Правда жизни и обличения ближних
Верноподданнический очерк о Ельцыне - ложка дёгтя в бочке мёда, черпаком же стали поздние злые сочинения, и переписка, собранная в особый том, где Виктор Петрович и его соратники так круто расправились с родным народом и русскими писателями, что в иные времена эдакий гнилой русский народец и эдаких поганых писателей скопом бы прислонили к стенке, щербатой от пулевых ранений, в подтёках русской крови. Письма, статьи, главы поздних сочинений, где гневно обличается родное простолюдье, а заодно и глашатаи русского национализма, словно выражены прозападным либералом, которого бы сам Астафьев в прошлые годы намалевал такими угольными красками, что померк бы даже философствующий циник, жуткий тип Гога Герцев из повествования «Царь-рыба». Уж так бы Виктор Петрович изукрасил чужебеса западника, словно вымазал бы дегтям ворота окаянной блудницы. Обличая родных и близких, Астафьев, уже знакомый с Благой Вестью, ведал же заповедь Христа: «Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете». (Лк.6:37) Да и помнил писатель, что Пушкин, проповедуя русский дух в родной словесности, «...милость к падшим призывал...», а потом и молился, прежде чем, очинив гусиное перо, окунуть его в чернила: «...велению Божию, о муза, будь послушна... "
Словом, не всё в собрании сочинении собралось равноценное по духу и слову; может, то, что писатель высоко возносил в честолюбивом воображении, не коснулось читательских душ; и наоборот, сочинения, кои дешево ценил, народ, читая, ликовал и плакал слезами, очищающими душу, - «блаженны плачущие, ибо они утешатся». (Мф.5:4) Увы, случается, и писателю не дано знать, как его слово отзовётся; разве гадал Антон Чехов, что крещённый люд, не осилив смутных пьес, вдруг примет в сострадательную душу простенький сказ про горемычного Ваньку Жукова...
Хотя в пятнадцати томах далеко не все сочинения шедевры, но и достаточно произведений ...вспомним «Последний поклон», «Царь-рыбу», «Оду русскому огороду»... благодаря которым Астафьев справедливо украшает череду выдающихся русских писателей второй половины ХХ века, где Шергин, Шукшин, Абрамов, Носов, Белов, Распутин, Личутин, коих критики нарекли «деревенскими» писателями.
Вошли в собрание сочинений и последние произведения Виктора Астафьева, где много жестокой правды жизни, - произведения, что, по суждениям даже иных почитателей Астафьева, в духовно-нравственном и художественном отношении уже не взошли до вышепомянутых талантливых сочинений, ибо не в голой правде лишь, злой и мстительной, величие художественного произведения, а ещё и в том, смог ли писатель вообразить в душе народно-православный идеал, смог ли отобразить идеал высоко и ярко, словно в проповеди боговдохновенного святого старца, дабы идеалу сему подражали ныне и завтра жители грешной земли. А голая правда, что?.. ничто!..
Русский народ, не дикарь с дубиной, уже в древние языческие времена ведал нравственные идеалы, по духу уже близкие православно-христианским, и воплощал идеалы в легендах, мифах и сказках. Иванушка-дурачок, - простой и безсребренный, чудной и чудный, отдающий прохожему ...хоть эллину, хоть иудею... последнюю рубаху, - вот русский национальный идеал, вот предтеча святых юродов во Христе, подобных Василию Блаженому, коим на Руси возводили храмы; вот образ богоносного русского народа, являющего собой мировую совесть и безкорыстную, безмерную любовь к Богу. Иванушка-дурачок так напоминает читателю русских сказок убогих, живущих у Бога Христа ради; Иванушка и ближних-то любит, словно по заповеди Христа, больше, чем себя самого, хотя и не трубя о сем на перекрестках улиц, ибо «когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видищий тайное, воздаст тебе явно». (Мф.6:3,4)
Не во грех художнику обличение родного народа, ежели обличает с любовию сострадательной, с готовностью оборонять народ, не жалея живота; бранить ближних можно и от великой, болящей любви к ближним, от ярого желания, чтобы ближние жили не в земных похотях, но ради спасения души - в смирении, покаянии, благочестии, благодеянии Христа ради. Сын, со слезами любви обличая мать, заблудшую в грешном мире, не уничижает мать, но спасает, ибо и святые отцы обличали народ; откроем «Паисиев сборник» и вонмем: «Слабо живут, не слушая божественных словес; но если плясцы или гудци или какой иной игрец позовет на игрище или на какое сборище идольское, то все туда идут с радостью - а во веки мучимы будут - и весь тот день проводят на позорищах. А идти в церковь и чешемся, протягаемся, дремлем и говорим: то дождь, то студено или иное что, и все то кажется нам препятствием. А на позорищах нет ни покрова, ни затишья, и ветер шумит и въялица, но все сносим, радуясь, и позоры делаем на пагубу душам. А в церкви и покров и заветрие дивное, а не хотят идти на поучение, ленятся».
Выше помянуто обличение - Христа ради, лишь во спасение души падшего; иначе обличал простолюдье простолюдный писатель в письмах, речах, статьях и художественной прозе: Повторю обвинение, ставшее крылатым: «...Что от них ждать, от наших трудящихся, давно уже впавших в рабский маразм и годных орать в бане, в огороде иль за пьяным столом... Виктор Астафьев».[1] «...Дорогой Саша (Михайлов). (...) В сущности, при всеобщем-то образовании, порой и "высшем", но без Бога в сердце и без царя в голове, народ наш остался ещё более невежественным, чем это было в царской безграмотной России... Твой Виктор». [2]
С зачином мысли, слегка славянофильской, можно бы и согласиться, коли не приписка про народ «царской безграмотной России», из чего вытекает, что народ русский, создавший необозримое и сверхгениальное устное поэтическое и прочее искусство, святыми отцами повеличенный богоносным, жил невежественно в царской России, в советской же впал в пущее невежество.
Наперебой подпевали Астафьеву литературные причиндалы, что пытались просиять, посиять в Астафьевском сиянии, по пути и зашибить копейку на восхвалении енисейского класскика. В письме его соратника, смутного ...похоже, затаённо либерального... русскоязычного писателя Михаила Кураева с помощью Чехова, увы, мало добра высмотревшего в русском простолюдье, изуверски изощрённо оправдывается русофобия, и русские вдруг величаются свиньями: «...Я тут давно задолжал питерскому журналу «Звезда» статью о Чехове. Никак не мог «разродиться». Увидел памятник в Красноярске, сел и написал. (...) Решил показать это сочиненьице Вам. Естественно, перечитывая письма Чехова с ощущением близости Астафьева, натолкнулся на его «русофобию», как он нашего брата костерит, и никто из высокоумных и бдительных, м. их е. (Здесь питерский книжник, подыгривая Астафьеву, вводит подзаборный мат, где святотатски хулится и мать всякого человека, и Божия Мать. - А.Б.), - не спешит спасать русских от Чехова! Теперь, когда в моём присутствии начинают говорить об «обидчике» малых сих Астафьеве, я задаю вопрос: как бы вы отнеслись к человеку, писателю, который назвал бы людей целой нации свиньями? Ну, тут начинаются танцы индейцев - «Гнев», «Негодование», «Позор на его голову». Я им цитирую Чехова и предлагаю заняться его воспитанием немедленно. Вот как полезно перечитывать классиков... Ваш Миша Кураев»[3]
Вторит Кураеву и некий Миронов: «...Народ [русский], в рабстве пребывающий, не может быть великим. (...) В. Миронов». Виктор Петрович соглашается: «...В России настоящей демократии никогда не было, и вряд ли в обозримом будущем она у нас появится. Демократию надо выстрадать (...) Для этого надо быть зрелым народом»[4].
Читая безжалостные обличения человека, и особо недозрелого, невольно вспоминаешь помянутые выше слова Личутина: «И за что Вы, Виктор Петрович, не любите народ русский?!» Об этом со скорбью говорят Астафьеву его бывшие почитатели, и письма их, как ни странно, тоже включены в собрание сочинений.
«... В одном не могу с Вами согласиться. «Что за чудище человек-то!» - восклицаете Вы. Да, чудище он бывает, конечно, обло, озорно и пр. - но не всякий же, не каждый. Не мне Вам рассказывать (...) - каков он, человек, бывает непостижимо хорош. (...) Это Вы совсем не правы, что Господь обрёк человека на гибель; тогда зачем было создавать его? (...) Жалеть их надо, этих чудищ, уже и за то, что они чудища, ведь они уже в себе, в душах своих носят готовый ад, сами себя к нему готовят, как их не жалеть. (...) Жалость возвышает человека. (...) Ваш В.Непомнящий».[5]
«... В своём письме Вы опять никак не отрицаете тех моих обвинений в нелюбви к России и русскому народу, которые Вы публично высказывали и высказываете, в расхождении на этой почве с «[Нашим] современником», Распутиным, Беловым, Крупиным, Бородиным, которые совсем недавно были Вашими ближайшими друзьями и единомышленниками. (...) Ваш Куликов».[6]
«...Уже в публикации «Огонька» (июль-93) я услышала «нотки» голоса совершенно другого человека, а потом - примитивно-пустотелая рекомендация с телеэкрана: «Работать надо!..» Виктор Петрович, у нас на Руси это делатъ умеют, как умеют и эксплуатировать этот труд. Да, Вы варварски ранили «мальчика в белой рубашке». Не знаю - ожил ли он? Ну да Бог Вам судья. Прощайте, писатель Астафьев. Августа Михайловна Сараева-Вондарь».[7]
* * *
Николай Гоголь в исповедальной повести «Выбранные места из переписки с друзьями» по сути отрёкся от своей обличительной поэмы «Мёртвые души», где русский народ, по Достоевскому богоносный, - скопище безпросветных, моральных уродов, над коими писатель не по-христиански безжалостно и гениально насмехается. Слава Те Господи, Николай Васильевич в прощальной повести-плаче выразил покаяние, как, думаю, и в церковных исповедях; а покаялся ли в подобном безжалостном обличении Астафьев?.. Может, и покаялся на смертном одре, когда лежал под святыми ликами и ожидал... рождения для вечности.
