***
Саратовский епископ Гермоген (Долганев), милосердно откликнувшийся на мольбу о. Илиодора, был яркой фигурой. Ревнуя о благе как церкви, так и отечества, владыка внес большой вклад в развитие монархического движения Саратовской губернии.
«Епископ Гермоген - один из редких по своей энергии и патриотической деятельности святителей русской церкви, - писал Н.Н. Тиханович-Савицкий. - В короткое время сумел он поднять дух патриотизма в такой распропагандированной губернии, как Саратовская»[1].
Этому-то архипастырю о. Илиодор 2 ноября 1907 г., находясь в Бекреневском монастыре, написал слезное письмо: «Спасите меня. Дайте мне какое-либо административное место в вверенных Вашему руководству духовно-учебных заведениях»[2]. Вскоре пришел телеграфный вызов «для личных переговоров»[3]. О. Илиодор помчался в Саратов.
По пути священник впервые посетил Царицын. Местные союзники встретили всероссийскую знаменитость хлебом-солью и, узнав, что он надеется перейти в их епархию, стали приглашать остаться именно в их городе. Биограф о. Илиодора уверяет, что его сразу же насторожило злорадство, с которым царицынские союзники осуждали и местное, и все русское духовенство за бездеятельность. Скорее всего, эти здравые размышления приписаны священнику задним числом, а царицынский вариант не понравился ему просто потому, что о. Илиодор рассчитывал на другую должность. Но союзники все-таки отправили преосвященному телеграмму с просьбой назначить гостя к ним в качестве председателя местного отдела «Союза русского народа». В свете последующих событий любопытно, что особенно об этом хлопотали члены Союза из числа купцов.
Первая встреча о. Илиодора с преосв. Гермогеном произошла, вероятно, около 20-го ноября. Биограф расписывает «радость и отеческое участие», с которым владыка встретил посетителя[4], но сам еп. Гермоген признавался, что поначалу был предубежден против него. «...упорная, настойчивая молва левых газет об иеромонахе Илиодоре, в течение некоторого времени по прибытии последнего в Саратовскую епархию, невольно влияла и на меня, и я недоумевал относительно истинных духовных и нравственных качеств этого пастыря-инока»[5]. Действительно, благодаря прогрессивной печати о. Илиодор явился в Саратов с репутацией погромщика и бунтаря в одном лице. Еп. Гермоген наверняка слышал и о недоразумениях между своим собеседником и духовными властями. За короткий период своего церковного служения о. Илиодор не сработался уже с двумя архиереями и печатно обругал еще нескольких. Все это не внушало надежду на плодотворность предстоявшего ему труда.
О. Илиодор, как видно из его письма, просил административное место в духовно-учебных заведениях, рассчитывая, следовательно, вернуться к своей карьере ученого монаха, прерванной незабвенным почаевским годом. Но вместо этого преосвященный предложил ему должность настоятеля архиерейского подворья в Царицыне. Справедливо отмечая, что «посылать ученого иеромонаха на голую степь - уж слишком смахивало на ссылку», биограф объясняет этот афронт отсутствием в епархии другого места. Но ввиду предубеждения владыки против незнакомого ему ранее о. Илиодора отказ в хорошей должности выглядит совсем иначе. Царицынский же вариант всплыл, очевидно, в связи с телеграммой союзников. После бекреневского сидения о. Илиодор был страшно рад даже такому месту и «горячо поблагодарил владыку»[6].
Вновь проезжая Царицын на обратном пути из Саратова, он по приглашению своих единомышленников выступил на собрании местного отдела «Союза русского народа» (25 ноября). Послушать знаменитого проповедника собрались «огромные толпы народа», так что не уместившиеся внутри «тысячи людей стояли на улице перед окнами аудитории»[7].
Согласно апологетической биографии, в тот день оратор говорил об интеллигентах и инородцах - двух ненавистных ему категориях лиц[8]. По сведениям властей, речь была гораздо ярче и носила политический характер: «На собрании, с самого начала превращенном в бурный политический митинг, о. Илиодор выступил с резкой речью, направленной против Государственной думы и вообще нового режима, введенного, по его словам, подкупленными жидами и жидовскими прихвостнями вельможами и министрами, и против представителей правительства, которых он обвинял в казнокрадстве»[9]. Самой яркой частью выступления стало подхваченное слушателями пение анафемы левым членам Государственной думы.
Когда о. Илиодор закончил говорить, возбужденная толпа высыпала на улицу и, захватив иконы, хоругви и союзные знамена, пошла по городу. Впереди несли царский портрет. Пели гимн, молитвы и все ту же анафему. О. Илиодор «дирижировал» пением[10] и кричал: «Долой крамольников!»[11]. Главным же лозунгом этого шествия стал обычный клич «Русь идет!».
По обыкновению, о. Илиодор требовал от встречных, чтобы они снимали шапки перед шествием и царским портретом. Сами участники шли с обнаженными головами. С лиц, не желавших последовать этому примеру, манифестанты сбивали шапки.
Узнав о происходящем, полицмейстер М.К. Бочаров распорядился прекратить импровизированное шествие. «К сожалению, - ответил о. Илиодор полицейскому гонцу, - не смею этого сделать: Русь идет»[12].
Словом, отчасти повторились события, имевшие место при проезде о. Илиодора через Ростов-на-Дону двумя месяцами ранее. Как и там, власти были шокированы экстравагантным поведением заезжего проповедника.
О. Илиодору передали, что полицмейстер сказал лидерам царицынского Союза В.Н. Рысину и В.А. Пирогову: «какой-то монах приехал и ко мне не явился. Я его могу выслать из города в 24 часа и арестовать. Я не допущу, чтобы он был на службе здесь!». Эти слова будто бы прозвучали еще в первый приезд «какого-то монаха»[13], хотя гораздо логичнее было бы связать их со скандальным шествием, после которого Бочаров, узнав о дерзком ответе священника на его распоряжение, «буквально взбесился»[14]. Как бы то ни было, о. Илиодор нажил себе могущественного врага, еще не успев даже официально перевестись на новое место.
Ни власти, ни газеты не интересовало, что шапки сбивались по патриотическим соображениям, а конечной точкой шествия стал храм. Царицынские подвиги о. Илиодора изображались в ярких красках. Печать сообщила, будто к шествию примкнули хулиганы, устроившие несколько избиений. Разъяренный Бочаров доложил дело губернатору гр. С.С. Татищеву в самом серьезном виде: «Илиодор [на] воскресном собрании Русского народа [в] присутствии духовенства превратил собрание [в] митинг, говорил человеконенавистнические речи, пел [с] присутствовавшими анафему левым депутатам; идя крестным ходом, [в] присутствии благочинного, дирижировал пением толпою гимна, молитв, анафемы, "ура, Русь идет", заставляя встречных обнажать головы. Хотя прошло благополучно, - [в] будущем подобная экзальтация темной толпы может породить [нрзб]. [В] воскресение ожидаю осложнений, союз [нрзб] моего, духовенства влияния»[15].
Словом, тенденциозное изображение действий о. Илиодора уже началось.
Из Царицына он вернулся на Волынь, где стал дожидаться оформления своего перевода. 17 декабря 1907 г. еп. Гермоген представил в Петербург соответствующее прошение, а определение Св. Синода состоялось 12-16 января 1908 г.[16] 27 января преосвященный назначил о. Илиодора заведующим Царицынским Свято-Духовским монастырским подворьем и противосектантским миссионером в районе Царицынского уезда, с жалованьем 60 руб. в месяц, начиная с 1 февраля.[17]
В конце февраля священник окончательно покинул Волынскую губернию и отправился к своему новому архиерею, который как член Синода в те дни находился в Петербурге. О целях приезда биограф о. Илиодора пишет очень уклончиво, упоминая, что преосв. Гермоген подвергся давлению за покровительство, оказанное им беспокойному монаху[18]. Сам Сергей Труфанов без пояснений сообщает, что «счел нужным заехать в Петербург», зато во всех подробностях описывает, как, будучи помещен на Ярославском подворье в комнате, соседней с кабинетом преосвященного, однажды подслушал любопытный разговор еп. Гермогена, архим. Феофана (Быстрова) и приват-доцента академии иеромонаха Вениамина (Федченкова) с Григорием Распутиным. «Дверь из моей комнаты была открыта, и мне было все слышно, что говорили в кабинете». Не удовлетворяясь услышанным и не узнав таинственного гостя по голосу, о. Илиодор не постеснялся даже заглянуть внутрь[19].
Получив от преосв. Гермогена документ о своем назначении, он окончательно перебрался в Царицын.
Свое служение в этом городе о. Илиодор исчислял с 28 февраля 1908 г. - с четверга первой недели Великого поста и с предпоследнего дня зимы. С этого дня для самого священника началась тяжелая страда, а для местного простонародья - духовная весна.
О. Илиодор еще не понимал, в каком месте он оказался. Достаточно сказать, что в трех верстах от подворья находилась местность с говорящим названием «Вор-гора». Познакомившись с Царицыным, о. Илиодор в горькую минуту будет его бранить на чем свет стоит - «город плутов и разбойников», «Содомно-Гоморрский град», «большой портовый город с пыльными грязными улицами, с богатыми каменными домами, в которых живут богатые развратники, безбожники, пьяницы, блудники, газетные гады и разная нечисть», с отвращением писать не только о местных жителях, но даже о животных, словно уподобляя одних другим[20].
Свято-Духовское монастырское подворье только начинало свою славную историю. Решив устроить в Царицыне мужской монастырь, преосвященный Гермоген обратился к городской думе с просьбой выделить участок земли. Как с негодованием отмечал потом о. Илиодор, «гласные дали места евреям под синагогу, старообрядцам под церковь, армянам тоже, полякам под костел», и все это в городе, на хорошем месте, а православный монастырь отправили на окраину, «где пасется скот»[21].
Впрочем, когда трудами о. Илиодора подворье стало расти, благочестивое народное сознание наделило это пастбище сакральным значением. Оказывается, скот тут не просто пасся. Он часто останавливался, переставал щипать траву, утыкался лбом в землю и замирал, будто к чему-то прислушиваясь. Должно быть, слышал будущие зажигательные речи о. Илиодора! Ходили также легенды о чудесных видениях, появлявшихся на этом пустыре.
К приезду о. Илиодора тут уже разместились два бедных строения - церковка на сотню человек и крохотная пономарка - «три шага длины, да шага полтора ширины». Вокруг повалившийся забор[22]. Братия подворья состояла из двух послушников. Апологетическая биография сообщает, что, увидев, куда попал, священник смиренно заметил: «Такова воля Божия о мне, окаянном грешнике»[23], но подобная благочестивая терминология для него совершенно не характерна.
Сам новоиспеченный настоятель был вполне под стать своему, с позволения сказать, монастырю, - 27-летний иеромонах с 3 рублями 7 гривнами в кармане и очень скверной репутацией.
Обозрев свои владения и разместившись, за неимением другого жилища, в пономарке, о. Илиодор начал трудиться. Планы у него были грандиозные. Как Петр Великий, стоя «на берегу пустынных волн», уже видел свою будущую столицу, так и о. Илиодор, бродя по пастбищу, предвкушал появление на этом месте совсем других овец и пастырей.
Здесь уместно будет сказать, как он вообще смотрел на институт монашества. Убежденный, что каждое духовное лицо обязано совмещать в себе черты церковного и политического вождя, о. Илиодор тем более требовал такого служения от монастырей. «У нас, на Руси, на страже народных интересов, народного блага, народной веры искони стояли святые Обители. Иноки, предаваясь в обычное время молитве, богомыслию и послушанию, в годину народного бедствия били тревогу, будили народ, собирали и объединяли его вокруг себя, пока общими силами не отвращали беды»[24]. Для примера о. Илиодор любил указывать на Троице-Сергиеву лавру, а именно на ее насельников-патриотов, прославившихся в Смутное время, - преподобного Дионисия Радонежского и Авраамия Палицына.
Но и патриотическими деяниями не исчерпывались, по мнению о. Илиодора, обязанности святых обителей. Они должны «просвещать народ, впереди его идти»[25]. «В древнее время монастыри были для народа всем: и училищем Веры и благочестия, и домом призрения, и лечебницей духовной. Теперь же они утратили свое прежнее значение, свой древний дух»[26].
В перспективе царицынское подворье виделось о. Илиодору таким монастырем, словно восставшим со страниц древнерусских летописей. «Сия обитель будет местом просвещения народа религиозно-патриотического. В ней будет собрана дружина миссионеров, проповедников. Насельники ее будут словом устным и печатным беспощадно бороться с безбожием, иноверием, вольномыслием, сектантством и крамолой супостатов»[27]. Целый монастырь таких же Илиодоров!
Обращаясь к горожанам с просьбой о пожертвованиях, он писал в своем обычном настоятельном тоне: «Помогите же подражать дням древним. Помогите устроить такой монастырь, чтобы он служил Русскому православному народу. Время требует такой обители»[28].
Кроме монастыря, о. Илиодору было неформально дано еще одно послушание - организация местного отдела «Всероссийского православного братского союза русского народа». Эту организацию, параллельную «Союзу русского народа», но в более церковном духе, создал преосвященный Гермоген, находя, что Союз недостаточно поддерживает господствующую церковь[29]. Конфликт между архиереем и саратовскими союзниками был настолько острым, что вскоре дошел до скандала: 1 августа 1908 г. владыка не допустил их участвовать в крестном ходе, а когда те стали спорить - с амвона предал их анафеме.
Существовавшие в Царицыне отделы обеих организаций поначалу мирно сосуществовали. Союзники и братчики проводили совместные беседы. Но вот прибыл о. Илиодор, «резко отнесся к союзникам»[30] и сразу сделал ставку на их конкурентов. По благословению преосвященного он начал ежевоскресно проводить в народной аудитории собрания «Православного братского союза», куда немедля повалил народ. Кроме того, он вел запись в члены союза.
