Совесть

I.

Герой моего повествования, по мнению  хорошо знавших его, закончил свою жизнь достойно.  И мне нечего возразить.  Забыты его высказывания, поступки, что общественным мнением порицаются. Но  каким видел он сам себя? Благодаря случаю, мне открылся человек,  который долгие годы, вплоть до своей кончины,  время от времени испытывал болезненные уколы совести. Вызывались они  воспоминанием об одном  давнем поступке. Да, предосудительном, как вы позднее согласитесь со мной.  Но, после внутреннего, не на публику (значит, искреннего),  раскаяния тот грех можно было  если не забыть, то  переложить в памяти на «полочку мелких грешков», коими любой из нас богат.  Мой знакомец,  не позируя перед собой, носил чувство вины в себе, как  застарелое, до конца неизлечимое недомогание. Более того,  он старался исправлять мучивший его поступок добрыми делами. Но и они мало утешали, так как  творились вообще, не для того, кто  стал жертвой зла. Об этом я узнал лет за десять-пятнадцать до кончины описываемой мною личности. А раньше я видел его в ином свете.

II.

Валерию Хрущевскому, сыну   хохлушки и крымчака*, взявшего фамилию жены якобы из-за неблагозвучия своей, в пятую графу паспорта вписали «русский». Вполне обоснованно: дома звучала русская речь,  первенца своего, вслед - дочку, агроном и домохозяйка отдали в  русскую школу, где из-за тесноты учились в две смены, хотя в школах с обучением на украинской мове мест хватало. Видимо, в этой интернациональной семье известны были слова Николая I, сказанные, кажется, маркизу де Кюстину: «Мой генерал Бенкендорф - немец, я, Император Всероссийский, - почти что немец, а оба мы - русские». Как бы в оправдание решения старших, сын к десятому классу заслужил в школе известность лучшего ученика по родной словесности. На областном конкурсе это учительское мнение  alma mater подтвердилось. А вскоре,  ещё не расставшись с партой, Валерий  Хрущевский победно прогремел на всю страну,   опять-таки в связи со своим любимым предметом, о чём позже.

Мы с Валерием были сверстниками, наша юность совпала с полётами первых спутников. Учились в параллельных классах одной школы, но приятельских отношений не придерживались. «Салют! - Салют!», - бросали друг другу при случайных встречах.  Плотная застройка небольшого города на советском юго-западе, «камерные» общественные места способствовали частому пересечению путей. На узких улицах прохожие то и дело обменивались приветствиями.  Городом всеобщего шапочного знакомства можно было назвать древний Тробыч. И  личные  тайны были известны всем.

Помню,  мама спросила: «Ты с этим... Валеркой Хрущевским в одном классе?». - «Не, он в «А». - «Представляешь, - перевела моя родительница разговор на отца, - этот недоросль, нашему пятнадцатилетнему капитану сверстник, привёл домой барышню, какую-то медсестричку, годами старше его, говорит: ей негде жить, она меня спасла». - «И что, проводили?».  -  «Куда там! Барышня оказалась бойкой: я беременная, говорит, вроде бы, соседка слышала. А наследничек заявил, дескать, уйду с ней из дому, если не оставите. Для виду смирились - он же у них принц, не надышатся.  Только Хрущиха тайком начала партизанские действия - в больничке всё разведала, где их Валерка, когда лечился от чего-то там, ... это самое... наследил, сопляк. Оказалось, никакая деваха не беременная, вообще девственница. Дала мальчишке себя пощупать в ночную смену, так вот «спасала», смех просто, прости, Господи. А тому на первачок много ли надо? Словом, на совращение  малолетки не тянет. Тогда - в горком.  Там комсомолку взяли в оборот. Расплакалась: я-де из детдома, картошечки подвезти неоткуда, на копеечную зарплату и есть надо, и одеваться, и угол снимать. В общем, простили врунью в обмен на обещание обходить пацана стороной».

