Василий Седов - бывший художник-оформитель Белозерского леспромхоза. С ним я когда-то вместе работал в Палкинском лесопункте. Как фронтовик, прошедший на своих двоих всю войну, он много чего мог поведать о тех, кто оттуда не возвратился. Сейчас - один из его рассказов.
Зима 43-го. Бой на подступах к Ленинграду. Танкам с крестами на башнях тесно на снежной дороге. И вот свернули с нее. Идут, разделяя поле между собой. Один из них впереди. Подбирается к первым окопам, за которыми где-то в бору прячутся наши пушки.
Крайний из танков остановился. Снаряд, выпрыгнувший из бора, скользнул по башне и разорвался где-то за танком, подняв в воздух чью-то взметнувшуюся шинель, в которой мелькнуло тело с оторванной рукавицей.
Танк опять побежал, взметая сугробы. Снег, поднявшийся следом за ним, тут же прятал в себе серо-пепельные шинели.
Гуньков зябко насторожился. Танк увеличивался в размерах настолько быстро, что жутковато стало смотреть на его порывисто-быстрое тело, сквозь которое невозможно было увидеть того, кто был там, за могучей броней. Однако Гуньков его разглядел. Разумеется, не глазами, а холодным воображением, рисовавшим портрет механика, как с натуры. Полнолицый, с усиками танкист смотрел в щель машины, дабы направить траки на русского пехотинца и, пройдясь по нему, оказаться на той стороне окопа, в тылу у взвода, где лежала дорога на Ленинград.
- Э-э! - услышал Гуньков. Это сосед по окопу некто Порошин, кого он, считай, и не знал. Сам Гуньков третий день на войне, а Порошин - второй. Взвод пополнялся, считай, на ходу. Вновь прибывшие заменяли вчерашних, еще живых, но сегодня уже убитых....
- Не робей! - добавил Порошин.
- Еще чего,- ответил Гуньков, позавидовав бравому виду соседа. И неуверенно улыбнулся, удивившись тому, что Порошин был хладнокровен, как если бы знал, что сейчас с ними рядом произойдет. Вот он, не нервничая, снял автомат, укладывая его, как ребенка, в сугробное ложе. И гранату положил перед собой. Всё! Готов к стоическому отпору.
Танк ревел с пологого перевала. Гуньков схватился рукой за гранату. Куда ее? Растерялся. На всякий случай положил в выемку снега перед собой.
Грохот траков был слишком грозен. Гуньков вскинул голову вправо на створ окопа, в котором не было никого. И тут же решил, что если машина пойдет на него, то он сюда в эту сторону и метнется. Однако машина резко свернула и пошла левее его, куда-то к соседу. Гуньков не умел креститься, однако, вскинув правую руку, стремительно накидал на плечи, живот и лоб маленькие шлепки, как прося у кого-то, невидимого, пощады.
Тут свирепо загрохотало. Дым, металл и огонь - всё в одном, как в кудрявом суслоне, который свивал на бегу кто-то из ненормальных. Через пару секунд обнажился и танк. Бежал он вслепую вперед и вперед, пока левая гусеница его не лопнула над окопом, свалив попутно в него глыбу черного с белым, где была полевая со снегом земля и замешкавшийся Порошин.
Гуньков мгновенно оторопел. Непонятно какая сила вдруг уселась верхом на него, и подбородок его окунулся в мерзлую глину. Кто-то из торопившихся по окопу подбежал и толкнул его по-товарищески в плечо.
- Молоток! - Рука солдата показывала на полыхающий танк.
Гуньков распрямился. Хотел бы увидеть Порошина. Но тот, словно спрятался в глыбе почвы.
- Где он? - спросил неизвестно кого.
И тут его дружно затормошили. Как на что-то веселое, сбежалась почти половина взвода. Кто-то даже поцеловал. А взводный Седов громко расхохотался:
- Ты, что ль его?!
Гуньков смутился. И тут же тайно вообразил, что танк подбил не Порошин, а он. Пусть так все и думают, решил про себя. Порошин сейчас где-то там под танком, в земле. Однако, как он туда угодил, не видел никто. И Гуньков ободрился, вдруг ощутив на бедре, где бушлат, легкую тяжесть от неиспользованной гранаты. Стало чуть совестливо и гадко. И тут опять рядом взводный. Уверовав в то, что танк остановлен был им, Иваном Гуньковым он, снова обнял его и радостно рявкнул:
- Завидую! Ох, и завидую! Ухлопал эдакую зверюгу!
В голосе командира Гуньков уловил невольное восхищение им, как героем, которым он не был, хотя и хотел бы им быть. Очень, очень хотел.
Кто-то выстрелил из сугроба. Потом еще и еще. Снежное поле вдруг дико зашевелилось, поднимая на ноги тех, кто шел вслед за танком, пока его не подбили. Фашисты с ходу попрятались в снег, выжидая. И вот поднялись. С ором кинулись на окопы. Отчего они так? Оттого, что еще один танк со свастикой на броне повернул в их сторону от прилеска, и фашисты, взбодрившись, вырылись из сугробов и пошли-побежали к окопу, расстреливая патроны.
Завязался короткий бой, даже не бой, а стрельба из окопа по тем, кто их пробовал взять с налёта. Немцы попали в нелепое положение. Пять минут, и все они, как снопы, опрокинулись в снег.
Гуньков, хоть и не сильно, но возбужден. Двоих немцев лично уложил из автомата. Однако что-то его угнетало. Не выходил из сознания танк. Не он его подорвал, а все решили, что он.
Задышал Гуньков и трудно, и тяжело. Это он оттого, что увидел тот самый танк, который спешил сюда, но почему-то вдруг задержался. «А что коли я попробую, на удачу?» - спросил у себя, вглядываясь в сугробы, среди которых как раз и застряла пугающая машина. Но вот она тронулась и пошла.
Гуньков выскочил из окопа.
- Куда-а? - крикнул взводный.
Гуньков, однако, не обернулся. Он что-то хотел немедленно изменить. Показать себя не шутом гороховым, заграбаставшим втихаря подвиг Порошина в свои лапы, а бойцом, пусть и малозаметным, но чистым, кто не присваивает себе то, за что покрывают матом и презирают.
Подстегнуло исправиться. Сделать то, что сделать почти уже невозможно. Он заставил себя побежать к низкорослым кустам. Главное, чтоб его не заметили с танка.
Граната была в кармане бушлата. И вот уже - в правой его руке. Он понимал, что шагов с сорока до танка гранату ему не докинуть. Надо ближе. Хотя бы шагов с двадцати. Потому и не стал торопиться. Согнувшись, как можно ниже, метнулся навстречу лязгу и грохоту.
И вот он у цели. 15 шагов до нее.
И вот уже 10.
И даже 5.
Швыряя гранату, он разглядел себя как бы со стороны глазами взводного командира. И разобрал его полный любви и радости голос:
- Герой!
И тут же взлетел в обнимку с осколками и огнем, попадая туда, откуда не отпускают.