Что есть истина?

I. Противоречия и неопределённость.

II. Реальный мир.

III. Вавилонская башня.

IV. «Истина не имеет физического смысла».

V. «Математизирование».

VI. Нить Ариадны.

VII. Слеза ребёнка.

VIII. Каменная стена.

IX. Рыцарь веры.

X. Искуситель.

XI. Христианство и наука.

XII. Любовь.

***

Предисловие.

«Пока человек свободен, пока свобода человека не парализована, пока человек волен делать всё, что ему вздумается, всё, что ему нужно, он не объясняет. Объясняет тот, у кого нет сил делать по-своему, кто покорился чуждой ему власти. Тот же, кто свободен, не только не ищет объяснений, но в самой возможности объяснений верным чувством отгадывает величайшую угрозу своей свободе»[30;с.103].

Л.И. Шестов

 

I. Противоречия и неопределённость.

«Что есть истина?» - спрашивает Понтий Пилат у Иисуса Христа. Этот вопрос занимает человечество всю историю. Где правда? Столько различных теорий и концепций! Столько споров и войн! Бесконечный поиск. Взлёты и падения. Успехи и разочарования. Существует ли истина? Где её искать? Как понять, что найденное - истина? Каков критерий? Как показать другим, что «вот истина»? Что такое «знание истины»? То же ли самое, что убеждённость в истинности? Доказуема ли она? Что принимать в качестве доказательства?

Мы входим в мир и познаём его. Чувственно воспринимая, мы создаём совокупность образов, на основании которых конструируем систему понятий и выводим умозаключения. Здесь возникает вопрос адекватности наших понятий и умозаключений. Как получить истинные представления? Существуют разные способы познания мира. Мы предполагаем обнаружить взгляд объективный, строго обоснованный и точно сформулированный. Где искать такой взгляд, если не в науке? Кажется, научный способ познания представляется наиболее соответствующим нашим критериям. Итак, наука, а среди наук в этом смысле, пожалуй, первое место остаётся за математикой. Дело не только в том, что она - самая строгая, самая точная из наук. Математика представляет собой метод, используемый другими науками, является своего рода метаязыком наук.

Иммануил Кант писал: «Учение о природе будет содержать науку в собственном смысле в той мере, в какой может быть применена в ней математика» [6;c.59]. Мысль о той важности, которую играет математика в научном познании, мы находим и у Рене Декарта, утверждавшего, что математический метод - «это более мощный инструмент познания, чем все остальные, что дала нам человеческая деятельность, ибо он служит источником всего остального» [41;c.136]. У Галилео Галилея читаем: «Написана эта книга [Вселенная] на языке математики» [41;c.145].

Итак, математика, «царица наук». Великий французский математик Анри Пуанкаре писал: «Если все излагаемые в ней [математике] положения можно вывести одни из других на основаниях формальной логики, то каким образом математика не превращается в одну колоссальную тавтологию?» [28;c.11]. Схожую мысль, но в утвердительной форме находим у шотландского философа-скептика Дэвида Юма, утверждающего, что теоремы чистой математики - это излишние утверждения, ненужные повторения одного и того же различными способами. Ещё Аристотель, основоположник формальной логики, заложивший фундамент многих наук, создавший стиль научного мышления, говорил о том, что исходные понятия должны быть неопределяемыми. Во «Второй аналитике» он пишет об «общих [положениях], называемых нами аксиомами, из которых, как первичного ведётся доказательство» [2;c.200]. Сами эти «положения» не доказываются, кроме того, должны существовать неопределяемые понятия, чтобы доказательство могло иметь начало. Таким образом, мы уходим от тавтологии и приходим к неопределённости в самом основании науки. Мы не знаем (не даём никаких определений), что такое число и множество, точка и прямая, плоскость, пространство, соответствие и многое другое.

Как доказываются утверждения в математике? Каков метод или способ? Какие законы и установки? Для доказательства утверждения в математике необходима истинность другого утверждения, из коего делается вывод, а так же истинность правила, согласно которому делается вывод. Русский философ и логик М.И. Каринский пишет: «самая возможность доказывать истины неизбежно предполагает существование истин, не нуждающихся в доказательстве, достоверных без доказательства» [26;c.3]. Необходимы утверждения, принимаемые без доказательств - то есть уже упомянутые нами аксиомы, из которых будут выводиться (и таким образом доказываться) все прочие утверждения.

Так, основные утверждения в математике, на которых строится наука, и из которых всё выводится, берутся без доказательств, то есть либо принимаются на веру, либо их достоверность не имеет значения, они берутся, как предположения. Находятся, конечно, и такие люди, которым кажется, что под аксиомами можно понимать что-то очевидное, интуитивно ясное. Например, две прямые линии на плоскости перпендикулярные третьей, не пересекаются ни в одной точке. Или - умножение коммутативно. И то и другое, вообще говоря, неверно. В удвоенной эллиптической геометрии, например, такие прямые имеют ровно две точки пересечения, причём такая геометрия не уступает евклидовой с точки зрения применения к поверхности Земли. Что касается свойства коммутативности, то оно не выполняется при перемножении, например, кватернионов или матриц.

«Основоположник рационализма» Рене Декарт писал: «природа наша, может быть, такова, что мы ошибаемся даже в очевиднейших случаях,... когда мы делаем свои заключения на основе таких принципов, мы располагаем всего лишь убеждённостью в выводах, но не их знанием... при убеждённости остаётся некий аргумент, способный подтолкнуть нас к сомнению; знание же есть убеждённость на столь сильном основании, что его не может сокрушить никакой более сильный аргумент» [5;c.607]. Итак, «научное знание» основывается на вере в неопределённое? Где же здесь объективность, к которой мы стремились прийти? Единственное условие, накладываемое на систему аксиом - это её непротиворечивость. Мы принимаем за исходные, заведомо истинные утверждения что угодно. Это (какое угодно) утверждение выражает собой связь, которая предполагается между неопределяемыми понятиями.

То есть основа всему - что угодно непонятно о чём. Кто-нибудь скажет: «Мы основываемся на здравом смысле, исходя из этого формулируем определения и аксиомы». Но что такое «здравый смысл»? Альберт Эйнштейн писал: «Здравый смысл - это толща предрассудков, успевших отложиться в нашем сознании к восемнадцати годам» [41;c.227], а американский математик Эрик Т. Белл продолжает: «Аксиома - это предрассудок, освящённый тысячелетиями» [41.c.227]. Допустим, мы взяли набор неопределяемых понятий и сформулировали из них систему аксиом. Что дальше? Австрийский математик Курт Гёдель в 1930 году доказал знаменитую теорему «о неполноте», согласно которой любая система аксиом или неполна или противоречива. Не следует ли отсюда, что есть утверждения, о которых мы не можем сказать ни что они истины, ни что они ложны? То есть истинных утверждений может быть значительно больше, чем доказуемых.

Действительно, на рубеже XIX-XX веков в математике наступил очередной кризис, связанный с обнаружением в теории множеств так называемых парадоксов, утверждений выведенных из аксиом, но интуитивно ложных. Это известные парадоксы Кантора, Ришара, знаменитый парадокс Рассела-Цермело (в популярной формулировке он звучит так: «Единственному деревенскому брадобрею приказали: »Брить всякого, кто сам не бреется, и не брить того, кто сам бреется». Кто побреет брадобрея?»). Или парадокс Банаха-Тарского, согласно которому шар можно разбить на куски и собрать из них два таких же шара. Сам Тарский на основании этого говорит, что «универсального критерия истины не может быть даже для относительно узкой области теории чисел, а значит, и для любой науки, использующей арифметику».

Противоречия и парадоксы - они не только в математике. Здесь уместно вспомнить о четырёх антиномиях чистого разума (конечность мира и делимости материи, существование свободы и первопричины), сформулированных Кантом. Антиномия - это совокупность тезиса и антитезиса, не являющаяся ложной, когда антитезис влечёт за собой тезис, и вместе с тем, тезис влечёт антитезис. Конечно, антиномии формулировались и до Канта. Ещё Гераклит говорил, что гармония мира в дисгармонии, а его единство - в его вражде. Философы первой величины (Платон и Николай Кузанский, Гегель и Фихте, Шеллинг и многие другие) представляли антиномии в своих трудах. Часто у великих философов мы находим противоречия. Замечали ли они их сами у себя? Наверное, замечали, но не огорчались, понимая, что не в этом дело.

Библия тоже полна противоречий: триединство Бога, неслиянное и нераздельное пребывание божественной и человеческой природ во Христе, воздаяние по делам и свободное прощение, оправдание верою и оправдание делами. «Противоречия» мы можем обнаружить не только у разных авторов, но и у одного, и даже в одном стихе. Отец Павел Флоренский, выдающийся русский учёный, философ и богослов, «Паскаль нашего времени», как о нём отозвался В.В. Розанов, писал, что только в момент благодатного озарения эти «противоречия» в уме устраняются, не рассудочным, а сверхрассудочным образом... Антиномичность вовсе не говорит: «Или то, или другое не истинно»; не говорит также: «Ни то, ни другое не истинно». Она говорит лишь: «И то, и другое истинно, но каждое - по-своему; примирение же и единство - выше рассудка»« [35.c.165].

          Здесь уместно вспомнить слова русского математика и философа Н.Г. Дебольского: «Логика учит избегать противоречий, а философия учит разрешать их». Обеим, как выясняется, не удаётся достичь своих целей, а вера не избегает и не разрешает противоречий, она принимает их.

 

II. Реальный мир.

Итак, одни противоречия и никакой определённости. Может быть, мы пошли не по тому пути? Отбросим формальные, абстрактные утверждения и перейдём к непосредственному опыту. Однако, и здесь ситуация не лучше. Мы снова сталкиваемся с утверждениями, которые не могут быть обоснованы. Два основных постулата, без которых не могут обойтись «естественные науки», и которые они безоговорочно принимают. Первый - мир реален, и второй - существуют объективные незыблемые законы. Так, Альберт Эйнштейн писал: «Вера в существование внешнего мира, независимого от наблюдающего субъекта, лежит в основе всего естествознания» [41;c.31].

Ещё древнегреческий философ Демокрит учил: «сладкое и горькое, холодное и тёплое, равно как и все цвета, всё это существует только во мнении, но не в реальности» [41;c.140]. Кант высказывал сомнения в существовании реального мира, говоря о мире идей, о субъективных восприятиях, о трансформациях воздействий, производимых чем-то на наши органы чувств. Развивает эту мысль в своём «Руководстве по физической оптике» Герман Гельмгольц: «Нетрудно видеть, что все свойства, которые мы им [объектам реального мира] приписываем, означают не более чем воздействия, производимые ими либо на наши органы чувств, либо на другие внешние объекты. Цвет, звук, вкус, запах, температура, гладкость, твердость относятся к первому классу; они соответствуют воздействиям на наши органы чувств. Химические свойства аналогичным образом связаны с реакциями, т. е. воздействиями, производимыми рассматриваемым физическим телом на другие. Так же обстоит дело и с другими физическими свойствами тел: оптическими, электрическими, магнитными... Отсюда следует, что в действительности свойства объектов в природе вопреки их названиям не означают ничего присущего самим объектам как таковым, а всегда указывают на их отношение к некоторому второму телу (в том числе к нашим органам чувств)» [41;c.54].

Объективные и незыблемые законы природы. На чём основаны эти «законы»? На опыте, на повторяемости результата при соблюдении условий. Макс Борн по этому поводу писал: «Как я уже неоднократно подчёркивал, эксперимент вообще ничего не значит, пока он не интерпретирован теорией» [41;c.280], а другой выдающийся немецкий физик и математик прошлого века Вернер Гейзенберг: «Неужели природа столь нелепа, как представляется нам в наших атомных экспериментах?» [2;c.280]. Гераклит Эфесский учил, что «невозможно дважды вступить в один и тот же поток», то есть те факты, которые мы собираем об окружающем нас мире, не имеют к нему отношения уже в следующий миг. Кроме того, здесь имеет место неполнота индукции, необоснованное обобщение. Дэвид Юм утверждал, что мы не можем на основании множества случаев, встречавшихся в нашем опыте, делать суждения о случаях, которые нам ещё не встречались.

Подробно развил эту идею австрийский философ Карл Поппер, сформулировав известный «принцип фальсификации», согласно которому научная теория не может быть неопровержимой. Американский математик и философ Морис Клайн пишет: «Опыт не может служить доказательством существования реальности - он носит личный характер» [2;c.32]. Таким образом, получаем, что научные доказательства - это лишь вероятные выводы из вероятных положений.