По-видимому, дело шло успешно. Вскоре о. Илиодор сообщил преосвященному: «Почти все союзники-братчики собираются взять обратно свои взносы у Рысина и Пирогова»[31]. Зато в лице этих двоих он нажил себе новых врагов.
Вообще он с первых же дней пребывания в Царицыне оказался в тяжелейшей атмосфере. Его невзлюбило буквально все местное культурное население.
Царицынская прогрессивная печать, изнывавшая от провинциального безтемья, с радостью ухватилась за колоритную фигуру нового священника. Его травлю местные газеты начали еще после ноябрьского шествия. С переездом же о. Илиодора каждый его шаг стал давать репортерам материал для новых статей. Илиодоровской темой кормился целый журналистский пул, материально заинтересованный в изображении бедного иеромонаха как пугала, о выходках которого можно было бы писать в каждом номере.
Особенным успехом у репортеров пользовались беседы о. Илиодора с народом. Это был самый доступный источник информации о беспокойном монахе, тем более, что беседы, в отличие от церковных проповедей, носили общественно-политический характер и не пестрили непонятными догматическими формулами. А так как о. Илиодор умел вставить красное словцо и никогда не стеснялся в выражениях, то репортеру было что записать.
Но вот незадача - записывать-то как раз не удавалось. Вести стенографическую запись прямо перед носом проповедника корреспонденты благоразумно опасались. Приходилось задним числом восстанавливать услышанное по памяти. Это искусство тоже было не из легких. О. Илиодор не доклад читал, а говорил экспромтом. Даже в его статьях мысли сменяют друг друга без какого-либо плана. В устной речи это свойство, очевидно, сохранялось.
Таким образом, даже при добросовестном отношении к делу точно или хотя бы конспективно передать сказанное было невозможно. Впрочем, сомнительные субъекты, поставлявшие материал в царицынские газеты, и не ставили перед собой такой цели. «Один, например, был записной алкоголик, который от проповеди до проповеди вместе с босяками, подонками общества, валялся у дверей трактиров»[32]. Главное - написать отчет так, чтобы он понравился редактору, то есть имел по возможности скандальную форму.
В итоге из-под пера репортеров выходили литературные произведения, имевшие мало общего с подлинными речами о. Илиодора. Впрочем, кое-какие его резкие выражения все-таки сохранялись, но, будучи вырванными из настоящего контекста, выглядели, как бред сумасшедшего. За эту привычку извлекать из каждой проповеди только худшее о. Илиодор прозвал репортеров «стервятниками»: подобно этим птицам, они интересовались только падалью.
Охочая до сенсаций, царицынская печать окончательно испортила и без того плохую репутацию о. Илиодора. О. Павел Беляев с удивлением отмечал, что «необычайную известность» его собрат приобрел благодаря левым газетам. «Они занимались и продолжают усиленно заниматься им до сих пор. Они создали не менее 2/3 его известности!!.»[33].
Самым могущественным противником о. Илиодора на новом месте стал полицмейстер Бочаров. Это лицо сыграло роковую роль в судьбе несчастного иеромонаха. Действия Бочарова выдают в нем самодура, упивающегося своей властью над городом и не терпящего никаких пререканий.
Отношение полицмейстера к господствующей церкви хорошо заметно по любопытному документу - рапорту Бочарова 21 июля 1908 г. о крестном ходе, совершенном в городе во время эпидемии холеры и затянувшемся допоздна. «В 12 часов ночи, видя, что звон не прекращается, я, находя, что таковой нарушает общественную тишину и порядок, нарушая без всякой надобности ночной покой обывателей, приказал чинам полиции, прекратить звон, что и было исполнено, но толпы народа, с духовенством во главе, еще продолжали ходить по городу до 1 часа ночи, наводя на всех уныние своей обстановкой и пением». Таким образом, колокольный звон Бочарова раздражал, а церковное пение приводило его в уныние[34].
Возненавидев дерзкого монаха еще в ноябре, полицмейстер за зиму не остыл. Стоило о. Илиодору поселиться в Царицыне, как Бочаров принялся придираться буквально к каждому шагу нового священника, рассчитывая выжить его из города. Жертва справедливо отмечала, что отношение к ней г. полицмейстера обострилось «без уважительных причин»[35]. Вся беда была в самолюбии Бочарова, а не в каких-либо поступках о. Илиодора.
Материалы для доклада губернатору Бочаров заимствовал из газет, прямо пересылая в Саратов тексты статей. Полицмейстер даже объявил репортерам, что дает их отчетам об о. Илиодоре такое направление и что благодаря этому священник будет удален из Царицына. Поэтому губернатор знал дело только по неточным и пристрастным газетным статьям.
Конечно, в такой наэлектризованной атмосфере не замедлили последовать разногласия. Поводом стали первые же публичные собрания «Православного братского союза русского народа», проведенные о. Илиодором сразу после приезда.
Сказанное проповедником в два воскресных дня - 2 и 9 марта - в изложении губернатора выглядит на редкость тенденциозно. Первая речь, хоть и была религиозной, но о. Илиодор «неуважительно» и в «грубой форме» отозвался об иноверцах. Затем, «видя, что одних чисто религиозно-нравственных бесед было недостаточно, чтобы заинтересовать и привлечь к себе народ, он уже со следующего своего выступления перешел на темы социальные и политические». Потому во второй речи он «обрушился на помещиков и богатых, упрекая тех и других в том, что они, вопреки заповеди Иисуса Христа, не делятся своими богатствами с неимущими, что помещики, зная нужду крестьян, не отдают им своих земель, в заключение доказывал, что для благополучия страны необходимо удаление всех высших сословий, помещиков и вообще интеллигентов за границу, дабы в России остался только "мужицкий народ" и т.п.»[36].
Сопоставляя этот бестолковый пересказ с системой взглядов о. Илиодора, известной из его многочисленных статей, можно предположить, что он, по обыкновению, изложил свое специфическое видение аграрного вопроса - необходимость принудительного отчуждения по воле царя - и бранил инородцев и интеллигентов.
Об исламе о. Илиодор «неуважительно» отозвался еще в первой речи, когда, «применяясь к уровню развития своей православной аудитории, упомянул общеизвестный, установленный историей факт о том, что Магомет страдал падучей болезнью и в комическом виде представил установление многоженства как факта, безусловно недопускаемого христианским вероисповеданием»[37]. Затем во второй речи, говоря об основателях лютеранства и ислама, о. Илиодор, между прочим, назвал Магомета «человеком ненормальным, припадочным»[38].
Проповедник был далеко не оригинален, поскольку об этом писали даже в гимназических учебниках. Однако начались разговоры о происходящем якобы волнении среди местных мусульман.
7 марта «Царицынская жизнь» сообщила, что двумя днями ранее в ее редакцию явилась группа татар и потребовала объяснения по поводу заметки о речи о. Илиодора. Один из посетителей говорил «суровым, даже злым тоном»[39]. Затем, по-видимому, была сделана попытка проверить газетные сведения. На втором собрании появились два татарина. О. Илиодор наивно полагал, что они «забрели» его послушать случайно, «продавая старые штаны»[40]. Услыхав новое оскорбление собственными ушами, гости-иноверцы пошли жаловаться уже не в редакцию, а к полицмейстеру. Впрочем, в делопроизводстве эта жалоба отсутствует даже в косвенной форме. Вот, собственно, и все признаки «волнения».
Но Бочаров, только и ждавший, на чем поймать своего врага, телеграфировал губернатору (13 марта), что ввиду слов о. Илиодора царицынские мусульмане оскорблены, возможны осложнения. «Дальнейшее пребывание Илиодора Царицыне грозит общественной безопасности»[41].
Даже когда разгорелся скандал, якобы оскорбленная татарская диаспора, насчитывавшая в Царицыне всего 1729 человек, т.е. 3%[42], продолжала относиться к словам проповедника индифферентно. Лишь один татарин, «бойкий фельетонист одной из местных газет», подбивал своих соплеменников официально подать жалобу. Те долго отказывались, но энтузиаст в конце концов добился своего, и документ был подан, правда, не Бочарову, а сенаторам А.П. Роговичу и А.А. Макарову полгода спустя[43].
Тем не менее, Бочаров продолжал уверять губернатора, будто мусульмане волнуются, и настаивать на удалении о. Илиодора из Царицына якобы от их лица[44].
О. Илиодор, конечно, не ожидал такого впечатления от констатации общеизвестного факта. «Об этом говорит история. Я только повторяю ее голос. Так меня учили в школе. Не виноват же я, если курносый на меня обидится за то, что я назову его курносым»[45]. Признавая оскорбление чужой веры недопустимым, о. Илиодор подчеркивал, что «имел в виду православную аудиторию», поэтому и выражался откровенно: «пред русскими православными людьми я постоянно буду называть вещи своими именами». Знай он о присутствии татар, он был бы осторожнее: «я, как апостол Павел в ареопаге, быть может даже покривил бы душой, чтобы не обидеть их»[46].
Действия двух татар-очевидцев о. Илиодор одобрял, находя, что каждый обязан стоять за свою веру: «Право - молодцы!». Притворно одобрял и принявшего меры против обидчика ислама полицмейстера[47], намекая, что Бочарову следовало бы точно так же защищать и членов господствующей церкви. «Итак, два татарина защитили свою веру, нашли защитника в лице православного представителя власти. А мы, православные, в своем царстве не только не имеем защитников, но нас гонят, гонят. Христа поносят, веру осмеивают, святыни оскверняют, а представители власти не заступаются»[48].
Получив тревожную телеграмму Бочарова, губернатор принял самые серьезные меры. Во-первых, он написал преосвященному, прося успокоить о. Илиодора[49]. Во-вторых, указал полицмейстеру не допускать ни произнесения проповедником новых светских публичных речей, ни публикации их в газетах[50]. С этих пор у Бочарова были развязаны руки.
Ничего не подозревавший о. Илиодор 13 марта, за три дня до очередного собрания, подал заявление полицмейстеру, как полагалось по закону. В ответ Бочаров запретил все собрания союза, ссылаясь на правила о собраниях, Высочайше утвержденные указом 4 марта 1906 г., а именно на §12, п. 2. Речь в этом пункте шла о следующем. Если «высказываются суждения, возбуждающие вражду одной части населения против другой», то председатель, в данном случае о. Илиодор, должен закрыть собрание. Аттестация Магомета как сумасшедшего и была таким суждением. Попутно Бочаров нашел и еще одно нарушение закона. На собрание союза были допущены малолетние, вопреки §8 того же закона. Посему устраиваемые о. Илиодором встречи объявлялись незаконными[51].
Расписавшись на постановлении Бочарова, священник бросился искать защиты у властей церковных и светских. Вот что он телеграфировал губернатору: «Ваше сиятельство, епископ Гермоген благословил делать [в] церковной аудитории собрания православного союза под моим председательством. Полицмейстер теперь запрещает. Ничего противозаконного допущено не было. Он слишком широко толкует закон»[52].
Тогда же, 14 марта, о. Илиодор написал Бочарову вызывающее письмо, в котором предстает во всей красе своего бурного темперамента: «В защите магометан Вы, Ваше Высокоблагородие, по всей вероятности потому приняли такое живое участие, что малосведущи в истории. Магомет был ненормальным человеком и припадочным. Собрание в воскресенье будет в церковной аудитории и председателем буду я по благословению епископа Гермогена. Не исполнить воли своего начальника я не могу. А Вы что хотите, то и делайте. О Ваших действиях, направленных против меня и собраний, я сообщил Губернатору и Архиерею».
Перечисляя и другие грехи Бочарова - ноябрьское обещание не допустить служения о. Илиодора в Царицыне, недавнее именование его на письме просто «Илиодором» без указания сана, - автор призвал своего адресата покаяться под угрозой отлучения от церкви и причастия.
«Простите. Сказал все по совести», - так заканчивался этот исторический документ[53].
Поспешив пожаловаться губернатору[54], Бочаров продолжил борьбу. Он прекрасно понимал, что долго выезжать на весьма натянутых доводах о Магомете и присутствии детей невозможно. Поэтому срочно послал в народную аудиторию комиссию из священников, гласных, инженеров, архитекторов и чиновников для осмотра здания. Результаты оказались неутешительными.
«Он снарядил комиссию из жидов и поляков, - писал о. Илиодор о Бочарове. - Они нашли аудиторию опасной для собраний во всех отношениях: и пожар может случиться (это без огня-то!), и потолки обвалиться (хотя, сколько не стучали палкой по потолку, ни крошка штукатурки не отвалилась, так передавал сторож), и хоры рухнуть, хотя о.благочинный давал слово забить хоры и не пускать туда людей...»[55].
После этого Бочаров торжественно, печатно известил (15 марта) жителей «вверенного ему города Царицына», что ввиду моральной и физической опасности всякие публичные собрания в народной аудитории воспрещены до особого распоряжения[56]. На следующий день доложил губернатору, прибавив: «в будущем, если не получу особого распоряжения Вашего Сиятельства, намерен поступать так же до тех пор, пока или не приведу иеромонаха Илиодора с его союзом к полному порядку, или иеромонах Илиодор из Царицына не уедет»[57].
Вообразив, что положение в Царицыне очень опасно, гр. Татищев телеграфировал преосв. Гермогену, прося запретить о. Илиодору публичные выступления, а в противном случае убедить его покинуть Царицын[58]. В тот же день (18 марта) губернатор пошел еще дальше. Он дал полицмейстеру полномочия на тот прием, о котором Бочаров мечтал еще в ноябре, - арест о. Илиодора в случае продолжения им публичных выступлений - и доложил в министерство внутренних дел. Позже оттуда было получено согласие:«Министр вполне одобряет образ Ваших действий [в] отношении иеромонаха Илиодора»[59].