И школа уже гудела:  примерный ученик, скорее тихоня, чем  сорванец, «чуть не женился».  С виду (теперь вспоминаю)  Валерка не имел   признаков раннего созревания. Ничего, что принято считать метками мужественности. Среднего роста, он отличался  мешковатой фигурой, замедленными движениями. Лицо у него было округлое, с приятными, как говорится, чертами:  губы мягкие, будто изжёванные, очерченные нечётко, «пунктиром». И вот обыкновенный юнец, один из нас,  вчерашних мальчишек, оказался отмеченным, по словам классика, «жгучей тайной». Слова моей мамы в разговоре с отцом  только распалили моё любопытство: Валерка, одного года  рождения со мной, уже «щупал»... Какая образовалась «дистанция огромного размера» между ним и другими учениками восьмых классов «А» и «Б»  средней школы города  Тробыча! Даже наш школьный авторитет, Алим Небаба,  более, чем кто-либо из нас,  проникший в Валеркину  «тайну», ничего толком не мог объяснить жаждущим подробностей. Альке, второгоднику по призванию, удалось добраться до восьмого класса, когда по возрасту пора было заканчивать десятилетку. Коренастая фигура тяжелоатлета старила его ещё больше, чем сверхсрочная  отсидка за тесными партами. Нечего было и соваться к нему с вопросами по законам Ньютона и по поводу образа Печорина; школа научила его лишь простым арифметическим действиям, читать и списывать из тетрадок товарищей.  Зато в вопросах «про это» он был дока, в  кармашке на выпуклой ягодице носил интересную фотку недостаточно одетой (скажу так) пары, показывая её в укромных местах доверенным лицам.  По тайным закоулкам мальчишечьего сознания в школьном сообществе ходило его  высказывание,  навеянное (он намекал) личным опытом натуралиста-самородка: «Если соседка ставит на подоконник горшок с красной геранью, значит, муж её в командировке». Получив из моих рук  брикет прессованного кофе с сахаром, любимую им сладость, «которая возбуждает»,  Алька снисходительно объяснил, отчего возникает желание «щупать»: «Понимаешь, Серёга, палата спит, а наш Хрущ днём выдрыхся, что-то там колупается карандашом в тетрадке от неча делать. А Юлька, значит, подсаживается к нему на койку: «Что пишешь? Стихи? Почитай, ну, почитай, вредный!». На медичке белый халат - ткань  тонкая, просвечивает, а под ним ничего нет, понимаешь, совсем ничего, подол задирается выше колен. Знаешь, какие коленки у Юльки? - (я не знал, поэтому  Небаба показывает растопыренными пальцами обеих рук нечто объёмное, округлое). - Во! Как футболы!». Конечно, сейчас я  не могу передать подлинную речь  великовозрастного  одноклассника; была она бедной, насыщенной возгласами; передаю своими словами лишь её смысл.

Тогда  услышанное мало добавило моей  голове по теме случая с Валеркой, но моё  тело оказалось догадливей, отозвавшись   местами повышением температуры, о чём подробно в приличных рассказах не пишут. Я потому  приостановился на  этом случае, что впоследствии  именно с ним связал  бросившиеся мне в глаза странности в поведении Валерия Хрущевского, присущие не атеисту, кем он до конца, думаю, оставался, а скорее глубоко верующему в загробную расплату перед Создателем за земное злодеяние. Видимо, между пятнадцатилетним уже не подростком, но ещё  не юношей и созревшей девушкой произошло нечто, известное только им двоим, что он воспринял и на всю жизнь запомнил, как содеянное им непростительное зло, воспоминание о котором  с годами обостряло чувство вины.

Спустя несколько лет после этого случая юный нарушитель общественного спокойствия обратил на себя внимание всей страны.

III

В  конце пятидесятых годов ЦК ВЛКСМ совместно с Союзом писателей СССР затеяли конкурс среди старшеклассников и студентов по выявлению будущих классиков русской  литературы. В жюри вошли видные прозаики, поэты,  драматурги и, разумеется, бдительно смотрящие товарищи от руководивших и направлявших.  За четверть века до того  рулившая страной партия  большевиков собрала в могучую кучку инженеров человеческих душ от мыса Дежнёва до Финского залива.  Так было сподручней надзирать  над художественным мышлением  социалистических реалистов.  Не «разделяй», а «собирай», чтобы «властвовать».  Но и этот принцип со временем  стал давать  сбои: на печатный лист всё чаще выплёскивались опасные мысли поперёк прямой генеральной извилины в коллективном мозгу Партии. Тогда тройка в составе Ума, Чести и Совести** за кремлёвской стеной приняла, как обычно, гениальное решение  перехватывать, для проверки на благонадёжность, литературные таланты на дальних подступах к самой элитной общественной (так считалось) организации страны.