Исчерпав средства реализма и рационализма, мы невольно поворачиваемся к скепсису, то есть к рассмотрению, к критике суждения самоочевидного. От сомнения мы переходим к абсолютному сомнению, к полной невозможности утверждать что бы то ни было, даже своё не-утверждение. Доходя до собственного отрицания, скепсис не в силах его преодолеть. Итак, скепсис не даёт нам положительного знания, только отрицательное. Он всё разрушает на своём пути. Всё кроме Истины. Её он уничтожить не может, т.к. Она сильней его.

 

III. Вавилонская башня.

Известный русский философ П.Я. Чаадаев писал: «Всё моё существо возмущается при мысли о том, что Богу приписывают какую-нибудь неспособность. Это делают всякий раз, когда представляют себе вечные законы, недвижимый порядок, предустановленную гармонию, вечную материю, монады, элементы или что-либо в ином роде. Всегда предполагают, что Бог не способен устранить это» [10;c.183]. В другом месте Чаадаев пишет, что закон противоречия, как и другие подобные законы, не применим к Богу, «в Его всемогуществе исчезает всякое противоречие, и невозможное нам - возможно Ему» [10;c.171].

Архимед говорил: «Дайте мне точку опоры, и я передвину землю». В Евангелии от Матфея читаем: «Истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «Перейди отсюда туда», и она перейдёт; и ничего не будет невозможного для вас» [Мф. 17:20]. Архимед не может сдвинуть землю. На что ему опереться? Мы «видим» предел человеческих возможностей, ограниченность человеческого разума. «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия» - читаем в Евангелии от Иоанна. От. Павел Флоренский пишет: «Чтобы стать святым, надо быть святым. Надо поднять себя за волосы. Это возможно во Христе» [35;с.236]. Как понимать природу этого скачка между возможным и невозможным, достижимым и недостижимым?

В математике бесконечность понимается неоднозначно. Есть понятие потенциальной бесконечности, то есть величина может неограниченно возрастать, не достигая какого-то предела, не доходя до конца, и актуальной бесконечности, под которой понимается рассмотрение конечно неизмеримых объектов как данность, как реально существующих, но при этом как единых и целостных, которыми возможно оперировать. Истину можно представить себе, как актуальную бесконечность в математике, Бесконечное, мыслимое как целокупное Единство, как единый в себе законченный субъект. Потенциальная бесконечность при таком рассмотрении представляется вавилонской башней, попыткой человека достичь неба конечным числом ступеней.

По таким ступеням стремился дойти до Истины Кант. Он Её не достиг. Русский философ И.В. Киреевский пишет об этом: «Сам логический разум Европы, достигший высшей степени своего развития, дошёл до сознания своей ограниченности и, уяснив себе законы собственной деятельности, убедился, что весь объём его самодвижной силы не простирается далее отрицательной стороны человеческого знания; что его умозрительное сцепливание выводных понятий требует оснований, почерпнутых из других источников познавания; что высшие истины ума, его живые зрения, его существенные убеждения - все лежат вне отвлечённого круга его диалектического процесса» [15;с.203].

Другой русский философ Л.И. Шестов пишет: «Кант хвалился тем, что устранил знание, чтобы открыть путь к вере, но какая это вера, если человек стремится к общим и необходимым истинам? Критика чистого разума заботливо оберегла все необходимые истины, которые в критике практического разума превратились, как полагается, в императивы, в «ты должен». Критическая философия только лишний раз показала, что разум никакой критики не выносит и не допускает» [30;с.214].

Вавилонская башня. «У нас есть наука, - читаем в небольшом рассказе великого писателя и философа Ф.М. Достоевского «Сон смешного человека» - и через неё мы отыщем вновь истину, но примем её уже сознательно. Знание выше чувства, сознание жизни - выше жизни. Наука даст нам премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья выше счастья» [21;с.116]. Мы видим стремление построить Вавилонскую башню «именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» [22;с.151] - как пишет Достоевский в «Братьях Карамазовых». В этом романе есть глава «Великий инквизитор», которую по праву называют вершиной творчества писателя.

Здесь мы видим диалог Инквизитора со Христом. Речь идёт о Евангельском сюжете, об искушениях Христа в пустыне. Инквизитор встаёт на сторону Сатаны, говоря, что предложенное им - непостижимо мудрые советы, только они могут принести человеку действительное счастье. Понимая слабость человека и из сострадания к этой слабости, необходимо прибегнуть к тем трём средствам, которые предлагал «страшный и умный дух». Первое - обратить камни в хлебы и накормить голодных и нуждающихся («Знаешь ли Ты, что пройдут века и все человечество провозгласит устами своей мудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, есть только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» - вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушится храм Твой. На месте Твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же Ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей» [24;с.30]).

Второе - «Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие на веки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастья, - эти силы: чудо, тайна и авторитет» [24;с.32]. Но Христос отвергает их, не бросается вниз с крыши храма, а отвечая Дьяволу, говорит: «Не искушай Господа Бога твоего» [Мф. 4:7]. И третье - меч Кесаря, захват земной власти. Великий Инквизитор убеждает, аргументирует, в его распоряжении логика, сильная воля. Христос молчит, и Его кроткое молчанье убеждает и заражает сильнее. Русский философ Н.А. Бердяев пишет: «Положительная религиозная идея не находит себе выражения в слове. Истина о свободе неизреченна. Выразима легко лишь идея о принуждении» [31;с.502].

Вавилонская башня не может быть достроена. Число её ступеней всегда конечно, а Истина бесконечна. Она непознаваема и непостижима. Последний источник истины находится за пределами «знания». Гениальный математик Эварист Галуа писал: «наука - творение человеческого разума, предназначенное не столько для знания, сколько для познания, для поиска, а не отыскания истины» [40;с.169].

IV. «Истина не имеет физического смысла».

«Чувство порождает мысль» [14;c.131] - так писал русский философ и поэт Д.В. Веневетинов. Можем ли мы доверять своим чувствам? Декарт писал: «Ощущения - это обман наших чувств» [41;c.33]. Действительно, можно привести много примеров, когда чувства обманывают нас. Это многочисленные картинки (Т-образная фигура В. Вундта, иллюзия Эрнста Маха, иллюзия Мюллера-Лайера и прочие), глядя на которые мы неверно определяем соотношения расстояний или углов. Другой пример оптической иллюзии - это картины, где художники, уменьшая размер и яркость изображений заднего плана, используя линейную перспективу, создают ощущение объёма.

Когда мы в жаркий день едем на автомобиле по длинному прямому участку гладкой дороги, нам кажется, будто она впереди покрыта водой, но это всего лишь мираж, связанный с явлением преломления сета. Существует много примеров, когда и другие органы чувств нас обманывают. Сладкие напитки постепенно начинают казаться менее сладкими, а пресная вода, получает после них солоноватый вкус. Опустив обе руки в таз с тёплой водой, мы получим разные ощущения, если до того одну руку подержали в холодной воде, а другую в горячей. Кроме того, наши органы чувств ограничены в восприятии. Звук и цвет (или соответствующие электромагнитные волны) существуют в гораздо более широком диапазоне, чем тот, который нам доступен. Итак, ощущение, или представление, как писал русский философ П.Д. Юркевич, «изменчиво, потому что оно -факт индивидуального мышления и зависит от состояний субъекта» [25;c.609].

Может быть, научные приборы дадут нам объективные знания? Отец П. Флоренский писал, что они не более чем проекции наших органов чувств. Схожую мысль встречаем и у Анри Пуанкаре в его «Науке и гипотезе»: «В самом деле, пользоваться инструментами мы можем лишь при посредстве наших же органов восприятия» [28;c.34]. Итак, как пишет М. Клайн: «Хотя информация, которую мы получаем от наших органов чувств, рассматривается, анализируется, подвергается экспериментальной проверке и хотя мы располагаем ныне такими мощными вспомогательными средствами, как телескоп, микроскоп и различного рода приборы, позволяющие производить всевозможные наблюдения, а также тончайшими измерительными устройствами, полученное с их помощью знание ограниченно и может считаться достоверным лишь в определённых пределах» [41;c.56].

Разве только школьник или человек лишь поверхностно знакомый с «наукой» может воспринимать её как некое божество, как набор абсолютных, несомненных истин. Очевидно, что ни о какой абсолютности, несомненности или объективностине может быть и речи. Ю.Ф. Самарин справедливо называл веру в самого себя грубейшей формой суеверия. Или, как писал русский мыслитель А.И. Герцен: «отчего верить в Бога смешно, а верить в человека не смешно?» [17;c.98]. Исаак Ньютон о непознаваемости мира человеком говорил: «Не знаю, кем я кажусь миру, но самого себя я вижу всего лишь мальчиком, играющим на берегу океана, который забавляется, подбирая то обкатанный камешек, то красивую раковину, в то время как необъятный океан истины простирается предо мною, уходя в неведомые дали» [41;c.167].

Об этом писали многие, но мы обратимся к словам великих художников, которым наиболее ярко и точно удавалось улавливать и предавать смыслы. Шекспир писал: «И в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Гораций». У Гёте читаем: «Природа не делится без остатка на разум», а у Достоевского: «сущности вещей нельзя постичь на земле».

Однако на рубеже XX века физики-теоретики в большинстве своём всё ещё считали, что могут гордиться достигнутыми успехами, и состояние физических теорий не вызывало у них беспокойства. Эффективность практического применения этих теорий внушало оптимизм. Правда, выдающийся венгерский физик и математик Юджин Вигнер по этому поводу написал: «Мы находимся в положении, несколько аналогичном положению человека, держащего в руках связку ключей и пытающегося открыть одну за другой несколько дверей. Рано или поздно ему всегда удаётся подобрать ключ к очередной двери, но сомнения относительно взаимно однозначного соответствия между ключами и дверями у него остаются» [38;c.183].

История физики знает огромное количество теорий, систем, которые когда-то принимались как единственно верные, а после отвергались, и на их место приходили новые. Можем ли мы быть уверенными, что и их не ожидает та же участь? Да и всегда ли такие новые системы описывают действительный мир лучше прежних? Разве гелиоцентрическая теория точней описывает движения небесных тел, чем геоцентрическая? Или причина в том, что она проще выражается математически? Как и орбиты, по которым движутся планеты, Кеплер назвал эллипсами, видимо, лишь по тому, что знал такую математическую кривую, которую изучаемые движения отдалённо напоминали. Кеплер воспользовался тем, что было, за неимением лучшего. Эйнштейн писал, что «физические понятия суть свободные творения человеческого разума, а не определены однозначно внешним миром» [33;c.379].

Мы уже говорили о том, как наши чувства обманывают нас, и что вообще природа богаче наших чувств. Так, о реальности элементарных частиц мы узнаём лишь по взаимодействиям их с измерительными приборами, по следам которые они оставляют. Кроме того, мы не знаем, как велико влияние измерительных приборов на изучаемые процессы. Электромагнитные поля, существование которых было установлено Джеймсом Максвеллом, не доступны восприятию ни одного из наших пяти органов чувств, они невидимы, невесомы, неосязаемы, не имеют ни запаха, ни вкуса.

В начале XX столетия в физике, как и в математике, наступил серьёзный кризис, связанный с появлением теории относительности и квантовой теории. Согласно теории относительности, длина, масса, время и одновременность определяются не абсолютно, а лишь относительно наблюдателя. Явления, рассматриваемые в квантовой теории, мы не можем наблюдать непосредственно, а по эффектам, которые они производят, мы видим, что электроны и фотоны можно понимать и как частицы и как волны, а их местоположение (как частиц) нельзя установить достоверно, а лишь с некоторой долей вероятности. Может ли физика дать ответ на вопрос: «Что есть истина?» У английского мыслителя Гилберта Честертона находим такие строки: «Мы узрели истину, и, оказалось, что истина не имеет [физического] смысла» [41;c.362].

 

V. «Математизирование».

Мы выяснили, что реальный мир не является тем, о чём говорят наши органы чувств с их ограниченными возможностями восприятия. Но и математика не даёт нам истины. Природа не предписывает и не запрещает никаких математических теорий. Человек пытается более или менее правдоподобно зафиксировать в окружающем мире некоторый порядок и соотнести его с известными математическими моделями. Возможно, что в природе не заложено никаких математических принципов. О «рукотворности» математики говорил Рихард Дедекинд: «По-моему, то, что мы понимаем под числом, само по себе есть не класс, а нечто новое..., созданное нашим разумом. Мы божественная раса и обладаем... способностью творить» [41;c.322]. Другой выдающийся немецкий математик Карл Вейерштрасс писал, что «истинный математик всегда поэт» [41;c.322].