«Иеромонаха Илиодора с его союзом», - презрительно писал Бочаров... Да не Союз ли был главной мишенью?
О. Илиодор был убежден: за запретом собраний «Братского союза» стоит конкурирующая организация - царицынский отдел «Союза русского народа». Именно союзники подучили двух татар пожаловаться полицмейстеру. Именно после совета Бочарова с союзниками («что, дорогой Владыка, мне доподлинно известно!») в народную аудиторию нагрянула комиссия[60]. Священник полагал, что конкуренты намереваются пресечь его просветительскую деятельность и оттянуть народ на собственные беседы, для чего будто бы «выписывают за 2000 рублей оратора из Петербурга, нанимают обширное помещение для собраний»[61].
Уже 17 марта о. Илиодор пожаловался преосвященному на своих былых друзей: «Простите ради Христа, что доставляю Вам беспокойство. Слишком тяжело. Союзники сатанински озлобились и из сил вон лезут, чтобы провалить наше святое, великое Русское дело. Заодно с ними по общему сговору действует и негодяй полицмейстер»[62].
Вскоре (21 марта) В.Н. Рысин сам приехал к настоятелю подворья, чтобы попросить прощения. Однако всего три дня спустя (24 марта) о. Илиодор вновь поверяет архиерею свою скорбь: «Терплю большие напасти от союзников-скорпионов», одновременно прося защиты от своих врагов в Совете Саратовского православно-церковного Братства Св. Креста, официально повторивших газетную клевету. Более того, Совет, через который должно было выдаваться о. Илиодору жалованье еще с 1 февраля, доселе никаких денег ему не высылал[63].
Преосвященный Гермоген, по-видимому, считал царицынских союзников способными на такие поступки и потому согласился с версией о. Илиодора, которую воспроизвел в своих телеграммах, отправленных в Царицын 15 марта.
Благочинному о. Каверзневу: «Боже мой, до чего мы дожили. Собрание православного народа Русского воспрещается ввиду возбужденного будто бы недовольства магометан, но вернее здесь агитация двух-трех членов политического союза, злонамеренно раздувших дело пред администрацией»[64].
Бочарову: «Неужели не прекратятся прежние нападки на деятельность православного духовенства [в] Царицыне со стороны Рысина некоторых других союзников. Эта новая форма освободительного движения против исторического нашего уклада Русской православно-церковной жизни народной под руководительством пастырей, а не под руководительством политических вожаков, ужасно боящихся поставить православную веру в основу всей своей политической деятельности»[65].
Просьбы преосвященного о продолжении воскресных собраний остались тщетными. Бочаров ограничился повторением прежних доводов о митингах, указе 4 марта и магометанах. «Усердно прошу Вас, Владыко, привести иеромонаха Илиодора [к] порядку»[66]. Благочинный же ответил в том смысле, что, мол, о. Илиодор сам виноват и что возобновление собраний зависит от его поведения[67].
Приближалось очередное воскресенье, то есть обычный день собраний, а аудитория оставалась закрытой. Тогда о. Илиодор пригласил единомышленников собраться в Преображенском храме после вечерней службы, попросив духовенство передать это приглашение своим прихожанам.
В назначенное время к Преображенскому храму повалил народ. Собралось 5 тыс. человек по оценке полицмейстера или 7 тыс. по мнению о. Илиодора, но в любом случае еще больше, чем на прежние встречи в аудитории[68]. Но и храм не вместил всех слушателей, и некоторым пришлось стоять снаружи.
Свою речь о. Илиодор начал так: «Возлюбленные братие и сестры. Мы должны поблагодарить полицмейстера Бочарова за то, что он так любезно заботится о нас. В аудитории нам было слишком тесно и душно, хоры ее, действительно, могли обвалиться под тяжестью людей. Здесь же высоко и просторно, и потому несколько лишних тысяч людей будут иметь возможность послушать мое слово. Особенно же должны мы порадоваться тому, что заменили аудиторию храмом!»[69].
Собрание состоялось вопреки всем запретам! Бочаров доложил об этом губернатору рапортом 17марта и телеграммой 19 марта в обычном тенденциозном виде: «Илиодор перенес публичные выступления [в] церкви, [в] коих [под] видом проповеди продолжает митинговые речи»[70]. Но в этой сфере власти были бессильны, о чем губернатор и напомнил своему подчиненному 19 марта: «Церковные проповеди вне ведения администрации. Сделано сношение [с] Преосвященным»[71].
До конца марта о. Илиодор продолжал свои беседы, перемещаясь из одного храма в другой. Было сказано еще три речи - в оставшиеся два воскресенья и в праздник Благовещения. По едва ли точным сведениям властей, эти выступления по-прежнему носили острый политический характер[72].
Как и раньше, речи пользовались огромной популярностью среди царицынцев. «...слушателей бывает масса, невмещающаяся в храме...» - отмечал благочинный[73].
Тем не менее, о. Илиодор надеялся вернуться в старую тесную аудиторию, считая храмы технически неподходящими для своих бесед: «В церкви ведь только проповедовать можно, а разговаривать неудобно»[74].
Невозможность справиться со строптивым монахом не давала Бочарову покоя. После очередной проповеди он снова повторил начальству свое ходатайство об отозвании о. Илиодора из Царицына (26 марта). Тут не выдержал даже гр. Татищев и, почувствовав, наконец, что имеет дело с истерикой, призвал Бочарова к «большему хладнокровию [и] спокойствию»[75].
На следующий день после собрания в Преображенском храме, 17 марта, о. Илиодор вновь решил искать правды у властей одновременно духовных и светских и написал два письма.
Обращаясь к преосвященному, он изобразил положение как результат сговора полицмейстера и союзников.
«Дело ясно, как Божий день. Полицмейстер - изменник, преступник, подлец и негодяй. ... Серьезно умоляю Вас: ради Христа, Православного Народа и Русского великого дела отлучите полицмейстера от общения церковного и Св. Таин Причастия. Также поступите и с Рысиным и с Председателем Союза Ивановым».
Таким образом, о. Илиодор осуществил свою угрозу, изложенную в письме Бочарову тремя днями ранее. Даже сам этот срок, вероятно, не случаен.
Вложив в письмо преосвященному всю силу своего дара убеждения, автор снова и снова настаивал на наказании врагов: «Владыка! Не смущайтесь ничем. Я сказал Вам всю правду. Ничего не скрыл. Моей вины нет никакой. Все силы полагаю, чтобы восторжествовало Правое наше Дело. Уберите с дороги негодных людей»[76].
Затем о. Илиодор написал губернатору, снова изложив свою версию событий, но на сей раз упирая на то, что полицмейстер неверно истолковал царский закон: «Вы, Ваше Сиятельство, изволили высказаться в телеграмме к г. Бочарову, что жаловаться на неправильное толкование полицией закона 4 марта 1906 года нужно начальнику полиции. Но как жаловаться начальнику, когда он сам безобразничает. Посему я приношу жалобу Вам, Ваше Сиятельство, и всеусерднейше прошу Вас или обуздать г.Бочарова, ставшего на путь широкого толкования закона в угоду своему самолюбию, или же убрать его из г. Царицына. Этого требует свято-Русская Правда». Для убедительности автор закончил письмо пословицей «законы святы, да исполнители их - лихие супостаты»[77].
Однако ответов не было ни от одного, ни от другого адресата. Помедлив, о. Илиодор вновь обратился к обоим, уже помягче.
«Не могу не осмелиться сказать Вам, что Ваше молчание меня тревожит, - сообщал он преосвященному 24 марта со своим обычным прямодушием. - Хоть что-либо напишите. Что бы Вы там ни думали, а я все силы отдаю Святому делу и ни малейшего беззакония не творю»[78].
Тремя днями позже о. Илиодор телеграфировал губернатору: «Умоляю вас обуздать Бочарова. Его глупость, бестактность породит беду»[79]. Как в воду глядел!
Преосвященный Гермоген, конечно, не собирался уступать неразумным требованиям о. Илиодора и отлучать от церкви его врагов. С самого начала конфликта владыка собирался послать в Царицын комиссию во главе с епископом Вольским Палладием для расследования дела. Но благочинный попросил повременить до его доклада. Этот документ, полученный лишь 26 марта, рисовал положение в более благоприятном для о. Илиодора свете, чем ранее упоминавшаяся телеграмма того же о. Каверзнева. В частности, отмечалось, что проповедник перестал говорить резкости.
На следующий день еп. Гермоген написал о. Илиодору увещательное письмо и телеграфировал губернатору в Саратов, прося назначить расследование и обещая прислать свою следственную комиссию[80]. А губернатор, как оказалось, по служебным делам находился здесь же в Петербурге и вскоре прибыл на Ярославское подворье для переговоров.
Перед отъездом из Саратова гр. Татищев получил две жалобы на о. Илиодора - одну от царицынского уездного предводителя дворянства М. Мишнина (17 марта), другую от городского головы В.В. Кленова и членов управы, включая того же или другого Мишнина (20 марта). Первый просил губернатора избавить землевладельцев уезда от «натравливаний» «крестьян со стороны этого монаха», вторые - прямо удалить проповедника из города[81]. Поэтому теперь гр. Татищев с чистой совестью выступал от лица всего культурного населения Царицына, настаивая на отозвании иеромонаха.
Преосвященный обещал вызвать о. Илиодора в Петербург для вразумления. Если же и это не поможет, то удалить священника из города по первому требованию губернатора. Гр. Татищев согласился.
Тем временем в Царицыне по поручению владыки священник Скорбященской церкви о. Лев Благовидов посетил о. Илиодора для беседы. Близкий Бочарову и доставлявший ему сведения, о. Лев отчасти разделял его взгляд на положение и не смог найти общий язык со своим собеседником. Однако они сошлись на необходимости присылки духовной следственной комиссии и в этом смысле телеграфировали еп. Гермогену[82]. Через несколько часов, под утро, о. Илиодор послал еще одну телеграмму, вновь надеясь убедить преосвященного, что скандал раздут искусственно: «Владыка, будьте покойны. Бочаров глупит, бесчинствует. Личную обиду он прикрывает общественными интересами»[83].
Тем не менее, последовал вызов о. Илиодора в столицу, где он посетил не только своего архиерея, но и неких «министров», кричавших: «Вы татар оскорбили! Вы бунтовщик»[84], на что священник будто бы ответил, что не боится[85]. В Царицын он вернулся нескоро.
Положение было не из легких. Ряды врагов о. Илиодора в царицынском обществе неуклонно ширились. То администрация Французского завода заранее решит отказать проповеднику в помещении, то полуграмотный начальник местной тюрьмы возгорится желанием помериться с ним силами и произнести в аудитории «контрречь»[86].
К довершению всех бед, о. Илиодора невзлюбили и собратья. Им очень не понравились его мартовские гастроли по храмам. «...попы взбеленились, - объяснял потом Кузьма Косицын. - Зависть взяла. Где батюшка служит - там народу - негде яблоку упасть, а в других церквах - хоть шаром покати»[87]. Перечить не посмели, боясь гнева еп. Гермогена, давшего иеромонаху большие полномочия, но затаили обиду на, как говорили священники, выскочку, добивающегося архиерейства[88].
В защиту своего подопечного преосв. Гермоген написал письмо, формально адресованное самому о. Илиодору, где с тревогой отмечал обостренное отношение к нему царицынского общества. Будучи прочитано на пастырском собрании 7 апреля, письмо «произвело глубокое впечатление» и погрузило собравшихся «в тяжелые думы». От лица духовенства о. Каверзнев ответил преосвященному, что дела о. Илиодора и «Братского союза» обстоят благополучно[89], а также подал ходатайство о разрешении иеромонаху произносить речи как в народной аудитории, так и других публичных собраниях[90]. Но отношение духовенства к «выскочке» оставалось неприязненным. Даже три года спустя владыка лично выговаривал за это царицынским священникам, в частности, о. Каверзневу[91].
Зато простой люд сразу полюбил нового священника. Это бросалось в глаза самым разным людям. «Его воодушевленные и правдивые речи привлекают сочувствующих и он, видимо, приобретет расположение народа», - отмечал о. Каверзнев[92]. Подобное наблюдение сделал и саратовский губернский тюремный инспектор: «По тому глубокому уважению, с которым отзывались об о. Илиодоре многие из допрошенных мною лиц, по тем выражениям их при упоминании имени иеромонаха можно заключить, насколько велико его влияние на своих почитателей, насколько сильно он овладел умами своих слушателей»[93].
Вернувшись из Петербурга, о. Илиодор еще более осложнил свое положение. Он письменно потребовал от губернатора извинений за клевету и ложь, наполнявшие его письма еп. Гермогену по илиодоровскому делу. В противном случае грозил пожаловаться Государю[94]. Пожалуй, священник побил собственный рекорд дерзости, установленный при недавнем обращении к Бочарову.
Разъяренный гр. Татищев переслал письмо преосвященному (5 мая), предлагая, согласно недавнему уговору, отозвать беспокойного монаха из Царицына[95]. Ответа долго не было, и 17 мая губернатор по телеграфу поторопил преосвященного, который в тот же день ответил: «Иеромонах Илиодор мной вызван [в] Петербург. Ответное письмо вам высылается»[96].
О. Илиодор снова оказался в столице, и преосвященный заставил его написать объяснение на свое имя. Судя по слогу, даже отчасти продиктовал. Вот что получилось: «Когда я писал его сиятельству свое письмо, то я руководился не желанием оскорбить г.губернатора, а только старался выяснить истинное положение вещей. Резкость же тона моего письма отчасти объясняется свойственной мне привычкой так выражаться, а отчасти теми неприятностями, которыми, в силу обострившегося без уважительных причин отношения ко мне г.царицынского полицмейстера, сопровождается ведение мною порученного мне вами святого дела». О. Илиодор отметил, что не разжигал никакой вражды, а оказался оболган полицмейстером. Доверяя донесениям Бочарова, воспроизводит ложь и губернатор[97]. 25 мая преосвященный переслал этот полуизвинительный документ гр. Татищеву[98].