Достоевский возглашал: живописно обличая народ, утопающий в похотях земных, писатель, живописуй и покаяние ради спасения; запечатлей благочестие и праведника, без коего село не стоит, ибо, словно иерей либо архиерей, ответишь перед Богом за все души, в кои посеешь зерно писательского слова. «Простец согрешивший за одну только свою душу даст ответ Богу, а иереи будут истязаны за многих, как нерадевшие о овцах, с которых собирали млеко и волну (шерсть)...» (Из Духовного завещания святителя Митрофана Воронежского).
Да, всякий смертный ответит пред Господом за своедушные грехи, а писатель ещё и за грехи книгочеев, коих искусил, скажем, равнодушием к ближнему и Вышнему; а посему воспетая обличителями правда жизни ...а и правда ли полная?.. правда жестокая, тупиковая, - богопротивна, ибо засевает в читательские души лукавые и хульные помышления от окаянного сердца и помрачённого ума, грешное унынье, апатию, отчаянье, разочарование даже в братьях и сестрах во Христе. Вспомнилась лихая надпись на заснеженном окне полупустоачего, полуночного автобуса: «Чем больше я гляжу на людей, тем больше мне нравятся собаки...»; и подумалось: «Вот так же, глядя на земляков, мыслят и некие писатели, коли выстудилась лихими ветрами любовь и сострадание, прощение и снисхождение к ближним. А Господь что говорил?.. а Господь умолял: «Любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. (Лк. 15, 12-13); «Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». (Мф. 5:44)»
Увы, ожесточилась писательская душа, глядя на падших соотечественников; увы, трудно отыскать в закатных произведениях Виктора Астафьева героев, достойных подражания, не говоря уж о идеалах. Благо, что ранее писатель искренно и нежно воспел бабушку в «Последнем поклоне»; а бабушка, подобно старухе Анне из «Последнего срока» Валентина Распутина, нравственно идеальна на фоне нынешнего молодняка, увязшего в тине пороков, воспетых и вознесённых в земные радости. Читаешь Астафьева и чуешь, ранние произведения писатель рождал с любовью, порой и опечаленной, поздние - с тяжёлым сердцем, с обидой и гневом даже на родной народ.
Повинив Астафьева в охлаждении любви к ближнему, вдруг спохватился: а имею ли я моральное право эдак судить писателя?.. Вспомнились слова Петра Краснова, чтимого мной прозаика, вставшего грудью за Астафьева: «Что касается политики, то тут я, Виктор Петрович, на одном стою, одно говорю соратникам, да и всем: мы Астафьеву не судьи, мурцовки не пробовали и не надо его трогать. (...) Ваш Пётр Краснов»[8].
Не о писателе, но о писательских идеях народ будет судить в земное и загробное обитание властителя дум; это право читателя, критика, историка и литературоведа, даже если те и не хлебнули мурцовки. Испокон литературного века хлебнул мурцовки не наделяло человека, а тем паче сочинителя полномочиями безжалостно судить родной народ. Фёдор Достоевский вдосталь хлебнул горя горького; если и не воевал, как Виктор Астафьев, то пережил не менее жестокие испытания: мука ожидания казни, потом каторга, где нагляделся на подлых каторжан, на воров и душегубцев, настрадался от них, будучи натурой болезненно чувствительной, нервной, мучительно переживающей окружающий мир. Но, описывая правду каторги в «Записках из мёртвого дома», Фёдор Михайлович, говоря по нынешне, не утонул в безпросветной «чернухе», как Астафьев в романе «Прокляты и убиты», а, будучи боголюбивым и человеколюбивым, нашёл в душе силы для любви и сострадания к ближнему, даже и нравственно больному, увязшему в грехе, и там, среди падших, высмотрел и воспел людей, в душах которых, словно в разбойнике Кудеяре, пробудилось раскаянье и дремавшая любовь к ближнему и Вышнему. Да и в других произведениях, откровенно показывая ужасы нищенского бытия и бездонную бездну падения русского человека, что мечется меж Богом и мамоной, Фёдор Достоевский воспел и такие занебесные взлёты русского духа, какие не снились европейскому обывателю, озверевшему в погоне за хлебом единым и поганым зрелищем и разомлевшему в тупой сытости. Достоевский понимал, что назначение искусства, если оно не от искуса лукавого, не столь в описании жизненной правды ...лишь обличением доброго семени в душе не посеешь... сколь в создании идеала, в изображении праведника, без коего мир погибнет, подобно ветхозаветным городам Содому и Гоморре, насельники коих, забыв о Боге, о праведной жизни, утопали в поганых похотях.
Пренебрегая правдой жизни ради утверждения христианских заповедей в миру, уходя от смуты души своей, Достоевский, случалось, и выдумывал молитвенных праведников, вроде Алёши Карамазова либо князя Мышкина, какие, похоже, не обитают в миру, спасаются в глухоманных скитах и диких пустынях. Сочиняя юродивых праведников, Достоевский полагал, что писателю надо изображать русского человека и натурального, и каким он по Божию промыслу мечтает быть; а в боговдохновении русский - блажен и свят и породил великую святость, отчего и повеличался богоносным. Сочинение идеала, конечно, не означало уход от правды жизни, но творческая мудрость художника таилась в том, чтобы голая правда жизни не заслоняла праведника, не топила идеал в мусорном потоке запечатлённых страстей и похотей.
Виктор Астафьев в поздних произведениях, сознательно ли, безсознательно, художественный талант утрудил не для воспевания праведника, а на суровое обличение народа, отчего в слове рухнула живописная гармония Света и Тьмы, и проза стала утрачивать былое народное любомудрие, свет и красу. В обличительных речах и письмах Астафьева словно выстудилась на лихом и ветреном перевале веков былая сострадательная любовь к ближним, и даже родным деревенским. А ведь и по сочинениям, посланиям, прилюдным речам писателя дотошные историки будут судить о русском народе, попутно и о литераторах второй половины ХХ века. И в лад иным Астафьевским суждениям грядущие поколения русских могут и поверить, что родной народ - тупой, хмельной и ленивый, а Валентин Распутин - русский фашист и юдофоб, а гениальный писатель Владимир Личутин - и вовсе потешное недоразумение в литературе. А не будет ли то искажением русской истории и русской судьбы?! Обретя эдакую правду о родном народе, не застыдится ли читатель родного народа и русскости своей? Упаси Бог, но о сем веками мечтали враги Земли Русской...
«Прокляты и убиты»
Посчастливилось мне грешному водить дружбу с фронтовиком Алексеем Зверевым ...писатель тихого, светлого дара, для России маловедомый... судьбу которого запечатлел я в очерке «Люблю я сторону родную». В главе «Война отвратительна, но... породила братство» есть и о Викторе Астафьеве, в коем иркутский писатель-фронтовик души не чаял; и себя, и меня на военный лад почитал солдатами в литературе, а Распутина и Астафьева - генералами. Покаюсь, мне не нравилось, у меня, двадцатилетнего, в заплечном ранце под солдатскими портянками томились генеральские погоны, и хотя не сгодились, но таились...
«...Уходила в память гражданская война, утихомирился печально поредевший русский народ, и, вроде, оклемался, повеселел в азартном державном труде; но... не дремал сумеречный князь мира сего, ненавидящий Россию, остатний Божий приют на земле; и его холопы - христопродавцы, царящие в мире, - двинули на русские земли германскую орду. Великая отечественная война... (...) «Война - дело отвратительное, тяжкое, - поминал Алексей Васильевич, - но Отечественная война породила и великое братство и товарищество, а посему до боли щемит сердце и бросает в тоску и в слезу, когда уходит из жизни военный друг...» (...) Странно ...а может, и ладно... но лишь тридцать лет спустя Алексей Зверев, солдат и писатель, заговорит в прозе о Великой Отечественной войне; явятся на свет одна за другой удивительные по силе переживания, по чистоте слова, простонародно мудрые повести «Выздоровление», «Раны», «Передышка». Видимо, нужны были тридцать лет, чтобы не так больно поминалась война, чтобы разглядеть трагедию, осмыслить её при ярком и верном свете - свете любви Христовой. У Алексея Васильевича христианское осмысление войны, даже без религиозной символики, интуитивное, было похоже на пробудившийся в душе голос православных предков.