Первый Конкурс юных литераторов СССР,  ещё не отмеченных в печати,  выявил призёров в каждом из трёх  жанров художественного слова (прозы, поэзии и драматургии):  по одному «золотому», двух серебряных, трёх  бронзовых и по дюжине поощрённых дипломами. Единственный из участников ристалища на чернильных перьях получил первый приз за подборку рассказов, отпечатанных на трофейной машинке «Мерседес», и третий - за рукописную тетрадку стихов.  Им оказался  Валерий Хрущевский.

Сначала провинциальный городишко замер, онемел от неожиданности. Даже школьные преподаватели, даже русачка, ставившая своему питомцу пятёрки за  сочинения, не  предполагали столь большого писательского таланта у десятиклассника Хрущевского, который и в праздничных стенгазетах не блистал изящной словесностью, вообще старался улизнуть от комсомольского задания в этом виде творчества. И родители, не имевшие привычки заглядывать в тетрадки сына-отличника, не подозревали, что каждая вторая из них исчёркана  пером скрытного сочинителя. Валерий свой талант таил в себе, как осознанную ценность, ещё не созревшую для показа кому бы то ни было. Мне вспомнилось Алькино разъяснение. Чем занимался наш  Хрущ, когда к нему на койку подсела медсестричка?  По словам всезнающего второгодника,  стихи писал. Будь я тогда не столь юн, понял бы раннюю страстность своего сверстника к девичьему телу.  Все поэты одинаковы, прочтите  послание лицеиста Пушкина к актрисе Царскосельского театра Наталье.

Общественное недоумение недолго владело Тробычем. Городок будто приподняла над предгорьем, вровень с Карпатами, волна праздничного настроения.  Старый преподаватель истории в украинской школе уверял, что ничего подобного их город не переживал с  1410 года, когда тробычане встречали  своих земляков, победителей в Грюнвальдской битве, во главе с рыцарем Яном Менжиком.  Почти 550 лет спустя победителем в битве между собой юных литературных талантов сюда въезжал старшеклассник Валерий Хрущевский.  Железнодорожный вокзал был запружен народом с его лучшими представителями от городской и партийной власти, общественных организаций, учебных заведений и культурных учреждений. Эта стихия понесла от вагона до площади с  ратушей, на митинг, нового своего героя. Накануне в Москве сам Паустовский, председатель жюри, вручал ему награды,  а признанные поэты, в сединах и при боевых орденах, называли его собратом. Уже был подписан к печати сборник стихов и прозы  неожиданного самородка,  а в кармане у сердца грели душу новенькие «корочки» члена Союза писателей СССР, куда были приняты одним интеллектуальным отрядом все победители конкурса без прохождения обычных процедур.  Служба пропаганды правящей партии получила на какое-то время надёжное подкрепление из «благодарных за заботу». Раздавались и скептические голоса: «Да какой из него писатель?! Фамилия помогла»***.

