выходит - стесняется, а вот на радио самое то. Включишь утром чёрную тарелку и услышишь его голос - читает «Пусть светит» Ванды Василевской. На наших школьных вечерах выразительно читал поэтов казённого образца, рассказывал весёлые историйки. Валентина его, пока учились, вышла замуж за Масленникова, и не пожалела до поры до времени. А потом расстались. Агриппина Семёновна Воробьёва, директор нашей школы, уникальная по своей доброте и педагогическому опыту. Мы все искренно её любили и почитали, а она, бывало, по-матерински погладит тебя по голове, и скажет несколько нужных слов. И все педагоги школы заряжены таким же духом дружелюбия и разумной требовательности. Спасибо всем! Думаю, что благоприятная атмосфера заведения несколько приподняла пригнетённых потерей близких людей, - пропали в чистках. Конечно, молодость и работа сглаживали многое в обидах. Один Овдин был ровнёхонько всем доволен и внешне сиял счастьем. Подомнёт какую юбку - доволен, забежит в гостиничный буфет освежиться - тем более. В своё удовольствие живёт, фантазия у него неуёмная, вот опять встрапилось ему сходить послушать, как читает стихи поэт. Мне вроде бы ни к чему громогласная лира, но соглашаюсь наведаться на Лаврушинский. Опять нам отворит дверь «конёк-горбунок» - так Луговской ласково называл горбатую старушку, жившую у него домработницей. Слушаем его с почтением. Овдин назвался не Геннадием, а Генрихом - так, на его взгляд, литературнее.

Облизывается от предвкушения «Генрих», а Владимир Александрович молчит, сделал знак в мою сторону: читай! Смекнул я, ведь о природе надо было, что ли? Но нет подходящего, попробую вот это. И начал:

 

   Глухая ночь в объятиях сна,

Лишь звёзды смотрят с небосвода;

Живительным лучом одна

Горит у яркого восхода.

В такую ночь мне страшно жить,

Как-то особенно опасно:

Звезда горит, как луч, алмазно,

И время вечностью бежит.

 

Помолчал поэт, взял с полки свежую огоньковскую книжку и сделал мне дарственную надпись «на доброе знакомство». То был январь 1953 года, время моего влюбления в поэзию, осторожного общения, удержусь ли на спуске? Уж больно громко вслух разглагольствовал с книжным Яковом Мордковичем, упрямым читателем и человеком, верным на слово. Провожал он меня до третьего троллейбуса на Пушкинскую улицу. И ехал я, мечтая о ком-то или заглядывая в стихи Эмиля Верхарна, переводчик Георгий Шенгели. Бельгийцев обожал читать - и стихи и прозу. Но в душе, между тем, на первом месте она, Нелли Багрий, моя Дульсинея Тобосская. И как свихнувшийся Дон Кихот только и мечтаю о ней, несравненной. Вспоминаю, как третьего дня она вошла в Институт в обнове -  на плечах манто из каракульчи, с подкладки слегка повеяло тонкими духами, несколько равнодушная, в деловом настрое, и на моё обыкновенное «Здравствуйте» ответила сдержанной улыбкой - прожгла всего. Какой же я никудышный, ничем достойно ответить не могу - боюсь вмешательством повредить, ведь и так перемывают наши косточки. Впрочем, в научно-производственном учреждении тогда старались все держать себя чинно и шашнями не занимались. Институт разрабатывал проекты комбинатов по выпуску текстильной продукции - располагались в городах ткачей. А художественной росписью тканей, изготовлением состава несмываемых красок приятного запаха занимались в лаборатории при фабрике - филиале Института. И мы, сотрудники его отдела, ходили туда изучать процессы набивки рисунков, прислушивались к производственникам, важные их пожелания все брались в расчёт без особого промедления.

Моя конечная остановка 50-го трамвая - Военная академия. Иду я возле неё, поглядываю на давно знакомую надпись, выбитую чуть не через всю каменную стену: «Ни одной пяди чужой земли не хотим, но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому. Сталин». Надпись выдолбили в 30-е годы, тогда же по концам академического здания на постаментах поставили грозные танки. Часовые с отомкнутыми штыками возле дверей. От этой остановки надо мне пройти до клуба «Каучук», свернуть в короткий Тружеников переулок и выйти на Большой Саввинский, к своим дверям проходной (дом 12). Всё отлажено, делалось почти автоматически. Человек-автомат - чем не идеал!