Вдогонку поехал сам о. Илиодор и 28 мая, наконец, предстал перед своим гонителем. Губернатор предъявил ему все претензии. Упомянув об оскорблении мусульман, гр. Татищев повысил голос. «Виноват», - ответил о. Илиодор, а сам подумал, что губернатор, видно, такой же сумасшедший, как и Магомет[99].
По поводу оскорбительного письма о. Илиодора гр. Татищев заметил, что не обратился в суд только ввиду упоминания в этом документе имени Монарха. Собеседник «спокойно возразил, что в таком случае имел бы всегда возможность отказаться от этого письма и своей подписи под ним»[100].
Вообще выяснилось, что о. Илиодор «чувствует за собой твердую поддержку, не считает себя в чем-то виновным и не намерен изменять своего образа действий»[101]. Он настаивал на своем праве обличать власти и «рекомендовал обуздать полицмейстера Бочарова»[102].
Бессмысленный спор двух непонимавших друг друга людей завершился анекдотически. Пользуясь случаем, о. Илиодор попросил губернатора сделать пожертвование на монастырь. Гр. Татищев машинально полез в кошелек, но сразу опомнился: «Зачем же я буду поддерживать противников?»[103].
С преосв. Гермогеном губернатор встретился вновь лишь в июле, когда тот вернулся в Саратов. Владыка защищал своего подопечного, указывая, что он «с 30 марта ведет себя спокойно и что он один среди местного инертного духовенства способен вызвать подъем религиозных чувств в народе». Губернатор согласился, «имея в виду, что о. Илиодор последнее время действительно агитационной деятельности не проявлял»[104].
Да, мартовская буря сменилась затишьем. За весь апрель о. Илиодор не произнес в Царицыне ни одной речи. Бочаров объяснял это обстоятельство дождливой погодой[105], но, очевидно, настоящая причина заключалась в том, что проповеднику вместе с его многотысячной паствой нигде не находилось места.
С приходом теплой погоды о. Илиодор решил перенести свои собрания под открытое небо, как в Почаеве. Во дворе монастырского подворья устроили трибуну и скамьи. Бочаров забил тревогу, указав (26 апреля) благочинному, что без разрешения полицмейстера такие собрания противозаконны[106]. Но о. Илиодор и не подумал спрашивать разрешения у своего врага и с мая возобновил беседы в новом формате.
Полиция неуклонно за ними следила. Еще 22 марта губернатор приказал Бочарову вместо газетных статей доставлять полицейские протоколы о речах[107]. Это распоряжение было исполнено самым варварским путем - пристав стоял в толпе с записной книжкой и строчил, а затем для засвидетельствования своих конспектов забирал в участок пару богомольцев[108]. Забавно, что увековеченные таким варварским путем слова стали выглядеть гораздо приличнее, чем прежние революционные речи. Полиция, в отличие от репортеров, не стремилась раздуть сенсацию из слов проповедника, а бесхитростно записывала все как есть. Да и сам о. Илиодор, вероятно, ввиду архиерейских вразумлений и явной слежки старался держаться скромнее.
Со второй половины июля Бочаров снова пошел в атаку на о. Илиодора, хватаясь за любой предлог - отсутствие при подворье домовой книги (19 июля), затягивание крестного хода (21 июля), захват городской земли (25 июля)[109].
Легенду о захваченной земле власти и газеты еще долго пережевывали. Дело в том, что шедшая на подворье стройка слегка залезла за границу участка, отведенного городской думой под монастырь. Управа прислала техника для обмера земли. Оказалось, что захваченный участок составляет жалкие 16,93 кв. саж. (77 кв. м.), при том, что всего для подворья было выделено 1400 кв. сажен[110]. В дальнейшем враги предпочитали не упоминать эти цифры, крича о самовольном захвате, как будто речь шла о целых улицах и площадях. К примеру, губернатор писал П.А. Столыпину 14 сентября 1908 г.: «Для полной характеристики о. Илиодора считаю необходимым отметить его упорное нежелание подчиняться всяким законным распоряжениям. Так, он захватил в Царицыне участок городской земли в то время, когда там городское управление и полиция принимали все меры к прекращению этих захватов, принявших громадные размеры»[111]. Но в данном случае о. Илиодор не только не отказывался подчиняться закону, но, наоборот, ходатайствовал о дополнительном отводе случайно занятого участка.
Монастырь, точнее, церковка и пономарка, которые предстояло превратить в таковой, оставался главным послушанием о. Илиодора. Строительные работы он начал чуть не со дня приезда в Царицын. Уже 17 марта о. Илиодор сообщил преосвященному: «Подворье строится»[112], а 10 апреля благочинный писал тому же адресату: «На архиерейском подворье один флигель почти уже готов и другой близок к окончанию постройки»[113]. К лету были готовы деревянные корпуса на 30 человек[114]. Сам о. Илиодор первые четыре с половиной месяца, т.е. до середины июля 1908 г., прожил в пономарке.
Что до совершения богослужений, то в марте священник, по-видимому, скитался по чужим храмам. Например, 30 марта он произнес проповедь (не вечернюю беседу, а именно проповедь) за литургией в Покровской церкви. С приходом тепла он сделал свой двор местом не только бесед, но и богослужений, для чего распорядился поставить деревянный помост. Тем временем маленький монастырский храм подновили, и вскоре о. Илиодор туда вернулся. «Он очень часто, истово, усердно и молитвенно служит в небольшом храме царицынского архиерейского подворья, всегда переполненном народом, и почти ни одной службы не оставляет без проповеди», - писал о. Павел Беляев в августе 1908 г.[115]. Летом же началось строительство нового храма - достаточно большого, чтобы вместить многочисленную паству о. Илиодора.
Строил он и собственную аудиторию взамен той, куда его никак не хотели допускать, и баню для монахов, а потом развернулся еще шире - до сооружения законченного архитектурного комплекса.
Все это делалось исключительно за счет лепты бедняков, поскольку состоятельные царицынцы о. Илиодора не любили и не хотели поддерживать его монастырь. Но бедняков вокруг вдохновенного проповедника было так много, что с миру по нитке составлялись внушительные суммы. В Волгограде до сих пор жива легенда, будто бы о. Илиодор приказал вырыть яму для пожертвований, и она за ночь наполнилась деньгами[116]. На самом деле ему приходилось просить, убеждать, порой прямо требовать от богомольцев помощи, влезать в долги... Недаром он говорил, что на подворье каждый кирпич облит его «потом, кровью и слезами»[117]. Но в общем люди помогали своему пастырю и деньгами, и материалами, и рабочей силой.
Газеты и тут препятствовали благому делу: «Например, неоднократными сведениями, конечно, подложными о том, что меня переводят в Сибирь, заставляли тех людей, у которых я брал материал на постройку аудитории, бояться давать мне свои товары в долг в том предположении, что я уеду в Сибирь и им не с кого будет получать долги. А ведь сами знаете, как трудно и почти невозможно совершать сколько-либо большие дела, требующие тысячных расходов, только на наличные копейки и жалкие рубли...»[118].
Новопостроенные братские корпуса не пустовали. О. Илиодор с самого начала просил преосвященного перевести на подворье иеродиакона Павла и молодого иеромонаха из Саратова[119]. В июле просьба повторилась со ссылкой на болезнь некоего старца Ефимия[120]. В августе иеродиакон Павел жил уже на подворье. В том же месяце упоминаются некие иеромонах Антоний[121] и инок Максим[122].
Принимал о. Илиодор и послушников из числа местных жителей, но позже сетовал, что приходилось брать «мошенников, каторжников, потому что во всем этом Содомно-Гоморрском граде нельзя совсем найти более порядочных людей, а отказывать в приеме их в монастырь [нрзб] не мог, так как хотя они и грешники, но все могли покаяться, исправиться»[123].
Впрочем, за одного мошенника Царицын не был ответственен. Иеродиакона Феофана опрометчиво притащил с Волыни сам о. Илиодор. Но вместо благодарности тот стал подбивать братию на бунт, а во время одной из отлучек настоятеля запьянствовал.
Будучи изгнан и вдоволь пошатавшись по городу, иеродиакон вернулся к о. Илиодору, упал ему в ноги и попросился назад в монастырь. О. Илиодор снова пожалел несчастного и принял его с условием исправиться, хотя преосв. Гермоген советовал этого не делать.
Действительно, иеродиакон Феофан продолжил свои безобразия. «...он опять запьянствовал, я не знал, что с ним делать, - рассказывал о. Илиодор. - Сам Господь выручил меня. Иеродиакон пропадал всю ночь, упал на улице в пьяном виде и заявил полиции, что у него холера»[124]. Это было 27 июля в разгар холерной эпидемии в Царицыне. В полицейской части о. Феофан изложил следующую легенду: он, дескать, болеет уже несколько дней, но деспот-настоятель отказывается позвать к нему врача, так что пришлось сбежать с подворья[125]. После этого иеродиакон, по-видимому, вернулся назад.
Вслед за ним на подворье явились околоточный надзиратель Подгорнов и санитары.
- Помощник полицмейстера прислал меня взять холерного иеродиакона!
- Холерного иеродиакона у меня нет, а есть запойный, - возразил о. Илиодор. - Ради Бога, возьмите его. Избавьте меня от него[126].
Околоточный рассмеялся, но задачу свою выполнил: мнимого больного отправил в холерный барак, а келью распорядился продезинфицировать.
Примчавшийся «на место печального происшествия» настоятель застал там неприятную картину: санитары заливали раствором новенькую братскую келью. Ужаснувшись, о. Илиодор прогнал незваных гостей вон, а околоточного пригласил вновь к себе, где потребовал составить протокол на... Бочарова!
Подгорнов отказался составлять протокол на собственное начальство, а в защиту действий полиции сослался на заявление самого о. Феофана о своей болезни. О. Илиодор «посмеялся над тем, что холерные могут ходить по городу и сами являться в полицию и заявлять, что у них холера», и обещал пожаловаться губернатору[127].
Протрезвев в холерном бараке, о. Феофан, между прочим, сообщил, будто о. Илиодор тоже болен холерой (на самом деле - бронхитом). «По всей вероятности, на основании сведений, данных о. иеродиаконом, полиция приходила ко мне на подворье и несколько раз справлялась, не холерой ли я болен. А добрые люди доносили мне, что полиция хочет взять меня в холерный барак и там прикончить меня серьезно, все время караулили...»[128]. Едва ли эти донесения соответствовали действительности. Скорее всего, слухи о холере о. Илиодора и его братии раздувались с расчетом выставить его мракобесом, отрицающим медицину.
Но вскоре о холерной версии все забыли, потому что ей на смену пришла гораздо более яркая.
Дело в том, что месяцем ранее на подворье поселилась некая Васса Родионовна. Не ограничиваясь своей непосредственной задачей - вести хозяйство, - она стала раздавать приказания, что, конечно, никому не понравилось. К тому же о. Илиодор опрометчиво поселил ее в комнате, смежной с его кельей.
Среди братии нашлись лица, не постеснявшиеся оговорить настоятеля. Это были все тот же иеродиакон Феофан и послушник Игнатий Дергунов. Оба они заявили полицмейстеру, что в монастыре ночуют женщины[129]. Иеродиакон, кроме того, повторил эту клевету в редакции «Царицынской жизни», куда явился после выписки из холерного барака.
Нетрудно представить радость «стервятников», заполучивших в свои когти такой козырь. 8 августа в газете появилась короткая заметка под заголовком «Тайны иеромонаха Илиодора»[130], начинавшаяся так: «Уже несколько раз доносились до нас слухи, что в помещении иеромонаха Илиодора в архиерейском подворье часто гостят и заночевывают молодые женщины. До сих пор мы осторожно относились к этим слухам и старались их проверить. Теперь нам сообщили из достоверного источника, что о странных ночных посещениях иеромонаха женщинами известно очень многим лицам, которые специально за этим следили».
Легенда о холере, скрытой под маской бронхита, тоже была изложена в этой статье, но поблекла на фоне скандального начала заметки.
О. Илиодор был глубоко потрясен. Газета оскорбила его столь же сильно, сколько несправедливо. «Меня опозорили на весь город и на всю Россию»[131].
Ближайшую же воскресную беседу с народом - 10 августа - о. Илиодор посвятил злополучной статье. Заранее пронесся слух, что предстоит «особенное» собеседование[132].
О. Илиодор утверждал, что собралось до 6-7 тыс. чел.[133] По другим сведениям, присутствовало лишь 2 тыс.[134] Отслужив молебен о прекращении холеры, перед отпустом священник произнес длинную речь. Это редкий случай, когда его проповедь известна не только по газетным и полицейским сообщениям, но и по его собственному изложению.
Начал он спокойно. Показав на примере апостола Павла и о. Иоанна Кронштадтского, что на святых всегда клевещут, он отметил, что и сам, продолжая их дело, подвергается той же участи. Затем изложил историю появления злополучной заметки, особое внимание уделив личности иеродиакона Феофана. Наконец вынул из кармана рясы номер «Царицынской жизни» и полностью прочел саму заметку.