Через тридцать лет начал стихать барабанный треск в военной прозе, крики «ура» на фоне штабной отчуждённости от рядового солдата; стала уходить в небытие «генеральская» проза, потом «лейтенантская» и пришло время горькой «солдатской» прозы - страшной окопной правды, которая высветила всю непостижимую меру солдатских страданий, тем самым высветила и великий подвиг окопного война. А подвиг и был в том, чтобы пройти через ужасы, кровь и смерти, через холод и голод, через хаос войны, и остаться человеком, подобием Божиим.
Показывая «вшивую, окопную» правду войны, Алексей Зверев избежал беды, коя на старости лет постигла Виктора Астафьева в предсмертном романе «Прокляты и убиты», где с матерым мастерством писатель запечатлел ужас и мерзость войны, живописал и солдата, ходячего мертвеца, для коего положить душу за другие своя, за священную землю русскую - пустой звон политрука».
Тогдашние правители России, по велению Запада ополчившись на русский дух, на пушечный выстрел не подпускали к телевидению русофилов, подобных Белову, Распутину, Личутину, Проханову, Куняеву, впрочем, те и не рвались в совет нечестивых, и лишь Астафьев частенько гостил на российском телевидения, поскольку и в романе «Прокляты и убиты», и в телебеседах, телефильмах, и в письмах фронтовикам клял русское воинство, кое испокон веку бездарно воевало, и в Отечественную войну не победило германскую армию, а утопило в солдатской крови, завалило трупами.
«Уважаемый Александр Сергеевич! Ах, как жалко мне Вас огорчать на старости-то лет, да никуда от жизни не денешься. Я понимаю и Вас, и всех других генералов наших, хвалящихся, ибо никто больше не похвалит. Не за что... Вы, и полководцы, Вами руководившие, были очень плохие вояки, да и быть иными не могли, ибо находились и воевали в самой бездарной армии со времён сотворения рода человеческого. (А как же Святослав, покоривший все соседние народы?! или святые князья Дмитрий Донской, Александр Невский, царь Иван Грозный?! а как же Суворов, Нахимов, Скобелев и многие другие, полководцы, признанные миром?! - А.Б.) Та армия, как и нынешняя, вышла из самого подлейшего общества - это и в доказательствах уже не нуждается». (Выделено мною. - А.Б.) ».[9]
По Астафьеву, плоть от плоти русаку, русские солдаты - скоты безмолвные, офицеры - скоты рыкающие, а уж бездарнее и подлее высшего командования русской армии в Отечественной войне и придумать трудно, коль офицерьё лишь тем и занимались, что развлекалось, брюхатя полковых девок, да ради победы топило германца в солдатской крови. «Великая Отечественная война не была обусловлена какой-то исторической неизбежностью, - размышлял автор военного романа. - Это была схватка двух страшных авантюристов Гитлера и Сталина, которые настроили свои народы соответствующим образом... Ведь человечество, напуганное первой мировой войной, и не собиралось воевать. (...) Я думаю, что все наши сегодняшние беды - это последствия войны. Тов. Сталин и его подручные бросили нас в этот котёл... Конечно, Сталин - это никакой не полководец! Это ничтожнейший человек.[10] (...) Если бы немцы не напали на нас, то через год-полтора мы бы напали на них и, кстати говоря, тоже получили бы в рыло...» [11]
Эдуард Володин, русский философ, публицист, писал по сему поводу: «...И вот появляется мерзость под названием "Прокляты и убиты" - роман о Великой Отечественной войне и о ее солдатах и офицерах. Более подлого сочинения вряд ли найдёшь и в мировой литературе, а тут ему устроили хвалебную критику и рекламу, подобно "тампексу" или "диролу без сахара". Оболгано было все, что свято для народа, оболган был сам народ и его героическая армия. (...) Пошли бесконечные интервью и беседы фронтового телефониста об итогах Великой Отечественной войны, о тупости маршалов и генералов, о злобности солдат, о нелепости защиты Ленинграда. И, конечно, о рыцарстве немцев и гениальности их полководцев... В. Путин недавно вручал государственную (!) премию В. Войновичу, грязная и зловонная повесть которого "Похождения солдата Ивана Чонкина" может считаться прологом к "Проклятым и убитым" В. Астафьева! И не просто вручил, а ещё сообщил В. Войновичу, что за десять лет Россия далеко продвинулась по пути нравственности и духовности...»[12]
Славный русский критик Игорь Дедков так оценил роман «Прокляты и убиты»: «Его прежние срывы в злобу и мстительность превратились в норму повествования; оснастив же текст подлым матом, он усугубил изображаемое и всячески нагнетаемое, концентрированное непотребство; не умея вести сразу несколько героев, как бывает в романах, и удерживать их на сюжетной привязи, он сочинил скорее тенденциозный «физиологический очерк», чем что-либо художественное»[13].
Не хлебнувшим фронтовой мурцовки, русофилам, что бранили военный роман Астафьева, можно и не верить, но можно поверить Евгению Носову, фронтовику, чудом выжившему после ранения, писателю не громкому, хотя талантом и не уступающему, а, случалось, по языковой живописи, по ясности духа и превосходящему енисейского друга. Так вот Носов, вслед за Астафьевым выглядывая в русском национальном движении фашизм и милитаризм киплинговского ...прохановского... толка, высоко оценивая последние Астафьевские романы, тем не менее, дружески укоряет писателя: «Маленько переборщил ты и относительно высшего командования. (...) Были и держиморды, но были и чуткие, мыслящие командиры. Ну, скажем, как твой маршал Конев или мой генерал Горбатов... Е. Носов».[14]
Позже Евгений Иванович, миролюбец-миротворец, уже довольно резко выразился о творчестве былого друга: «Мои отношения с Астафьевым тоже поостыли: он стал много врать и в своих публикациях, и в устных выступлениях. Я попытался урезонить его, но он надулся, пользуясь моментом, кляня прежнюю власть, которая и сделала его писателем, и дала возможность повидать белый свет (бывал иногда в пяти странах за одну поездку), сейчас он перебежал в иной лагерь, где сладко кормят и гладят по шерсти за его услуги, получил возможность издать аж 15 томов своих сочинений, в том числе ужасного, нечистоплотного романа «Прокляты и убиты...» [15]
Сквернословие и скверномыслие
Жёстко бранит Евгений Носов приятеля-писателя за вольный язык фронтовых повестей; и брань эта ...разумеется, дружеская... на тринадцати книжных страницах последнего тома. Вот лишь некоторые замечания:
«Дорогой Виктор! (...) О том, что рукопись производит сильное впечатление, я уже писал в предварительно посланной открытке. Поэтому сразу перейду к замечаниям. Ну, прежде всего, категорически возражаю против оголтелой матерщины. Это отнюдь не моё чистоплюйство, и в каких-то чрезвычайных обстоятельствах я допускаю матерок. Но, не походя, во многом без особой нужды, как у тебя. Это говорит вовсе не о твоей смелости или новаторстве, что ли, а лишь о том, что автор не удержался от соблазна и решил вывернуть себя наизнанку, чтобы все видели, каковы у него потроха. Когда ты пишешь: «Не стращай девку мудями, она весь х. видела» - то сквернит слух не твой герой, а сам автор. Тем самым ты унижаешь, прежде всего, самого себя. Ты становишься в один ряд с этой шпаной. А больше того, посредством этой отвратительной фразы ты унижаешь женщину вообще. Надо иметь в виду, что многие-многие читатели не простят тебе этого. Жизнь и без твоего сквернословия скверна до предела, и если мы с этой скверной вторгнемся ещё и в литературу, в этот храм надежд и чаяний многих людей, то это будет необратимым и ничем не оправданным ударом по чему-то сокровенному, до сих пор оберегаемому. Разве матерщина, - правда жизни? Убери эти чугунные словеса, - а правда все равно останется в твоей рукописи и ничуть не уменьшится, не побледнеет.
Стр. 50. «Песок хрустит в волосах, штанах, белье... и даже на мудях,» - это говорит не какой-либо тип, а сам автор, что вообще недопустимо!(...)
Было бы жаль, если бы эту книжку покупали по такому доводу: «Слушай, давай возьмём. Тут такие у автора матерки! Чешет открытым текстом. Обхохочешься!» Возможно, так и будет: редакторы будут визжать от остроты ощущений, бегать с твоими листами по кабинетам, показывая злачные места: во Астафьев даёт! А ещё горше, когда книга, уже напечатанная, одетая в благообразный переплёт, будет стоять на полке. Мы уже уйдём в мир иной, а она будет стоять со всей этой скверной, обжигать душу будущих читателей не столько правдой, которая к тому времени может померкнуть, а немеркнущей дурнотой словесной порнографии.