Никто не сомневался в скором перемещении сверхновой литературной звезды в иные широты. И действительно,  по сдаче выпускных экзаменов в тробычской средней школе, восемнадцатилетний писатель Хрущевский был зачислен без сдачи вступительных экзаменов в  Литературный институт имени Горького, где его взял под опеку сам Константин Паустовский. Гонорары публикующегося студента позволяли снимать отдельную комнату в столице всего прогрессивного человечества и обедать в ресторане Центрального Дома литераторов под потолком из резного дуба. Там подавали не только изумительную солянку, но и...  Словом, когда, бывало, единственный в истории Тробыча писатель появлялся в отчем доме, внимательные глаза, перехватывавшие его в общественных местах, отмечали ускоренное старение ещё молодого, по годам, человека: губы усохли,  щёки запали так, что будто бы между скулами и выпирающими углами рта, под серой кожей, затянулся ремешок.  В дополнение к известности литературной стала прибавляться, преодолевая расстояние,  слава поистине есенинская - кабацкая, выпивохи и драчуна.  Он закрепил её в Тробыче, устроив скандал с побитием хрустальных бра и попыткой утопить официанта в пруду  при ресторане «Поплавок», что  в пригородном лесопарке. Помните? Тогда, под  восторженный шум первого своего романа «Федосья»,  Хрущевский, как  выходец из Прикарпатья, возглавлял  делегацию московских писателей на посмертном юбилее  зачинателя   старорусинской литературы.  Тот родился в карпатском селе Тополи ещё  при власти австрийских Габсбургов, там же был и погребён по окончании короткой жизни. Туда и повёз москвичей наш романист, помянув покойного собрата в «Поплавке» и едва не принеся его  бессмертной тени человеческую жертву. Мне выпала случайная удача и провожать своего школьного знакомца, и встречать на площади перед драматическим театром, где я работал художником-декоратором.  Перед посадкой в «Икарус»  Валерий, ещё не остывший от приключения на пруду, был возбуждён, резок в словах и жестах. Ну, просто  взбрыкивающий жеребец.  А пару дней спустя я увидел совсем другого человека, глубоко ушедшего в себя,  будто  какая-то тяжёлая дума взяла власть над всем его существом. Что случилось в родном селе галицийского поэта?  Ответ на этот внутренний вопрос я получу в своё время, не скоро.

В день отбытия  в Москву делегации тружеников золотого пера  замечено было посещение её  главой  детской больницы в старой части города. Оттуда он вышел в сопровождении дородной женщины в красном демисезонном пальто, с власяной «башней - бабеттой» на голове, по моде тех лет. Пара проследовала через низину ленивой речонки Тысьменницы на  противоположный холм, к  кладбищу на его темени, и скрылась за печальными воротами в глухой и высокой каменной стене. «Так это была Юлька, она теперь старшая медсестра», - вскоре услышал я от Небабы. Наш выдающийся второгодник преуспел на копке могил, возглавив кладбищенскую бригаду; между погребениями одевался не хуже простых советских инженеров, постоянно был подшофе, сытно отрыгивал и называл себя пролетарием, с усмешкой оглядывая дипломированную интеллигенцию в вечных брюках с отдутыми коленками.

Значит, Юля... Юлия. По словам Альки, они с Валерием обошли участок, на котором больница хоронила умерших детей по согласию их родителей, в основном, из дальних селений. Чью могилу искали? Неужели!.. Ребёнок Юлии?.. Их ребёнок?..

IV.

Миновало меньше года от описанного выше случая. И новая весть: «Наш Хрущевский возвратился в Тробыч. Навсегда». Ничего не скроешь от тробычан! Говорили, за ним следуют несколько контейнеров с импортной мебелью, какой и у первого секретаря райкома партии нет. Неудивительно, молодой писатель издавался часто, тиражи были с пятью нулями, издательства на гонорары тогда не скупились. Притом, его переводили на разные языки за рубежом, и оттуда капало в сберкнижки. Можно уверенно утверждать, что Хрущевский  стал самым состоятельным жителем Тробыча (после подпольных толстосумов - цеховиков и крупных деятелей советской торговли, также распорядителей дефицита).  Как члену  СП СССР ему была положена дополнительная жилплощадь под кабинет. Но городские власти, польщённые местным патриотизмом общесоюзной знаменитости, посчитали за честь для себя пойти навстречу возвращенцу.  К  двушке стариков Хрущевских на площади Малый Рынок прибавили  две большие комнаты соседки, которая в то время переселялась к новому мужу.  Когда сестра писателя переехала в московскую квартиру брата, поступив в МГУ,  Хрущевские вольготно разместились в четырёх комнатах. Правда, вскоре пришлось потесниться:  в доме появилась немолодая красавица со следами трудной богемной жизни вокруг усталых глаз,    с толстенькой девочкой-подростком. «Знакомьтесь, - представил их Валерий опешившим родителям, - моя супруга Инга, поэтесса, между прочим, и... дочь... наша».  Сбитые с толку старики  не решились задавать лишних вопросов.  А потом привыкли к незнаемым ранее невестке и внучке. Девочка оказалась общительной, ласковой, а Инга на  место хозяйки дома не претендовала; вскоре устроилась преподавать физкультуру в одну из средних школ,  стихи же свои, наверное, все написала в Москве, на новом месте никто её за этим занятием не видел.