«Итак, православные люди, - с волнением продолжал о. Илиодор. - Пред вами, на священном амвоне, в священническом облачении, стоит поучает вас развратник, блудодей, самый безнравственный человек, вор, мошенник, обманщик, лиходей ваш. Нет ли среди вас хотя одного лица из тех многих, которые специально следили за тем, как ко мне ходили молодые женщины и у меня заночевывали. Нет ли здесь оскорбленных мною в своих самых лучших семейных чувствах мужей? Нет ли здесь среди вас обиженных и соблазненных мною ваших жен, матерей, дочерей, сестер и родственниц. Если есть, так выходи же сюда на амвон, становитесь со мной рядом, изобличайте меня в блуде и разврате, свидетельствуйте против меня и, если найдете меня виновным во всем этом, то сейчас же снимите с меня священные одежды, выведите за ограду святой этой обители и разорвите меня на части, побейте меня каменьями, убейте меня, найдите мне тысячу смертей. Я их всех достоин, если, будучи развратником и блудником, был вашим наставником и учителем!».
В это время, по свидетельству репортера, «нервность и возбужденность иеромонаха Илиодора отразилась на слушателях; в толпе послышались всхлипывания и истеричные взвизгивания»[135].
«Что вы стоите, что плачете? Идите, обличайте, берите, убивайте. Я достоин такой участи», - настаивал он.
Но никто не вышел, потому что почти все слушатели плакали. Это было лучшее свидетельство его невиновности.
Кое-как успокоив толпу, он перешел к другим доводам. Напомнил, что богомольцы отлично видели его образ жизни в те месяцы, когда он ютился в пономарке. Затем повернулся к иконам и поклялся, что чист.
Наконец, удовлетворившись сочувственными возгласами толпы, о. Илиодор призвал слушателей опровергнуть клевету, для чего обратиться к полицмейстеру и всем лицам, ответственным за напечатание злополучной заметки, - редактору, издателю и даже владелице типографии[136].
Прием, к которому прибегнул о. Илиодор, вызвал негодование властей. Гр. Татищев еще долго удивлялся его привычке «апеллировать к толпе»[137], не понимая, что речь идет не о случайных людях, а о пастве, с которой священника связывает духовное родство. Да и к кому было еще апеллировать? К братии, среди которой нашлись доносчики? К властям, которые его ненавидели?
Было бы странно, если бы после такого тяжелого обвинения он не сделал попытки оправдаться перед народом и как ни в чем не бывало провел обычную духовно-патриотическую беседу.
Сомнителен только финал этой речи. Поглощенный своей обидой, о. Илиодор не задумывался, к чему может привести его призыв и как вообще толпа может посетить его обидчиков, не нарушая закон. По своему легкомыслию проповедник, сам того не ожидая, дал сигнал к беспорядкам.
После проповеди, по традиции, весь народ запел «Вечную память» погибшим от рук крамольников. Тут стряслась беда.
Среди толпы находились два преподавателя местной гимназии, из любопытства зашедшие послушать о. Илиодора. Они выделялись из массы простонародья, будучи одеты «более изысканно - в штатском платье»[138]. На них косились с явной неприязнью, подозревая в них тех самых репортеров, на которых в своей речи жаловался о. Илиодор. Какой-то рабочий, обращаясь к одному из непрошеных гостей, велел ему уходить. Его товарищ так и сделал, шепнув другу, чтобы тоже ушел. Но тот замешкался.
Свидетельства о том, чем именно этот учитель Троицкий привлек к себе внимание толпы, противоречивы. То ли он улыбнулся, то ли сказал об о. Илиодоре что-то непочтительное. Сам Троицкий уверял, что ничего плохого не делал, а лишь выделялся интеллигентным видом[139].
Как бы то ни было, толпа схватила несчастного и потащила к о. Илиодору. Сам священник и его биограф весьма правдоподобно связывали это намерение с только что произнесенным приглашением - «выходи же сюда на амвон, становитесь со мной рядом, изобличайте меня в блуде и разврате»[140]. В таком случае приходится признать, что Троицкий действительно произнес что-то в духе газетной клеветы.
Пока учителя тащили, его несколько раз ударили по голове и изорвали на нем пиджак. Окружающие, не видевшие начала конфликта, думали, что попался репортер. Одному крестьянину дали такое объяснение: «этот человек именно хочет доказать, что у о. Илиодора находятся девки и бардак»[141]. Под впечатлением выслушанной речи толпа увидела в Троицком главного врага.
Намерение доставить жертву на амвон было забыто. Учителя окружили женщины, которые стали царапать ему лицо, хватать за волосы и бить по голове. Тут подоспели на помощь присутствовавший по наряду помощник пристава 3-й части Эрастов и иеродиакон Павел. О. Павел стал отгонять женщин, а Эрастов, заслоняя собой бедного учителя, кричал: «Что вы делаете, оставьте его, о. Илиодор, бьют!»[142]. Внимание толпы переключилось на защитника, а Троицкий вырвался на свободу.
Бочаров доносил, что учитель был избит «сильно», «жестоко», что, «окровавленный и избитый», он «был доставлен в 3-ю часть для оказания ему медицинской помощи»[143]. Живописал избиение и газетный отчет: «В воздухе замелькали женские и мужские руки. Мужчины работали кулаками, женщины ногтями, и скоро из толпы послышались отчаянные вопли учителя, заглушавшие рычание толпы»[144].
На самом деле жертва пострадала исключительно от женских рук, главным образом, ногтей. Один из очевидцев это даже за удары не признал, указывая, что учителя никто не бил[145]. Другой тоже находил, что Троицкий «отделался легко», однако отмечал, что последствия могли быть гораздо серьезнее: «Он совершенно не защищался и только, должно быть, благодаря тому, что обезумевшие старухи устроили около него такую сутолоку и, наступая себе на подолы, мешали друг другу, он отделался царапинами и синяками; но и ему, видимо, собирались вырвать глаза, так как около глаз осталось несколько царапин»[146]. Когда с лица Троицкого смыли кровь, оказалось, что на голове у него нет особых повреждений, но подбит левый глаз.
Примчавшись вызволять Троицкого, сам Эрастов оказался в гораздо большей опасности. Он был в форме и при шашке, поэтому его активные действия напугали толпу. По одной версии, пронесся слух, что о. Илиодора пришли арестовать[147], по другой народ давно уже подозревал Эрастова в связях с редакторами[148]. Помощник пристава был оглушен сильным ударом дубиной по голове, поэтому не смог защищаться и подвергся дальнейшему избиению. Толпа оторвала у него кусок левого уха, содрала плечевой погон, фуражку, шашку, порвала мундир.
Согласно рапорту полицмейстера, Эрастов вырвался благодаря помощи двух знакомых мясников[149]. Однако, судя по их показаниям, освобождать его от толпы не пришлось. Друзья просто подошли, увидели, что он в крови и оглушен, и отвели домой[150].
Таким образом, Эрастов пострадал гораздо более взятого им под свою защиту Троицкого. Еще через два дня печать сообщала, что помощник пристава болен[151]. Произведенное затем медицинское освидетельствование нашло на его голове несколько кровоподтеков от ударов, нанесенных тупым оружием[152]. Впрочем, еще в храме, получив от друзей воду с вином, Эрастов настолько пришел в себя, что хотел продолжать свое дежурство.
Печать, а затем и власти называли и третье лицо, пострадавшее от рук толпы в этот вечер, - тюремного фельдшера Донскова[153]. Как и Эрастов, он попытался заступиться за Троицкого, но был окружен угрожающим кольцом толпы. Сам Донсков честно говорил, что «какой-то огромный детина с засученными рукавами» его ударил в бок, а какая-то старуха грозила выцарапать ему глаза, однако, к счастью, знакомые выручили его из беды. Печатая это интервью, «Царицынский вестник» не постеснялся строкой выше превратить один удар в несколько[154].
Словом, масштаб побоища был сильно преувеличен, но оно все-таки имело место. Почему о. Илиодор не прекратил это безобразие?
Сначала он вовсе не заметил, что происходит, как и некоторые из допрошенных позже богомольцев[155]. Пение «Вечной памяти» несколькими тысячами человек заглушало шум и крики, доносившиеся с места избиения.
Этому песнопению потом приписывали смысловую связь с происходившим. Лица, незнакомые с подворскими обычаями, вообразили, что о. Илиодор нарочно приказал петь «Вечную память» как бы о жертвах побоища[156]. «Этот похоронный напев совершенно отнимал силы и создавал такое настроение, как будто меня опускают в могилу и засыпают землей», - жаловался Донсков[157]. На самом деле пение «Вечной памяти» всем православным русским людям началось до беспорядка и, по-видимому, было традицией воскресных встреч на подворье.
О. Илиодор к тому же в этот момент был занят каждением. Троицкий показывал, что священник прошел от него в 10-15 шагах, причем значительная часть царапавших его женщин устремилась следом[158]. Вероятно, прошел именно с кадилом.
Но вот о. Илиодор, наконец, услышал крики избиваемых, которые громко взывали к нему о помощи. Согласно рапорту Бочарова, священник «не только не попытался прекратить избиение, а наоборот заявил: "Это кара Божия за то, что враги мои ложно на меня клевещут"»[159]. Следует оставить это сообщение зложелателя-полицмейстера на его совести. Со слов беспристрастного свидетеля Донскова известно, что о. Илиодор, наоборот, кричал: «Оставьте, оставьте!»[160]. К сожалению, дальнейшего Донсков не видел, сам оказавшись в опасности.
О. Илиодор потом объяснял, что бросился на помощь избиваемым, но был задержан группой своих прихожан, особенно женщин. Боясь, что батюшку арестуют, они окружили его плотным кольцом, кто-то даже схватил за горло и едва не задушил. Когда о. Илиодор, наконец, вырвался от своих защитников, Троицкий уже был на свободе, но избивали Эрастова.
«...я принял представителя власти, у которого оборвали погоны и оторвали шашку, под свою защиту и тем, думаю, спас его от самой верной и неминуемой смерти»[161]. Пожалуй, это самое логичное объяснение упомянутого ранее эпизода: когда друзья подошли к избитому Эрастову, то нашли его на ступенях амвона (на котором стоял о. Илиодор) оглушенным, но совершенно свободным.
Выйдя с крестом вперед, о. Илиодор успокоил толпу. Допели «Вечную память», затем спели «Многая лета» русскому народу и перешли в храм с хоругвями и пением тропарей, что позволило одному безграмотному репортеру констатировать: «После избиения иеромонах Илиодор запел "Спаси Господи"»[162].
Выйдя из храма, о. Илиодор увидел, что народ не разошелся, а лишь переместился на площадь перед подворьем. Воодушевленные богомольцы, последовав призыву своего пастыря, наспех состряпали жалобу полицмейстеру и собирали под ней подписи. По-видимому, о. Илиодор, утомленный долгой речью и последовавшим беспорядком, вел себя пассивно. Посмотрел, что делает толпа, и пошел в свою келью.
Уже стемнело, поэтому дальнейшие события происходили в темноте, отчего путаница в показаниях очевидцев усиливается.
Еще во время крестного хода на подворье появился пристав 3-й части Михайлов, присланный Бочаровым для выяснения положения. Вызвав о. Илиодора из кельи, Михайлов спросил, что произошло. Священник ответил, что просто немного помяли какого-то репортера, а народ не расходится, потому что желает тут на месте поговорить с Бочаровым и собирает подписи под жалобой на редакцию. Михайлов посоветовал убедить толпу избрать для объяснения с полицмейстером нескольких депутатов, а остальным предложить разойтись, но о. Илиодор возразил, что народ желает объясниться с Бочаровым на месте.
Объясниться с полицмейстером на месте! Кому пришла в голову эта нелепая мысль?
Расставшись с о. Илиодором, Михайлов вышел к толпе и повторил ей свой совет, но и тут не нашел понимания. Более того, в лице пристава богомольцы обрели дарового парламентера. Он-то и доложил по телефону Бочарову, что народ его требует к себе.
Тем временем депутация отправилась не к полицмейстеру, а к о. Илиодору, чтобы попросить совета: Бочарова нет, не нагрянуть ли всей толпой в полицейское управление?[163] Священник потом уверял, что он «умолял» посетителей отказаться от этого намерения, прося в любом случае вести переговоры только через депутацию - либо в полицейском управлении, либо тут, у подворья. Если эта разумная просьба действительно была высказана, то, очевидно, с подачи Михайлова[164].
Около 9 часов вечера подъехал и полицмейстер. Некоторые свидетели утверждали, будто он прибыл верхом и еще издали закричал: «Разойдитесь, иначе получите нагаек со свинцовыми наконечниками»[165]. Сам Бочаров этот факт отрицал, указывая к тому же, что подъехал в экипаже[166], а Михайлов в защиту своего начальника даже прибавил, «что верхом на лошади он его ни разу в Царицыне не видел»[167]. Впрочем, о серьезных намерениях полицмейстера красноречиво свидетельствовал его эскорт - отряд из 20 конных стражников. Не доверяя толпе, Бочаров решил прихватить с собой казаков.
Ход переговоров очевидцы с той и с другой стороны описывали по-разному. О. Илиодор и его приверженцы передавали разные угрозы и ругательства, которые изрыгал полицмейстер, а Бочаров и его подчиненные, напротив, вкладывали в его уста чрезвычайно корректные фразы, свойственные только письменной речи. К тому же в шуме очевидцам трудно было разобрать слова.
Во всяком случае, суть диалога заключалась в следующем. Полицмейстер спросил, что здесь за собрание. Толпа очень некстати ответила, что собралась на молитву, на что Бочаров резонно возразил, что молебен закончился, и потребовал разойтись. По нескольким свидетельствам, полицмейстер отозвался о цели собрания с явным презрением: «при чем тут Бог, вас тут собрал монах», «что за Бог, разойдитесь» или даже: «дураки сюда ходят молиться»[168]. Зная скептическое отношение Бочарова к православной церкви, трудно определенно отвергать эти показания.