«Как фамилия? - Моя фамилия - п. кобылья» (стр. 29). Подумай: эта грязь останется в твоей книге на долгие времена! Написанное пером уже не вырубить топором. Прости эту банальную истину. (...) Е.Носов».[16]
Лютая неприязнь Астафьева к Советской Империи, что ублажила писателя великими почестями, злое разочарование в соотечественниках скорбно отразились на художественных достоинствах последних произведений писателя, и в язык на смену былой нежной живописи ворвалась соленая, перченая уркаганья[17] брань. И о том письма опечаленных читателей...
«Виктор Петрович! Вот уж никогда не предполагала, что придется написать Вам (хочется и местоимение написать с маленькой буквы!), писателю, которого я почитала как великого, - такое письмо... Разумеется, Вы можете и меня, и моё письмо послать на три буквы - ведь как оказалось - вы дружны с ними. Но как могли Вы изменить своему таланту, слову, литературе?! Нет! Так жить не хочется, тем более так говорить и читать про это. Сквернословие, поселившееся в Вашем творчестве, меня, да и не только меня, просто потрясло! Не поэтому ли и само повествование поблекло, посерело, перестало БЫТЬ. Не надо приписывать эту матерщину «простым» людям. Вы и раньше писали не об аристократах; но как нежно, целомудренно. А ведь они, «простые люди», наверняка, умели пользоваться подзаборным лексиконом. Я с мамой вместе с бойцами отступала из занятого немцами пригородного г. Пушкина. Были: отчаяние, кровь; смерти, но не было мата.! Блокада.: были смерть, голод, холод, но не было мата! (...) Августа Михайловна Сараева-Вондарь.»[18]
«Уважаемый Виктор Петрович! (...) Надо ли всякую гадость тащить в свою книгу? Ведь это не свалка мусора. Омерзительна вот эта тётка, которая при родах детей в ногах давила и в штаны сикала (!). Кому нужен этот вульгарный реализм? (...) Стр. 13. - Что это за «тёплое молочко в заднице»? Каково сочетание «теплое молочко» и «задница»! На стр. 25 - «дрищет». Эк вас на старости лет потянуло на вульгарности! Их много, таких слов, но причем тут литература? Так и до матерков недалеко. И это вы не отбрасываете. Не знаю, как у вас, а наши чалдоны до революции не матерились, стыдились родителей, детей, женщин, а если кто-то и выразится, то такому охальнику давали 15 суток за богохульство, просидеть их он должен был в холодном сарае и не работал. Тогда понимали, что наказывать человека трудом безнравственно. Самое тяжкое наказание - лишение свободы, отстранение от труда. (...) Извините за придирки, поучения. Но я не хочу, чтобы вы походили на Эдичку Лимонова, от которого воротит, как от туалета общественного. (...) Соловьев Геннадий Васильевич».[19]
В послевоенных деревнях, что обретались в душевном здравии даже переживши голод, холод, воловий труд, а на западе и фронт, матерщинников не жаловали, а старики и вовсе плевали вслед матюжникам: «И как ты, архаровец, эдаким поганым ртом хлеб ешь и мамку кличешь?!» Борзо вводя матерный жаргон в авторскую речь, не говоря уж о речи героев, писатель обольщался по поводу сермяжной правды жизни, а тем паче по поводу речевой силы повествования, ибо сила народной речи, которой писатель прекрасно владел, не в матерке подзаборном, даже не в злополучном чо, почо, знаш, понимаш; сила и краса народной речи - в природном, цветастом образе, в притчевом и пословичном любомудрии.
Виктор Астафьев в письме к покойному критику Игорю Дедкову пытается оправдать матерный язык, но не убедительно: «...А вы судите за натурализм и грубые слова, классиков в пример ставите. Вы-то хоть их читали, а то ведь многие и не читали, а в нос суют. Не толкал посуху плот, грубой работы, чёрствой горькой пайки не знал Лев Толстой, сытый барин, он баловался, развлекал себя, укреплял тело барское плугом, лопатой, грабельками, и не жил он нашей мерзкой жизнью, не голодал, от полуграмотных комиссаров поучений не слышал; в яме нашей червивой не рылся, в бердской, чебаркульской или тоцкой казарме не служил... Иначе б тоже матерился. (...) Виктор Астафьев».[20]
Может быть, Лев Николаевич, хлебнув мурцовки, и заматерился бы, как сапожник; но Фёдор Достоевский, прошедший каторгу и сибирскую ссылку, где вдоволь наслушался варначьей[21] брани, мог бы ради жизненной правды изукрасить романы богомерзкими матами, но одолел искушение, оберёг целомудрие русского художественного слова.
Забавно, что в былые времена Виктор Петрович осуждал скверномыслие и сквернословие в литературе, когда народная власть требовала от писателей благочестивого письма, когда и в страшном сне бы не приснилось, чтобы повествования вдруг, словно дерьмом человечьим, осквернились матами: «Очень много матерщинников появилось открытых. Считается тоже новаторством. Очень много скабрёзников». (1990 год). О том же толковал и в сочинениях: «Когда слабо сопротивляющегося Сиптымбаева уволокли в санпропускник, Сашка сердито забросил розу в кусты и выругался. Олег поморщился. Не любил он похабщины, не приучен к ней. Отец грузчиком был, но Боже упаси при сыне облаяться. И на войне Олег сопротивлялся, как мог, этой дикости, которой подвержены были даже большие командиры и вроде бы иной раз щеголяли ею» (Рассказ «Сашка Лебедев»).
А вот отрывок из повести «Пастух и пастушка»: «Ползёт солдат туда, где обжит им уголок окопа. Короток был путь из него навстречу пуле или осколку, долог путь обратный. Ползёт, облизывая ссохшиеся губы, зажав булькающую рану под ребром, и облегчить себя ничем не может, даже матюком. Никакой ругани, никакого богохульства позволить себе сейчас солдат не может - он между жизнью и смертью. Какова нить, их связующая? Может, она так тонка, что оборвётся от худого слова. Ни-ни! Ни боже мой! Солдат разом сделается суеверен. Солдат даже заискивающе-просительным сделается: »Боженька, миленький! Помоги мне! Помоги, а? Никогда в тебя больше материться не буду!»
Валентин Распутин высоко ценил художественный талант Астафьева, даже когда енисеец переметнулся к властвующим христопродавцам, но укорял писателя: «Я думаю, если бы у Астафьева в последних романах не было мата, он что, хуже бы стал как писатель? Не стал бы хуже... Астафьев красочно матерился за столом - было одно удовольствие его слушать. (?..) Но, простите, литература - это совсем другое. В последних его книгах нет его весёлости, хотя он и пишет «Весёлый солдат». Зачем он увлёкся этим? Есть у молодёжи эпатаж, есть и у матёрых писателей. Виктор Петрович сделал первую ошибку, заявив, что надо было сдать немцам Ленинград, дальше он уже пошёл напролом. Эпатаж это или ожесточённость, не знаю. Я думаю, он сам от этого страдал. Уверен, что он страдал и от одиночества, и от ожесточённости, но уже отступиться не мог от образа своего нового, от новой репутации. Он стал узаконенным матерщинником в литературе[22]».
Намедни вычитал у православных любомудров о сквернословие, что и ведаю не дословно... Русская пословица гласит: «От гнилого сердца и гнилые слова», а Господь поучает: «...от избытка сердца говорят уста» (Мф.12, 34); «исходящее из уст - из сердца исходит: сие оскверняет человека» (Мф.15, 18). А посему сквернословие - признак избытка скверны в сердце. Если не очищено у человека сердце, а переполнено грехом, то льётся из него сквернословие неудержимым потоком; и сквернослов повинен и в своей духовной смерти, и в погибели своих ближних. Скверна, изрыгнутая нечистыми устами, входит в уши и сердца ближних и даже ангельски светлых чад Божиих. Сквернословие рушит целомудрие и благопристойность, топит душу в пучине порока... Святые отцы, иереи, архиереи напоминали сквернословам слова Господа Иисуса Христа: «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда, ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» (Мф.12, 36-37). Всякому смертному предстоит на Страшном Суде ответить не только за грехи, но и за грешные мысли, грешные слова.
Проклятье народному строю,
хвала дикому капитализму
В письмах единомышленников Астафьева не ощущаются убеждения цельные, завершенные, - православно-монархические, либерально-демократические либо национал-социалистические - ощущается лишь некое потакание супостатам, что крушили Красную Империю, подлую, рабскую, проклятую, по их мнению. И чтобы писателю во славе и богатстве плыть на волне лихого времени, нужно было лоб расшибить, рьяно послужить властвующим крушителям: проклясть российское прошлое и воспеть разрушительное нынешнее.
Вот письмо Гребенщиковых, написанное ещё в девяностом году, с выводами которых Астафьев соглашается: «Сегодня Россия переживает один из самых трагичнейших своих переломов: прозорливым людям (таким как Солженицын) ясно, что Родину надо освободить от марксизма-ленинизма, что во имя спасения в себе человека надо поломать эту уродину - здание социализма. Но осуществиться это может только через развал державы.» (Выделено мной. - А.Б.) Гребенщиковы»[23]
Матеря в хвост и гриву «брежневский застой», писатель возглашает о том, что в девяностые годы благосостояние россиян резко взмыло, а если кто-то и перебивается с хлеба на квас, то лишь от вековечной русской лени, от русского пьянства.