Блез Паскаль говорил: «Истина - слишком тонкая материя, а наши инструменты слишком тупы, чтобы ими можно было прикоснуться к истине, не повредив её. Достигнув истины, они сминают её и отклоняются в сторону, скорее ложную, нежели истинную» [41;c.318]. Схожую мысль в «Письмах об изучении природы» формулирует Герцен: «Истина, проходя рядом односторонних определений, многосторонне определяется, выражается яснее и яснее, при каждом столкновении двух воззрений отпадает плева за плевой, скрывающие её... сдирая плеву за плевой, человек думает дойти до зерна, а между тем, сняв последнюю, он видит, что предмет совсем исчез; у него ничего не остаётся, кроме сознания, что это - не ничего, а результаты снятия определений. Очевидно, что таким путём до истины не дойдёшь» [16;c.137,149]. Выдающийся американский физикохимик Гильберт Льюис в «Анатомии науки» пишет: «Полагать, что существует истина в последней инстанции, хотя такая точка зрения распространена необычайно широко, не очень полезно для науки; она годится разве как указатель горизонта, к которому можно стремиться, но не пункт, которого можно достичь» [41;c.347].

Возможны ли вообще «науки»? Знаменитый немецкий философ Шеллинг писал: «Все науки, которыми я занимался доныне, основываются на предпосылках, в самих этих науках никак не оправдываемых. Математические дисциплины практически беспрепятственно прогрессируют в своей области, однако математика не понимает саму себя, поскольку не дает никакого отчета в самой себе, в своей собственной возможности; и как только математика попробовала бы обосновать саму себя, она бы вышла за пределы себя, покинула бы почву, на которой она только и может достигнуть своих результатов» [8;c.31]. Однако, как мы выяснили раньше, и та почва, о которой говорит Шеллинг, оказалась весьма зыбкой. Вернее сказать, её не оказалось. То, что мы изложили в первой главе, - лишь часть тех проблем, вопросов, на которые не может ответить математическая наука.

На каком основании в классической математике применяются правила, верные для некоторых небольших чисел, к числам недостижимым и бесконечным величинам? Почему законы формальной логики одинаково применимы как к конечным, так и к бесконечным наборам? Голландский математик Ян Брауэр выразил сомнение в абсолютной истинности этих законов. Разве не могут быть одновременно ложными и утверждение и его отрицание? На каком основании мы исключаем возможность существования утверждений, не являющихся и не истинными, и не ложными? Кто сказал, что законы формальной логики верны и универсальны? Ещё Декарт спрашивал: «Откуда нам известно, что законы логики правильны?», а отвечал он сам на него так: «Господь Бог не стал бы вводить нас в заблуждение».

Выдающийся норвежский математик Абель в начале девятнадцатого века писал: «То, что имеет наибольшее значение в математике, обосновано хуже всего» [40;c.292]. Спустя век английский математик и философ Бертран Рассел пишет о своих научных трудах: «В процессе работы у меня из головы не выходила басня о слоне и черепахе: воздвигнув слона, на котором мог бы покоиться математический мир, я обнаружил, что этот слон шатается, - тогда и мне пришлось создать черепаху, которая не давала бы слону упасть. Но и черепаха оказалась ничуть не более надёжной, чем слон, - и через каких-нибудь двадцать лет напряжённых усилий и поисков я пришёл к выводу, что не могу сделать ничего более, дабы придать математическому знанию неоспоримый характер» [40;c.397].

Американский математик Рэймонд Уайдлер в середине прошлого века писал: «в математике не существует абсолютно истинного доказательства, хотя широкая публика убеждена в обратном» [40;c.543]. Ещё более резко высказался Карл Поппер: «Математическое рассуждение никогда не бывает верным, оно может быть только ошибочным» [40;c.552] Герман Вейль, немецкий математик, иронизировал: ««Математизирование» может остаться одним из проявлений творческой деятельности человека, подобно музицированию или литературному творчеству, ярким и самобытным, но прогнозирование его исторических судеб не поддаётся рационализации и не может быть объективным» [40;c.12].

 

VI. Нить Ариадны.

Повлияет ли ответ на вопрос «в чём истина?» на ход и характер научных изысканий. «Наука», как правило, отвергает то, что не подчиняется её законам. Русский философ П.Д. Юркевич об этом пишет: «Доселе она [наука] рассуждала таким образом: известное историческое событие, судя по сильным свидетельствам, должно бы быть признано действительным, но явление его противоречит общим законам, следовательно, нельзя принимать его за действительность» [25;c.92]. Итак, исходя из, как мы выяснили, ни на чём не основанных «законов природы», «наука» диктует миру свои правила.

Морис Клайн завершает одну из глав своей книги, где говорит о бедствиях математической науки, следующей притчей. «На берегах Рейна в течение многих веков возвышался прекрасный замок. Пауки, обитавшие в подвалах замка, затянули паутиной все его проходы. Однажды сильный порыв ветра разрушил тончайшие нити паутины, и пауки принялись поспешно восстанавливать образовавшиеся бреши: они считали, что замок держится на их паутине!» [40;c.481]. Также и мы боимся отказаться от «незыблемых законов», полагая, что всё держится на них.

Мы привыкли к логическому мышлению, внушили себе, что единственный путь к истине лежит через логику, а свернуть с него - значит заблудиться. Логическая цепочка - словно нить Ариадны. Мы идём, держась за неё, и боимся отпустить. Но вот клубок разматывается, нить не пускает нас дальше, и мы топчемся на месте. Чтобы идти дальше, надо отпустить нить, но так мы рискуем заблудиться и никогда не вернуться из лабиринта. Но, возможно, неудачные попытки продвинуться в область вечно для нас скрытого ценнее удачных попыток изучить то, что лежит на виду. Возможно, и труд Сизифа не напрасен.

Очень сложно отказаться от разума, который говорит, что нужно остановиться, если дальше идти некуда. Страх остаться одному, отказаться от поддержки окружающих, «выпасть из общего», потерять почву под ногами. У Ницше читаем: ««Кто ищет, легко теряется сам. Всякое уединение есть грех» - так говорит стадо». Возможно, истина живёт там, где «знание» кончается, где царствует свобода от «знания», которое словно тяжкое бремя пригибает человека к земле и не даёт ему выпрямиться. Возможно, истина там, где не действуют «законы разума», где кончается нить Ариадны, где почва уходит из под ног. Известны русский филолог В.Н. Топоров в «Исследованиях по этимологии и семантике» пишет: «характерно, что латинское слово fundus- фундамент, основание, восходит к индоевропейскому корню budh (bheudh) - бездна».

Раннехристианский богослов Арнобий рассказывает такую притчу. «Человек мыслящий уже понял, что на этом берегу у него нет ничего. Но ведь вступить на мост и пойти по нему! Нужно усилие, нужна затрата силы. А вдруг эта затрата ни к чему? Не лучше ли быть в предсмертных корчах тут же, у моста или идти по мосту, - может быть, идти всю жизнь, вечно ожидая другого края? Что лучше: вечно умирать, - в виду, быть может, обетованной страны - замерзать в ледяном холоде абсолютного ничто и гореть в вечной огневице пирронической эпохи, или истощать последние усилия, быть может, ради химеры, ради миража, который будет удаляться по мере того, как путник делает усилие приблизиться? - я остаюсь, я остаюсь здесь. Но мучительная тоска и внезапная надежда не дают даже издыхать спокойно. Тогда я вскакиваю и бегу стремительно. Но холод столь же внезапного отчаяния подкашивает ноги, бесконечный страх овладевает душою. Я бегу, я стремительно бегу назад» [35;c.72].

Спустя тринадцать веков, подобную мысль высказывает Блез Паскаль, который помимо прочего является основоположником теории вероятности. Он говорит о том, что если Бог не существует, то атеист мало что теряет, веруя в Него, и, соответственно, немногое приобретает, не веруя. Если же Бог существует, то атеист приобретает вечную жизнь, уверовав в Него, и теряет бесконечное благо, не веруя.

 

VII. Слеза ребёнка.

          Мы покоряемся доказательствам, потому что не в силах преодолеть их. «Знание» связывает и ограничивает нас. Может быть лучше «не знать»? Тогда, возможно, не мы, освобождённые от знания, станем применяться к действительности, а она к нам. Или же нас устраивает тот мир, в котором мы живём? Возможен ли выход из-под власти разума? Откуда разуму дано знать, что возможно, а что невозможно? Точно ли ему дано это знать? Мы согласимся принять какие угодно ужасы - лишь бы не было противоречия?

          Вечный вопрос о смерти и страданиях невинных. Вольтер в «Поэме о Лиссабоне» восклицает: «Детей, грудных детей, в чём грех и в чём вина?». Чаще других в своих произведениях на страданиях детей останавливается Ф.М. Достоевский. Мы видим в этих строках, как сам автор им сострадает, настолько живой для него является боль этих невинных созданий. В небольшом рассказе «Мальчик у Христа на Ёлке» читаем, как ребёнок лет шести, брошенный всеми, не видящий в жизни ничего, кроме пьянства и разврата, нищеты и грубости, умирает от голода и холода.

В Евангелии от Матфея читаем: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» [Мф. 18:6]. В «Дневнике писателя» Достоевский пишет: «А знаете ли вы, что такое оскорбить ребёнка? Сердца их полны любовью невинною, почти бессознательною, а такие удары вызывают у них горестное удивление и слёзы, которые видит и сочтёт Бог. Ведь их рассудок никогда не в силах понять вины их». Вспомним страдания Нелли в «Униженных и оскорблённых». В «Преступлении и наказании» Свидригайлов, растлевает глухонемую девочку-подростка, которая кончает жизнь самоубийством. Там же Достоевский описывает страдания девочек-сироток. Их пьяного отца раздавила телега, а сумасшедшая мать разбилась, упав на мосту. Раскольников видит сон, где жестоко, до смерти, забивают лошадку, а он, семилетний мальчик, кричит: «Папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют!», а затем, не помня себя, пробивается сквозь толпу к лошадке и целует её мёртвую, окровавленную голову: «Папочка! За что они... бедную лошадку... убили!»

Особенное внимание Достоевский уделяет этой теме в последнем и главном своём романе «Братья Карамазовы». Для каждого из трёх братьев детские страдания - это мучительно переживаемые их личные страдания. Старший брат, Митя, видит во сне маленького ребёнка, голенького, голодного, с сизыми от холода руками и исступлённо восклицает: отчего дитё плачет? почему стоят погорелые матери? почему бедны люди? почему голая степь?

Достоевский устами второго брата, Ивана, рассказывает нам (как и Владимир Соловьёв в своём последнем произведении «Три разговора») ужасные истории о страданиях детей. Турки и черкесы в Болгарии режут, жгут, насилуют женщин и детей, только бы не было восстания славянского населения. Они вырезают детей из чрева матери или бросают их на штыки на глазах у матерей. Или «ласкают младенца, смеются, чтобы его рассмешить», а затем в упор стреляют в него из пистолета. Дальше идут истории из русской жизни, о пятилетней девочке, которую родители били, секли, пинали ногами; «в холод, в мороз запирали её на всю ночь в отхожее место». Девочка, это «маленькое существо, ещё не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьёт себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобливыми, кроткими слёзками к «Боженьке», чтобы тот защитил». Или история о мальчике, которого за мелкий проступок голенького гонят и натравливают на него собак, а те раздирают его в клочья на глазах у матери.

За что страдают невинные детки? Для какой такой будущей гармонии нужны их мучения? С такими вопросами обращается к своему младшему брату Иван и говорит, что такого мира он не принимает. «Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим её сына псами! Не смеет она прощать ему!» [22;c.373]. Алёша отвечает: «Брат, ты сказал сейчас: есть ли во всём мире Существо, которое могло бы и имело право простить? Но Существо это есть, и Оно может всё простить, всех за вся и всё, потому что Само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о Нём, а на Нём-то и созиждется здание и это Ему воскликнут: Прав ты, Господи, ибо открылись пути Твои» [22;c.374].

Для Достоевского смерть ребёнка была действительной личной трагедией. Его первая дочь Соня, которую он успел очень полюбить, умерла через три месяца после рождения. Интересны реакции на смерти детей двух выдающихся русских мыслителей А.С. Хомякова и А.И. Герцена. Родившись в начале XIX века и получив математическое образование, они оба прошли увлечение немецкой философией, но дальше их пути разошлись. Хомяков стал лидером кружка так называемых славянофилов, а Герцен («западник») стал основателем русской политической эмиграции. Им обоим выпало тяжёлое испытание - смерть детей. Герцен отреагировал на страшную трагедию бунтом. Он отвергает Бога и становится атеистом. Хомяков в минуты глубокой печали, думая о кончине двух своих первенцев пишет следующие смиренные строки:

Теперь прихожу я: везде темнота,    Нет в комнате жизни, кроватка пуста;    В ломпаде погас пред иконою свет.           Мне грустно, малюток моих уже нет!        И сердце так больно сожмётся!