Толпа попыталась предъявить представителю власти свои требования. Бочаров не хотел слушать, указывая, что следует выбрать депутатов и отправить в полицейское управление, а не собираться скопом. Действительно, из диалога полицмейстера и толпы ничего путного не вышло. Не зная даже, как правильно назвать место, где печатаются газеты, люди закричали: «Закрой фотографии!»[169]. Бочаров ответил, что это не в его компетенции, причем, по общим свидетельствам богомольцев, обозвал народ «дураками и мокрохвостками»[170].
Во время препирательств полицмейстера с народом о. Илиодор стоял возле своей кельи. Ему доложили, что Бочаров не хочет ни с кем разговаривать, а лишь требует разойтись. Поспешив на место событий, священник как раз услышал последние ругательства полицмейстера и попытался заступиться за свою паству: «Что вы оскорбляете?». Увидав перед собой врага, разъяренный Бочаров накинулся на него с некими «неприличными представителю власти словами»[171], которые сложно восстановить, поскольку оба участника диалога предпочли умолчать о них. Один из очевидцев передавал первую реплику полицмейстера так: «Ты монах, здесь пропагандируешь избиение людей»[172]. Впрочем, с психологической точки зрения картина очевидна.
Далее в докладе о. Илиодора любопытная оплошность: «Я поспешил унять толпу. Полицмейстер строго приказал мне унять толпу»[173]. Конечно, именно Бочаров потребовал тишины, а автор доклада продолжает приписывать себе все благоразумные идеи своих врагов. «Православные, замолчите, говорит с вами о. Илиодор, - крикнул священник, - вы просили приехать начальника города, вот он и приехал; говорите, но не все, а несколько лиц»[174]. Тут «водворилась мертвая тишина»[175], в которой о. Илиодор стал вызывать из толпы отдельных лиц для переговоров.
Вышедшие 5-6 мужчин попытались предъявить Бочарову примитивные требования своих единомышленников: запретить газетам клевету, оскорбляющую Бога и православную веру. Бочаров возразил, что речь идет только об иеромонахе Илиодоре: «При чем тут Бог, какой Бог»[176]. Да и паства тут не при чем. Да и полицмейстер не вправе вмешиваться в деятельность газет. Это личное дело о. Илиодора, пусть судится с газетами[177].
Этот диалог в рапорте полицмейстера изложен очень гладко, но из свидетельств противной стороны видно, что кипятившийся Бочаров то и дело перебивал своих собеседников, не скупясь на ругательства[178] и вновь называя народ «дураками».
О. Илиодор снова вмешался, протестуя против этого именования. Бочаров вторично набросился на врага, и между ними произошел краткий обмен репликами, причем, по-видимому, полицмейстер обвинял собеседника в неповиновении властям. Тут иеродиакон Павел вновь выступил в роли миротворца и оттащил своего начальника от Бочарова, обрывая беседу, принимавшую опасный характер[179]. Через несколько минут о. Илиодор был уже в своей келье, не подозревая, что положение на площади обостряется[180].
Тем временем толпа, недовольная презрительным обращением Бочарова, стала наступать на него. Сам он докладывал, что его хватали за руки и одежду, его подчиненные Михайлов и Нейман утверждали, что люди его даже толкали, но начальник казачьей команды Рвачев выражался иначе: трепали по плечу[181]. Тогда полицмейстер предъявил толпе ультиматум: либо она расходится, либо он ее разгоняет силой. «Не разойдемся!» - возразили собравшиеся[182].
Бочаров и Нейман в один голос заявляли, будто в эту минуту о. Илиодор из толпы кричал: «Вы не посмеете разогнать молящихся, попробуйте разогнать»[183]. Однако в рапорте сам же полицмейстер справедливо отмечал, что священника в ту минуту на площади не было - «иеромонах Илиодор в это время скрылся в монастырь»[184].
Итак, формальности были соблюдены - Бочаров предупредил толпу о предстоящем применении силы. Даже вроде бы трижды. Затем отдал казакам команду«вперед шагом марш»[185].
«Казаки лихо наскочили на молитвенно и религиозно настроенную толпу... Захлестали нагайки, послышались стоны...» - живописал картину о. Илиодор в своем докладе[186]. Жалуясь губернатору, богомольцы писали о пущенных в ход «копытах и плетях»[187]. Однако Бочаров и его помощники категорически утверждали, что нагайки не применялись, а стражникам было приказано наступать «с осторожностью, чтобы кого-нибудь не задавить»[188]. Соответственно, не было и пострадавших. Толпа просто бросилась врассыпную, испугавшись натиска, и казаки были остановлены[189]. Основываясь на этих сведениях, губернатор докладывал министру: «Ни ударов нагайками, ни тем более поранений никому нанесено не было, так как толпа разбежалась прежде, чем стражники доехали до нее»[190].
На самом деле раненые были, о чем красочно рассказал о. Илиодор: «Чрез две минуты чрез коридор моих келий несли стонавших женщин и девочек, а израненные мужчины с подбитыми головами и руками тоже со стонами двигались сами; всех отводили в братский корпус. Обстоятельства заставили меня пойти в церковь и взять Святые Дары. Я пошел к пострадавшим. Одна старушка с мертвенной бледностью на лице, пересиливая себя, слагала крестное знамя и слабо, слабо произносила: "Господи, Царь Небесный!.. Ты меня удостоил грешную пострадать за святую веру...". То были, по всей вероятности, предсмертные слова смиренной мученицы»[191]. Жалобщики, пославшие телеграмму губернатору, о погибших не упоминали, но отметили, что «много раненых»[192]. Позднее преосв. Гермоген даже передал в Царицын 200 руб. для пострадавших, и о. Благовидов раздавал их жертвам 1 сентября 1908 г.
Как же богомольцы пострадали, если стражники до них якобы не доехали? Казаки в один голос заявили: убегая, люди падали и давили друг друга[193]. Словом, унтер-офицерская вдова сама себя высекла.
Не проясняют дело и противоречивые показания богомольцев: одни говорили, что лично слышали, как Бочаров приказал казакам бить народ, видели раненых или даже сами пострадали от лошадей, а другие - что их лично не били и они не видели, чтобы казаки били других.
Трудно поверить, чтобы самодурство полицмейстера дошло до избиения толпы. Формулировка отданного Бочаровым приказа однозначно устанавливается единодушным свидетельством самого полицмейстера и находившегося среди толпы мещанина Новикова: «вперед шагом марш»[194]. Отдавалось ли до приезда на место дополнительное распоряжение или, как утверждал Нейман, Бочаров наоборот заранее запретил казакам использовать нагайки[195], - сказать трудно.
Наличие жертв вполне может объясняться суматохой и давкой. Крестьянин Кононов, например, отбежал в сторону, упал в яму и ушибся, а крестьянка Сушина упала вместе с другими людьми, вслед за чем на нее наступила лошадь копытом[196].
Сложно сказать, кого казаки хлестали нагайками, - толпу или собственных лошадей. Ничего в темноте не видя, но слыша характерный свист, люди предполагали худшее.
Когда площадь опустела, Бочаров в сопровождении Неймана, Михайлова и нескольких чиновников и городовых стали проверять, все ли разбежались. Обошли вокруг подворья. По словам о. Илиодора, в пяти саженях от монастыря разогнали группу лиц, собравшихся по совсем другому поводу для молебна и стоявших на улице, потому что не помещались в доме[197]. Поравнявшись с крыльцом подворья, Бочаров и его спутники увидели там настоятеля, который стоял в окружении монахов и нескольких богомольцев.
Дальнейший диалог известен из отчетов обоих собеседников. Рассказы о. Илиодора и Бочарова почти не пересекаются, потому что каждый из них старается выставить другого в неприглядном свете и скрыть резкость собственных реплик. Полная картина складывается только из параллельного чтения двух рассказов[198].
О. Илиодор стал прогонять Бочарова и его «свиту», называя их «разбойниками» и «собаками». В смягченной передаче священника его фраза выглядит так
- В моем доме я не позволяю производить разбоя, убирайтесь отсюда; я здесь хозяин!
- Вы здесь только, а я хозяин всего города, что хочу, то и делаю! - возразил полицмейстер.
Далее, по словам Бочарова, последовала перепалка, но о. Илиодор о ней умалчивает.
Наконец полицмейстер предупредил, «что немедленно обо всем телеграфирует высшему начальству». Объявление это звучало следующим образом:
- Сумасшедший монах, зачинщик бунта, я сейчас дам телеграмму арестовать вас и посадить в тюрьму!
- Рад пострадать за Веру, Царя Самодержавного и Родной народ! - ответил священник.
Подобные героические заявления были в его духе, но непривычный к ним Бочаров засмеялся. О. Илиодор уверял, что собеседник даже загоготал, в чем «ему, говорят, вторили казачьи лошади». Бочаров уехал и послал обещанную телеграмму губернатору в 9 час. 30 мин. пополудни[199]. Таким образом, полицмейстер водворил спокойствие всего за полчаса - но какой ценой!
С рассветом царицынцы увидели наглядное доказательство самодурства Бочарова: «Вся площадь около подворья избита копытами и покрыта конским навозом. Кое-где виднелась запекшаяся мученическая кровь»[200].
Ранним утром 11 августа о. Илиодор сел на пароход и направился в Саратов. «Чтобы Вы, Ваше Преосвященство, не были введены в заблуждение относительно случившегося разными сведениями или непроверенными, как следует, или исходящими от злонамеренных людей, спешу сделать Вам доклад о том, как было дело; я, как очевидец, все знаю и свидетельствую собственной священнической совестью - скажу Вам только одну правду»[201].
Доклад, две трети которого занимает речь о. Илиодора, потом был опубликован в «Саратовском духовном вестнике», «Почаевских известиях» и напечатан отдельной брошюрой в издательстве «Верность». Подвиги Бочарова этим текстом изображены, конечно, в самых ярких красках.
В тот же день 11 августа на подворье иеродиакон Павел и другие сподвижники о. Илиодора собирали подписи под прошением о том, чтобы власти защитили священника от «диких незаконных» действий полицмейстера. Соответствующая телеграмма за подписью некоего Платонова и других богомольцев была отправлена губернатору и Столыпину[202].
Узнав об отъезде о. Илиодора в Саратов, губернатор попросил преосв. Гермогена не отпускать его протеже назад, на что владыка изъявил согласие.
Вернувшись с подворья после разгона толпы, Бочаров телеграфировал губернатору: «Вследствие газетных разоблачений деятельности Илиодора [о] проживании [в] монастыре женщин сегодня [в] восемь вечера [на] площади близ монастыря Илиодор в виде протеста собрал толпу народа. Требования полиции разойтись не исполнили. Сильно избили учителя гимназии Троицкого, приняв [за] репортера. Сильно избили водворявшего порядок помощника пристава Эрастова, потребовали меня для объяснений [по] поводу газетных сообщений. Прибыл [с] казаками. Толпа держалась вызывающе. Увещевания не подействовали. Требование разойтись [под] влиянием [и] личным вмешательством Илиодора не исполнили. Толпу разогнал силой. Пострадавших нет. Подробности рапортом»[203].
Умалчивая о том, что настоящей целью собрания был молебен, дублируя требование разойтись, якобы выдвинутое полицией при самом начале событий, телеграмма рисует дело в самом тенденциозном виде: о. Илиодор, дескать, устроил мятеж. Конечно, составляя этот текст, Бочаров мог еще не иметь точных сведений о произошедшем, но стремление представить врага бунтарем сквозит в каждом слове телеграммы[204].
Но против кого о. Илиодор поднимал свой мятеж? Против газет? Некоторое время власти всерьез были заняты вопросом, ночевали ли женщины у о. Илиодора. Из министерства внутренних дел затребовали злополучный номер «Царицынской жизни»[205]. Бочаров поспешил доложить губернатору, что «проживание [в] мужском монастыре женщин фактически установлено показаниями очевидцев»[206], и прислал несколько свидетельств о Вассе Родионовне. Однако 17 сентября на запрос Департамента полиции гр. Татищев ответил, что ему это дело неизвестно, а дознание тут производила духовная следственная комиссия[207].
Извещенный о случившемся, преосв. Гермоген спешно командировал в Царицын о. Кречетовича для предварительного расследования. Следователь пробыл в городе всего два дня и выяснил, в частности, что газетное сообщение о безнравственной жизни о. Илиодора является клеветой. Затем была назначена духовная следственная комиссия в составе председателя ректора Саратовской духовной семинарии прот. Г. Максимова и членов прот. С. Каверзнева, иеромонаха Петра, свящ. С. Ледовского и свящ. П. Беляева. Приглашали и представителя администрации, но губернатор отказался прислать такового, указывая, что речь идет о расследовании действий духовных лиц.
Позже гр. Татищев обвинял преосвященного в давлении на комиссию. Ссылаясь на личную беседу с одним из ее членов, губернатор утверждал, что она получила от епископа «определенные директивы»[208].
По крайней мере двое из пяти членов комиссии надеялись оправдать своего собрата. 16 августа о. Павел Беляев писал преосв. Гермогену: «На бедного о. Илиодора стараются свалить всю вину и всякую грязь, но я, о. Сергий Ледовский и о. Лев Благовидов думаем, что с помощию Божиею сделаем все возможное в защиту усердного труженика»[209].
Из Царицына комиссия телеграфировала преосв. Гермогену, прося, чтобы во время следствия о. Илиодора в городе не было. Это совпадало с видами губернатора. Но через два дня после приезда о. Илиодора владыка отправил его назад.