Не я один ломал себе голову: что понудило успешного поэта и прозаика покинуть естественную среду обитания  творческого человека?  Свойственно для каждого из творцов  духовной продукции не просто знать о своём успехе, но постоянно ощущать его всеми органами чувств - видеть вблизи восторженные лица, слышать непосредственно из уст окружающих похвальные, лестные  слова, обонять и осязать дивные создания природы, легко бегущие навстречу самым изощрённым желаниям знаменитости.  Именно по этой причине все дороги  служителей искусств и литературы когда-то вели в Рим. А Валерий Хрущевский с пика своей славы в Третьем Риме  решительно соскочил и отправился в провинциальную глушь. Какова причина? Ответ напрашивался один: смертельная усталость от того образа жизни,  в которую с головой окунулся тихий в общем-то провинциал после первого успеха.  Может быть,  в одном из наиболее тяжких похмелий  «не щадящему жизни для звуков»... стаканов   пригрезилась роковая верёвка Сергея Есенина?  Всякое могло случиться в мозгу завсегдатая писательских тусовок  совместно с композиторами, певцами,  дорогими художниками.

Но  в отношении Хрущевского я ошибался.

А время, замедлив свой бег в одном отдельно взятом уголке планеты по случаю очередного неординарного события, двинулось с ускорением, дабы не нарушить заминкой ход часов мироздания.

Валерия я видел издали и очень редко. Пресыщенный московскими сценами, он обходил стороной тробычский театр, где я продолжал работать. В зеркалах единственного в старом городе ресторана, помнившего эрцгерцога, убитого в Сараево,  не отражалась его представительная фигура. Официантов в «Поплавок» принимали, не спрашивая спортивного разряда по плаванию. Не встретить было признанного предводителя местной духовной элиты  в обычном месте пересечения её путей. Таковым являлся уютный буфетик под вывеской «Буфет» в переулке,  наречённом местными остряками Суэцкий канал. Там каждый служитель муз мог встретить каждого, если в том была нужда. И без нужды. В народных гуляниях под открытым небом по праздникам он не участвовал, заходить в магазины и на почту ему не было нужды, этим занимались его домашние.  Видимо, работал за письменным столом как каторжник. Новые книги  хорошо читаемого литератора теперь выходили ежегодно. И всё чаще стали о нём говорить и писать в районной газете, как о щедром благотворителе.  Он-де  сразу после возвращения в родной дом стал финансировать из своих немалых доходов детское здравоохранение в районе, оставляя на личные расходы и на содержание семьи относительно скромную сумму. Её хватало на одежду в закрытом магазине,  на продукты с рыночных столов, на поездки летом к Чёрному морю. Однажды (заметили)  Хрущевский на несколько дней удалился в Тополи.  Покойный собрат позвал, надо полагать. Возвратился на   КАМАЗе с  огромным ящиком в кузове.

Городская детская больница до Хрущевского занимала во фруктовом  саду на тихой улице несколько деревянных корпусов,  переоборудованных после войны под лечебные из национализированных особняков польских нефтепромышленников. Соседние дома заселила компартийная знать. Настойчивость и авторитет  Хрущевского вынудили  её уступить  излишки садовых участков с хозяйственными постройками. Тем самым больница приросла территорией и корпусами, которые после реконструкции и ремонта за счёт  писателя, после благоустройства зелёного пространства превратились в детский больничный городок, единственный в районе, лучший в области.  Хрущевский тратился из своего кармана на больничную кухню, на приплату медсёстрам, оплачивал детские праздники, новогодние подарки.  Руки щедрого вкладчика дошли и до печального участка на городском кладбище. Именно здесь я впервые за много лет столкнулся лицом к лицу со своим школьным товарищем, здесь мне открылась его тайна.