Одети, в глубокий полуночный час Молитесь о том, кто молился о вас, О том, кто любил вас крестом знаменать. Молитесь, да будет и с ним благодать, Любовь Вседержителя Бога [13;с.82].

          В.В. Розанов, много настрадавшийся в своей жизни, пишет: «И всякий раз, когда мы испытываем какое-нибудь страдание, искупляется часть нашей виновности, нечто преступное выходит из нас, и мы ощущаем свет и радость, становимся более высокими и чистыми. Всякую горесть должен человек благословлять, потому что в ней посещает его Бог. Напротив, чья жизнь проходит легко, те должны тревожиться воздаянием, которое для них отложено» [24;c.131]. В Евангелии от Иоанна читаем: «В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь» [Ин. 16:33].

В качестве эпиграфа к «Братьям Карамазовым» Достоевский взял слова из Евангелия от Иоанна: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши на землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода» [Ин. 12:24]. В одной из следующих книг романа рассказывается о смерти Илюши Снигирёва. Вокруг него, маленького, худенького, умирающего мальчика Алёша Карамазов собирает всех школьников, которые раньше дразнили его и забрасывали камнями. Теперь они каждый день приходят его навестить. Приходит и Коля Красоткин, их неформальный лидер и безусловный авторитет, в которого обиженный Илюша воткнул нож. Коля приводит с собой выдрессированного пса, Перезвона. Ещё до болезни лакей Смердяков подучил Илюшу воткнуть в кусок хлеба булавку и бросить бездомной Жучке, которая, проглотив хлеб, «завизжала, завертелась и бросилась бежать». Мальчик был потрясён, рыдал и плакал, «Это оттого я болен папа, что я Жучку тогда убил, это меня Бог наказал» [23;с.26].

Илюша, лежащий на кроватке, видит Перезвона и кричит: «Это... Жучка!» «А ты думал кто?» - отвечают ему [23;с.34]. Что стало с той Жучкой? Наверное, сразу погибла. Или теперь уже нет? Теперь, когда Перезвона увидел Илюша, Жучка не умерла? Не умерла и никогда не умирала, не глотала хлеба с иголкой? Могло ли такое случиться? Может ли память, как говорил Ницше, уступить, и однажды бывшее стать не бывшим?

Емельян Пугачёв умер в 1837 году. Он пал под пером Пушкина, как гибли английские короли под пером Шекспира. Теперь мы знаем нового Пугачёва, а того старого уже нет, а стало быть и никогда не было. Шопенгауэр писал в «Новых паролипоменах»: «Всё, что погибает, собственно, никогда взаправду и не было» [9;с.220]. Или, положим, веков тридцать тому назад где-то в Южной Америке существовало какое-то племя. Его истребило другое племя, которое было истреблено третьим. До нас не дошло абсолютно никакой информации об этом первом племени, не осталось от него никаких следов. Можем ли мы теперь сказать, что оно было? Жили какие-то люди, радовались и огорчались, женились и выходили замуж. А теперь их не было?

Аристотель в «Никомаховой этике» пишет: «прошедшее не может стать не бывшим, и поэтому прав Агафон:

Ведь только одного и Богу не дано: Не бывшим сделать то, что было сделано» [3;с.160].

Эту мысль повторяет бл. Августин: «Чтобы бывшее стало не бывшим, не подлежит всемогуществу Бога» [30;с.279].

           Л.И. Шестов в книге «Афины и Иерусалим» рассуждает: «Может ли Бог сделать бывшее не бывшим? - Если, например, раз навсегда установлено, что девушка обесчещена, не возможно ли, чтобы она вновь стала невинной? Это, поскольку дело идёт о природе, конечно, верно и неопровержимо, что противоречия в одном и том же субъекте не могут существовать. И это справедливо считается невозможным, поскольку это относится к бессилию природы, но от этого далеко до применения того же к Богу. Тот именно, кто есть творец источников природы, тот легко может, если хочет, уничтожить эти законы природы» [29;с.279].

          Пророк Иеремия говорит: «О, Господи Боже! Ты сотворил небо и землю великою силою твоею и простертою мышцею; для тебя ничего нет невозможного» [Иер. 32:17]. Бог отдаёт своего возлюбленного Сына на мучительную и позорную смерть. Разве такое возможно? Исаия в пророчестве говорит о том, в ком «не было не вида не величия». «Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лицо своё; Он был презираем, и мы ни во что не ставили Его». Он «понёс на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем» [Ис. 53:2,3,12]. Как можно взять на себя чужой грех? Как можно отдать свой грех? Безгрешный взял на себя грехи мира и победил грех, то есть сделал однажды бывшее не бывшим. Он имеет власть отпускать грехи, исцелять больных и воскрешать умерших. Он воскрешает Лазаря, разбойника вводит в рай, а рыбаков делает своими первыми апостолами. Тертуллиан пишет: «Сын Божий пригвождён ко кресту; я не стыжусь этого, потому что этого должно стыдиться. Сын Божий и умер; это вполне вероятно, потому что это безумно. Он погребён и воскрес; это достоверно, потому что это невозможно». [4;с.322].

          Для Бога всё возможно, а «познание» пассивно и равнодушно. Оно не имеет любви. Смерть и страдания одинаково необходимы и для праведника и для злодея. Но ведь истины возникали во времени. Почему не может настать момент, когда эти истины существовать перестанут? Что может помешать? Отец Павел Флоренский называет закон недопустимости противоречия законом греховного мира, говоря, что христианская, духовная философия опирается на возможность преодоления этого закона. «Я=Я» - это эгоизм, делание из себя идола. Самоотрицание, самопожертвование, способность выйти из себя и перенести своё я в не-Я, в другое, в зримое - это любовь. Похожую мысль находим и у Достоевского: «Высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, - это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. Это-то и есть рай Христов». [20;с.173].

          Истина есть понятие самопротиворечивое. Оно вбирает в себя всё, заранее предусматривает и принимает своё отрицание и отвечает на сомнение в своей истинности принятием в себя этого сомнения. Истина не боится оспариваний, потому что сама говорит против себя, сочетая самоотрицание с утверждением. Истина, получившая словесную форму, становится для рассудка противоречием, «Мысль изречённая есть ложь» [12;с.140], как писал Тютчев. Итак, Истина неподвластна рассудку, не подчиняется законам мышления.

 

VIII. Каменная стена.

Кант вслед за Аристотелем говорил, что придя в области, где законы (недопустимости противоречия и другие) не действуют, необходимо остановиться. Раз нет ответов на вопросы, нечего и искать. Кант вдохновенно говорил о свободе, но при её виде приходил в ужас и окаменевал. Что-то, словно Медуза Горгона, обращало его субъективность в камень, парализовывало волю, а он не замечал, и чем больше крепла его уверенность в своём знании, тем прочнее становились сковавшие его цепи. Кант полагал, что только мышление, приводящее к пониманию не только того, что есть, но и того, что оно есть по необходимости, даёт нам подлинное знание.

          Перед необходимостью надо остановиться. Свобода философского исследования, таким образом, - преклонение пред каменной стеной. Почему, наткнувшись на необходимость, полагающую конец всякой пытливости и всяким дальнейшим изысканиям, мы должны остановиться? Разве не может человек «переучиться», избавиться от умения однозначно отвечать на вопросы? «Знание» отягчает нас и связывает. Чем больше приобретаем «положительных знаний», тем мы дальше от истины. Кто сказал, что объективность - это несомненный путь к истине? «Критика чистого разума» не слышит таких вопросов, не хочет слышать.

          Но эти вопросы есть. Они поднимаются героем Достоевского в «Записках из подполья»: «Перед невозможностью тотчас смиряются. Невозможность - значит каменная стена! Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошёл, так уж и нечего морщиться, принимай как есть. Уж как докажут тебе, что в сущности одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных... так уж так и принимай, нечего делать-то, потому дважды два - математика. Попробуйте возразить. «Помилуйте, закричат вам, - восставать нельзя, это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ли вам её законы или не нравятся. Вы обязаны принимать её так, как она есть, а, следовательно, и все результаты. Стена, значит, и есть стена... и т.д., и т.д.» Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней, потому только, что это каменная стена, а у меня сил не хватило. Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение, и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два - четыре. О, нелепость нелепостей! То ли дело всё понимать, всё сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться».

          Знание, как пишет Шестов, «подводит человека к действительности, сформировавшейся помимо и независимо от чьей бы то ни было воли - как к непосредственным данным сознания. В этой действительности человек находит всё готовым и окончательно определившимся: изменить без него создавшийся строй бытия он не может» [30;с.218]. Герой «Записок...» продолжает: «Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать». Русский философ С.Л. Франк развивает эту мысль: «Человек стремится не к счастью и не к покою. В конечном итоге он стремится только к возможности жить воистину как человек, т.е. осуществить самого себя по своему усмотрению, во всей иррациональности и бессмысленности своей природы» [24;с.246]. Такое безоговорочное восстание против всего нормативного и разумного в жизни мы находим в «Записках из подполья»: «А что, не столкнуть-ли нам всё благоразумие с одного разу, ногой, прахом, - единственно с той целью, чтобы все эти логарифмы отправились к чёрту и чтобы нам опять на своей глупой воле пожить».

          Здесь мы видим стремление быть человеком, а не винтиком в налаженном механизме, не преклонятся пред силой факта и не служить ей. «Против этой грубой силы того, что существует, - пишет великий русский философ В.С. Соловьёв -...Есть Духовная Сила Веры В Истину И Добро - В То, Что Должно Быть. Не искушаться видимым господством зла и не отрекаться ради него от невидимого добра - есть подвиг веры. В нём вся сила человека. Кто не способен на этот подвиг, тот ничего не сделает и ничего не скажет человечеству. Люди факта живут чужой жизнью, но не они творят жизнь. Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, - они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества» [24;с.63].     

 

IX. Рыцарь веры.

Итак, люди веры и люди факта, два пути. Эту мысль подробно развивает русский философ Л.И. Шестов. Он говорит о вере и «знании», о пути Авраама и пути Сократа. Верующий, не спрашивая, идёт вперёд, не оглядываясь, а «познающий» озирается, спрашивает, опасается прийти не туда. Какой из путей приведёт к истине, к земле обетованной? Авраам не знал, куда идёт, но уповал на Господа. Апостол Павел пишет: «Верою Авраам повиновался призванию идти в страну, которую имел получить в наследие, и пошёл, не зная, куда идёт» [Евр. 11:8]. Он не оборачивался, как жена Лота, и не обратился в камень, но пришёл в обетованную землю. В обетованную землю приходит не проверяющий, а верующий Авраам. Для того чтобы прийти туда, «знание» не нужно. Да и существует ли она для «знающего»? Или она там, куда приходит верующий.

Оказывается, «свет знания» не всегда ведёт к лучшему, но свобода пугает, а подчинение необходимости успокаивает. Может быть тот, кому дано найти клад, должен отказаться от методического искания и ввериться случаю? Сальери, как мы читаем у Пушкина[11;с.288], поверял алгеброй гармонию, завидуя Моцарту, этому «безумцу» и «праздному гуляке», которому всё давалось без труда. Исаия пророчествует о Христе: «Я открылся не вопрошавшим обо Мне, Меня нашли не искавшие Меня» [Ис. 65:1].

Законы разума не имеют власти над верующим Авраамом, но и этический закон он также не принимает. Мы имеем в виду тот библейский сюжет, где Авраам приносит Исаака в жертву Богу. Любимый сюжет Кьеркегора, не дававший покоя датскому философу в продолжение всей жизни. Бог говорит Аврааму: «Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе» [Исх. 22:2].

Что говорит Бог? Он не подчиняется не только нашей логике, но и нашей морали. Во «Второзаконии» мы читаем: «Если будет уговаривать тебя тайно брат твой, сын матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, или жена на лоне твоем, или друг твой, который для тебя, как душа твоя, говоря: «пойдем и будем служить богам иным, которых не знал ты и отцы твои», богам тех народов, которые вокруг тебя, близких к тебе или отдаленных от тебя, от одного края земли до другого,- то не соглашайся с ним и не слушай его; и да не пощадит его глаз твой, не жалей его и не прикрывай его, но убей его; твоя рука прежде всех должна быть на нем, чтоб убить его, а потом руки всего народа» [Втор. 13:6-9]. И далее в Евангелии: «Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестёр, а при том и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» [Лк. 14:26] и «Я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку - домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня» [Мф. 10:35,37].