Вернувшись в Царицын, священник вечером 15 августа объявил богомольцам о приехавшей следственной комиссии и предложил свидетелям заявить благочинному. Губернатор утверждал, что о. Илиодор «оказывал воздействие на свидетелей, своих же почитателей, призывал их предварительно к себе, учил, что показывать, и затем с благословением отсылал к допросу»[210]. «Царицынская жизнь» писала, будто бы этот факт был проверен через агента сыскного отделения, который, выдавая себя за свидетеля, пришел к о. Илиодору. Тот якобы записал его адрес и велел ему показывать, что Бочаров был пьян, ругался матерными словами и приказал казакам бить народ нагайками и давить его лошадьми[211]. На запрос Департамента полиции губернатор ответил, что заметка «Царицынской жизни» соответствует действительности[212]. Надо сказать, что она выглядит правдоподобно, поскольку о. Илиодор позже прибегал к подобному приему.
Как бы то ни было, полученные данные оказались благоприятны для священника. Рассмотрев производство, еще одна комиссия под председательством преосв.Палладия пришла к заключению, что клеветническая заметка «могла бы вывести из душевного равновесия и более спокойного человека, чем впечатлительный и порывистый по характеру иеромонах Илиодор». Единственной мерой, которую рекомендовала эта последняя комиссия, было архипастырское разъяснение о необходимости соблюдения крайней осторожности в проповедях[213].
Тем временем власти возбудили против о. Илиодора и его сторонников уголовное преследование по ст.ст. 285 и 286 Уложения о наказаниях (оскорбление словами и действием чинов полиции при исполнении ими служебных обязанностей). Результаты следствия оказались неблагоприятны для священника и его паствы, и им грозила уголовная ответственность. Однако в декабре 1908 г. это уголовное дело вместе со вторым, возбужденным лично против о. Илиодора, - по ст.ст. 129 и 281 ч. 1 за речи преступного содержания - было прекращено распоряжением министра юстиции Щегловитова[214].
В августе началось еще одно расследование - по жалобе Платонова, отправленной властям 11 августа. В ней говорилось, что Бочаровым «были пущены в ход копыта и плети»[215]. Ввиду отсутствия советников губернского правления дознание было поручено губернскому тюремному инспектору. Он опросил множество свидетелей с обеих сторон, в том числе лиц, подписавшихся под телеграфной жалобой. Они дружно отвечали, что они тут не при чем, не присутствовали при приезде Бочарова и ничего не знают. Только один из жалобщиков - наборщик Сердобинцев - дал показание, соответствующее илиодоровской версии событий[216].
Судя по показаниям стражников, подговор свидетелей имел место не только на подворье. Как уже говорилось, казаки в один голос заявили, что толпа сама себя передавила. Кроме того, Евдокимов уверял, будто о. Илиодор ходил среди разбегающихся богомольцев и приговаривал: «Не расходись, братцы, потопчем врага, стой, настойчиво требуй свое», словно иеромонах был бесплотным духом, неуязвимым для нагаек и копыт[217].
Изучив собранные данные, губернский тюремный инспектор пришел к выводу, что, вопреки изложенной в телеграмме версии, толпа не подвергалась избиению. Однако о тактике Бочарова доложил откровенно: «В заключение позволяю себе высказать, что хотя действия царицынского полицмейстера с формальной стороны являются правильными, хотя последствия рассеивания толпы совершенно ничтожны, но этого инцидента могло бы и не быть, если бы царицынский полицмейстер проявил более такта и спокойствия. Видя перед собой толпу наэлектризованную...». К сожалению, окончание этого любопытного рапорта в деле отсутствует[218].
Задача губернского тюремного инспектора заключалась не в расследовании действий о. Илиодора, а в проверке жалобы. Тем не менее, в письме министру гр. Татищев не постеснялся сослаться на этот рапорт в доказательство вины священника: «Дознание мне в настоящее время представлено, вполне подтверждает правильность действий полиции и совершенную неосновательность жалобы. Подтвердилось при этом, что иеромонах Илиодор подстрекал толпу к насилиям, а когда толпа разбежалась - нанес оскорбления полицмейстеру Бочарову и другим чинам полиции, ругая их разбойниками, грабителями и собаками»[219]. Совершенно непонятно, когда же «подтвердилось» подстрекательство. И совершенно понятно, почему после таких поступков Бочарова эмоциональный о. Илиодор не сдерживал своих чувств.
События 10 августа расследовались и в ходе осенней командировки в Саратовскую губернию сенаторов А.А. Макарова и А.П. Роговича, изучавших вообще недоразумения между гр. Татищевым и преосв. Гермогеном. Сенаторы признали необходимым возбудить против Бочарова уголовное преследование за то, что он «к толпе богомольцев отнесся как к мятежному скопищу и без достаточных оснований применил силу»[220]. С другой стороны, Рогович предлагал отозвать из Царицына о. Илиодора «как обнаружившего недостаточность выдержки и спокойствия, необходимых для занятия самостоятельной должности»[221].
Несомненно, в тот памятный вечер оба главных действующих лица проявили себя не с лучшей стороны - и легкомысленный о. Илиодор, и самодур Бочаров. Но главная ответственность лежала на Бочарове, мобилизовавшем казаков из-за пустякового повода. Пусть поначалу полицмейстеру доложили дело в таком виде, что, отправляясь на подворье, он думал, что там мятеж. Но на месте он не мог не убедиться, что все спокойно. Достаточно было просто выслушать людей и сказать им ни к чему не обязывающие слова «я приму меры», чтобы толпа разошлась. Однако Бочаров предпочел применить силу. Едва ли потому, что испугался, когда его кто-то стал хватать за рукава. Очевидно, вышла наружу вся злоба против строптивого монаха, накопившаяся у полицмейстера за последние месяцы.
Любопытно, что «Почаевские известия» описали эти события как покушение на настоятеля подворья.
«Очевидцы уверяют, что целью нападения был о. Илиодор. Именно его хотели смять и запороть. Но народ спас его от дикой "освободительной" расправы. О. Илиодора со двора успели спрятать. Сорвалось у негодяев»[222].
Покушения, возможно, и не было задумано, но явное несоответствие между настроением толпы и методами Бочарова бросается в глаза.
В глазах о. Илиодора и его сторонников события 10 августа 1908 г. навсегда запомнились как избиение нагайками и копытами спокойной толпы, собравшейся на молитву[223]. Для властей же о. Илиодор отныне стал опасным бунтарем, и они вновь стали добиваться его удаления из Царицына.
[1] Тиханович-Савицкий Н.Н. Адрес Государю от комитета Астраханской народной монархической партии// Правые партии. 1905-1917. Документы и материалы. В 2 тт. Т.1. 1905-1910 гг. М., 1998. С.421-422.
[2]Государственный архив Саратовской области (далее - ГАСО). Ф.1132. Оп.1. Д.156 Л.1.
[3] Правда об иеромонахе Илиодоре. М., 1911. С.99.
[4]Там же. С.100.
[5]Там же. С.236.
[6]Там же. С.100.
[7]Там же. С.101.
[8]Там же. С.101
[9] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.180 об. Письмо и.д. саратовского губернатора гр. Татищева П.А.Столыпину 14.IX.1908.
[10]Там же. Л.1. Телеграмма царицынского полицмейстера Бочарова саратовскому губернатору гр. Татищеву 26.XI.1907.
[11] Там же. Л.4.
[12] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.102.
[13] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.22, 25. Письма о. Илиодора: гр. Татищеву 17.III.1908, Бочарову 14.III.1908.
[14] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.102.
[15] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.1. Телеграмма царицынского полицмейстера Бочарова саратовскому губернатору гр. Татищеву 26.XI.1907.
[16]Российский государственный исторический архив (далее - РГИА). Ф.796. Оп.191. Д.143з. Л.72.
[17] ГАСО. Ф.135. П.1. Д.6107. Л.1 - 1 об.
[18] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.102.
[19] Бывший иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов). Святой черт. Записки о Распутине. М., 1917. С.8-9.
[20]Государственный архив Волгоградской области (далее - ГАВО). Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.51 об., 125, 126.
[21] Царицынская мысль. 11 мая 1910. №87. Проповедь о. Илиодора 9.V.1910.
[22]Царицынские события. [Конец православной сказки]. С.30.
[23] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.103.
[24] Наше дело // Почаевские известия. 28 сентября 1906. №21.
[25] Иеромонах Илиодор. Плач на погибель дорогого Отечества // Вече. 13 февраля 1907. №18.
[26] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.177. Воззвание о. Илиодора о пожертвованиях на подворье.
[27]Там же.
[28]Там же.
[29] Мошненко А.В. Православное духовенство и Союз русского народа: проблемы взаимоотношений // Вестн. Волгогр. гос. ун-та. Сер. 4, Ист. 2014. № 4 (28).
[30] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.31. Телеграмма о. Каверзнева еп. Гермогену, согласно рапорту полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 17.III.1908.
[31] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156 Л.4 об. Письмо о. Илиодора еп. Гермогену 17.III.1908.
[32] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.110.
[33] ГАСО. Ф.1132. Оп.1.Д.231. Л.7 об. - 8. Очерк для «Братского листка».
[34] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.86 - 86 об. Местные жители, наоборот, были так рады, что на каждом перекрестке выставляли столы и просили отслужить молебен, почему, собственно, дело и затянулось.
[35]Там же. Л.78 об. Письменное объяснение о. Илиодора еп. Гермогену 21.V.1908.
[36]Там же. Л.180 об. - 181. Письмо губернатора гр. Татищева Столыпину 14.IX.1908.
[37] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143з. Л.72 об. Со слов самого о. Илиодора А.П. Роговичу.
[38] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156 Л.3. Письмо о. Илиодора еп. Гермогену 17.III.1908.
[39] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143з. Л.73. Доклад Роговича.
[40] Речь о. Илиодора на суде по делу о клевете гласных в 1909 г. Цит. по: Правда об иеромонахе Илиодоре. С.159.
[41] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.7.
[42]Первая Всеобщая перепись населения Российской империи, 1897 г. / Изд. Центр. стат. ком. М-ва вн. дел; Под ред. Н.А. Тройницкого. XXXVIII. Саратовская губерния. СПб., 1904. С.77.
[43] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.112, 113.
[44] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.24. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 16.III.1908.
[45] Речь о. Илиодора 10.VIII.1908. Цит. по: Доклад. С.23.
[46]Там же; Речь о. Илиодора на суде по делу о клевете гласных в 1909 г. Цит. по: Правда об иеромонахе Илиодоре. С.159.
[47] Речь о. Илиодора 10.VIII.1908. Цит. по: Доклад. С.22.
[48] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156 Л.3. Письмо о. Илиодора еп. Гермогену 17.III.1908.
[49] См. пометку на телеграммме Бочарова (ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.7).
[50] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.8. Телеграмма губернатора гр. Татищева полицмейстеру Бочарову 14.III.1908.
[51]Там же. Л.18 об. - 19.
[52]Там же. Л.11. Телеграмма 14.III.1908.
[53]Там же. Л.25 - 25 об.
[54]Там же. Л.9. Телеграмма полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 14.III.1908.
[55] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156 Л.3 об. Письмо о. Илиодора еп. Гермогену 17.III.1908.
[56] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.26.
[57]Там же. Л.24. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 16.III.1908.
[58]Там же. Л.14.
[59]Там же. Л.12, 14, 21. Телеграммы гр. Татищева Столыпину и Бочарову и ответная за подписью Н.П. Харламова от 24.III.1908.
[60] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156. Л.3. Письмо о. Илиодора еп. Гермогену 17.III.1908.
[61]Там же. Л.4 об.
[62]Там же. Л.3.
[63]Там же. Л.5.
[64] Цит. по рапорту полицмейстера Бочарова. ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.31.
[65]Там же. Л.27.
[66]Там же. Л.28.
[67]Там же. Л.31. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 17.III.1908.
[68]Там же. Л.29. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 17.III; ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156 Л.3. Письмо о. Илиодора еп. Гермогену 17.III.1908.
[69] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.108.
[70] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.15.
[71]Там же. Л.16. Телеграмма губернатора гр. Татищева полицмейстеру Бочарову 19.III.1908.
[72]Там же. Л.182. Письмо губернатора гр. Татищева Столыпину 14.IX.1908.
[73] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.3 об. Письмо о.С.Каверзнева еп. Гермогену 10.IV.1908.
[74] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156 Л.4 об. Письмо о. Илиодора еп. Гермогену 17.III.1908.
[75] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.38, 39.
[76] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156 Л.3 об. - 4. Письмо о. Илиодора еп. Гермогену 17.III.1908.
[77] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.22 об., 23. Письмо о. Илиодора гр. Татищеву 17.III.1908.
[78] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156. Л.5.
[79] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.20.
[80]Там же. Л.41.
[81]Там же. Л.36-37, 35.
[82] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156. Л.7. Телеграмма о. Илиодора и о. Благовидова еп. Гермогену 29.III.1908.
[83]Там же. Л.6. Телеграмма о. Илиодора еп. Гермогену 29.III.1908.
[84] Речь о. Илиодора 10.VIII.1908. Цит. по: Доклад. С.22.
[85] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.143 об. Та же речь о. Илиодора 10.VIII.1908 в пересказе мещанина Фомина.
[86] В этом курьезном тексте, представленном на благовоззрение начальства, о. Илиодор разоблачался как «красный с пяток до самой макушки», нарушающий будто бы монашеские обеты и традиции. Например, основываясь на замечании проповедника, что курица птица и женщина человек, начальник тюрьмы делал вывод, что, «должно быть, сам о. Илиодор слабоват насчет курей и кто знает, может быть, любит и когда-нибудь любил и женщин» (Там же. Л.42-48 об.).
[87]Царицынские события. [Конец православной сказки]. С.30.
[88] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.109.
[89] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.3 об. Письмо о.С.Каверзнева еп. Гермогену 10.IV.1908. В тексте явно ошибочная дата пастырского собрания 7.III.
[90] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.80.
[91] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.220-220 об.
[92] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.3 об. Письмо о.С.Каверзнева еп. Гермогену 10.IV.1908.