Заканчивалась тёплая сухая осень. Старые клёны сбросили красную листву, и ноги ступали по аллеям между могил, как по ковровым дорожкам, когда я пришёл навестить родителей.  Валерия увидел, минуя участок детской больницы. Он выглядел лучше, чем много лет назад, когда я в числе зевак и официальных представителей тробычской власти провожал москвичей в Тополи. Лицо бывшего невольника столичных злачных мест разгладилось, кожа посветлела, уже не выпирали уродливо уголки  рта и скулы. Но лишь потеряла чёткость, не так бросалась в глаза печать какой-то болезненной думы, которую я заметил, когда, в год юбилея  зачинателя старорусинской литературы, глава московской делегации вернулся из села Тополи.  Он сразу меня узнал и обрадовался,  будто  поджидал какое-нибудь знакомое лицо: «Серый!». - «Хрущ!». Мы звонко хлопнули друг друга ладонь о ладонь.  Действительно,  давнему моему однокашнику не терпелось  излить душу: «Вот, сегодня установили». Он сделал жест в сторону высеченного из белого мрамора  коленопреклонённого ангела,  которого здесь раньше не было. Изваяние венчало четырёхгранный столб из неоштукатуренного кирпича на пересечении троп внутри участка детских захоронений.  Странным было лицо крылатого  юноши - совсем не небесное,  земное, грубое. Такие лица я встречал в карпатских селениях. Видимо, скульптор был из местных, имел перед собой живую натуру. «Из Тополи привёз, - пояснил Хрущевский. - Там ликвидируют заброшенное католическое кладбище.  Выкупил в сельсовете... Ты не спешишь? Присядем?». Я согласился, уже не сомневаясь, что  писатель испытывает нестерпимое желание выговориться. Всё равно перед кем, лишь бы слушали. Почему бы не пойти ему навстречу? И меня охватило любопытство. Чувствовалось,  наконец-то узнаю правду о давнем грехе или грешке своего собеседника. Мы опустились на  лавочку напротив изваяния Печального Ангела. Историю, которую  поведал мне Валерий, я передаю в своём пересказе.

V.

До начала учебного года оставалось меньше месяца, когда у Валерия начались сильные рези в желудке. Скорая помощь  доставила пятнадцатилетнего парня в детскую больницу, так как метрика его «молодила» на год. Ничего серьёзного у свежего пациента не обнаружили, но дней десять в палате продержали. За это время юнец успел исписать тетрадку стихами собственного сочинения и (что стало причиной поэтического всплеска) влюбиться в пухленькую сестричку милосердия, как писали в старинных романах.  При одном из ночных дежурств девушка, бывшая на два года старше созревающего поэта, поцеловала его в губы в порыве благодарности за посвящённый ей стих. Для него это был первый поцелуй. Пьянящий. Отмеченный Эротом, осмелел. Поцелуи как-то сами собой перешли на девичью грудь, но Юля была целомудренной,  и головка у неё кружилась с остановками на раздумья.  А настаивать Валерий не умел ещё в таком деле, не дерзнул,  да ему  уже и достигнутое представлялось вершиной земного блаженства. «Знаешь что, переходи к нам жить, - шептал он с облаков, не сообразуясь с реальностью. - А когда я поступлю в институт, мы поженимся».  Девушка, в отличие от него, оставалась на земле. Она понимала невозможность такого поворота в  своей незавидной судьбе. Но детдомовка никогда не  жила в семье и не смогла противиться  обману страстно навязываемого ей лотерейного билета. Что было дальше, читателю известно. Первая влюблённость тем хороша, что, как правило, быстро проходит.  Валерий не стал исключением. После нескольких тайных  встреч в парке над Тысьменницей,  поцелуев в кустах уже давно отцветшей сирени неравная пара рассталась навсегда. Вскоре Юлия вышла замуж за немолодого врача и обрела желанную семью. Впервые после разлуки Хрущевский встретился с ней уже  будучи известным писателем. Он попросил старшую медсестру детской клиники проводить его на кладбище на правом берегу реки. Там увидел их Алим Небаба. 

Но была другая больничная история, которая  не в пример первой, оставила не просто глубокий след в жизни Хрущевского, но и с некоторой поры  стала менять её течение, направление, темп, содержание...  По сути, ничего необычного не произошло во дни невинных любовных игр выздоравливающего почти мальчика и девушки в первом цветении, которая сладко «колола» его иглами и пичкала вкуснейшими в мире таблетками. Впрочем, пусть каждый судит со своей колокольни.