Вера - это парадокс, способный превратить убийство в священное и богоугодное деяние, способный вновь вернуть Аврааму Исаака. И Авраам верил. «Вот я» - ответил он Богу, встал рано утром, наколол дров и отправился на гору принести своего любимого сына в жертву. Кьеркегор пишет: «Велик тот, кто отказывается от своего желания, но ещё более велик тот, кто держится за него, после того, как отказался» [18;с.31]. Можно ли было потребовать от Авраама чего-то большего? Перед ним связанный сын, возлюбленный сын, в котором все его надежды. Авраам не сомневается, не озирается по сторонам, не ропщет: «И простёр Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего» [Исх. 22:10]. Авраам не знал, что в последний миг ангел остановит его. Авраам верил. Верил и исполнял Божью Волю.

Отец убивает любимое дитя. Этот трагический сюжет мы не редко встречаем в истории. Так Иеффай, судья израильский, приносит свою дочь в жертву во исполнение обета, данного Богу: «если Ты предашь Аммонитян в руки мои, то по возвращении моём с миром от Аммонитян, что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение» [Суд. 11:30,31]. Агамемнон вынужден принести в жертву самую красивую из своих дочерей, чтобы умилостивить богиню Артемиду, которая наслала безветрие, мешавшее греческому флоту отправиться на Трою. Брут, основатель Римской Республики, был вынужден казнить своих сыновей, как заговорщиков. Тарас Бульба собственноручно убивает сына Андрия за предательство. Все эти поступки вызывают сочувствие и восхищение. Иеффай и Агамемнон, Брут и Бульба - герои, трагические герои.

Другое дело - Авраам. Он перешагивает через всё этическое, преодолевает его верой. Как оправдать его поступок перед разумом? Как согласовать с моральными нормами? Может ли Авраам объяснить людям своё намерение? Зачем он идёт убивать своего сына? Что Авраам скажет? Кто поймёт его? Кто поможет? Кто даст совет? Никто. Авраам один. «Рыцарь веры» - так называет его в своём труде «Страх и трепет» Сёрен Кьеркегор.

Другой библейский герой, о котором в этой связи пишет Кьеркегор - Иов. Он тоже «выпал из общего» и не может говорить с другими людьми на понятном им языке. Он тоже один. Он не нуждается в похвалах и отличиях, не ждёт одобрения, не прислушивается к «мудрым» советам своих друзей. На его долю выпала тяжкая судьба. Он имел всё и потерял всё. Эдип противился своей судьбе, но она настигла его, и он убил отца. Сократ свободно пошёл по указанному пути и выпил чашу с ядом. Иов возопил, отказался подчиниться (почему человек должен принимать и выносить такие ужасы?), и ему вернулось всё («и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде» [Иов 42:10]). Иову были ниспосланы беды внешней силой, а Авраам сам вознёс свой нож над Исааком. От Иова люди бежали, а против Авраама должны были ополчиться. С точки зрения рассудка, морали, Авраам не только безумец, как Иов, но и величайший злодей. Иов абсолютно желал конечного, возвращения не только детей, но и своих стад и земель. То, что имеет начало, имеет и конец. Или нет? Может ли невечное стать вечным?

Иов в отчаянии. Его мышление, как писал Шестов, это мышление, которое «в «Абсурде» не только сохраняется, но получает неслыханное до того напряжение, оно получает как бы новое измерение» [30;c.71]. Здесь, в пропасти отчаяния, «доказательства» утрачивают свою силу. Это новое измерение - Иовская способность взывать, а не только принимать то, что нам даётся как вечная истина. На плоскости из точки на прямой можно восстановить только один перпендикуляр. Какой безумец станет с этим спорить? Но если мы добавим третье измерение, увидим, что таких перпендикуляров может быть сколько угодно. В двумерной модели это - абсурдно, такая «истина» неразумна. Откровение же, как пишет Шестов, «не вмещается в рамки разумных истин. Оно их взрывает». «Вера не спрашивает, не вопрошает, не оглядывается. Вера только взывает к тому, по воле которого всё, что есть, есть» [30;c.204].

Иов один, никем не понимаемый, возносит свои вопли. Авраам, как рыцарь, без всякого сомнения рано утром отправляется на гору. Каждый из них одинок. Глас вопиющего в пустыне. Существуют слова, осуждённые на то, чтобы не быть услышанными. Истина - то, что проходит мимо истории, чего история не замечает. Блез Паскаль, вторя Тертуллиану, писал, что на земле нет места для Истины, Истина блуждает между людьми, никем не узнаваемая и никем не признаваемая. Люди обладают даром и силой убивать истины. В Евангелии мы читаем, как Христос уходит сквозь толпу незамеченным, а после люди, которым он возвестил благую весть, приговаривают Его к смерти и распинают на кресте. Бердяев пишет: «Правда, распятая на кресте, никого не насилует, никого не принуждает. Её можно только свободно обличить и принять. Распятая правда обращена к свободе человеческого духа... Божественная правда явилась в мир униженной, растерзанной и распятой силами этого мира, и этим утверждена была свобода духа» [13;c.508].

 

X. Искуситель.

Откуда этот предрассудок, что на вопросы обязательно нужно отвечать? Возможно, неумение ответить на вопрос свидетельствует о знании, а нежелание задавать вопрос о близости к истине. Не является ли сам акт нашего суждения тем, что удаляет нас от искомой истины? Бывают ответы, убивающие вопросы. Под «ответом на вопрос» здесь понимается осуществлённая способность показывать, что то, что произошло, не могло не произойти и не могло произойти иначе. Устанавливается возможность в силу необходимости, власть необходимости над всем: мёртвым и живым, человеком и Богом. Если хочешь что-то постичь, подчинить себе, подчинись сам разуму. Как не вспомнить здесь слова Искусителя? «Всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне» [Мф. 4:9].

Л.Н. Толстой в «Исповеди» пишет: «Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось мне, как необходимость разума» [35;с.69]. Такая вера - каменный нарост на сердце, не пускающий его к Богу. «Разумная вера» есть гнусность и смрад перед Богом. Так отвечает Флоренский на слова исполненные гордыни. В Евангелии от Иоанна читаем: «познаете Истину, и Истина сделает вас свободными» [Ин. 8:32]. Метафизику укоряют за то, что она не даёт общеобязательных истин. Да, она обесценивает и те истины, которые наукой добываются, и самую идею общеобязательности, как признака истины. Но разве это недостаток?

Блаженный Августин пишет: «Начало всякого греха - гордыня. Начало гордыни для человека - это отрицание Бога». За гордыню был низвергнут Дьявол. Он внушил первым людям, что, вкусив плод с древа познания, они будут как боги («в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» [Быт. 3:5]), а не умрут, как сказал им Бог («а от древа познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь» [Быт. 2:17]). Бог и Дьявол дают два противоположных ответа. Разуму, стремящемуся к «знанию» ближе ответ змея-искусителя («древо... вожделенно, потому что даёт знание» [Быт. 3:6]).

Разве променяет свободный человек плоды с древа жизни на плоды с древа познания? У Юркевича читаем: «Древо познания не есть древо жизни, а для духа его жизнь представляется чем-то более драгоценным, чем его знание» [25;с.626]. Ап. Павел говорит: «Праведный верою жив будет» [Евр. 10:38]. Итак, змей соблазнил, парализовал человека, который невинным жил пред Богом, но «знание» усыпило его дух. Теперь человек мучим проблематикой жизни, не может, как пишет С.Л. Франк «вернуться к райскому состоянию младенческой невинности и простодушия» [24;с.245]. До грехопадения зла не было, а, следовательно, и «знания добра и зла» - и здесь змей обманул? Он говорит: «как боги, знающие добро и зло» [Быт. 3:5]. Бог не выбирает между добром и злом, то, что Он приемлет и есть добро. Умение различать добро и зло - и есть падение. Свобода переходит в ущербное состояние, она вынуждена делать ограниченный выбор между добром и злом. Сёрен Кьеркегор писал: «Грех - обморок свободы». У апостола Павла читаем: «Всё, что не по вере, - грех» [Рим. 14:23]. Грехопадение - начало «знания», грех - и есть «знание». Вместе со «знанием» вошёл в мир и грех, а за грехом и зло. Нужно не выбирать между добром и злом, а избавить мир от зла. Л.И. Шестов пишет: «Зло нельзя объяснить, зло нельзя «принимать» и договариваться с ним, как нельзя принимать грех и договариваться с грехом: зло можно и должно только истреблять» [30;с.231].

Русский философ и богослов В.Н. Лосский пишет: «Зло, конечно, не имеет места среди сущностей, но оно не только «недостаточность», в нём есть активность. Зло не есть природа, но состояние природы... оно есть как бы болезнь, как бы паразит, существующий только за счёт той природы, на которой паразитирует. Точнее, зло есть определённое состояние воли этой природы; эта воля ложная по отношению к Богу. Зло есть бунт против Бога, то есть позиция личностная. Таким образом, зло относится к перспективе не сущностной, а личностной. «Мир во зле лежит», - говорит Иоанн Богослов, зло - это состояние, в котором пребывает природа личных существ, отвернувшихся от Бога» [39;с.250,251]. Человек отворачивается от лица Бога, и тем самым совершает грех, наносит себе рану. Человек свободен в том, чтобы отвернуться от Божественной Благодати: «голос Твой я услышал в раю, и убоялся потому что я наг, и скрылся»[Быт. 3:10]. Лосский продолжает: «Начало зла коренится в свободе твари... зло рождается только от свободы существа, которое его творит... правда, человек, по природе расположенный к познанию Бога и любви к Нему, выбрал зло потому, что оно было ему подсказано... человек согласился на это господство над собой» [39;с.251]. Адам отказывается от свободы («грех - обморок свободы»), он перекладывает ответственность на жену и на Самого Бога: «жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел» [Быт. 3:12].

Не совершаем ли мы снова и снова первородный грех в своём стремлении отвернуться от света Божественной Благодати и отдаться во власть необходимости? Кант в «Критике чистого разума» пишет: «Опыт показывает нам то, что существует, но он не говорит нам, что существующее необходимо должно существовать так (как оно существует, а не иначе). Поэтому опыт не даёт нам истинной всеобщности, и разум, жадно стремящийся к этого рода знанию, скорей раздражается, чем удовлетворяется опытом» [7;с.574]. Человек, вкусивший плод с древа познания добра и зла, больше всего боится божественной свободы и жадно стремится к всеобщим и необходимым истинам. Но может ли быть истина там, где царствует принуждение?

В Евагелии от Матфея говорится, что живое чувство Бога даётся только нашему сердцу: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» [Мф. 5:8]. Паскаль писал, что «сердце даёт нам знание, об основаниях которого ничего не знает наш разум» [36;с.331]. О познавательной силе, связанной с озарением сердца писали и многие русские философы. От. С. Булгаков пишет: «Одной наукой нельзя построить живого и целостного мировоззрения, ибо в создании его участвуют, кроме ума, находящего выражение в науке, и иррациональные элементы чувства, для краткости выразимся - сердце» [24;с.206]. У Г.Г. Шпета читаем: «сердце предваряет сам разум в познании истины, и мы не редко переживаем это, особенно в минуты великих затруднений, когда нет времени на силлогизмы, а нужно предоставить себя непосредственному влечению сердца как некоторого нравственно-духовного такта. Только если истина падает нам на сердце, она становится нашим благом, нашим внутренним сокровищем. Только за него, а не за отвлечённую мысль вступает человек в борьбу» [25;с.626].

«Мозг не орган мысли, чувств, сознания... мозг не что иное, как нечто вроде центральной телефонной станции: его роль сводится к выдаче сообщения или к выяснению его. Он ничего не прибавит к тому, что получил» [32;с.180,185] - пишет французский философ Анри Бергсон, предвосхищая тем самым научные выводы великого русского учёного, создателя науки о высшей нервной деятельности И.П. Павлова.

Всякое познание одушевляется исканием истины, а истина о всякой вещи, как говорит русский философ и богослов В.Д. Кудрявцев, есть не только истина о том, что есть (действительность), но и о том, чем должна быть данная вещь (её идеал). В.В. Зеньковский говорит о том, что в итоге грехопадения возникло раздвоение познавательной силы. Восприятие факта и его оценка были едины в познавательном действии, но «разум «отделился» и стал отдельной, самостоятельной «познавательной силой», а сердце хранит в себе единство двух функций... при этом зависимость работы разума от сердца всё же остаётся... не бывает «чистой» работы ума - вне влияния тех или иных эмоциональных движений» [36;с.47].