«Дорогой Саша (Михайлов). (...) В гости с Марьей сходили к одной бывшей моей односельчанке. Со стола валится закусон, напитки дорогие, компания простодушная и весёлая. Выпил пару рюмок коньяку, поел разносолов, стряпни всякой - и домой. И ведь куда ни придёшь, в рабочую семью, допустим, к двоюродной сестре на поминки ходил, - и-ё-моё - неслыханное, невиданное на столе изобилие - нет, сидят, клянут жизнь и власти. Ох, накажет наш народ Господь, ох, накажет! Ещё раз сатана с кровавым флагом явится, умоет кровью и слезами этот слепой и тупой [русский] народишко. (Выделено мною. - А.Б.) Твой Виктор»[24]
И это о девяностых, прозванных лихими, когда мировые и доморощенные сатанаилы ограбили Россию до нитки, когда пятьдесят миллионов пенсионеров в одночасье лишились счастья, а заодно и трудовых накоплений, что лежали на сберкнижках, когда сто миллионов работяг и служащих обратились в безработных, когда сотни тысяч бедовых голов гибли в пьянстве и наркомании в бандитских разборках и внутренних войнах, когда обнищавший народ захаживал в магазин, словно в музей обильной пищи, чтобы позариться на копчёные окорока...
«...По твоему интервью у вас в Красноярске уже что-то вроде коммунизма наступило: "бабы одеты в меха, в дорогие меха, в соболя. Мужики - в кожу. Детки, как попугайчики, нарядные". А рабочий и пенсионный люд трёх поселков ездит в иномарках. Тогда вовсе непонятно, чего (...) "ругают власть"(...) Конечно, нынче многие носят и дорогие меха, и драгоценности, и ездят в иномарках. Но - кто? А вот кто робит в деревне, вкалывает по-мужицки (есть ещё такие!), он-то что получает? В чём ходит и что ест? (...) Ал. Михайлов». [25]
Живописуя райскую жизнь, что словно манна небесная, пала на обломки Российской Империи, Виктор Петрович, очевидно, слышал: «шестого июня 1999 года красноярский губернатор Лебедь, выступая по телевидению и сетуя на разгул преступности в крае, вдруг сказал, что дело дошло до того, что на Красноярском кладбище с могилы, где похоронена дочь Астафьева, воры сняли какие-то украшения из цветного металла»[26].
«Дорогой Виктор! (...) Наверное, ХХ-й век - самый кровавый для России. Гибнут люди и сейчас. Только за этот год убитых на территории бывшей нашей страны в различных конфликтах и стычках более 150 тысяч. Это жутко! За десять лет в обессмысленной войне в Афганистане погибло 15 тысяч! А этом году - 150! (Для Астафьева - хорошее время, просто, русские обленились. - А. Б.) И гибнут-то, как правило, молодые. (...) Насилие - уже как норма жизни. Раздевают до трусов детей на улицах, ибо хиленькая зимняя курточка стоит за три тысячи. Западногерманский журнал «Штерн» опубликовал интервью с начальником частного сыскного агентства в Москве. Этот деятель утверждает, что в 1991 году у нас в России бесследно исчезло 22 000 детей! Ошеломляюще-дикие информации идут отовсюду. Сами дети стали трудновоспитуемыми. (...) Л. Румянцев»[27].
Созвучно размышляет о постсоветской российской жизни и профессор Томилин из Томска: «...Когда здание коммунизма у нас рухнуло, то обнажился его капиталистический фундамент, а из подвалов выбежали духи наживы и устроили дикую пляску вокруг золотого тельца. Поэтому и зарплату стало нечем платить: она похищена этими нечистыми духами... В. Томилин (профессор)».[28]
Для осмысления девяностых годов примечательна не столь даже переписка двух знаменитых писателей-деревенщиков Астафьева и Носова, сколь само положение их в тогдашней России. Если Носов с нищенской сумой ковылял по миру, то Астафьев въехал в ельцинский Кремль на белом коне ...былые друзья усмехались: на кривой кобыле... и его юбилей в девяносто четвёртом году власть объявила государственным торжеством, разумеется, не скупясь на затраты. Бог с ним, с народом, голодным, холодным и обезумевшим от безпросветной жизни...
Астафьев пишет Нагибину о своем всенародном торжестве: «Дорогой Юра!.. Да, брат, отмучился: юбилей - это не для контуженых людей, юбилей - дело серьезное, если его затевают к тому же, как народное торжество .(Выделено мною. - А.Б.)(...) Преданно твой Виктор»[29]. Попутно вспомнилось, Виктор Петрович то костерит Нагибина за жидовство, то - «дорогой Юра... брат... предано твой...»
Кому юбилей, а кому.... или, как в деревне говаривали: кому Христос воскресе, а нашему Васе - не рыдай мене, мати. Вот что пишет Астафьеву Евгений Носов, тоже всенародно любимый писатель: «Мой дорогой Витя! (...) Юбилейный комитет официально приглашает на торжества. (Всероссийские Астафьевские. - А.Б.) Витя, дорогой мой! Какая уж тут Сибирь: ехать на твои гроши моя «пся крев» не позволяет, стыдно и горестно, а своих денег не стало, всё, что было - отняли, а заработать не то чтобы на дорогу, но и на курево стало невозможно. Да и дорога ужасна. (...) Надо теперь переться в эту чёртову Москву, где тебя никто не ждёт, где не пустят переночевать, не говоря уж о билете, который прежде Танька Капралова из Союза писателей чуть ли не в постель готова была доставить... Твой Женя (Носов)».[30]
И если Астафьев сподобился встречать на берегах Енисея тогдашних правителей, устраивая банкетные торжества в честь своего имени, то Евгений Носов перебивался о ту лихую пору с хлеба на воду. «Дорогой Виктор! А я тоже заимел свою картошку... Женька на заводе получил 10 соток. (...) Я очень завидую тебе, потому что у тебя есть изба в деревне, где можно отключиться от постылой коммунальной жизни. Если бы Женька получил землю пораньше, то мы бы успели построить там домик. А теперь цены взбесились, одна дверь три тысячи стоит. Были у меня деньги, если б знал, так мог бы хороший дом купить, да и новую машину, а то «Нива» моя продырявилась: колеса истрепались, и мотор стал сыпаться. Но правители отняли у меня деньги, которые я копил, считай, всю жизнь и посадили меня на одну пенсию. Заработать же я теперь уже не смогу. Пишу мало и медленно. Написал рассказ, послал Крупину, а тот заплатил за него 400 рублей, т.е. на одну палку колбасы, а я два месяца над ним корпел. Вот ещё один рассказ отдал евреям в «Знамя». Может, те чего-то заплатят, может, у Бакланова совесть есть, ещё не износилась. Кажется, в «Знамени» платят по-божески. (...) Наш общий друг Лёня Фролов отказался печатать мой трехтомник, выбросил из плана. Я ему теперь не литература. Им порнуху теперь подавай, Войновичей всяких. (...) Твой Женя (Носов)»[31].
Странно, что Евгений Носов поначалу благословлял либеральных правителей, кои довели его, выдающегося русского писателя, до нищенской сумы, и в лад богатому Астафьеву ругал советскую власть, похоже, перераставшую в русскую национал-социалистическую, - не случайно же свершилась вторая, на сей раз победная, буржуазная революция, обратившая Россию в западную колонию. Поругивая свергнутую народную власть и вдруг забываясь, Евгений Носов, с великой грустью поминал благословенные застойные времена, когда, получая за писательский труд приличные деньги, жил и не тужил.
Ладно, любил Виктор Петрович поворчать, костерил коммунистов и Советский Союз, где жил по-генеральски, но за какие заслуги восхвалял лихие девяностые, что выкосили народ, словно военным лихом, запустошили крестьянские земли, угробили фабрики и заводы, унизили и осквернили русские святыни, воспели похоти, а народных писателей выпихнули на обочину жизни?! Впрочем, поругивая глупый народишко, что нынче ...в девяностые годы прошлого века... одет в меха, катается в иномарках, Астафьев неожиданно ругает и ельцинскую власть. Словно забыв о политическом заказе, противореча себе, не может устоять перед правдой жизни и пишет с горечью: «...У нас дела тоже идут неважно, по полгода не выплачивается зарплата, задерживаются пенсии и пособия, народ устал уже ждать облегчения. Да и понять его можно - привыкший жить от аванса до получки, в отличие от буржуев не умеющий накопить копейку, не вписывается он в новые экономические отношения, да, за малым исключением, и не впишется, нужны два-три поколения, чтобы начать жить по-новому. А будет ли время вырастить эти два-три поколения, когда дряхлеет всё: люди, недра, промышленность; приходит в запустение и дичает земля. (...) Вот на Бога и уповаем, и надеемся, а больше уж надеяться не на кого, кругом болтовня, обман и пустые обещания. (...) Как много у нас людей, которые не сводят концы с концами, мыкаются без работы, не имеют денег заплатить за квартиру и бытовые услуги. К сожалению, число их не сокращается, и жизнь ввергает людей в отчаянье и злобу... Виктор Астафьев».[32]
Народные писатели - баловни советской власти
Безспорно, горькой была молодость Виктора Астафьева, впрочем, как и всего народа, - война, послевоенный голод, холод, а потом - тяжкое вхождение в литературу... «Как жить? Как работать? - в шестьдесят седьмом году жаловался Виктор Петрович в письме Марии Корякиной. - Эти вопросы и без того не оставляют меня ни на минуту, а тут последние проблески света затыкают грязной лапой... Настроение ужасно. Мне хочется завыть и удариться башкой о стену. Будь же проклято время, в которое нам довелось жить и работать!.. Нас ждёт великое банкротство, и мы бессильны ему противостоять. Даже единственную возможность - талант - и то нам не дают реализовать, употребить на пользу людям. Нас засупонивают все туже и туже... Руки опускаются. И жаль, что это ремесло невозможно бросить. ...У нас... умеют любить только мёртвых, как ещё Пушкин говорил. К сожалению, и этим тоже славна русская нация. Талантливым Россия всегда была мачехой»[33].