В палате на четыре койки компанию тробычанину составлял только иногородний мальчик лет двенадцати-тринадцати. Звали его Тарасом. У него было грубое лицо взрослого мужчины, квадратное и плоское, как  у каменного идола, что был найден под курганом в долине Тысьменницы и помещён в краеведческий музей.  Более года тому  уроженца глухого горного селения  привезли в райцентр умирающим из амбулатории в Славском. Здесь выявили  у него тяжёлую форму диабета. Он мог жить только на инъекциях.  Больница стала для  Тараса родным домом; из неё он ходил в украинскую школу, медперсонал вскладчину одевал его, снабжал учебниками, покупал ему лакомства. Родители ни разу не навестили сына, с крестьянской практичностью списали его как отбраковку. Больные сверстники протекали мимо него, не успевая стать друзьями.  Тарас, несмотря на хилое тело, отличался богатырским аппетитом. Но какой в больницах корм! Супчики, пюрешка, кашка на водичке с каплей жира, по воскресеньям - яичко вкрутую, серые трубы-макароны, котлетка, наполовину из хлеба, что целиком помещается в наполненном слюной рту.  Вспомним ещё   ложку подливки, оставшейся от испарившегося на кухне (и на пути в кухню) мяса, чуть сладковатый компот из сухофруктов.  Хотя другие пациенты делились с Тарасом домашними приношениями, он  постоянно чувствовал голод, ему снилась еда, много еды на большом столе, за которым кроме него не было других едоков.

В один из поздних вечеров  Валерий возвратился от Юлии на свою койку, изнурённый поцелуями. Тело нуждалось в отдыхе, но душа, как говорится, пела, рвалась наружу звучащими, ещё без слов, рифмами. Какой там сон!  Взбив подушку, влюблённый юный поэт полулёжа потянулся к тумбочке за тетрадкой и карандашом.  Пальцы наткнулись на пакет  толстой бумаги, и вдохновение из области сердца опустилось в молодой желудок,   который уже несколько дней, благодаря спасительным рукам ласковой медсестрички, не чувствовал резей. Накануне мама, с разрешения лечащего врача, принесла сыну его любимое лакомство  - запеченный в духовке кусок телятины.  Восторг воспоминаний о минутах любви оказался совместим с приятностью, ощущаемой при поедании мяса бычка, перенесённого из  пакета пергаментной бумаги на тарелку под абажур лампы-«грибка» на тумбочке. Единственный его недостаток был в том, что  большой вначале кусок, не сопротивляясь ножу, стал быстро уменьшаться в размерах.  Глотки клюквенного киселя из банки только оттягивали грустный финал.

И вдруг - глаза из темноты за настольной лампой, два круглых немигающих глаза дикой кошки. Пирующий наедине с собой вздрогнул, всмотрелся поверх «грибка». Тарас сидел на своей койке,  в белой больничной рубашке, свесив голые  ноги, худые и короткие. Послышался его тихий, прерываемый тяжёлым дыханием какой-то жестяной голос: «Мясо!  Дай... кусочек».  Сельский мальчик из многодетной бедной семьи никогда не видел такой, в его глазах, горы мяса перед одним едоком. В отцовской хате мать выставляла на стол большую миску мандебурки**** и горшок квасной капусты на все рты. И так из года в год, ежедневно.  «Такой вот кусочек, маленький», - повторил Тарас, собирая в щепоть пальцы на руке.

Хрущевский так  никогда и не смог объяснить себе, что с ним тогда произошло. Он не был жадным,  никто никогда не отмечал в нём чёрствости.  Наоборот, ему было присуще мягкосердие,  отзывчивость, жалость к нуждающемуся в ней. А тут какой-то бессердечный бес вселился в него. «Мне самому мало», - ответил  Валерий, жуя телятину. Просительные нотки в голосе больного мальчика сменились стоном: «Совсем-совсем крошечный, вот  такой», -Тарас показал мизинец. «Ты ужинал сегодня?.. А я нет, пропустил. Не канючь, спи, переваривай», - раздалось в ответ. Видимо, тон, которым были произнесены эти слова, не оставил у просителя ни капли надежды. Он  лёг на бок, отвернувшись к стене, обхватив голову руками, чтобы не слышать, наверное, чавканья мясоеда, уткнулся носом в подушку, спасаясь от мучительного запаха. Спина его выражала глубокое разочарование и обиду. Ничего этого не отметил  сердцем  юный Хрущевский.  Но память, запечатлев этот случай автоматически, отложила его в свой дальний угол.  Через несколько дней моего героя выписали домой и в школу, прописав диету и витамины. А вскоре, Тарас не пережил кому. Для районного центра не стала памятным событием смерть сельского мальчика, привеченного работниками больницы. Не дошла и до квартиры Хрущевских печальная весть. 