В Библии мы повсюду находим слова, свидетельствующие о той роли, которую играет сердце в деле познания. Мы встречаем эти слова как в Ветхом завете:

«Помышления сердца их были зло» [Быт. 6:5] «Не дал вам Господь сердца, чтобы разуметь» [Втор. 29:4] «Вы знаете всем сердцем вашим» [Нав. 23:14] «Даруй же рабу Твоему сердце разумное» [III Цар. 3:9] «Размыслите в сердцах ваших» [Пс. 4:5] «Изрекут... размышления сердца моего - знание» [Пс. 48:4] «Бродят помыслы в сердце» [Пс. 72:7] «Мудрость почиет в сердце разумного» [Притч. 14:33] «Мудрость войдёт в сердце твоё» [Притч. 2:10] «Безумие в сердце их» [Еккл. 9:3] «Сердце легкомысленных будет уметь рассуждать» [Ис. 32:4] «Не уразумели этого сердцем» [Ис. 42:25] «Чтобы ты узнал помышления сердца твоего» [Дан. 2:30]

так и в Новом:

«Для чего вы мыслите худое в сердцах ваших?» [Мф. 9:4] «Помышляли в сердцах своих» [Мк. 2:6] «Да откроются помышления многих сердец» [Лк. 2:35] «Видя помышления сердца их» [Лк. 9:47] «Для чего такие мысли входят в сердца ваши?» [Лк. 24:38] «Слово Божие... судит помышления и намерения сердечные» [Евр. 4:12]

Наличие двух проводников познавательной силы свидетельствует о нарушении целостности духа. «Мы должны, - продолжает Зеньковский, признать факт раздвоения познавательной силы в человеке: рядом с разумом и его идеями стоит сердце с его озарениями - в этих озарениях нам может открыться глубочайшая истина» [36;с.331]. Может ли разум претендовать на «знание истины»? Или он имеет отношение только к им самим же созданным искусственным конструкциям? Впрочем, и здесь, как мы выяснили в первых главах нашей работы, разум не способен разрешить тех проблем и противоречий, которые перед ним встают.

Откуда идёт этот предрассудок, что только знание, получаемое разумом, несёт человеку истину? Откуда это стремление превратить «веру» в «знание», истину откровенную в истину самоочевидную? Откуда, наконец, это вечное стремление всё доказать? Почему доказанная истина много ценней недоказанной? Здесь мы видим непримиримость между истиной Откровения и человеческими истинами. В Библии сказано: «погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну». Св. Писание не считается с законами, оно свободно от законов.

 

XI. Христианство и наука.

«Научный» способ познания мира часто противопоставляется религиозному. Но разве может научное познание не быть религиозным? Чаадаев писал, что «вера - одна из самых мощных и самых плодотворных сил мысли... знание всегда предполагает известную долю веры... в глубинах знания по необходимости есть вера», В.В. Зеньковский продолжает эту мысль: «Разум наш в своём движении к познанию мира покоится на предпосылках, которых разум не может ни обосновать, ни опровергнуть». В первых главах нашей работы мы говорили об аксиомах и постулатах, на которые опирается наука. Действительно, как писал другой русский философ М.О. Гершензон, «всякое мышление религиозно в своём корне». Д.Г. Рэндалл в книге «Становление человеческого разума» отмечает, что «наука родилась из веры в математическую сущность природы, утвердившуюся задолго до того, как это удалось проверить экспериментально»[ПИ;с.329].

Кроме религиозности научного познания мы не можем не отметить и той колоссальной роли, которую играла и продолжает играть собственно религия в развитии науки. Первые люди были христианами, им было дано обетование о Спасителе [Быт. 3:15]. Вера во Христа вырождалась в политеизм и атеизм, иудаизм и мусульманство, в так называемый католицизм и протестантские вероисповедания. Но и в таких искажённых формах религия продолжала оказывать огромное влияние на развитие науки. Конечно при господстве политеизма, а также скептицизма и атеизма, в которые политеизм неминуемо вырождается невозможно возникновение науки в собственном смысле слова. Политеизм предрасполагает человека к разъединению и изолированию явлений, обращает в другую сторону движение его мысли и задерживает развитие знания

«В странах, где господствует политеизм, могут по временам являться великие люди, которые помощью мощного взлета их ума, освободившись от политеистических понятий своей страны, открывают в большей или меньшей мере правильность и единство явлений природы; но их понятия и взгляды не могут утвердиться; они остаются без всякого действия на умы, а вследствие того они не оказывают никакого влияния на развитие знания. Это потому, что в политеистических странах направление умов совершенно противоположно направлению науки. Политеизм стремится к разъединению и разобщению мировых явлений, наука же, напротив, стремится к объединению и обобщению их. Политеизм направляет умы к тому, чтобы приписывать каждое явление особенной причине; наука же научает их сводить множество явлений к одной и той же причине» [35;с.286].

Как же Аристотель и его роль в становлении и развитии научного познания? Заслуги Аристотеля бесспорны, «но за 300 лет от его смерти, - как пишет Флоренский, естествознание сделало слишком немного, если не брать в расчёт чисто-формальных или описательных исследований вроде геометрии и астрономии... ничто лучше не указывает на остановку у древних изучения природы, как тот простой факт, что через четыреста лет после Аристотеля - промежуток равный периоду времени между Роджером Бэконом и Ньютоном - мог появиться Плиний, этот собиратель критически непроверенных сведений. Это то же самое, как если бы поменялись своими местами Геродот и Тацит» [35;с.287,288].

«Монотеизм иудейской и христианской религии, - говорит немецкий философ Х. Зигварт, создали благоприятную почву для идеи всеобъемлющей, исследующей общие законы мира науки». Монотеизм является необходимым условием возникновения науки и научного познания. Рассеянные по всему свету, претерпевающие всевозможные бедствия и гонения, евреи везде и всегда обнаруживали стремление к знанию. Арабами, как только они приняли Ислам, сразу овладело стремление к знанию, и они вскоре стали просвещённейшим народом тогдашнего мира. Так же и в Европе с утверждением монотеизма началось умственное движение. Развитию науки в монотеистических обществах часто мешали различные исторические причины, но они не дают развиваться науке при любых верованиях.

Зеньковский пишет, что «самые основы современного знания выросли как раз из христианства. В античном мире, за редкими исключениями, признавали в бытии разные «сферы» - тогда не было ясного сознания единства бытия, - и только христианство с его учением о Боге, как Творце всякого бытия, окончательно укрепило учение о единстве бытия. Отсюда и развилась идея о всеобщем значении принципа причинности, что и определило весь строй современного научного знания. История естествознания говорит нам действительно о постоянном воздействии религиозных и философских идей на развитие науки» [36;с.328,329].

Идея «творения» была чужда древнегреческой философии. Демиург Платона не творит мир, а лишь формирует его по идеям. Перводвигатель Аристотеля далёк от христианского понимания Творца. Платон писал о мире идей, в среде его последователей уже во II веке до Р.Х. стала развиваться концепция, согласно которой идеи суть «мысли Божии», но ничего не говорилось о Творце бытия (объекта познания). Даже в III веке по Р.Х. идея сотворения мира категорически отвергалась в учении Плотина, в учении о Едином (Абсолюте), довольно близком апофатическому богословию христианства. Итак, ни одного прямого утверждения, ни даже мимолётного намёка на акт творения мы не находим у греков.

Но открыв Библию, в первом же стихе читаем: «В начале сотворил Бог небо и землю» [Быт. 1:1]. Здесь мы не находим никакого метафизического обоснования или объяснения. Французский философ Этьен Жильсон писал: «Даже если взять греческую мысль в лице её наиболее выдающихся представителей, она никогда не достигает той сущностной истины, которую категорически и без тени попыток доказательства изрекает слово Библии: «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть» [Втор. 6:4]» [37;с.58]. Итак, то, до чего не могли добраться философы, находит пророк Моисей на горе Синай. «Верую во Единого Бога... Творца неба и земли» - так начинается христианский символ веры. Догмат о Провидении Единого Бога и догмат о творении мира Богом устанавливается на века, являясь основанием и любого научного знания.

Действительно, можно ли познавать бытие вне отношения к Абсолюту (Творцу)? Можно ли дойти до истинного познания не приближаясь тем самым к Творцу? Может ли познание не быть теоцентричным? Христианская философия средних веков во многом была развитием святоотеческого учения, хотя часто и опиралась на некоторые методы и идеи греческих философов. Жильсон пишет: «Аристотель и Платон не сумели уловить всю полноту смысла тех понятий, которые они же первыми определили» [37;с.114]. Религиозный аспект их мысли во всей силе был раскрыт лишь под влиянием идей бл. Августина и Ф. Аквинского. Роджер Бэкон, защитник прав экспериментальной науки, писал, что найти истину - значит вновь найти изначальное Откровение: «мы полагаем, что любая мудрость бесполезна, если не направляется верой Христовой» [37;с.51].

Можно ли представить философию нового времени как ступень, следующую за эллинистической эпохой? Останется ли что-то от учений мыслителей от Декарта до Канта, если убрать из них идеи и принципы, заложенные в средние века? Главное философское произведение Декарта называется: «Размышления о первой философии, в которых доказывается существование Бога и различие между человеческой душой и телом». «Доказательства», приводимые Декартом очень схожи с теми, которые формулировал Ансельм Кентерберийский (например, переход от идеи Бога к утверждению Его существования), а учение о «естественном свете разума», как о самостоятельной и независимой от Откровения познавательной силе, мы находим у Фомы Аквинского. Сам Декарт в письме к Мерсенну пишет: «По поводу таинства Троицы я вместе со св. Фомой считаю, что оно принадлежит к исключительно области веры и не может быть постигнуто естественным светом разума» [5;c.610]. В «Рассуждениях о методе» Декарт пытается доказать существование Бога, опираясь на первичную интуицию: «Из того, что я существую... следует вполне очевидным образом, что существует Бог».

Вообще, вся картезианская система зависит от идеи всемогущего Бога, творящего мир и вечные истины (в том числе и математические, о чём многократно писал сам Декарт: «математические истины... были установлены Богом и полностью от него зависят, как и прочие сотворённые вещи» [5;c.588]. «Я знаю, что Бог - творец всех вещей, истины же эти - некоторые вещи, а, следовательно, он их творец» [5;c.590]). Другой выдающийся французский философ того времени, Николя Мальбранш, предвосхищает в своих трудах идеализм Беркли и критику Юма, основываясь при этом в первую очередь на трудах бл. Августина. Мальбранш критикует средневековую философию за то, что она не была достаточно христианской, а сам развивает идеи христианской философской традиции, говоря о том, что если Бог возможен, Он реален; если Бог мыслим, он должен существовать. Основной труд великого французского математика и философа Блеза Паскаля посвящён поддержке христианства и защите его от нападок со стороны атеизма. Это знаменитые «Мысли», труд, который так и не был завершён ввиду скоропостижной кончины автора. У Жильсона читаем: «Цитировать Паскаля - слишком лёгкий путь: это всё равно, что цитировать самого св. Августина» [37;с.22].

Что останется от системы Лейбница, если убрать из неё все собственно христианские элементы? Один из основных его трудов «Рассуждение о метафизике» завершается так: «Древние философы слишком мало знали эти важные истины. Один Иисус Христос выразил их божественно хорошо и так ясно и просто, что они стали понятны даже самым грубым умам. Евангелие Его совершенно изменило вид дел человеческих» [37;с.22]. И разве не является Кант последователем Ф. Аквинского, утверждая, что бытие есть прежде всего «вещь в себе», лишь отчасти познаваемая субъектом? Учение Аристотеля о том, что в основе всякого знания лежит опыт, было закреплено в западной философии именно трудами Ф. Аквинского.

Самые выдающиеся учёные понимали науку как исследование сотворённого Богом мира. Источником всего рационального в природе считался божественный разум. Совершаемые открытия подкрепляли глубочайшую убеждённость в том, что Бог, создавая Вселенную, руководствовался математическими принципами. Морис Клайн пишет: «Работа математиков на протяжении XVI-XVIII вв. была по существу религиозным исканием. В поисках математических законов природы они священнодействовали, раскрывая славу и величие творения Божьего» [41;с.67]. Каждое открытие закона природы провозглашалось как ещё одно свидетельство мудрости Бога, а не проницательности исследователя.