Ходовая крылатая дума о том, что русская нация славна тем, что любит мёртвые таланты - не истина: да, случалось, художник не мог при жизни пробиться к народу, подобно вёртким собратьям по искусному ремеслу, и его дар и даже талант открывался посмертно, как было с произведениями Бориса Шергина, но Шолохова, Шукшина, Абрамова, Астафьева, Носова, Белова, Распутина и при жизни народ любил, а советская власть, исходя из народной любви, восславила, озолотила мужиков. Лишь у истока писательского пути Астафьев страдал от безславия и безденежья: вскоре народная власть, узрев дарование ...слава Богу в рассвете сил... утешила писателя великой славой и великими, по тем временам, житейскими благами. И Виктор Астафьев низко кланялся Народной Империи, но, когда «Союз нерушимый республик свободных», подточенный чужебесами, рухнул, писатель вдруг люто возненавидел Советскую Империю.
А странно, что возненавидел, ибо по советским наградам с Астафьевым мог равняться лишь другой знаменитый советский писатель - Валентин Распутин, но тот поминал и Красную империю, и правящих тогда коммунистов с низким поклоном; не случайно же числился доверенным лицом у коммуниста Геннадия Зюганова, когда тот метил в Президенты России. Красная власть не обошли заздравной братиной и прочих деревенщиков - Шукшина, Абрамова, Носова, Белова - коим не единажды присуждали Государственные премии СССР. Вспомним же награды, вручённые Астафьеву злой и подлой народной властью: медаль «За отвагу» (1943); медаль «За освобождение Варшавы» (1945); орден Красной Звезды (1944-45); медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.» (вручена после войны); три ордена Трудового Красного Знамени (1971, 1974, 1984); орден Дружбы народов (1981) - к юбилею Союза писателей СССР; орден Отечественной войны I степени (1985), как участнику Великой Отечественной войны, имеющему боевые награды; Звезда Героя Социалистического Труда (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 21 августа 1989), - за большие заслуги в развитии советской литературы и плодотворную общественную деятельность; орден Ленина (1989); медаль «Серп и Молот» (1989); Государственная премия СССР (1978) - за повесть «Царь-рыба» (1976); Государственная премия СССР (1991) - за роман «Зрячий посох» (1988); Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1975) - за повести «Перевал» (1959), «Кража» (1966), «Последний поклон» (1968), «Пастух и пастушка» (1971).
Напомним младому племени: размер Государственной премии СССР - 5 тысяч, что по нынешним деньгам, если сопоставить со стоимостью квартиры, может равняться 5 миллионам рублей. К сим миллионам можно прибавить и безчисленные миллионные, опять же, по нынешнем деньгам, гонорары за книги, издаваемые в Советском Союзе и во всех читающих странах Европы и Азии. Колотиться бы головой в половицы, кланяться народной власти, столь усердно награждавшей избранных советских писателей, что нынешним, столь же даровитым, не снилось и в сказочных снах. Впрочем, были и в советские времена талантливые художники, обойденные благами, - вспомним хотя бы вечно бедного поэта Николая Рубцова; вспомним забытого властями и писателями, почившего в нищете, смиренного раба Божиего Бориса Шергина, коего Фёдор Абрамов величал «иконой в русской литературе», лучшим писателем, о те лета жившим в Москве. В семидесятых, когда в холе и неге, сыто почивали на лаврах всемирно славленые советские писатели, в их числе и «деревенщики», вроде Астафьева, «икона русской литературы» заживо плесневела в сыром и тёмном жилье и не имела во что облачиться, чтобы выйти в люди, не говоря уж об издании сказов, что по красе и горней мудрости восходят к великим повестям русского средневековья.
Вновь повторю реченное: именитым писателям прошлого века, и городским, и деревенским, кланяться бы поясно былой народной власти, что высоко и дорого оценила их, талантливых художников, и даже тех, кто сей власти и не пел заздравные гимны, а голосил заупокойные молитвы. Сочини деревенщики в нынешнем веке «Царь-рыбу», «Привычное дело», «Прощание с Матерой», то при добром раскладе не миллионы читателей Земли, а сотни две рьяных книгочеев прочли бы их сочинения в журнале «Наш современник». А в худшем случае, суровый редактор завернул бы их повествования, повинив в этнографизме, фольклоризме и словесном орнаментализме; а потом назидательно поучал бы: мол, надо писать новое и по-новому; а деревенская тема - уже исчерпана, уже вчерашний день; всё уже написано у Можаева, Алексеева, Калинина, Иванова, Фролова и у прочих известных сельских писателей. И не видать бы знаменитым деревенщикам сказочных тиражей, сказочных премий, геройских звёзд, орденов и медалей; Астафьев бы пахал сцепщиком вагонов, Белов - может, и пастухом, ибо любил и воспел пастушество, а Распутин - сельским учителем...
Разумеется, ради красного словца речено, как добывали бы хлеб насущный помянутые писатели, народись они нынче; но очевидно то, что не прославь их советская власть, прозябали бы мужики в забытьи и житейской скудости со своей деревенской темой. Но если, угождая буржуям, власть имущим, впали бы в суровое обличение родного народа, хмельного и ленивого, ничего доброго на земле не содеявшего, тогда, может, буржуйский капитал в мировой паутине, в телевизоре и раскрутил бы их творчество, ублажил миллионными премиями. Всё могло быть, неисповедимы пути творческие... Впрочем, не о том сейчас речь...
«Астафьев переплюнул Толстого»
Выше приведено письмо Евгения Носова, где тот не в службу, но дружбу выбранил военный роман Астафьева за речевую скверну, за искажение образа военачальника, доказывая, что не все командиры были держиморды, тупые и жесткие честолюбцы, по солдатским трупам восходящие к победам, но воевали и командиры талантливые, праведные, за солдат, как за други своя, не жалеющие живота, переживающие, сыт ли, одет ли, обут ли служивый, и как уберечь солдата в бою. Хотя без жертв нет войны; но благо, коли победа добыта малой кровью.
В письмах, что собраны в пятнадцатом томе собрания сочинений, Астафьев мудро дозволял Евгению Носову и другим писателям, читателям погладить и против шерсти, поскольку хула все равно утонет в море хвалы, где поклонники Астафьева восторгаются его поздней военной прозой порой без удержу и чуру - «Астафьев переплюнул Толстого»[34].
«...Уважаемый Виктор Петрович! (...) Конечно же, проза Айтматова, включающая в себя многовековой материал легенд и сказаний, потрясает. Он первый в советский период многонациональных литератур (...) не осудил мужчину за измену жене с другой женщиной вопреки профсоюзной демагогии сообщества. Это замечательная, очистительная (???) проза. (Интересно, что очистительного в прозе, воспевающей прелюбодейство, - А.Б.) В. Распутин, наш русский мужик-абориген (?), пошёл даже дальше. У него уходит за борт жизни беременная женщина, долгие годы страстно мечтающая о дитяте... Потрясающе! Потрясают и его старухи, особенно в «Прощании с Матерой». Умная русская женщина - и с ней во главе уходят могикане (?) под воду. Изумительно чистая, прозрачная проза. Но Астафьев всех их переплюнул своей земной (от земли) прозой. Голодные, холодные мальчики, по ним бегают крысы... читаешь, а из глаз твоих бегут светлые слезы. Лев Толстой написал прекрасные (и толстые) книги, а вот такого воздействия не достиг. У Астафьева же книги нетолстые, но прочтёшь что-либо из них, и после долго не хочется читать других авторов. Я уверена, что по силе воздействия, да и по слову тоже, Астафьев переплюнул Толстого. (Выделено мной. - А.Б.) Л.В.Цыбина».[35]
«...Дорогой Виктор Петрович! (...)"Плацдарм" - Ваша вершина. Самая высокая. Очередная. Феномен Астафьева! Это великая книга. О нас в ХХ веке. (...) Уровень писательского мастерства в русской литературе, как мне видится, медленно повышаясь в Х1Х веке, начал в ХХ веке круто взмывать вверх (...), и где-то там, вверху, - Ваше Слово. О такой осязательности могли ли мечтать мастера слова сто лет назад? (...)...Виктор Петрович, Вами написана потрясающе мощная книга о том, как проклятая власть проклятой державы (?!)в проклятое время убивает людей. (...) В.Миронов»[36].