Когда знаменитого писателя, чью славу подсвечивали подробности его кабацких подвигов,  принимали на родине  започаткувача***** русинской литературы, в программу приёма московских гостей включили посещение католического кладбища при горном кляшторе******. Монастырь лежал в руинах, вокруг ни души; давно умолкли молитвы на латыни. Будь местность не столь глуха, покинутый объект превратили бы в памятник  старинной   архитектуры. Но на безлюдье он был обречён на постепенное разрушение и растаскивание, как  каменоломня.  Сохранилось немало  надгробий, сделанных со вкусом. Хрущевскому бросился в глаза белый коленопреклонённый ангел  при одном из богатых склепов. Писатель подошёл ближе. Печальное лицо  мраморного вестника Божьей воли сначала разочаровало грубостью черт.  Но  присмотрелся. Смутный образ медленно всплывал из глубины памяти.  Где он встречал похожее лицо? Кому из живых оно принадлежало?  И вдруг, как вспышка молнии: Тарас! Сразу всё вспомнилось в мельчайших подробностях -  обстановка далёкого дня, цвета, каждое слово, жесты. Неожиданное воспоминание вызвало боль, сожаление о  поступке пятнадцатилетнего Валерия, который, оказывается, многим связан с Валерием новым,  более старшим, лет на ...  Да что считать!?  Но, может быть, есть возможность как-то исправить?  Сходство мраморного изваяния  со знакомым  живым лицом не может быть случайным, хотя  мастер работал с благородным камнем сто лет назад, задолго до рождения Тараса. Это какой-то знак свыше ему, писателю Хрущевскому, оттуда, где определяется судьба человека.

Хрущевский подтвердил слова Небабы, что после своей первой поездки в Тополи с делегацией, он посетил детскую больницу, где обнаружил Юлию. Она обрадовалась старому знакомому, испытала гордость, что такой(!) человек  не забыл её, простую медичку.  От неё  Валерий узнал о кончине Тараса в тот памятный для них год. На кладбище они долго пытались определить его могилу,  не смогли.

Нет,  не было прямой связи между  действиями Хрущевского по впечатлениям некрополя при кляшторе и внезапным осознанием вины перед  обиженным им мальчиком, который на земле  так и остался навсегда мальчиком,  не успел залечить временем раны  мучительной пытки кусочком недоступного ему лакомства.  Валерий не способен был осознать свою вину в ту ночь, когда он бросил последний равнодушный взгляд на спину  Тараса,  который только  глухой стене мог излить своё детское горе. Но  чувство вины возникло - в плотном коконе, пережившем десятилетие. И только  Печальный Ангел с узнаваемым лицом, обитавший в живом, тёплом мраморе, смог  таинственной доброй силой  освободить из него зародыш этого чувства, которое стало развиваться, преодолевая всё мерзкое столичной жизни, что сопутствовало чистому творчеству.  Наконец пришло понимание истинной ценности жизни, где и как её обрести.

Мы ещё некоторое время помолчали втроём - Хрущевский, я и Печальный Ангел. Молчали кладбищенские деревья в неподвижном воздухе, ржавые жестяные венки  на надгробиях.  «Я их слышу, - вдруг промолвил писатель. - Они окликают. Мёртвые просят, чтобы их помнили, - и, подумав, добавил. - Знаешь, Серый, самое тяжёлое в жизни, когда опаздываешь, не  у кого просить прощения».

Примечания автора:

*Коренной житель Крыма тюркского племени, исповедовавший иудаизм.

**Лозунг советского времени: Партия - Ум, Честь и Совесть Эпохи.

***Описывается время правления Н. С. Хрущёва.

****Картошка.

*****Основатель.

******Католический монастырь.