Кеплер в предисловии к «Космографической тайне» пишет: «В этой книжке я вознамерился доказать, что всеблагой и всемогущий Бог при сотворении нашего движущегося мира и при расположении небесных орбит избрал за основу...» [41;с.112]. Открыв свои знаменитые законы Кеплер написал следующие слова: «Бесконечная мудрость Творца, безграничны слава и могущество Его... И ты, душа моя, восхвали Создателя! Им создано, и в Нём существует всё. То, что известно нам лучше всего, сотворено в Нём и в нашей суетной науке. Хвала, честь и слава Ему во веки веков!» [41;с.118,119].

У Галилея читаем: «В действиях природы Господь Бог является нам не менее достойным восхищения образом, чем в божественных стихах Писания» [40;с.77]. Эту мысль мы находим и у великого русского учёного и мыслителя М.В. Ломоносова: «Создатель дал роду человеческому две книги... первая - видимый сей мир... вторая - Священное Писание» [32;с.97,98]. Чаадаев продолжает: «Религия научает познавать Бога в Его сущности, а наука - в его деяниях; таким образом, обе приводят к Богу» [10;с.188].

Ньютон в «Математических началах натуральной философии» писал: «Такое изящное соединение солнца, планет и комет не могло произойти иначе, как по намерению и по власти могущественного и премудрого Существа... Сие управляет миром не как душа мира, а как Властитель Вселенной и по господству своему должен именоваться Господь Бог Вседержитель» [40;с.100]. А в своём письме Ричарду Бэнтли Ньютон пишет: «Когда я писал свой трактат о нашей системе, мне хотелось найти такие начала, которые были бы совместимы с верой людей в Бога, ничто не может доставить мне большее удовлетворение, чем сознание того, что мой труд оказался не напрасным» [41;с.331]. У Мориса Клайна читаем: «С юных лет и на протяжении всей жизни Ньютон критически изучал и интерпретировал религиозные произведения, а конце жизни целиком посвятил себя теологии» [40;с.100]. Сохранились его труды: «Замечания на книгу пророка Даниила и апокалипсис св. Иоанна» и «Хронология древних царств с исправлениями», помимо которых найдены сотни рукописных страниц, где Ньютон пытается установить хронологию библейских событий.

Лейбниц, как и Ньютон, рассматривал научную деятельность как религиозную миссию, возложенную на учёных: «Главную цель всего человечества я вижу в познании и развитии Божьих чудес» [40;с.102]. Лейбниц открыто упрекал Ньютона в том, что тот отрицал всемогущество Бога. В своей книге «Опыт теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла» он пишет: «Нет никого более совершенного, более прекрасного, чем Бог».

Пьер Ферма, сформулировав принцип наименьшего времени, написал: «Очевидно, что таким сотворил свет Господь Бог, наделив его способностью не только неукоснительно следовать математическим законам, но и распространяться по пути, требующему минимальных затрат времени» [40;с.110]. У Леонарда Эйлера читаем: «Поскольку наш мир устроен совершеннейшим образом и является творением всеведущего Творца, во всём мире не происходит ничего такого, в чём не было бы воплощено какое либо правило максимума или минимума» [40;с.112]. Огюстен Коши говорил, что «без всяких колебаний отвергнет любую гипотезу, противоречащую истинам божественного Откровения», а Френсис Бэкон, основатель экспериментальной науки: «лишь поверхностное знание уводит от Бога, глубокое познание, напротив, опять к нему возвращает». Ту же мысль находим и у основоположник микробиологии и иммунологии Луи Пастер пишет: «Чем больше я занимаюсь изучением природы, тем более останавливаюсь в благоговейном изумлении перед делами Творца. Я молюсь во время работ в лаборатории» [32;с.138].

Великий шведский учёный-естествоиспытатель Карл Линней писал: «Вечный, Беспредельный, Всемогущий Бог прошёл мимо меня... я видел след Божий в Его творении, и везде, даже в самых мелких и незаметных Его творениях» [32;с.134]. Чарльз Дарвин заканчивает свою книгу «Происхождение видов» следующими словами: «Есть величие в этом воззрении на жизнь с её различными силами, изначально вложенными Творцом в незначительное число форм или только одну... [из которых] начали возникать и продолжают развиваться несчётные формы, изумительно совершенные и прекрасные» [32;с.137]. Выдающийся русский хирург и естествоиспытатель Н.И. Пирогов пишет в своём дневнике: «Вера в Высшее Существо, как источник жизни, во вселенный Разум не противоречит научным убеждениям» [32;с.138].

В «Подростке» у Достоевского находим следующие слова: «Невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться... И Бога отвергнет, - так идолу поклонится, деревянному, или златому, или мысленному». «Свято место пусто не бывает» - так гласит поговорка. В.В. Зеньковский говорит о познании в свете Христовом и познании вне Христа, как о двух ступенях в работе разума [36;с.77]. Об этом пишет и Киреевский: «Находясь на высшей степени мышления, православно верующий легко и безвредно может понять все системы мышления, исходящие из низших степеней разума, и видеть их ограниченность и вместе относительную истинность. Но для мышления, находящегося на низшей степени, высшая непонятна и представляется неразумием» [15;с.261]. При этом Зеньковский говорит о духовной зрячести, которая «подымая нас над средним уровнем умственной зрелости, не может быть отождествляема с так называемым мистическим чувством, которое открывает нам более глубокие стороны в бытии, не будучи, однако, «познанием во Христе». Этот мистический опыт, столь сильно звучащий в так называемых «естественных религиях» даёт нам ряд удивительных идей о мире... но в них всегда есть неполнота и часто фальш» [36;с.138].

Как происходит познание? Русский философ, основатель интуитивизма, Н.О. Лосский пишет о чуде, заключённом в гносеологической координации [38;с.65], говоря, что объект внешний субъекту сопринадлежит ему, при этом объект не входит в субъект, а субъект не проникает в объект. Субъект каким-то чудом познаёт объект именно «там», где субъект находится. «Музейное правило» гласит: «Смотрите глазами, но не трогайте руками». Прикосновение к сути опасно. Можно ли, прикоснувшись чувственным восприятием лишь к оболочке бытия, познать его глубину? Отпустят ли нас сети гносеологических систем, установленных рационализмом? То, что принято считать «естественным светом разума», несёт на себе следы первородного греха. Отсюда неполнота рациональной системы познания. «Обновление ума», о котором говорил ап. Павел [Рим. 12:2] и которое связано с верой в Спасителя, открывает нам совсем иные пути познания. Вера делает работу разума более зрячей, дополняет его в том, чего он своими силами уяснить не может. Христианам надлежит «иметь Бога в разуме» [Рим. 1:28]. Французский философ Р. Мель пишет: «Вера преображает самый разум» [36;с.18]. «Обновление ума» освобождает от следования «веку сему» [II Кор. 4:4] и есть начало нашему преобразованию. Через покаяние открывается нам «познание истины» [II Тим. 2:25]. Во Христе мы «обогащаемся всем - всяким словом и всяким познанием» [I Кор. 1:5].

Русский философ Е.Н. Трубецкой пишет: «Искание истины - есть попытка найти безусловное сознание в моём сознании». «Безусловное сознание составляет необходимую предпосылку всякого акта нашего сознания» [36;с.33]. При этом безусловное сознание предполагает своего носителя («гносеологический субъект» кантианцев) - «всеединый Ум» или Абсолют или Логос. Учение о Логосе как творческом начале бытия развивает другой русский мыслитель В.Ф. Эрн: «Логос есть коренное и глубочайшее единство постигающего и постигаемого, единство познающего и того объективного смысла, который познаётся».

А.А. Козлов различает «первичное» и «вторичное» сознания. Под «первичным» он понимает то состояние духа, в котором ещё нет различия субъекта и объекта. Немецкий философ Ф.Г. Якоби писал о «непосредственном сознании». Эту мысль находим и у Хомякова, когда он говорит о вере как о «живом знании». Козлов, развивая свою мысль, говорит о двух типах Богосознания, отличая «знание о Боге», предполагающее некоторую творческую активность, от «знания Бога», живой изначальной устремлённости души к Богу. Иоанн Богослов называет это «знание Бога» «светом Христовым, просвещающим всякого человека, грядущего в мир». От света Христова берут свою силу в первичном сознании и вера и разум, им направляется и Богосознание и миросознание. Отсюда понимание о христоцентрической природе разума.

В.В. Розанов пишет: «Без сомнения, высочайшее созерцание судеб человека на земле содержится в религии. Ни история, ни философия или точные науки не имеют в себе и тени той общности и цельности представления, какое есть в религии. Это - одна из причин, почему она так дорога человеку и почему так возвышает его ум, так просвещает его. Зная целое и общее, уже легко найтись, определить себя в частностях; напротив, как бы много частностей мы не знали - а они одни даются историей, науками философией - всегда можно встретить новые, которые поставят нас в затруднение» [24;с.127].

XII. Любовь.

Работа разума движется замыслом познания, этим никогда не глохнущим стремлением человеческой души. Христианство - это не только путь познания, но и путь спасения. Евреи стремились к спасению через буквальное соблюдение закона, эллины через правильное направление воли и достоверность, обретённую в «естественном свете разума». Христианство утверждает спасение через «Христа распятого, для Иудеев - соблазн, а для Еллинов безумие» [I Кор. 1:23]. Декарт говорит: «Бог был свободен сделать так, чтобы все линии, проведённые из центра окружности, не были равны» или чтобы «один и два не составляли трёх». Немыслимо это только в виду того, что Бог наделил нас именно таким разумом. Так говорил Декарт, отвергая древнегреческую философию и вставая на путь Тертуллиана и Павла, Исаии и Авраама. Пророк Исаия и апостол Павел предостерегали нас, что мудрость человеческая есть безумие пред Богом, и мудрость Божия есть безумие для человека. Вера не хочет и не может превратиться в «знание», она освобождает от «знания», связанного с падением человека. «Знание» преодолевается верой, а «познанная» истина - есть истина утраченная.

Паскаль писал: «Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова - не Бог философов». У Жильсона читаем: ««Любовь, что движет Солнце и светила», не имеет ничего общего с неподвижным перводвигателем» [37;с.105]. Искусственная схема Аристотеля пуста и мертва. Она не может привести к истине. Ей не хватает чего-то, что могло бы наполнить её жизнью. «Что есть истина?» - спрашивает Пилат у Христа, спрашивает и не ждёт ответа. Он знает, что ответа нет. Сколько было попыток найти твёрдые основания жизни? Сколько высказывалось различных идей? Новые концепции оспаривали старые, и в конечном итоге всё подвергалось сомнению. Пилат был типичным представителем образованного класса своего времени, времени, которое по праву можно охарактеризовать как ценностный кризис. «Из оценки возникает ценность» - писал Ницше. У Зеньковского читаем: «В основе всякой оценки лежит некое, не всегда осознаваемое до конца, переживание нормы, в свете которой и совершается «оценка»« [36;с.47]. Что выбрать в качестве критерия истинности? Протагор учил: «Человек есть мера всех вещей». То есть каждый человек? Сколько людей, столько и мнений, у каждого своя истина? Так появляется серьёзный, глубокий скептицизм, разочарование во всём. Пилат спрашивал и не видел, что Живой Ответ стоял перед ним. Истина - не что, а Кто, Воплощённое Слово, независимый и свободный, абсолютный и вечный.

Многие, пытаясь найти истину, не от Бога стремились узнать о Боге, но искали её, спрашивая каждый у себя. Отсюда разные выводы и разные истины. Но разве всё истинное, к чему с трудом приходили отдельные мыслители, не содержалось уже в Священном Писании? Почему образованные люди, сведущие в системах античного знания, могли внезапно решиться стать христианами? Не потому ли, что христианство подарило философам больше истин, чем они находили в философии? Сложно заподозрить здесь какой-то другой мотив. Вспомним, что и Христос и апостолы (кроме Иоанна) погибли мучительной смертью. «Христиан ко львам» - таким было отношение общества и государства к распространяющейся религии.

Прошло двадцать веков. Открытия, наука, прогресс так и не дали нам ответа на вопрос «что есть истина?» К чему привело развитие науки? Жесточайшие войны, катастрофы, гибель природы... - глубочайший кризис. По тому ли пути мы пошли? Способна ли наука отвечать на поставленные перед человеком вопросы и решать возникающие проблемы? Может ли она что-то противопоставить тем ужасам, с которыми сталкивается человек? Наука не имеет отношения ни к свободе, ни к вечности, она занимается лишь своими искусственными конструкциями. Впрочем, и здесь, как выясняется, она бессильна. Что есть истина? Не это ли основной вопрос? Но как доказать истинность мышления на основании собственно мышления? Поучается порочный круг. Где основание?