В письмах Астафьеву рядом с восхвалениями либерально-буржуазных времён на фоне былых рабоче-крестьянских, вдруг слышится серьёзное переживание за отечественную культуру, кою заволок ядовито-сладкий, искусительный смрад бесовской «поп-культуры». «Христос Воскресе! Дорогой Виктор Петрович! (...) Однако всё это время внутренне с Вами разговаривал, соглашался, спорил, вместе с Вами порой и газеты читал, будь они неладны, и радио слушал, и «ящик» этот поганый смотрел иногда. (...) До сих пор не читал Алёшковского (не попала в руки «Звезда»), но, немало слышав про это сочинение и зная многое другое такого рода, заведомо верю Вам и не собираюсь «утешать», убеждая, что «всё это прекрасно, всё это нужно». Всё это стыд, мерзость, мрак и распад - но всё это прёт не только из Алешковского и через «Звезду», а со всех сторон. «Литературное обозрение» печатает (1991, № 10) полным текстом, без точек, то, что пишут обычно на заборах и в сортирах или распространяют в рукописных и слепых машинописных копиях для тайного услаждения, - печатает, сопровождая это восторженным учёным ржанием и именуя «эротической традицией в русской литературе» (кандидаты и доктора, а разницы между эротикой и похабщиной никак не уразумеют). Виктор Ерофеев, холодное, циничное литературное ничтожество, читается во всеуслышание по радио и возводится в мэтры «постмодернизма» (на ЛенТВ у него есть двойник - Сергей Шолохов, тоже очень крупный сегодня деятель). Вся новая «элита» - от «крайне левого» и крайне самодовольного Бориса Парамонова (радио «Свобода», «Независимая газета», далее везде) (...), от 30-летнего Дмитрия Галковского, от бойко-пёрых эмигрантов Вайля и Гениса (умопомрачительная книжка «Родная речь», рекомендованная в качестве «пособия» самим Мин-вом просвещения) до отечественного Л. Агеева (прошлогодний «Литобоз») - дружно поливают грязью «великую русскую литературу» (так и пишут - в кавычках), придумали забавную аббревиатуру ВПЗР - великий писатель земли русской - всё это с тем же восторженным ржанием: и всё это за то, что русская литература слишком учила, и вообще - учила чему-то, тогда как на самом деле учить - это тоталитаризм, а мы все свободные люди, литература же - не более чем искусная игра, ни к чему не обязывающая.(...) Ваш В. Непомнящих»[37]
Астафьев, то восхваляя, то осуждая лихие девяностые, порой судит и себя, литератора; тогда слышатся исповедальне-покаянные мотивы, присущие истинно русским художникам: «Дорогой Володя! (Болохов) (...)Более того, я вот и сам понял, что ныне делаю тоже «антилитературу» (не о сквернословном ли романе «Прокляты и убиты» речь. - А.Б.), и какое-то время она будет царить в российской словесности, и хорошо, если какое-то время, хорошо, если великая культура прошлого выдержит её накат, а будущая жизнь будет так здорова и сильна, что устоит перед ее страшной, разрушительной мощью. (...) В. Астафьев».[38]
Писатель, видимо, постигая Святое Писание и Священное Предание, засомневался в духовной ценности дольнего (земного) писательского слова перед горним (божественным): «Я вот недавно задумался и впервые для себя осознал: работа-то наша писательская - греховная. Есть главная мораль, от Бога идущая, Евангелие, Библия, - вечные постулаты. А мы переиначиваем, искажаем эти постулаты на свой манер. Неумело, коряво подменяем слово Божие навязыванием каких-то своих личных моралей. Другой бы человек Библию почитал, ума набрался, а он сколько времени теряет, мою, например, писанину перелопачивает. Вон уж несколько чудаков позвонили: «Виктор Петрович, все ваши пятнадцать томов прочитали!» Это ж сколько я умов нагрузил! От созерцания истинных ценностей отвлёк... »[39]
* * *
Добрый мой приятель, красноярский писатель Александр Щербаков по-дружески общался с Виктором Петровичем, горячо любил Астафьева допереворотного, тяжело переживал, глядя, как великий художник на склоне лет сжигал то, что любил и возлюбил то, что сжигал. Впрочем, писатель, похоже, очнулся, раскаялся и воскликнул: «Я пришёл в мир добрый, родной, и любил его бесконечно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного...» И когда я послал Александру Илларионовичу нынешние заметки в их изначальном, кратком виде, тот написал мне по поводу своекорыстный суеты вокруг Астафьева - и здравого, и покинувшего земную обитель: «Здравствуй, дорогой Анатолий! ...Твою статью об Астафьеве прочитал с огромным интересом, подивился ещё раз полному совпадению наших вкусов и пристрастий, в том числе в оценке Астафьева, "раннего" и "позднего". Тут я твой единомышленник даже не на сто, а на всю тысячу процентов. Только ты оказался мужественней меня и всё высказал более прямо, а я не решился. Да теперь уж и интерес потерял "к теме", хотя через десять дней ему в Красноярске, на берегу Енисея, откроют памятник. Власти с готовностью выделили на это большие миллионы и делают все с какой-то спешкой, видно, хотят поскорее выдать его за своего, получить в нем лишнюю опору своей разрушительной "правоте"... Если интересно, посмотри мои заметки о нем, написанные года три тому и напечатанные сперва... младшим Куняевым [в «Нашем современнике»], а нынче полностью тем же Сукачевым [в журнале «Дальний Восток»]. С искренним уважением, твой единоверец Александр Щербаков. 2009 год».
Да, культ Виктора Астафьева в Красноярске ныне столь велик и отмашист, что уже, кажется, нет музея, нет библиотеки в городе, где бы Виктор Петрович не был запечатлён классиком русской литературы. А что уж говорить о родной писателю Овсянке, о соседнем городке Дивногорске... Вот и педагогическому университету дано его имя, и вырос на енисейском берегу величавый памятник, силуэтом смахивающий на тьму памятников Ленину, где Ильич - на революционном ветру, голоуший, в широко распахнутом пальто...
Возможно, угнетали христианский дух писателя безумные славословия, коих святые отцы страшились пуще полымя; убегали от похвал в пещеры, пустыни и таёжную глухомань, чтобы, упаси Господи, не искусил бес тщеславия. Святые угодники денно и нощно помнили божественные глаголы Христа, омывшего ноги ученикам: «Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою». (Мк. 9, 35). А святой и преподобный Иоанн Лествичник писал в боговдохновенном творении, повеличенном "Лествица": «Тщеславный - есть идолопоклонник христианский. На взгляд он чтит Бога, а на деле более старается угодить людям, чем Богу... Люди высокого духа сносят обиду благодушно и охотно; а слушать похвалы и не ощущать никакой приятности могут только святые и непорочные... Когда услышишь, что ближний или друг твой бранит тебя заочно или и в глаза; тогда покажи любовь, похвалив его... Кто превозносится природными дарованиями - тонким умом, высокою образованностью, чтением своим, приятным произношением и другими подобными качествами, которые легко приобретаются, тот никогда не достигнет сверхъестественных благ. (...) Когда хвалители, или, лучше сказать, обольстители наши, начнут хвалить нас, немедленно приведём себе на память множество беззаконий своих и найдём, что недостойны мы того, что о нас говорят, или что для нас делают...».
Святые, да и боголюбивые, богомольные, благочестивые христиане, боялись славословий о своих духовных подвигах, а служители искусства, увы, без славословий вянут на корню, а при восхвалениях скромно опускают глаза долу; и бес тщеславия, обнявшись с бесом сребролюбия, толкает искусников на хитрости и подлости, когда разгораются порочные премиальные страсти, когда надо лукавством обойти соперника, даже, случалось, и более талантливого. Премиальные деньги не пахнут; хотя ...на своей шкуре испытал... премиальные страсти сталкивают лбами писателей, да так, что искры летят по Руси.
Слушая святых отцов, я думал: «Рабу Божию Виктору не столь восхваления потребны, сколь искренние молитвы ближних, чтобы вымолить грешную душу, а на земле памятником была бы не статуя в духе ленинских, а многотомная антология сибирской народной прозы, поэзии, созвучной народному духу и народному слову Виктора Астафьева...»
Разумеется, писатель художническим талантом вполне заслужил почтение земляков; и это для читающей России благостней, чем, если бы эдакий культ, словно языческую кумирню, искусственно, рекламно, на деньги грабителей державы, мордоделы сшили белыми нитками очередному «гению» из русскоязычных временщиков, поносящих русских и эту страну, готовых со дня на день, прихватив награбленное, дать дёру в забугорный утробный рай. Народная власть славила талантливых русских писателей на всю планету; либеральная же власть, чтобы была не в силах замолчать былые советские таланты, кинулась сломя голову славить чуждых русскому духу, русскоязычных инородцев, словно все российское искусство второй половины прошлого века на них и держалось.