Но, видно, Господь насылает испытания. Вскоре после рядовых дней службы меня привлекла по дороге кучка людей возле расклеенной «Правды». В газете читают экстренное сообщение Правительства о болезни И.В. Сталина, слов на бумаге немного, а весь мир будто от удара покатился по спуску. Тяжёлое предчувствие.

На утро пятого марта радио тревожно передало: Сталин умер. Оделся и в Институт. По дороге вижу скорбных людей, хмуро переживающих страшную весть. В чертёжном зале слышны женские всхлипы, ведущие конструкторы уткнули лица в ладони, а у Кудряшова, моего провожатого по святыням Новодевичьего, проступили крупные слёзы и падают в ладони, как чурки. Горюем молча. Собрался ехать в школу, что там? Переезжаю на трамвае Тверскую, поразился множеству людей, шествующих к центру столицы. Живая река опечаленных и сосредоточенных горожан. А в школе кипение голосов вокруг вопроса: как пойдём прощаться? Перебивая друг друга соображениями, наконец договорились при Агриппине Семёновне: от нашего класса выберем двоих: меня и Овдина. Когда стало известно, сколько времени отведено на прощание с Вождём - у меня сплошное недоумение. Пять ночей и дней оплакивала Ильича племянница Троцкого Вера Инбер, а тут всего-то трое суток. И кого хороним!

Венки, панихидное пение Большого театра, лафет с соратниками по бокам, конное сопровождение - всё это будет немного позже, а накануне похорон, главное, пробиться в Колонный зал, взглянуть на «черты портрета дорогого» - строчка из придворного Твардовского. Но какое там «взглянуть» - на пушечный выстрел не подойти. Пытались с Генкой Овдиным поближе к центру приблизиться, но дальше котловины Трубной площади не продвинулись. Она от нашей школы, почитай, в одном околотке, вот и пошли туда. Но уже на подходе столкнулись с почти неодолимой преградой. Все переулки перекрыты броневиками и грузовыми машинами, сомкнутым строем держится конная милиция. Толпы скорбных людей не шли, их обезумевшая живая сила выносила, куда придётся. Стараюсь, как и все на ближнем подходе к «Трубе», переползти под лошадью, или под машиной, чтоб отдалиться от разъярённой толпы. Надо переулками пробиваться к Сретенке, а там бульварами, может, удастся на Пушкинскую улицу попасть, а там и в Колонный зал. Овдин не стал прикидывать, где лучше приблизиться к самому Центру, и с размаху рванулся к Трубе, смешался с потоком и исчез с глаз. Никто тут никого в ужасной толчее не найдёт, приливы людей колышутся, нажимают, стремясь вырваться на продух. Но не вырваться из этих схлестнувшихся потоков, одна волна перекрывает другую, и тут же подваливают более мощные волны. Людей затаптывают такие же, или кто посильней. На Тверском в давке расшибает людей о гранитные тумбы и фонарные столбы. Горе смертью оборачивалось, удушьем и костоломом, если повезёт.

Овдин попал на Трубной в самое пекло. Он как мог спасался, и его не щадили: карабкались на плечи, валили с ног, но устоял. А кто оказался под ногами, тех затаптывали. Не помогали ни спортивная выучка, ни рост, ни сила приличная, - подминает свалка, и кто внизу - обречён. С ожесточением пробился Овдин к обочине Трубной, и там его босиком, в разорванных штанах (лезли-то на него в подкованных ботинках, подбитых гвоздями) еле живого вытеснили на Рождественский бульвар. Тут-то хоть в подъезде спрятаться. В открытую дверь вошёл, а внутри никого, только мёртвецы - их с площади в подъезды стаскивали. Гробовая тишина, только часы на руках у задавленных продолжают тикать: тик-так, тик-так. Так не так, перетакивать не будем! С тем и вышел наш Гена Овдин на бульвар. И горько заплакал. Может быть, от мёртвого подъезда? Меня толпа кружила переулками и вынесла на Колымажный двор, к Музею изящных искусств, где недавно побывал на постоянной Выставке подарков Сталину - занимала весь второй этаж Музея. С Колымажного добирался домой, и лишь затемно добрёл до Бутырского хутора.

В школе рассказов о московских похоронах уйма. Поползли слухи о тысяче людей, задавленных на Трубе, и как самосвалами вывозили сдёрнутые калоши и скинутую обувь, кучи пуговиц и обрывки одежды. Печаль о погубленных жизнях - вот что скорбило. Не продумали временщики, как такое всенародное шествие организовать, чтоб провести с умом, чинно. А они делёжкой заняты, некому думать на спуске державы. Срыв с высоты на спуск - послесталинская реальность.

(Публикацию подготовила М.А. Бирюкова).