Итак, все «научные истины» относительны и условны. Апостол Павел в первом послании к коринфянам пишет: «Мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится». «Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». Эту мысль в стихотворной форме выражает В.С. Соловьёв:

Смерть и время царят на земле, Ты владыками их не зови, Всё, кружась, исчезает во мгле. Неподвижно лишь солнце любви [24;с.209].

Мы ищем абсолютной истины и не находим её. Как и Пилат, мы вечно вопрошаем: «Что есть истина?» Вопрошаем и не видим. Не видим, потому что слепы. Святитель Феофан Затворник говорит: «Прежде всего, снимай с очей ума твоего покровы, содержащие его в ослеплении». Апостол Павел пишет: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно, как и я познан» [I Кор. 13:12]. В Евангелии от Иоанна мы читаем, как апостол Фома спрашивает у Христа: «Господи! Не знаем, куда идёшь; и как можем узнать путь?» [Ин. 14:5]. Иисус отвечает ему: «Я есть путь и истина и жизнь» [Ин. 14:6].

Что есть истина? Слово молчит перед Пилатом. Молчит и молча свидетельствует. «Кто имеет уши слышать да слышит» [Мтф. 11:15]. У Шестова читаем, что есть вещи, о которых полезнее молчать, наглядность в иных случаях больше вредит, чем помогает: «Философы стремятся «объяснить мир, чтоб всё стало видным, прозрачным, чтоб в жизни ничего не было или было бы как можно меньше проблематичного и таинственного. Не следовало ли бы, наоборот, стремиться показывать, что даже там, где всё людям представляется ясным и понятным, всё необычайно загадочно и таинственно? Самим освобождаться и других освобождать от власти понятий, своей определённостью убивающих тайну. Ведь истоки, начала, корни бытия - не в том, что обнаружено, а в том, что скрыто» [30;c.269]. Праведный, многострадальный Иов говорит: «Положите перст на уста... в ваших ответах остаётся одна ложь» [Иов. 21:5,34].

Истина принимается свободно и делает свободными. Истина свободна и Истина есть Любовь. Бог есть Любовь. Не тот, у кого есть любовь, а собственно Любовь. К познанию истины приводит праведная жизнь. Вот критерий. То, что Бог есть Любовь, никто и никогда не говорил. Эту истину поведал людям Бог [Ин. 4:16]. Бог - не разум и не справедливость, а главным образом любовь. Любовь - сущность всего бытия. Любовь - мера всех вещей, критерий истинности, где нет её, там нет и истины. Страдания Христа не разумны и не справедливы. Это поступок любви. Что такое Любовь? Это уподобление образу Христа на земле, то есть исполнение заповедей, исцеление души от страстей. Любовь - это не то, что возникает, а ценность, приобретаемая трудом и подвигом, борьбой со своим эгоизмом, выходом из Я в не-Я, самопожертвованием. Такой человек способен на истинные поступки.

Русский философ И.А. Ильин(Иль,233) пишет о том, что любовь «есть главная творческая сила человека» [34;с.233]. К познанию истины приводит праведная жизнь. Вот почему за советом, за истиной люди идут к старцу-отшельнику. В.В. Зеньковский пишет: «Вся особенность познавательных сил человека в том и заключается, что до известного уровня сила умственной зоркости приблизительно одинакова, но по мере духовного утончения нашего зрения то, что открывается людям духовной высоты, уже никак не импонирует, ничего не говорит людям среднего уровня. Духовно зрячие люди становятся всё более одинокими, обречёнными на непонимание» [36;с.137]. «Как может быть силён один человек» - пишет Достоевский. «Не говорите: «Не могу», - учит Феофан Затворник, это слово - не христианское. Христианское слово: «Вся могу». Но не сам по себе, а об укрепляющем нас Господе».

«Объективная истина» не имеет отношения к любви, в её распоряжении все необходимости, поэтому любовь должна отступить перед ней. Объективная истина, добытая «знанием», считает, что никакие ужасы не могут её поколебать. Вопли Иова, от которых, как от иерихонских труб должны валиться крепостные стены бессильны перед ней. От. С. Булгаков говорит о разрешении «ядовитых вопросов, которое, может быть, и состоит в снятии их с постановки, а снять их может не логика, их поставившая, а действенная сила любви, поцелуй, горящий на сердце инквизитора» [24;с.209]. Об этом пишет и Достоевский: «Закон науки или закон любви? Но закон науки не устоит, не стоит того хлеб. А приняв закон любви, придёте к Христу же. Вот это-то и будет, может быть второе пришествие Христово. Но пока что перенесёт человечество?» [24;с.250].

О любви, как о познании замечательно пишет Зеньковский: «Познание, переходя во взаимообщение, оказывается в сущности лишь начальной стадией любви, любящий связывает себя с тем, кто в начале был предметом только любопытства. Онтологический смысл познания, онтологическая сторона познания и состоит в сближении с предметом познания, чтобы перейти в любовь к нему... [познание] - это есть движение духа к предмету, имеющее в виду обнять его любовью и соединиться с ним через эту любовь. Скрытая пружина познавательного пафоса есть именно движущая сила любви... знание, достигшее своей полноты, своего завершения переходит в чистое движение любви и ищет, в соответствии с природой любви, полного слияния с предметом любви». Разделение между субъектом и объектом «обнаруживается с полной силой тогда, когда в субъекте достигнута максимальная полнота движений любви... любовь, лежащая в основе познавательной активности, есть та самая любовь, которая связывает мир в живое целое, которая изнутри освещает одни части бытия для других. Всё познать - значит, в итоге и всё обнять любовью... что любим, то хотим познать возможно полнее и глубже - не во имя «теоретического интереса», а чтобы дать движениям любви возможно больший простор, возможно большую силу. Познание есть дело любви, внутренняя потребность любви, и именно потому «пафос» познания, широта познавательных интересов определяются силой и живой жизнью любви...влечение любви и проявляется прежде всего в «интересе» к предмету любви, и этот интерес и направляет познавательную активность... замысел познания есть не что иное, как интуиция смысла, интуиция стройности в мире, переходящая в потребность ближе охватить этот смысл. Потребность познания мира есть поэтому первое и основное проявление любви к миру - познание есть путь, диктуемый потребностью охватить предмет любовью; совершенное знание потому и упразднится в будущем веке [I Кор. 13:8] что оно достигнет своей цели, т.е. охватит мир в любви» [36;с.71,72,73,129].

В другом месте читаем: «Во Христе - и только в Нём - субъект и объект познания, будучи различными, едины, потому что Сын Божий есть одновременно и Творец бытия и через своё вочеловечение Он в Себе самом имеет в субъективных движениях своё бытие. Единство субъекта и объекта реализуемо только в Том, кто, будучи человеком («субъект познания»), есть одновременно и Бог - Творец бытия (объекта). В Христе Иисусе Бог Творец и человек Иисус соединены нераздельно, но и неслиянно - и в единстве божественной Личности - и только в Ней - два ряда (субъективный и объективный) параллельны - нераздельны и неслиянны» [36;с.74]. Мысль о том, что предмет познания непосредственно присутствует в познании, формулирует Н.О. Лосский, называя это «интуицией». Схожие идеи мы находим и у других выдающихся философов прошлого века: Эдмунда Гуссерля и С.Л. Франка.

В.С. Соловьёв писал: «Если Христос есть действительно воплощение истины... мы должны признать Его как всемирно-историческое начало, как живое основание и краеугольный камень всечеловеческой Церкви... вселенская правда воплощается в Церкви» [24;с.61]. Субъектом знания является Церковь, как «тело Христово», отсюда христоцентричность познания. Апостол Павел говорит: Церковь есть «столп и утверждение Истины» [I Тим. 3:15]. Церковь как единосущное человечество, которое существовало от начала века (свет Христов «просвещает всякого человека приходящего в мир» [Ин. 1:9]) и затем было явлено сошествием Св. Духа на апостолов в новом и более совершенном виде. Приобщение Церкви открывает путь к восстановлению утраченной при грехопадении целостности духа. Здесь вновь рождается единство ума и сердца. В Церкви Христовой неотделимы субъект от объекта, и именно здесь, каждый из нас через воссоединение со Христом познаёт Истину. Пребывание в нас Христа и есть тайна познания и тайна любви.

 

Послесловие.

«Бог умер» - сказал Ницше. Это - факт, но не истина. Смерть Бога предрекали пророки. Пророчества были исполнены. Бог действительно умер. Над Ним надсмехались и издевались. Его мучали и подвергли самой унизительной казни - распяли на кресте. С тех пор вот уже двадцать веков мы повторяем: «Бог умер». Кто-то при этом скорбит, а кто-то язвительно хохочет. Хохочет, потому что не знает истины. Смотрит и не видит. Слушает и не слышит. И Ницше не знал истины, он не знал, что Христос воскрес, что за Голгофой следовало Воскресение. «Воистину воскрес!» - торжественно произносим мы. Вот в чём истина. Истина не в смерти Бога, а в Его Воскресении.

Цитируемая литература:

1.     Библия. - М.: Российское библейское общество, 2000.

2.     Аристотель. Аналитика первая и вторая. - М.: Госполитиздат, 1952.

3.     Аристотель. Этика. - М.: ООО «Издательство АСТ», 2004.

4.     Тертуллиан. Апология. - М.: ООО «Издательство АСТ», 2004.

5.     Декарт. Сочинения в двух томах. Т.1. - М.: Мысль, 1989.

6.     Кант. Сочинения в шести томах. Т.6. - М.: Мысль, 1966.

7.     Кант. Критика чистого разума - СПб.: Наука, 2008.

8.     Шеллинг.Философия откровения. Т.1. - СПб.: Наука, 2000.

9.     Шопенгауэр. Введение в философию; Новые паралипомены; Об интересном. - Мн.: Попурри, 2000.

10.  Чаадаев. Философические письма. Апология сумасшедшего. - М.: АСТ: Астрель, 2011.

11.  А. С. Пушкин. Собрание сочинений в десяти томах. Т.4. - М.: Правда, 1981.

12.  Тютчев. Россия и Запад. - М.: Институт русской цивилизации, 2011.

13.  Хомяков. Избранное: Лирика. Трагедии. - Тула: Приок. кн. изд-во, 2004.

14.  Веневитинов. Стихотворения. Проза. - М.: Наука, 1980.

15.  Киреевский. Избранные статьи. - М.: Современник, 1984.

16.  Герцен. Избранные философские произведения. Т.1. - М.: ОГИЗ, 1948.

17.  Герцен. Избранные философские произведения. Т.2. - М.: ОГИЗ, 1948.

18.  Кьеркегор. Страх и трепет. - М.: Академический проект, 2014.

19.  Достоевский. Бедные люди. Преступление и наказание. - М.: Худ. лит., 1992.

20.  Достоевский. Неизданный Достоевский. - М.:Наука, 1971.

21.  Достоевский. Полн. собр. соч. Т.25. - М.: Наука, 1990.

22.  Достоевский. Собрание сочинений в 9т. Т.7. - М.: Астрель: АСТ, 2004.

23.  Достоевский. Собрание сочинений в 9т. Т.8. - М.: Астрель: АСТ, 2004.

24.  О великом инквизиторе: Достоевский и последующие. - М.: Мол. Гвардия, 1992.

25.  Юркевич. Философские произведения. - М.: Правда, 1990.

26.  Каринский. Об истинах самоочевидных. - М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2011.

27.  Соловьёв. Философия искусства и литературная критика. - М.: Искусство, 1991.

28.  Пуанкаре. Наука и гипотеза.- М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2014.

29.  Шестов. Афины и Иерусалим. - М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2007.

30.  Шестов. Киргегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне). - М.: Прогресс-Гнозис, 1992.

31.  Бердяев. Смысл творчества: Опыт оправдания человека. - М.: АСТ: Астрель, 2011.

32.  Святитель Лука (Войно-Ясенецкий). Наука и религия. Дух, душа и тело. - Ростов-на-Дону: Феникс, 2001.

33.  Эйнштейн. Собрание научных трудов. Т.4. - М.: Наука, 1967.

34.  Ильин. Собрание сочинений в десяти томах. Т.3. - М.: Русская книга, 1994.

35.  Флоренский. Столп и утверждение Истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах. - М.: Академический проект; Гаудеамус, 2012.

36.  Зеньковский. Основы христианской философии. - М.: Канон+, 1997.

37.  Жильсон. Дух средневековой философии. - М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2011

38.  Вигнер. Этюды о симметрии. - М.: Мир, 1971.

39.  Лосский. Очерк догматического богословия восточной церкви. Догматическое богословие.

40.  Клайн. Утрата определённости. - М.: РИМИС, 2007.

41.  Клайн. Поиск истины.- М.: РИМИС, 2007.