[93] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.131 об. - 132.
[94] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143з. Л.73 об.; Правда об иеромонахе Илиодоре. С.113.
[95] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.66-66 об.
[96]Там же. Л.71, 72.
[97]Там же. Л.78-79. Письменное объяснение о. Илиодора 21.V.1908.
[98]Там же. Л.76.
[99] Речь о. Илиодора 10.VIII.1908. Цит. по: Доклад. С.22;ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.143 об. Речь о. Илиодора 10.VIII.1908 в пересказе мещанина Фомина. Эта аттестация попалась на глаза гр. Татищеву и упомянута в его письме Столыпину 14.IX.1908 (Там же. Л.182 об.).
[100]Там же. Л.182 об. Письмо губернатора гр. Татищева Столыпину 14.IX.1908.
[101]Там же.
[102] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.114.
[103]Там же. С.115.
[104] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.182 об. Письмо губернатора гр. Татищева Столыпину 14.IX.1908.
[105]Там же. Л.65. Доклад полицмейстера Бочарова 4.V.1908.
[106]Там же.
[107]Там же. Л.34 - 34 об.
[108]The mad monk of Russia Iliodor. Life, memoirs and confessions of Sergei Michailovich Trufanoff (Iliodor). New York, 1918.P.52; Свет. 11 января 1909. №10. Телеграмма о. Илиодора царю.
[109] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.84, 86, 88.
[110]Там же. Л.87.
[111]Там же. Л.184.
[112] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156 Л.4 об. Письмо о. Илиодора еп. Гермогену 17.III.1908.
[113] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.3 об. Письмо о.С.Каверзнева еп. Гермогену 10.IV.1908.
[114] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.179.
[115] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.7.
[116] Святые обители (Монастыри Волгоградской епархии). Набережные Челны, 2008. С.254.
[117] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.57 об. Проповедь 30.I.1911 после вечерни.
[118] Речь о. Илиодора 10.VIII.1908. Цит. по: Доклад. С.13.
[119] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.156 Л.4 об. Письмо о. Илиодора еп. Гермогену 17.III.1908.
[120]Там же. Л.9. Телеграмма о. Илиодора епископу Гермогену 28.VII.1908.
[121] Царицынский вестник. 20 августа 1908. №2931.
[122] Доклад. С.30.
[123] ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.126. Послание о. Илиодора царицынцам, прочитанное о.Михаилом в монастыре 27.II.1911.
[124] Речь о. Илиодора 10.VIII.1908. Цит. по: Доклад. С.15.
[125] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.113. Саратовский листок. 2 августа 1908. №166.
[126] Речь о. Илиодора 10.VIII.1908. Цит. по: Доклад. С.15-16.
[127]Там же. С.16
[128]Там же. С.17.
[129]ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.104. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11 августа 1908 г. Дергунов явился в полицейское управление 31 июля (там же. Л.90), а дата беседы полицмейстера с о.Феофаном неизвестна, поскольку он отказался подписать свое показание, боясь лишения сана. 12 августа Дергунов подтвердил сведения, сообщенные им ранее (Там же. Л.110 - 110 об.).
[130] Царицынская жизнь. 8 августа 1908. №176.
[131] Речь о. Илиодора 10.VIII.1908. Цит. по: Доклад. С.21
[132] Избиение в монастырском подворье // Царицынский вестник. 12 августа 1908. №2925.
[133] Доклад. С.4.
[134] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.131 об. Доклад губернского тюремного инспектора.
[135] Избиение в монастырском подворье // Царицынский вестник. 12 августа 1908. №2925.
[136] Доклад. С.4-25.
[137] Например: ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.199 об. Письмо еп. Гермогену.
[138]Там же. Л.144 об. Показание Троицкого.
[139]Там же. Л.145.
[140] Речь о. Илиодора на суде по делу о клевете гласных в 1909 г. // Правда об иеромонахе Илиодоре. С.160; Там же. С.125.
[141] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.146 об. Показание крестьянина Богова.
[142]Там же. Л.104 об. - 105.Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11.VIII.1908.
[143]Там же. Л.91. Телеграмма Бочарова губернатору 10.VIII; Там же. Л.104 об., 105. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11.VIII.
[144] Избиение в монастырском подворье // Царицынский вестник. 12 августа 1908. №2925.
[145] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.148. Показание наборщика Сердобинцева.
[146] К избиению на монастырском подворье // Царицынский вестник. 19 августа 1908. №2930. Беседа с тюремным фельдшером Донсковым.
[147] Правда об иеромонахе Илиодоре. С.125.
[148] Доклад. С.25.
[149] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.105. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11.VIII.1908.
[150]Там же. Л.142, 144. Показания Фомина и Панина.
[151] Избиение в монастырском подворье // Царицынский вестник. 12 августа 1908. №2925.
[152] Освидетельствование // Царицынский вестник. 17 августа 1908. №2929.
[153] К избиению на монастырском подворье // Царицынский вестник. 19 августа 1908. №2930; ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.183. Письмо губернатора гр. Татищева Столыпину 14.IX.1908.
[154]Там же. Л.144 об. Показание Донскова; К избиению на монастырском подворье // Царицынский вестник. 19 августа 1908. №2930.
[155] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.142, 144. Показания Панина и Фомина.
[156] Избиение в монастырском подворье // Царицынский вестник. 12 августа 1908. №2925; ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.102. Доклад губернатора гр. Татищева министру внутренних дел 14 августа 1908 г.
[157] К избиению на монастырском подворье // Царицынский вестник. 19 августа 1908. №2930. Беседа с тюремным фельдшером Донсковым.
[158] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.145 об. Показание Троицкого.
[159]Там же. Л.105. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11 августа 1908 г.
[160]Там же. Л.144 об. Доклад губернского тюремного инспектора.
[161] Доклад. С.25-26.
[162] Избиение в монастырском подворье // Царицынский вестник. 12 августа 1908. №2925.
[163] Такая последовательность народных намерений изложена в докладе о. Илиодора: «Народ желал видеть г. полицмейстера и говорить с ним. Когда г. полицмейстер не ехал, то народ собирался идти толпой к нему, опасаясь, что депутация будет арестована» (Доклад. С.26). В рапорте Бочарова все наоборот: толпа изначально намеревалась идти в полицейское управление, но затем решила сама потребовать полицмейстера на место (ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.105. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11 августа 1908 г.). Но Бочаров сам тогда еще не приехал и докладывает со слов Михайлова, к тому же, стремясь выставить толпу в самом революционном свете. Сам же Михайлов показывал, что о. Илиодор ему объяснил нежелание народа расходиться именно намерением тут, на месте, встретиться с Бочаровым.
[164] Доклад. С.26-27. Поэтому, очевидно, посещение настоятеля «народом» состоялось позже, чем разговор с Михайловым. Приписав себе его мысль, о. Илиодор не постеснялся между делом отметить, что «случившийся здесь пристав не принимал ничего, чтобы успокоить народ».
[165] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.148, 148 об. Показания Сердобинцева и Бурыгина.
[166]Там же. Л.135. Показание Бочарова.
[167]Там же. Л.138. Показание Михайлова.
[168]Там же. Л.152 об., 149 об. Показания Синюриной, Рогаловой и Платоновой.
[169]Там же. Л.134, 148. Показания Бочарова и крестьянина Бурыгина.
[170]Там же. Л.134, 148, 148 об., 149, 153 об.-154. Показания Бочарова, наборщика Сердобинцева, крестьянина Бурыгина, мещанки Максимовой, мещанина Шаупова. Вероятно, это было до прихода о. Илиодора и выхода депутации. Бочаров явно не назвал бы мокрохвостками тех 5-6 мужчин-депутатов, да и о. Илиодор вряд ли вызвал бы из толпы для переговоров таких лиц, которые не знали слово «типографии».
[171]Там же. Л.132 об. Телеграмма жителей Царицына губернатору11 августа 1908 г.
[172]Там же. Л.148. Показание Сердобинцева. Другой свидетель показывал, что Бочаров при разговоре с толпой называл их пастыря «господин Илиодор» (Там же. Л.150 об. Показание Иванова).
[173] Доклад. С.27.
[174] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.151 об. Показание Новикова.
[175] Доклад. С.27.
[176] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.151 об. Показание Новикова.
[177]Там же. Л.105-105 об. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11.VIII.1908.
[178]Там же. Л.153 об. Показание Шаупова.
[179]Там же. Л.148. Показание Сердобинцева. Шпанова показывала, что после этого диалога о. Илиодор удалился (Там же. Л.150 об.), но по своей воле он бы, конечно, не закончил интересный разговор так быстро.
[180] Сам он пишет в докладе: «Г.Бочаров попятился к казакам. Народ меня схватил и унес в келью» (Доклад. С.28), но, судя по первым двум свидетельствам, священник покинул площадь еще в период относительного спокойствия.
[181] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.105 об.Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11.VIII.1908; Там же. Л.137 об., 139; Там же. Л.140. Доклад губернского тюремного инспектора.
[182]Там же. Л.105 об. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву11.VIII.1908.
[183]Там же. Л.135, 139 об. Доклад губернского тюремного инспектора. По свежим впечатлениям Бочаров телеграфировал губернатору: «Требование разойтись влиянием личным вмешательством Илиодора не исполнили» (Там же. Л.91. Телеграмма губернатору 10 августа 1908 г.).
[184]Там же. Л.105 об. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11.VIII.1908.
[185]Там же. Л.137 об. Показание Михайлова.
[186] Доклад. С.28.
[187] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.132 об. Телеграмма жителей Царицына губернатору гр. Татищеву 11.VIII.1908.
[188]Там же. Л.138 об. Показание Неймана; Там же. Л.105 об. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11.VIII.1908.
[189]Там же. Л.91, 105, 105 об. Телеграмма Бочарова губернатору 10 августа 1908 г.; Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11.VIII.1908.
[190]Там же. Л.102 - 102 об.: Доклад Татищева министру 14.VIII.1908.
[191] Доклад. С.28-29.
[192]Там же. Л.132 об. Телеграмма жителей Царицына губернатору11 августа 1908 г.
[193]Там же. Л.140, 141, 142. Показания начальника казачьей команды Рвачева, урядника Рукосуева, казака Евдокимова.
[194]Там же. Л.151 об. Правда, другой свидетель почему-то услышал эти слова так: «казаки, работай» (Там же. Л.154 об .Показание Шаупова), но дела это не меняет.
[195]Там же. Л.138 об. Показание Неймана.
[196]Там же. Л.150, 150 об.
[197] Доклад. С.29.
[198] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.105 об. - 106. Рапорт полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 11.VIII.1908; Доклад. С.30-31.
[199] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.91.
[200] Доклад. С.32.
[201]Там же. С.3-4.
[202] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.132 - 132 об. Телеграмма жителей Царицына губернатору гр. Татищеву 11.VIII.1908.
[203]Там же. Л.91. Телеграмма полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 10 августа 1908 г.
[204] В рапорте, написанном на следующй день, Бочаров уже упоминает о молебне (Там же. Л.104 об.), но в доклад гр. Татищева министру 14.VIII.1908перекочевала первая версия (Там же. Л.102).
[205]Там же. Л.93-93 об. Телеграмма Харламова 13 августа 1908 г.
[206]Там же. Л.92. Телеграмма полицмейстера Бочарова губернатору гр. Татищеву 13 августа 1908 г.
[207]Там же. Л.189 об.
[208]Там же. Л.184 об. Письмо губернатора гр. Татищева Столыпину 14.IX.1908.
[209] ГАСО. Ф.1132. Оп.1. Д.231. Л.5. Письмо свящ. Павла Беляева еп. Гермогену 16 августа 1908 г.
[210] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.184 об. Письмо губернатора гр. Татищева Столыпину 14 сентября 1908.
[211] Царицынская жизнь. 19 августа 1908.
[212] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.125, 189 об. Телеграмма Департамента полиции 22 августа, ответ гр. Татищева 17 сентября 1908.
[213] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143з. Л.75.
[214]Савицкая О.Н. Православное духовенство в правомонархическом движении 1905-1914 гг. (по материалам Саратовской губернии). Дисс. на соискание ученой степени канд.ист.наук. Волгоград, 2001.С.169.
[215] ГАСО. Ф.1. Оп.1. Д.7589. Л.132 об.
[216]Там же. Л.148.
[217]Там же. Л.142.
[218]Там же. Л.157 об.
[219]Там же. Л.183 об. Письмо губернатора гр. Татищева Столыпину 14.IX.1908.
[220] Цит. по: Савицкая О.Н. Ук. соч. С.168.
[221] РГИА. Ф.796. Оп.191. Д.143з. Л.78.
[222] Цит. по: Царицынская жизнь. 22 мая 1909. №108.
[223] Свет. 11 января 1909. №10. Телеграмма о. Илиодора царю; ГАВО. Ф.6. Оп.1. Д.272. Л.186 об.
@font-face { font-family: "Cambria Math"; }p.MsoNormal, li.MsoNormal, div.MsoNormal { margin: 0cm 0cm 0.0001pt; font-size: 12pt; font-family: "Times New Roman", serif; }span.MsoEndnoteReference { vertical-align: super; }p.MsoEndnoteText, li.MsoEndnoteText, div.MsoEndnoteText { margin: 0cm 0cm 0.0001pt; font-size: 10pt; font-family: "Times New Roman", serif; }a:link, span.MsoHyperlink { color: blue; text-decoration: underline; }a:visited, span.MsoHyperlinkFollowed { color: rgb(149, 79, 114); text-decoration: underline; }span.a { font-family: "Times New Roman", serif; }.MsoChpDefault { font-size: 11pt; font-family: "Calibri", sans-serif; }.MsoPapDefault { margin-bottom: 8pt; line-height: 107%; }div.WordSection1 { }
.jpg)