Помню, телевиденье захлебывалось от славословия в юбилей Высоцкого, перебирало его любовниц, подробно толковало о наркомании и пьянстве искусного барда и богемного актера. А в юбилей талантливого, русского народного поэта Николая Рубцова на телевиденье - тишина; случился и юбилей гениального русского композитора Георгия Свиридова - опять тишина. Невольно рождается вывод: не любит российское телевиденье русское, народное искусство... Юбилеи выдающихся деятелей русского искусства проходят тихо, народу не слышно; так же тихо, без величавых песнопений в телевизоре проходили бы юбилеи Астафьева и Распутина, если бы енисейский писатель в мрачные девяностые годы не послужил либерально-западнической власти, сокрушавшей Красную Российскую Империю, если бы ангарского писателя в последние десятилетия не окружали властвующие либералы, разумеется, уже не оголтелые, не митинговые русофобы, как при Ельцине, но и не русофилы, - эдакие потайные западники, что, краснея, потея от натуги, лукаво постреливая хитрыми глазками, фальшиво голосят патриотические гимны. Эти либеральные властители дум и дурковатые русаки, поющие им в лад, решили: упокоились знаменитые советские деревенщики, и можно радостно пропеть заупокойную молитву русской народной литературе, ибо отныне к власти окончательно придёт книжная, русскоязычная, вольно ли, невольно впадающая в русофобию.
Либеральные властители дум скрепя сердце терпят и вынуждены терпеть русофила Личутина, ибо творчество его по силе исторических, народных картин, по силе узловатых, сложнейших русских натур, пожалуй, и превосходит творчество вышеупомянутых советских деревенщиков. Так же либералы с мучительными вздохами терпят и Проханова, мощного мыслителя во всякой строке, красного империалиста и милитариста - трудно вообразить русского писателя, более популярного в читающем мире.
Но властители дум уже не потерпят ни одного русского народного писателя, даже если произведения того полноправно встанут в ряд с избранными произведениями деревенской прозы прошлого века.
Костеря на чем свет стоит поверженную народную державу, где люди прозябали в нуже и стуже, в страхе и рабском труде, похваливая буржуазные сытые, светлые годы, тем не менее, в завещании Астафьев, до смерти истерзанный противоречиями, вдруг земно кланяется рабоче-крестьянским временам, проклинает нынешние буржуйские: «Я пришёл в мир добрый, родной, и любил его бесконечно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного»[40]. (Выделено мной. - А.Б.) Да, времена были добрые, созидали народы России рай на земле, жаль, что без Бога, отчего бесы искусили народ западными благами и обратили державу в буржуазный ад...
Раб Божий Виктор ладился предстать пред Богом на страшном судище; и, может, в душе звучала просительная ектинья: «Прощения и оставления грехов и прегрешений наших, у Господа просим.... Подай, Господи... Прочее время живота нашего в мире и покаянии скончати, у Господа просим... Подай, Господи... Христианская кончины живота нашего, безболезнены, непостыдны, мирны, и добраго ответа на страшном судищи Христово, просим... Подай, Господи...» И, похоже, раб Божию желал, чтобы накануне рождения для вечной жизни земные страсти и похоти угасли в душе, стихли вокруг его писательского имени. Просом просил писатель, Христа ради умолял: «...Не делать из похорон шуму и содому; если священнослужители сочтут достойным, пусть отпоют меня в ограде моего овсянского дома. (...) Пожалуйста, не топчитесь на наших могилах и как можно реже беспокойте нас. Если читателям и почитателям захочется устраивать поминки, не пейте много вина и не говорите громких речей, а лучше молитесь. И не надо что-либо переименовывать, прежде всего, моё родное село. Пусть имя моё живёт в трудах моих до тех пор, пока труды эти будут достойны оставаться в памяти людей. Желаю всем вам лучшей доли; ради этого жил, работал и страдал. Храни вас всех Господь! Виктор Астафьев. 2 августа 1992 г. Красноярск-Академгородок».[41]
Не погружая книгочея в грешное унынье, завершу заметки не за упокой, а во здравие: коли выживет боголюбивая, человеколюбивая, природолюбивая русская душа, то вздохнёт с любовью и состраданием, ведая о терзаниях и метаниях писателя, запечатлённых в письмах, публичных речах и поздней прозе; но душа читательская будет тайно плакать и тихо ликовать, постигая талантливые сочинения Виктора Астафьева, воспевающие любовь к ближнему, что предтеча любви ко Всевышнему, воспевающие любовь к русской природе, дивному Творению Божию.
1998, 2017 годы
[1]Астафьев В.П. Собр. соч. в 15-ти томах. - Красноярск, 1998. - Т. 15. - С. 506.
[2] Там же. - Т. 15. - С. 382.
[3] Там же. - Т. 15. С.443
[4] Астафьев В. «Коммунисты всегда врали...». Комсомольская правда. 1996. No 120. 1 июля. С. 1.
[5] Астафьев В.П. Собр. соч. в 15-ти томах. - Красноярск, 1998.- Т. 15. - С. 122-123.
[6] Там же. - Т. 15. С.174.
[7] Там же. - Т. 15. - С. 452.
[8]Там же. - Т.15.
[9]Там же. - Т. 15. - С. 22.
[10] "Сталин сохранил Россию, показал, что она значит для мира. Поэтому я как православный христианин и русский патриот низко кланяюсь Сталину."(Святой Лука (Войно-Ясенецкий) "Сила русского народа состоит не в его численности или организованности, а в его способности порождать личности масштаба И. Сталина. По своим военным и политическим качествам Сталин намного превосходит и Черчилля, и Рузвельта. Это единственный мировой политик, достойный уважения .Наша задача - раздробить русский народ так, чтобы люди масштаба Сталина не появлялись."(Адольф Гитлер) "...Это большая удача для России в её отчаянной борьбе и страданиях - иметь во главе великого и строгого военноначальника. Он - сильная и выдающаяся личность, соответствующая тем мрачным и бурным временам, в которые его забросила жизнь, человек неистощимой храбрости и силы воли, прямой и даже резкий в речах..." (Черчилль У. Речь в палате общин 8 сентября 1942 года). «...Я никогда не встречал человека более искреннего, порядочного и честного; в нём нет ничего тёмного и зловещего, и именно этими его качествами следует объяснить его огромную власть в России» (Герберт Уэллс, «Опыт автобиографии», 1934)
[11] «Аргументы и факты» (1998, N 19)
[12] Русское воскресение: Колонка редактора : Иудино время - 2.
[13] «На боевом посту», 2011, № 11
[14] Там же. - Т. 15. - С. 151.
[15] «Литературная Россия», 21 июля, 2001.
[16] Астафьев В.П. Собр. соч. в 15-ти томах. - Красноярск, 1998. - Т. 15. - С. 399, 400.
[17] УРКА, -и, м. и ж., УРКАГАН, -а, УРОК, урка, м. 1. Преступник, уголовник; заключенный, относящийся к преступному миру. 2. Хулиган, шпана. 3. Ирон. обращение. От уг. «урка» - вор, член воровской шайки, «уркаган» - дерзкий, авторитетный вор, первоначально «урка», «урок» - крупный преступникю http://dic.academic.ru/
[18] Астафьев В.П. Собр. соч. в 15-ти томах. - Красноярск, 1998. - Т. 15. - С. 452.
[19] Там же. - Т. 15. - С. 115, 116.
[20] Там же. - Т. 15. - С. 476.
[21] ВАРНАК, варнака, муж. (обл.). Бежавший с каторги. / Каторжник. /Бранное слово. Толковый словарь Ушакова.
[22] «День литературы», № 10, 2005)
[23]Там же. - Т. 15. - С. 9.
[24] Там же. - Т. 15. С. 383
[25] Там же. - Т. 15. С. 257.
[26] Куняев С.Ю. «И пропал казак...»"Наш современник", N8, 1999
[27]Астафьев В.П. Собр. соч. в 15-ти томах. - Красноярск, 1998. - Т. 15. - С. 155.
[28] Там же. - Т. 15. - С. 457.
[29] Там же. - Т. 15. - С. 224.
[30]Там же.. - Т. 15. - С. 211.
[31] Там же. - Т. 15. - С. 236.
[32] Астафьев В.П. Собр. соч. в 15-ти томах. - Красноярск, 1998. - С. 470, 471.
[33] Википедия. ру
[34] . Астафьев В.П. Собр. соч. в 15-ти томах. - Красноярск, 1998. - 15. - С. 64.
[35] Там же. - Т. 15. - С. 63, 64.
[36] Там же. - Т. 15. - С. 384, 385, 387.
[37] Там же. - Т. 15. - С. 120 -121.
[38] Там же. - Т. 15. - С. 56.
[39] Борис Карпов. Поле его брани. Авторский блог. 04:00 26 октября 2011
[40] Г. Агишева. Труд. 03.10. 2014.
[41]Интернетсайт ИДЕЯ ru // http://www.idea.ru/
7. Упокой Господи!
6. не просто так.
5. Однако удивительно.
4. Ответ на 3, С. Югов:
3. Без комментариев
2. трудно читать
1. Трагедия большого художника